Заседание второе. 19 августа 1934 г., утреннее.
Прэдсэдатэльствуэт Янка Купала.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Второе заседание нашего -съезда объявляю открытым. Слово для содоклада о детской литературе предоставляется т. Маршаку (аплодисменты).
МАРШАК. Мой доклад о детской литературе, — розданный делегатам перед амидом, напечатан по черновой рукописи. В том, что я буду говорить, много дополнений, изменений и сокращений.
Доклад —не обзор. Сказать в нем все о детской литературе, включающей но только беллетристику, но и науку и технику и детский театр, невозможно.
Кпиг для детой у нас мало. Мы только и слышим жалобы на то, что детям нечего читать. Поэтому вопрос о детской литературе и поставлен в раду первых и важнейших вопросов на первом всесоюзном съезде писателей.
У нас в Союзе есть всё необходимое для создания замечательной, небывалой в мире датской литературы, для создания такой сказки, такого фантастического романа, такой героической эпопеи, каких ещё не видел мир. Мы не должны рыться в библиотеках, чтобы найти сюжет для эпопеи. Каждый день жизнь исправно и аккуратно сама поставляет нам на нашу литературную фабрику героические сюжеты. Их можно найти и над землёй, и под землей, и в шахте, и в школе, и в поле, и в настоящем, к в прошлом, и в будущем, потому что будущее нам открывается с каждым днем, а на прошлое мы смотрим новыми глазами. Как ни высока героическая весть, которая дошла до < нас сегодня, — завтра нас догоняет другая весть, все выше. Сегодня — это прыжок сквозь облака, завтра — поединок подсудимых с фашистскими судьями!
Героический эпос любит молодых героев. Вспомните подвиги юного Роланда. Л разве у нас мало гороов, юношей и мальчиков, спасающих''от крушения поезда, указывающих самолетам место для посадки, охраняющих урожаи?
Но дело не только в сюжете. Для создания большой и богатой детской литературы, для накопления нового эпоса у нас ость еще одно''важное условие: мы живем в стра-
не, гдо всо трудятся, н это — лучшая гарантия того, что наша литература не будет пустоцветом, как во времени декадапеа. Ео сделают люди, сочетающие крепкую практичность с большим размахом мысли н воображения. Во времони упадка прожди всего теряется чувство реальности, а вместо с ним и настоящие воображение. Тогда надает вое художественного слова.
В нашей стране замечательная детская литература может возникнуть ощо и питому, что у нас превосходный читатель. Доказывать это не нужно.
Я был недавно среди маленьких ребят, которых отправляли на дачу. Собралось несколько десятков дошкольников. Для них был устроен вечер, или, вернее, утро, самодеятельности. Кое-кто из ребят читал стихи, пел поспи, а другие с серьезным видом выходили вперед и молча яапус]сяли бумажный парашют или просто показывали публике пароходик из спичечной коробки. Это тоже считалось номером программы утра самодеятельности. И даже аплодисменты были номером программы Ведь маленькие ребята хлопают не таи. как вы, п аник одобрения, а просто потому, что громко хлопать в ладоши очень приятно. Родители но узнают своих датой, когда видят нх на даче или и датском саду. «Вот они у нас какие?!»—говорят рп-днтелн.
Алексой Максимович писал недавно о множестве детой, которые проявили свое дарование на детском конкуров Ленинградского совета. Не знаю, выйдут ли из этих робят поэты, по в их стихах есть воля, ость действие, есть большая тома. Самым крупным произволением на этом конкурсе была героическая и драматическая поэма двонадцатилотнего мальчика, которая называлась (‘Человек все победит». Действующие лица этой поэмы: лев, слон, тигр, человек, ого жена и т. д. В поэме ость хоры, монологи, ость и простая бытовая речь. Лов произносит торжественные тирады, лиса говорит рассудительно и просто, как н басне.
Поляна, окруженная лесом. Из пещеры видна голова лежащего там льва.
Л е в. Хоть иарь вверей я, но скрываюсь, Хоть род мой внятен, но бегу,
От человека я спасаюсь,
Вести войну с ним не могу.
Пусть п красив, громаден, мощен. Пусть я свиреп, могуч, силен,
Пусть человек так слаб, немощен.
Но ум вато имеет он.
II потому он побеждает Зверей и все, что на пути,
И потому он сокругааот 13се, что" не даст ому пройти
Автору двенадцать лит.
Л вот стихи совсем маленького автора, записанные писательницей Барту и появившиеся в печати:
Челюскшшы-дорогинцы,
Как боялся я весны,
Как боялся я весны...
'Зря боялся я весны. Челюскннцы-дорогинцы.
Все равно вы спасены!
Подавно В ОДНОЙ 113 ДИСКУССИИ О 113Ы1С0 и литературе приводились высказывания какого-то из английских критиков или литературоведов относительно полезности экономии в глаголах. У наших детой в стихах почти сплошь _глаголы — так любят они деИствив и движение.
В прозе у ребят почти всогда ость сюжет. Бессюжетность когда-то была одной из наших литературных болезней. Но очэ-нидно она исчезает вместе с. исчезновением пассивности, бездейственности страны.
Растет сильное и одаренное поколение. И писать детские книжки — великая честь для наших литераторов.
Я хотел бы сказать еще об одном условии, обещающем рост нашей литературы для детей. Это — сотрудничество всех народов и краев нашего Союза.
Детская сказка, пионерский гимн, повесть, колыбельная песня и первые стихи для маленьких создаются сразу, одновременно в десятках центров нашей страны, на разных языках, в разных ритмах.
Почитайте чудесные поморские рассказы Нориса Шоргини, одного на лучших знатоков северного фольклора!
А недавно я был в Харькове и там я почувствовал, что украинские и еврейские поэты — Павло Тычина, который пишет наряду со стихами для взрослых прекрасные дотскио песенки, Лев Квитко, Наталья Забила, Панч и др. — создадут новую советскую сказку, пожалуй, раньше нас. Я слышал ой интересных белорусских школьных повестях, о талантливых грузинских книжках для детей. Здесь, в Мо-кве, пород съездом, писатель Бакуиц рассказал мне о богатствах армянского народного фольклора, который может создать новую, богатейшую советскую поэзию.
Он рассказал мне такую присказку. Опрашивается, как велико расстояние от лжи до правды? Ответ: всего одна пятерня, т. о. расстояние от уха до глаза, от слуха до факта, в котором мы можем убедиться.
Бакунц рассказал мне не только свои кавказские сказки. По пути в Москву он «лышал на украинских станциях и полу-стинках новые, только что создаиные сказки
о Постышеве, который бродит переодетый крестьянином и проверяет, как относятся к колхозникам люди, сидящие за письменными столами в учреждениях.
Мы еще не внаем своего фольклора ни старого, ни нового, создающегося на наших глазах.
Я думаю, что на съезде будет положена прочния основа дружба поэтов и прозаиков множества народов нашего Союза. И сблизит искусство различных народов СССР не только съезд, но даже и самая дорога на съвэд и обратно, открывающая перед нашими глазами Страну советов. Как видите, писатель Бакунц и в поезде времени не торял даром. Глаза адата смотрели, уши поата слушали.
Я очень жалею, что так поздно начал знакомиться с поэтами народов Союза. Мой доклад говорит только о русской литературе для детей, и то очень бегло, касаясь отдельных произведений лишь в качестве примера.
Но я думаю, что путь, пройденный нашими детскими писателями, путь борьбы за социалистическое мировоззрение и полновесную художественность формы, но так уж сильно отличается от пути, пройденного писателями других народов СССР.
Такой съезд, как наш, был бы немыслим в дореволюционной России, невозможен он и на Западе.
Серьезный разговор о дотской литература на съезде писателей — още более беспримерное явление.
Детскую лнторатуру привыкли считать делом компиляторов, маломощных переводчиков и пересказчиков.
В молодости я знал дюжего человека с Волги, надорвавшего в Пятеро своо здоровье беспробудным пьянством и болезненным самолюбием. &гот человек носил рыжую шляпу, рыжие сапоги, редко брился и сохранял на лице горькую мизантропическую улыбку неудачника. Про него говорили, что он пишет детские книжки, но сам он их никому не показывал. Помню, только однажды, в поисках завалявшейся трешки, он вытащил как-то нечаянно из кармана несколько измятых книнсек в цветных обложках с картинками. Это был ромосленник, проклинавший свое бездоходное и бесславное ремесло.
Помню и другого пьяницу, талантливого и самобытного математика, который ночи напролет пил крепкий чай, задыхался в табачном чаду и писал для детей книги, которые назывались «В царстве смо1салки».
А еще были дамы. Дамы к сожалению но пьянствовали, а очень серьезно, аккуратно и систематично писали повесть за новостью из институтского и деревенского бито или кронлн нз иностранного материала биографии знаменитых людей и книги о путешествиях. «
Таковы были в своем большинстве писатели для детей.
Настоящие литераторы редко занималис ь этим промыслом или занимались между делом. У кого из поэтов или беллетристок > хватало терпения и охоты говорить с детьми по складам, с паузой после каждого слова»
Правда, Лев Толстой подбирал и сочи-:
пял детские сказки и рассказы. По Толстой был не только писатель, но и педагог-доброволец.
От времени до промсии и другие крупные литераторы сочиняли .рассказы дли детей, но то, что писало большинство беллетристов, было, по выражению Чехова, не детской, а «собачьей» литературой (дескать только о собаках и писали)/
Поэты Брюсов и Блок, сотрудничал в модернизированных детских журналах предреволюционных лет, давалп детям изысканные примитивы.
Но и сказки Толстого, и сказки Мамина-Сибиряка, и стихи поэтов, и все то лучшее, что шло в детскую литературу из мировой классики и фольклора, заглушалось всяческой сорной травой, скверным детским чтивом. Если бы в те времена мог состояться всероссийский съезд писателей и если бы — что ужо совершенно невероятно — на нем был поставлен вопрос о дотской литера-туро, доклад об этой литературе должен был бы читать счастливый автор «Княжны жавахи* и «Записок институтки» — Лидия арекая или лее те безымянные переводчики и поросказчнки, которые печатали под грубо размалеванЕ1ымн обложками такие стихи:
Мальчик маленький, калека,
Искаженье человека!..
Или:
Любит ппопочка рыбки поесть,
Любит и удить она.
Стоит ей только у речки присосгь, Вазочка мигом полна.
Стихи Блока в сТропинко», стихи Ал-легро-Соловьевой и Саши Чорного тонули в массе построй макулатуры, неустанно фабриковавшейся предприимчивыми издателями.
Часто на детских книжках но было даже имени автора и художника, но зато неизменно красовалось название фирмы.
Радикально настроенные просветители и педагоги тоже печатали книги, но они но могли конкурировать с коммерсантами издательского'' дола. Коммерсанты знали, на какого червяка клюет читатель-ребенок. Самый маленький читатель, или верное его мамаша, клюот на розовые картинки, изображающие ангелочков-дотей и кудрявых собачек. Довоч1:а постарше клюет на Чарскую, а со брат-гимпазнст на Пинкертона.
Но не в одной издательской демагогии было дело. Литературные стихи дли детой но могли выдержать конкуренции с ходкими стишками. I’
Брюсов писал для детей:
Любо василсчки Видеть вдоль межи,
Синенькие точки В поле желтой ржи.
Л ребятам нужно было действие, нужен был песенный и плясовой ритм, нужен был юмор.
Всо 010 они находили в переводном «Степке-растренке», в книжках веселого и самодовольного Иильгольма Буша, в кустарных переводах и отдаленных перогка-зах гоинольиых английских детских песе-
нок — Гусиные посеикн, Бабуппса-забавуш-ка и т. д.
Пожалуй первым или во всяко.м случае одним из первых предреволюционных писателей, сочетавших в своих стихах для маленьких обо эти борющиеся линии, литературную и дотскую, был Корней Чуковский. Стихи его, основанные на словесной культуре и в то жо время протиснутые задором школьной «дразнилки» или скороговорки, появились вслед за яростными критическими атаками, которые он вел на слащавую и ядовитую романтику Чар-ской и ОЙ подобных.
Убить Чарскую, несмотря на оо зкеи-ствэнность н мнимую воздушность, было но так легко. Ведь она и до сих пор продолжает, как ото показала в свсзвй статье писательница Е. Я. Данько, жить в дотской ереде, хотя и на подпольном положении.
Но революция нанесла ой сокрушительный удар. Одновременно с институтскими повестями исчезли с поверхности нашей земли и святочные рассказы, и стихи к «светлому» празднику. Правда, были неоднократные попытки сохранить п советской литературе ангелочков под видом октябрят. Но раз пытались у нас декорировать уютный семейный уголок доброго старого времени под стиль красного уголка.
Но лучшая часть нашей литературы для детой рассчитана на советских, нормальных и веселых детей, растущих но в топлицо, а на вольпом воздухе.
Эти робята живут, а но только готовятся жить. Поэтому их нельзя кормить сухой дидактикой, нравоучительной литературой, которой питались в детстве их бабушки и дедушки, твердившие в виде утешения старинную схоластическую пословицу: «Корень учения горок, а плод его сладок».
Для дедушек и бабушек мировая истории начиналась с Адама. А историческая беллетристика занималась предками и но шла дальше отечественной войны или Малахова кургана.
Дети жили как бы за несколько столетий, в лучшем случае за пятьдесят лет до своих родителей.
Мы же хотя и показываем нашим ребятам далекое прошлое, начиная с пещерного человека, но вместо с тем показываем им жизнь и с. другого конца, — с нынош-него и даже завтрашнего дня.
Но чтобы действительно показать им самую жизнь и в настоящем и в прошлом, а но только бездушную схему жизни, мы привлекаем к работо над дотской книжкой подлинных художников.
По только повести о людях должны делаться масторами художественного слова, но и книги о зверях, о странах, о народах, ;щжо книги по истории тохннки. Эго но значит, что всо авторы дотских книг, и беллетристических и научных, должны быть поэтами и беллетристами. Но для того, чтобы допости книгу до воображоиии ро-бенка, а по только до ого сознания, чоловок. пишущий книгу, должен овладеть образным словом. Иначе самая лучшая тома расплывается в абстракцию. Примеров такого овладения худоисествонным словом у нас много. Возьмито хотя бы путонюствоиника Лреоиыша, никогда но принадлежавшего
к цеху профессиональных писатолой, но оставившего н детям и взрослым книгу, которая является образцом худшкествонно-докумонтальной прозы Мы уверены, что среди наших ученых, изобретателей, инженеров, красноармейцев, моряков, машшш-стов, охотников, летчиков найдется не мало людеII, одаренных наблюдательностью, художественной памятью и воображением. Эти люди сумеют передать детям огромный опыт, накопленный старшими поколениями, опыт, часто неведомый профессиональным литераторам.
Чем старше ребенок, тем меньше нужна ему специфически детская книжка. Водь вен наша советская литература, в тенденции своей демократическая, простая по языку и стилю, воодушевленная большими идеями, должна быть вполне доступна школьнику. Недаром старшие ребята зачитываются «Детством» Горького, читают Фурманова, Серафимовича, Шолохопа, Толстого, Тихонова, Фадеева, Зощенко, Нови-кова-Прибоя, читают наших поэтов.
Но рядом с классиками, рядом с «Детством» Горького им нужен «Том Сойер» Марка Твэна, ИСюль Верн, «Дерсу-Узала» Арсеньева, «Пакет» Пантелеева, «Швамбра-ния» Кассиля, «Школа* Гайдара, сказочно-реалистическая детская пьеса Евгения Шварца и Шестакова, острая политическая книжка Н. Олейникова. Любопытную просьбу высказывают ребята в письмах к Горькому: они просят написать продолжение повести покойного Смирнова «Джек Вооь-меркнн».
Ребятам нужна художественно-научная, географическая, историческая, биологическая, техническая книжка, дающая пе разрозненные сведения, а художественный комплекс фактов.
Такая художественно-научная литература для детой у нас уже создаотся. О ней (юлыво всего писали и пишут на Западе. Ее переводят и в Америке, и во Франции, и п Японии, и дажо в маленькой Исландии.
Детской книжка — книжкам Ильина, Паустовского и других — выпала па долю почетная задача рассказать за рубежом о пятилетке и нашем социалистическом строительстве. Напнсанныо для детей, эти книги оказались книгами и для взрослых.
В этом одна из типичных черт нашей книги для школьников: ое читают и дети, и взрослые.
В нашей стране к детям относятся хорошо.
Доти для нас не предмет утомительных забег и повинных соыопных радостей. Это — люди, которым предстоит много сделать и которых надо хорошо подготовить.
Что можем сделать для подготовки человека мы — не педагоги, не инструкторы физкультуры, а литераторы, прозаики и поэты? Казалось бы, ответ простой: дать ноболыио хороших книг. Ведь ребята — ото самыо усердные, самые постоянные читатели. Они читают не на сон грядущий, во в амбулатории в ожидании зубного врача. не в выходные дни, а ежвдиовно, так же, как обедают и ходят в школу. Вы можото смело спросить любого школьника, что он сейчас читает. Он ответит вам: дочитываю
Фурманова и порочитываю Жюль Верна. А попробуйте задать такой же вопрос со-соду по квартире или дазке своему собрату-писатолю?! Не знаю, как сосед, а собрат-писатель ло большей части перечитывает самого себя, а читоот своих ближайших друзой или соперников.
Советский школьник, и городской и деревенски!!, ото не просто читатель, это — страстный охотник за книгами.
В последнее время мне пришлось заняться изучением мноясества детских писем, получонных М. Горьким со всех концов нашего Союза. Часть этого материала были опубликована мною в «Правде* и в альманахе «Год семнадцатый». Более подробные сведения о требованиях ребят к иисателям и книге сообщу, если это будет нужно, в одной из секций съезда или на специальной конференции по детской литературе.
Здесь же мне хотелось бы только установить сущность этих требований — тот наказ, который дают писателям советские ребята.
Отвечая М. Горькому па его вопрос, какая книга им нужна, ребята со свойственной нм точностью ждут, что через диа-три месяца, самое позднее через нолгода придет к ним по почте интересная толстая книга п толстом переплете, в двух частях, со многими рисунками.
«Я очень люблю питать, но хожу-хожу, прошу-прошу вездо, и только очень редко удается мне достать интересную книжку. Почему в библиотеке все дают тоненькио, рваные, грязные книжки, плохо напечатанные, о безобразными рисунками? Я люблю толстые, красивые книжки. Когда возьмешь такую, так спокойно и приятно становится, что надолго читать хватят а но надо опять просить. И знаешь, что интересно будот, а не наспех писатель писал. Еще мне очень хотелось бы, чтобы каждый ученый нашей страны описал попроще то. над чем он работает, чтобы нам понятно было. Это нам очень интересно и очень нужно. Если мы это будом знать, то когда мы кончим школу, мы будем активными строителями социализма. Интересно нам было бы узвать о мотоде лечения Сперанского, так как мы знаем об атом довольно смутно».
Лозунг «Дайте толстую книгу» проходит через множество писем. Но дело тут не и одной толщине. Вы подумайте, какой пыткой может быть для читателя толстая, но скучная книга?! А маленькие, те даже пишут: «Мы любим тонкие книжки о большими буквами, потому что толстую читаешь, читаешь и соскучишься».
Говоря о толстой или подробной книге, старшие ребята хотят видимо одного: чтобы и книге была законченная эпопея, целая человеческая жизнь со всеми событиями, поражениями и поводами.
Шесть пионеров из Ярославля пишут: «Мы читаем много. Когда меняем в библиотоко книги, то спрашиваем и выбираем все поголщо, так как тоненькую нам не хочется читать, потому что иногда жаль бывает расставаться с героем, которого мы ужо успели полюбить. Мы сердимся на пнеатоля и думаем: «Что заставило его ток скоро расстаться с показанным им героем?*
Наш наказ писателям:
1) Пишите большие книги, чтобы выведенные вами герои жили долго-долго.
2) Пишите о том, как дружба и хорошие примеры меняют человека.
3) Напишите о жизни революционеров и изобретателей побольше книг».
А вот наказ гораздо короче — от деревенского мальчика со станции Дебессы:
«Алексей Максимович, статейку вашу л прочитал и думаю, кикио книги ниторесныо. И придумал: 1) про всяких зверей, 2) про диких всяких птиц 3) и про всякие деревья. И всо по одной книге».
Отсюда совершенно ясно, что робята заботятся не только о «длине» и «толщине» книги, но и о ее законченности и полноте. Читатель со ст. Дебессы не хочет, чтобы звери были перемешаны с птицами и деревьями. Он боится, что книга от того толще не станет, а зато на долю птиц или на долю деревьев, чего доброго, придется меньше страниц, меньше рассказов, меньше сведений.
Наш читатель хочет обеспечить себя книгой по крайней мере на неделю. Он читает непрерывно и поэтому любит большие книги и серии книг. Но его увлекает не самый процесс чтения, он ничуть но похож на гоголевского Петрушку, который «не затруднялся» содержанием книги, и только радовался, что «вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз чорт знает что и значит».
Наши ребята читают внимательно, пожалуй внимательнее нас, взрослых. К содержанию книги они предъявляют самые высокие требования и умеют черпать из книг новый для себя опыт.
Послушайте, что дала им одна книга, иэвестная книга Арсеньева: «Дерсу-Узала».
«Мы познакомились, — пишут пионеры, — с жизнью Уссурийского края, узнали повадки многих животных, птиц, внешний вид их, окраску, узнали много новых слов. Многие места в книге заставляли нас волноваться и тревожиться за жизнь путешественников».
Вот чего ждут дети от книги — и новых точных сведений, и новых переживаний, и новых слов. К этому читателю нельзя итти с одними формальными выкрутасами, с литературным жеманством или с бездушными готовыми темами. Нельзя по диум причинам. Читательский авангард, который умеет так хорошо и отчетливо формулировать свои мысли и чувства, просто не поверит автору и, ыожот быть, навсегда сохранит недоверие к писателям и литературе. Те же, кто слабее, пассивнее и доворчивее, сами научатся подменять настоящий опыт литературной или газетной фразеологией.
Перебирая письма ребят, можно выделить целую группу неразличимо похожих одно на другое. Словесный трафарет заслонил в отих письмах содержание. Но, по счастью, большинство писем свободно от общих фраз. В этом особая удача переписки. То ли потому, что ребята пишут Горькому, о детстве которого хорошо знают из его же книги, то ли потому, что это пишет настоящий читательский авангард, как у нас говорят — «бибактив», но ребята на этот раз раскошелились, заговорили с щедрой
откровенностью о книгах, которые прочли и пережили.
Наши ребята любят героику, особенно героику революции, и понимают еэ по существу, а не ходульно. Бытовая юмористическая черта но принижает в их глазах героя, а делает его еще трогательнее и ближе.
Рецензенты наших детских книжек еще пе дошли до этого уменья понимать художественный образ целиком. Они взвешивают на отдельных весах, они раскладывают по отдельным полкам героику и юмор.
А между тем дети умеют смеяться и при- М красно внают, какая сила и какая помощь! смех.
Вот письмо одного из школьников Горькому: «Прошу больше выпускать юмористических и смешных рассказов, так как в детство и дажо юности ребенку наносится много обид и маленьких невзгод. В таких случаях я всегда хватал Чехова, забирался в шалаш, читал и под конец чтения разражался хохотом, словно в шалаш мне напустили газа, вызывающего смех. А в настоящее врэмя, когда мне пятнадцатый год, мне нужны книги, показывающие, как из подростка может выйти жизнерадостный, здоровый, смелый человек, путь этого человека, который перестраивает город, деревню, свою жизнь».
Как великолепно сочетаются в этом письме серьезность, идейная направленность, свойственные нашим ребятам, с простотой, наивностью и детскостью!
Дореволюционный гимназист из обмен- ’ тельской семьи тоже не прочь был похохотать над смешными рассказами Аверченко, во от него вы не услышали бы пи рассуждений о «человеке, который перестраивает город, деревню и свою жнзнь», ни глубокой оценки значения юмора в жизни ребенка.
По стилю письма и по житейскому опыту, который ощущается в каждом слове, можно-с уверенностью заключить, что школьник не похож на прежнего гимнизиста, это — ребенок из какой-то другой общественной среды, новый демократический читатель.
Значительная часть писем к Горькому пришла именно от этого нового читателя, который впервые заговорил о своих вкусах, интересах, отношениях.
Он еще но очень силон в правописании, и в этом нет конечно ничего хорошего. Он обращается к Горькому то на «ты», то на «вы». Но зато у наго есть настоящее любопытство, настоящие желания, которые он умеет выражать полно и сильно.
Он просит написать ему такие книги:
«О хищном и дерзком звере тигре», «Загадочная история небесных светил», «Тайна полярных стран и полюсов», «Про сухую и безводную пустыню Кара-Кум», «О борьб» и страданиях заграничных пионеров», «О беспризорниках и их горькой жизни».
Каждое из этих требований дает не тольк > тому в узком смысле слова, но и некий музыкальный ключ, который должен помочь писателю найти правильный тон для детской книги, если только писатель умеет слышать.
Мальчик из сола Дуденово, ученик шестого класса, пишет, обращаясь к литераторам: «Товарищи, научитесь писать
покороче, пояснее, попонятнее, посложнее».
Нелегко найти писателя, которому такал мерка пришлась бы впору. Еще труднее найти критика, который суьпл бы так коротко, тай ясно и так понятно сформулировать свою мысль.
Но школьник из села Дудоново вовсе не критик. Ои никого не оценивает и никого не поучает. Он просто читатель. Ему, как и другим его тринидцатилетним сверстникам, до крайности нужна новая интересная книжка. Вот о чем он хлопочет. Но при всем том он нисколько не забывает о своем возрасте. Он достаточно скромен и, очень трезво взвешивая свои силы, учитывает, что будет для него доступно и что недоступно, с чем он справится и чего не сдо-лает.
«Мы хотим книг о гражданской войне и на детском языке», — пишут ребята.
Дотекий язык — это не упрощение и не сюсюканье.
Не всякая понятная книжка любима детьми. Очевидно дело не в доступности, а в каком-то подлинном соответствии книги с ритмом и мироощущением ребенка.
Если в книге есть четкая и законченная фабула, если автор но равнодушный регистратор событий, а сторонник одних своих героев и враг других, если в книге есть ритмическое движение, а не сухая рассудочная последовательность, если вывод из книги не бесплатное приложение, а естественное следствио всого хода фактов, да еще если ко всему этому книгу можно разыграть как пьесу или превратить в бесконечную эпопею, придумывая длл нее всо новые и новые продолжения, то это значит, что книга написана на настоящем детском языке. Поиски этого языка — трудный путь для писателя. Ни собирание отдельных детских словечек и выражений, ни кропотливая запись особенностей поведения ребят, ни коллекционирование анекдотов из жизни очага и школы еще не могут научить писателя говорить на «детском языке».
Во всяком случае это будет не тот язык, который имеют в виду робята, когда просят: «дайте нам книгу про гражданскую войну или про звезды — на детском языко».
Мы не должны подлаживаться к дотям, да они и сами терпеть не могут, когда мы к ним подлаживаемся, корчим гримасы и щелкаем перед ними пальцами, как доктор, который собирается смазать им горло иодом.
Задача наша не в том, чтобы потрафить всом разнообразным интересам и вкусам читателя. Мы должны знать эти интересы и вкусы, но знать для того, чтобы направлять и развивать их.
Мы обязаны внимательно изучать каждое из детских писем, каждый отзыв ребенка на книгу, но мы не собираемся строить всю программу детского чтения только на основании читательских требований. Задачи детской литературы гораздо тире и глубже того, что могут предложить сами дети.
Но счастливая особенность наших отношений с детьми в том, что основные идои, руководящие всей нашей жизнью, находят среди раблт быстрый и ворный отклик.
Ведь даже в самых темных к глухих углах Союза доти ожесточенно воюют за эти идеи,
часто доверяя больше словам, впервые услышанным в школе и в отряде, чем всему тяжоловеоному укладу, в котором выросли их отцы и доды.
Нелегко воовать с прошлым, если тебе всего 10—12 лет. От своой литературы дети ждут помощи, ободрения, научных и житейских фактов, утверждающих в них новое, еще складывающееся мировоззрение.
Правда, к услугам детской литературы всегда целая армия людой, готовых излагать своими словами любые факты и сведения, готовых писать картинки из жизни животных по Брэму, очерки о путешествиях по Скотту и Нансену.
Но эта холодная стряпня но дает ребенку ни мысли, ни чувства. Вадь ребята хотят таких героев, с которыми «жаль расставаться». Им нужен юмор, от которого но улыбаются в платочек, а громко хохочут. Они требуют научной книжки, которую можно переживать как роман. Этого не достигнешь никакими приправами, никакими занимательными приемами. Детская литература должна быть делом большого искусства.
Многие из нас още ‘ не понимают этой простой истины. Но удивляться тут нечему. Когда люди говорят о детской литературе, они обычно вспоминают книжки, которые видели когда-то в детстве. А водь те аккуратные томики в жолтых, голубых и красных переплетах, с пестрыми картинками, литературой не назывались, так — детскоо чтение! Они и не заслуживали названия литературы. Это были отходы Беллетристики для взрослых, слабый раствор научных сведений, выжимки из классической лите ритуры, обесцвеченные остатки фольклора.
У меня нот возможности подробно останавливаться здесь на дореволюционной детской литературе, но об отдельных ев участках поговорить все-таки необходимо.
Возьмем хотя бы сказку. У многих наших обывателей есть представленио, будто бы сказку убила революция.
Я думаю, что это ложное представление.
Правда, наши левацки настроенные методисты детского чтения и литературные критики изгнали на некоторое время из библиотек старого Андерсона и отвадили наших детских писателей от сказочных образов. Но сказку убила не революция. Сказка была убита до революции.
Где сейчас в Западной Европе Гофман, Гауф, Андерсен, Топелиус? Где их наследники, новые сказочники той жа смелости и того же таланта? Вы но найдете ни одного имени, достойного хотя бы в малой степени числиться в этой плеяде.
А кто у нас до революции, в последние дни старой России, писал сказки для детей? Сказок печаталось много. Сказки и детская книжка были почти равно значащими понятиями. В святочных номерах дажм взрослых газет и ежэн.дальньгх журналов обязательно печатались сказки. Но что это были за сказки? Из всего сказочного богатства в них уцелел только прокатный ассортимент фей, русалок, эльфов, гномон, троллой, леших, ангелов, принцесс и говорящих лягушек.
А кто из вас, если говорить по совести.
знает хотя бы основное различие между эльфом, гномом и кобольдом?
Вы смешнваето их потому, что они мало чем отличались друг от друга в нашей дореволюционной сказке.
У альфой, анголов, русалок были одинаковые золотые волосы и бирюзовые глаза. У леших, гномов и троллей — одинаковые ватные бороды. А ведь в старой народной сказке у каждого гнома, кобольда и эльфа была своя родина, свой характер и дажо «вол профессия. Одни жили в Исполинских горах Силезии и занимались .рудокопным делом; другие ковали щиты и мечи в подземных пещорах Шварцвальда;третьи пасли стада на лесных полянах Англин и Франции. Недаром кобальт получил свое название от маленького легендарного рудокопа— кобольда в острой шапочке.
Но в дореволюционной детской сказке от всей характеристики гнома и кобольда только и уцолела острая тапочка. Сказочные существа сделались безработными, бездушными и безличными, превратилноь в блестящие дешевые вороха елочных украшений. В их пеструю ц беспринципную компанию попали заодно и ангелы, которых лавочники наделили своими чертами — самодовольством и румянцем.
От близкого соседства все персонажи сказок перепутались. Хитрые и злые русалки стали похожи на кротких анголов; у ангелов выросли строкознныо крылья, лак у эльфов; тролли и гномы начали разносить по домам подарки для добрых детей, как это обычно делал рождественский дед.
Терял подлинность, сказка вмосто с том теряла и свои бытовые черты, свой ритм и фабулу. В симом приступе к сказке, в первых ее строках не чувствовалось уже того юмора н вкуса, с которым приступал когда-то к своему повествованию Ганс-Христиан Андерсон («В Китае, как известно, все жители китайцы и сам император китаец»). Исчезла великолепная слаженность эпизодов, которую ны найдете л народной сказке или андерсеновском «Соловье». Да и действия стало миловито.
А что осталось от сказочной морали? Писатель для взрослых, который только баловался сказкой, да и то пзродка, обычно избегал всякой морали. Зато многочисленные сказочницы, у которых не было ни радикальных убеждений, ни хорошего вкуса, пропитывали свои сказки от первого до последнего слова густым сиропом морали. Каждое действующее лицо в сказке было у них глашатаем добродетели.
Сейчас иа Западе авторы детских сказок всо больше и больше отказываются от'' токой примитивной добродетели и постепенно заражаются скептицизмом литературных снобов.
Мне попалась как-то современная английская сказка «О принцессе, иа которой никто но хотол июнитькя». В этой сказке всо навыворот. Принцессу зовут «Прелестный цветок», а она так безобразна, что люди при встрече поворачиваются к ной спиной и берут в рот кусочек сахара. Страшный дракон в сказке питается туалетным мылом.
С лордов, кронпринцев и «полукрон-лринцев», которые выражают желанно сра-
зиться с мыльным чудовищем, король тре-буот залога в тысячу гиней, как требуют с подрядчиков на торгах.
Полное издевательство над сказочными персонажами] Чистейшая пародия на сказку! Доти, которые будут восгащшы на таких сказках, вряд ли разовьют в себе творческое воображонио, способность «талантливо мечтать». Но зато они вырастут вполне светскими людьми, готовыми прикрыть любой компромисс элегантным скептицизмом.
Сейчас на Западе среди взрослых в большом ходу анекдоты с вывернутой наизнанку моралью. Основная схема этих анекдотов такова: «У меня ужасная неприятность: я остался к завтраку без поджаренного хлеба. — Как же это случилось? — Очень просто: моя бабушка, поджаривая хлеб, упала в камип я сгорела до ботинок».
Токова приблизительно мораль множества современных сказок н стихов для детей.
Есть в современной французской литературе для детей сборник сказок, который называется «Золеная шапочка». Это откровенная пародия на «Красную шапочку», «Спящую красавицу» и другие сказкн.
В старинной «Спящей красавице» принц будит от долгого сна свою иовссту и женится на ной.
В новой сказке принц тоже будит спящую красавицу и тоже женится на ней.''Но красавица, проспавшая сто лет, так старомодно одевается, так странно ведет себя в обществе, что принц вынужден обратиться к фее с просьбой опять усыпить спящую красавицу.
Это тожо сказка навыворот, поролицо-ванная сказка.
Для чего писателям перелицовывать сказкн? На этот вопрос ответить трудно.
Правда, элементы пародии есть и в ~лучших сказках больших мастеров. Вы найдете их и у Андерсена.
Даже «Дон-Кихот» Сервантеса можно считать пародией, или ворнее, сатирой на рыцарские романы. Но Сервантес создал поэтический образ, пореживший на много веков ходульныо образы предшествовавших ему рыцарских романов. А «Зелоная шапочка» вряд ли переживет «Красную шапочку».
Такие пародии воаиикшот из какой-то «внутри-литературной полемики», рассчитанной на остроту и оригинальность.
Но поиски оригинальности — всогда безнадежное дело. Человек, стремящийся освободиться от банальностей, похож на муху, которая пытается оторваться от смазанного клеем листа — тэнгльфута. Освободит от клея одну ногу— другая увязнет.
Настоящая оригинальность может быть только там, где есть новые мысли, новые системы мыслей. А поисками оригинальных приемов, оригинальных сюжотных поворотов делу но поможешь.
Прежде всего пародийность современных сказок объясняется глубоким и безнадежным скептицизмом их авторов. Скептический взгляд на жизнь считается у литературных снобов главным условием хорошего вкуса.
Недавно вышла талантливая книга известного французского писателя Анри Мо- 1 руа «Страна тридцати тысяч желаний».
Мору я очень ''причудливо и остроумно рясскизываот историю одной девочки, ко* торуга дома всегда бранили эи то, что у иео тридцать тысяч жоланий. Однажды во сио девочка попала в сковочную страну. Эта страна ток и называется «Страна тридцати тысяч жилапши. Псе желания дотей в этой стране сразу исполняются. Беда только в том, что желание одного ребенка убивает желание другого. Скажем, вы пожелаете, чтобы появился шоколадный торт, а ваш сосед пожолаот, чтобы этот торт провалился сквозь землю. Вы захотите поиграть в мяч, а ваш сосед захочет, чтобы этот мяч лопнул.
Казалось бы, вывод простой. В эту анархию желаний следовало бы внести порядок, или, как у нас говорят, план. Но Моруа делает другой вывод: девочка возвращается к себе и дотскую, подчиняется скучному домашнему режиму, против которого она тик бунтовала, а через год со уже по принимают в «Страну тридцати тысяч жоланий». Да ей и самой там делать нечего!
В "Стране тридцати тысяч желаний» суждено побывить нам псом, пока мы не выросли и но поумнели! Какая это в сущности грустная п скептическая мораль! Как противоречит она морали настоящей сказки, которая учит человека желать II добиваться осуществления своих желаний!
Справедливость требует, чтобы рядом с этими неудачными сказками мы отметили и такие, которые еще имоют право называться сказкими. В них бутафория пе вытеснила сказочных образов. Я имею в виду Киплинга и Сельму Лагерлсф.
II Киплинг и Лагерлоф владеют конечно мистерством сказки, по важно посмотреть, куда ведет дорога каждого нз них. И оказывается, что принципиальной разницы между лирической сказкой Сельмы Лагорлеф к премированной добродетельной аллегорией Эллы фон Краузо почти нот. Эстетный мистицизм приводит Сельму Лц-1ерлеф на ту грашшу, за которой сказка перестает быть сказкой и превращается в елочную мишуру.
А Киплинг? Разве его шутлнвыо рассказы не напоминают пародии на детскую сказку с моралью? Ведь именно в этой пародийности их неожиданность и острота.
«Отчего у носорога шкура п складках? Да оттого, чти под шкуру попали хлебные крошки. Почему у слоненка длинный нос? Потому что слоненок был любопытен п совал свой нос куда но следует».
Это хорошие и веселые сказки. Да и могут ли быть они плохими, если их расска-зываот чолопок, умеющий смеяться, говорить то громко, то тихо, то шутлнпо, то ласково? 11о такие сказки могли появиться в литературе, пресыщенной сказочными образами и но знающей, что с ними делить дальшо.
А «Джунгли» Киплинга — это конечно но сказка. Это романтический повесть, от которой пошли нее современные американско-английские рассказы об охотниках и животных, полунатуралнстические и полу-романтнческио. Главный стержень «Джунглей», как и всей западной зоологической беллетристики, это — закон охотника и воина, закон поенной игры.
Упрощенная в своей законченности философия завоевателя суживает, а но расширяет мир. Сказке здесь делать нечего.
Отяжолошю сказки, идейное и формальное, знаменательно для того общества, которое теряет перспективу и веру в будущее
У сказки есть замечательная возможность охватывать сразу большие пространства, перелетать нз края в край, сталкивать различные времепа, сочетать самые крупны» вещи с вещами самыми миленькими, преодолевать непреодолимые препятствия.
Если сказка этими возможностями не пользуется, значит плохо оо дело, значит но хватает ой настоящего содержания.
Ну, а как у нас? Если сделать простой и здравый вывод из всего того, что здесь сказано, наши дети уже должшл читать толстые книги новых сказок, разнообразных, веселых и героических?!
Ведь для того, чтобы говорить о героях, паи пе надо вспоминать Ричарда Львиное Сердце и выдумывать какого-нибудь доблестного Биовульфа п серебряных латах, с белыми перьями на шломе. Героическое от нас совсем близко, мы отдолоны от него всего только какпм-ипбудь десятком лот, а иногда дазко одним днем.
Расснросито любого нашего летчика, любого командира корйбля, ком он был и что оп делал на своем веку. И окажется, что он пае гусей, а потом пас коров, а потом плавал по морю, а потом тонул, а потом воевал, а потом бунтовал, а потом опять воевал, и еще много было веселых приключений — Оолыпо, чем у солдата, который нишел подземный клад в сказке Андерсена «Огниво».
Риссказать про такого летчика и командира — это еще не значит написать сказку. Это значит — написать биографию. Но когда кругом тысячи таких биографий, то как ни родиться сказке?
Нужно только не регистрировать, а сочинять н воображать. Нужно не обкрадывать свое время, а помогать ему риботать.
Героическая биография —еще ие сказка. Очорк о новом блюминге к комбайне — это тоже но сказка. «Техника па грани фантастики» — сама по себе только материал для научно-технической книжки н для какого-нибудь детского «Вуидербуха», книги чудес, которую под разными названиями выпускают предприимчивые заграинчнью издатели. Ребепка удивляют до тох пор. пока он но перестает удивляться.
Сказка о ковре-симолето не тем хороша, что чоловек в ней летает по воздуху. Это было бы тоже своего рода свундербух», и больше ничего. Но человек, летящпи ни ковре-самолете, летит по зря. Без ковра-самолета он не поспел бы во-премя за тридевять земель, а это нужио ему до-смерти. Ковер позволяет побывать там, где но ступала человеческая нога, позволяет обогнать время.
Мы ие собираемся возрождать в сопетской страно старую сказку. Нам не к чему воскрешать гномов и эльфов, даже тех гномов и эльфов, которые еще были рудокопами и пастухами. Мы знаем, что напрасно и наивно было бы ожидать возрождения тох худо-жостиениых форм, которые некогда были целиком основины на мифологическом отно-
шонии к природе. Если бы поэты попытались теперь механически воссоздать народный эпос, у них явилась бы, по выражению Маркса, «Генриада» взамен «Илиады».
Конечно мы будем внимательно читать и изучать народный эпос, старую сказку, легенду, былину. Но у нас уже настало время для создания и новой сказки. Ведь даже в самых прозаических документах наших дней, в стенограммах, дневниках, путовых записках у нас уже чувствуются иной раз подлинные черты эпоса, эпическое уважение к своему времени к своему делу, эпическое развитие событий и характеров. В нашей стране и в наши дни может возникнуть но «вундербух», а настоящая сказка, потому что у нас люди вступили в состязание с временем, прокладывают пути о тех местах, где еще никогда не ступала нога человека, а главное потому, что они чувствуют свою правоту. Эта правота позволяет делать большие моральные выводы, каких ужо никто не смоет делать на Запада. А боз таких выводов возможна только стилизация или шутливая пародия на сказку.
Что жо, возникла ли у нас детская сказка, т. в. поэтнчески-фантастическое повествование, утверждающее новые ндоин факты, а не та, прежняя сказка — пародийная или откровенно-дидактическая?
Надо прямо сказать:-у нас еще нет такой сказки. Во всяком случае то немногое, что в этом роде и написано, ощо не может заменить по своей простоте, законченности и занимательности старинную «Красную шапочку» или каких-нибудь «Семерых козлят». В чом же тут дело? Можот быть в тенденциозности наших детских сказок, в их морали? Но ведь и в «Красной шапочке» есть мораль, да още какая назидательная! «Ежели тебя послали но'' делу, то не останавливайся по дорога, да не разговаривай с незнакомыми, а то етцо — того и гляди —■ незнакомец окажется серым волком». А это ведь такое наставление, которое ни одному ребонку не может быть по вкусу. А между тем «Красную шапочку» дети готовы слушать двадцать роз подряд. Это потому, что каждое положение в этой сказке так ясно по своей обстановке, последовательности и логика мотивов, что любой рибинок может поставить себя на место героини сказки, можот играть в «Красную шапочку». Даже в андерсеновских сказках с болев сложной философией эта философия подается в таких конкретных, умно и бережно подобранных деталях, что робята радуются каждому повороту, видят к переживают каждую мелочь. А вывод? Вывод они невольно делают сами, и не в конце сказки, а на всем ее протяжении.
Беда наших новых сказок не и их морали, а в аллегоризме. Детали играют в них второстепенную, декоративную роль, а самое действие лишено какой бы то ни было конкретности.
Правда, сказка живет не разрозненными бытовыми подробностями, ц обобщениями. Но обобщение не должно быть общим местом. Художественный и философский синтез не должен превращаться в абстракцию, в туманную символику.
И повести и сказко в равной мери нужен материал: быт, люди, вещи. Разница только
в том, что для сказки иадо из груды материала выбрать самое принципиальное, самое меткое, самое простое.
Ведь не только бытовая, но даже и волшебная сказка требует реальных подробностей. Вспомните крикливые восточные базары «Тысячи и одной ночи». Вспомните церемонный императорский дпор в андерсеновском «Соловье» и но моное церемонный птичий двор в «Гадком утенке». Вспомните наконец любую из былин о кулачных боях на новгородском мосту или 6 богатырской заставе под Киевом. Везде быт, живые люди, характеры. Да еще какие характеры,—сложные, с юмором, с причудой!
Если есть такие характеры в сказко, — в ней может быть и действие, и борьба, и настоящая идея, а не подобие идеи. Очевидно для такой сказки у наших детских писателей еш« не хватает ни философской глубины, ни мастерства. Но хватает культуры! А память ведет их но прото-ронпым дорожкам предреволюционной сказки—к бедной символика или пародии.
Когда-то, в самую раннюю пору революции, о детской повести можно было сказать почти то же, что мы говорим сейчас о сказке. Первая повесть была так жа бедна содержанием и условна, как л та сказка, которая появилось у нас только теперь, после снятия с нее педагогического запрета.
Новая повесть о новом быте, адресованная новому чнтателю-ребошеу, была не просто нужна, в ной чувствовалась уже настоятельная необходимость. А между тем вырваться из круга традиций предреволюционной детской литературы было на так-то легко.
От прошлого наша детская библиотека получила наследство большое, но весьма сомнительное. Каталоги книг, изданных перед революцией для детой, это — объемистые томы аннотации.
Чего только тут не было! Астрономия, зоология, руководство для собирателей бабочек и марок, доисторический человек, ботаника, жизнь замечательных людей, древний мир! А какой огромный перечень романов для юношества, повестей для старшего возраста, сказок и рассказов для младшего возраста в атом каталоге! Народна в ном мелькали имена Додэ, Мопассана, Днкконса, Гюго, Толстого, даже Чехова, Горького и Бунина, но основная масса детских повестей принадлежала неутомимому пору популярных англо-американских писательниц и их моное счастливых сестер и братьев российского происхождения.
В западных повестях было больше действия, выдумки и юмора; российские искусством сюжета но отличались и юмором не блнетилн. Но родственное сходство переводной и отечественной детской литературы было несомненно. Та и другая интересовались преимущественно сиротами и найденышами таинственного происхоясдання. Та и другая проповедывали скромность, милосердие и терпение. Впрочем в конц» концов всегда оказывалось, что эти добродетели представляют собой самый краткий путь к благополучию и карьере.
Весь мир в этих повастнх неподвижно
и просто стоял на своих устоях. Общественны» перегородки были непроницаемы. Если какой-нибудь маленькой певице удавалось проникнуть в графский замок и далее положить голову на костлявое плечо старого графа, то скоро выяснялось, что дитя улицы приходится владельцу замка родной внучкой. Конечно эта внучка навсегда сохраняла в памяти годы, прожитые в бедности, и становилась лучшим другом бедняков.
Л сто такие были эти бедняки? Трудно сказать. В одной повести это бедные крестьяне, живущие в избушке; в другой — сапожник, которому не хватает денег на елку. А в знаменитой книжке «Отчего и почему маленько)! Сусанны» девочка-аристократка, мадемуазель де Сануа, щедро управляет все свои новогодние подарки дочкам бедного лавочника.
Эго происходит после такого разговора:
«— Не все девочки получают новогодние подарки, — сказала горничная.
— Что ты говоришь? — спросила Сусанна с неподдельным удивлением. — Девочки целый год ведут себя хорошо и не получают подарков?
— Да, барышня.
— Отчего же?
— Оттого, что они бедны!
— Ах! — проговорила Сусанна и после небольшого раздумья сказала, вздохнув: — Это правда».
Так легко и воздушно говорили о бедности французские буржуазные повести для детей. Российские этак не умоли. Российские, даже наиболее реакционные, невольно заражались от вашей радикальной и народнической беллетристики склонностью к деревенским выражегтям — таким, как омывать горе», «ноженьки подкосились», •тошиехонько», «страдная пора», «лишние рты».
Даже Лидия Чарскап, которая на всю жизнь сохранила институтскую грацшо, и та старалась говорить как можно простонароднее, когда речь заходила о бедности.
■ Ваня с полным удовольствием уписывает за обе щокн краюху черного хлеба, густо посыпанную солыо. Его родители приучили своего мальчика с самого ран-пего детства к таким простым завтракам, и от! кажутся ему лучше всяких разносолов».
Мальчики и девочки могли равгопори-нать у Чарской, как им вздумается. На детскую литературу критика редко обращала внимание. В детских книгах царила тишь да гладь, да божья благодать.
К счастью дети не ограничивались этой подслащенной стряпней. Они читали классиков, читали настоящего Диккенса и настоящего Гюго, у них были Гулливер, Робинзон, Дон-Кихот и тс немногие хорошие книги, которые хоть изредка, но всо же появлялись в детской литературе (фантастические романы Жюля Верпа, сказочная повесть Корроля «Алиса в стране чудес», Эдвард Лир, Тополиус и др.).
II вот пришла революция. Сразу окапалось, что герои большинства детских книжек больше нам п герои не годятся.
Старая рутина долго тяготела над детской литературой. Наши повести либо
скатывались к унылому натурализму — и тогда у них не было пи задачи, ни размаха, ни чувства времени; либо взлетали в лже-рома’нтические туманы, торяя всякую почву, всякое подобие материала и фактов.
А нужна была иная книга, сочетающая смелый реализм с още более смелой романтикой, книга, которая бы не боялась неизбежных в наши дни суровых фактов, ко умела бы подшшать их на такую ! оптимистическую высоту, откуда они не были бы страшны.
Токио книги у нас стали появляться. Конечно мы еще не можем утешить себя сознанием того, что наши читатоли-дети получили от художественной литературы всо, что нужно для их роста, для воспитания их убеждений, интересов и вкусов. До этого еще очень далеко. Но какие-то принципиальные позиции у нас уже нащупаны и постепенно завоевываются.
В дореволюционной детской литературе была бы немыслима такая книга, как «Рее-,'' публика Шкид» Белых и Пантелеева. Написали оо ощо юноши, только что сами вышедшие из школы, где воспитываются беспризорные. Казалось бы, они легко могли потонуть в куче молкпх наблюдений, превратить свою повесть в бесформенный дневник. Но этого но слупилось. «Республика Шкид» — одна из первых книг о перевоспитании человека в нашей стране, одна из первых глав этой эпопеи, которая на наших глазах развернулась на Беломорском канале. Не «экзотический» быт беспризорных. но «блатная музыка» — главное содержание повести (а ведь мы знаем, как соблазнительны для молодых читателей причудливый быт и причудливый язык) — нот! Суть повести в том, что оо главные эпизоды определяются всей жизнью страны.
Больше всего любят ребята эту книгу за то, что в ней ость пролог и э''пилог, па-пало и конец.
История ее героов начинается на заросших травой питерских улицах, на барахолках, у вокзалов, где толпятся в ожидании мешочников мальчишки с тележками, так называемые «советекио лошадки». А кончается история вступлением ребят в жизнь.
Один из героев появляется на последних страницах книги в длинной серой тиноли и новеньком синем шлеме. Он — командир РККА. Другого авторы встречают за кулигами заводского театра. Он — режиссер. Третий вваливается к друзьям, когда его совсем но ждут, в непромокаемом пальто и высоких охотничьих сапогах. Ои — агроном я приехал из совхоза.
Я думаю, что далоко не все писатели из литературы для взрослых оценят такой наивный п монументальный конец повести. «Ну, что же! — скажут они. Это очонь традиционно». Совершенно верно, это очень традиционный мотив, встречающийся в самых разнообразных литературных произведениях, посвященных школе, п том числе и в стихах Пушкино о лицейской годовщине.
Вспомните «19 октября 1825 года».
Сидишь ли ти п кругу своих друзей,
Чужих небес любовник беспокойный,
Иль снова ты проходишь тропик знойный И вечный лод полуночных морей? Счастливый путь!.. С лицейского порога Ты на корабль перешагнул шути,
И С той поры п морях твоя дорога,
О, ВОЛИ И ОурЬ ЛвС''ИМОв дитя...
Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,
Хвала тобе — фортуны блеск холодный
Не изменил души твоей свободной:
Все тот же ты дли чести и друзей.
Нам равный пуп. судьбой казначеи строгой.
Пстуиаи в жизнь, мы бысгро разошлись.
Но невзначай проселочной дорогой
Мы встрегшшсь и братски обнялись.
‘Царскосельский лицей — это конечно но школа для дефективных на Петергофском
проспекте.
Молодой блестящий дипломат кн. Горчаков — это не Цыган, агроном из совхо-зи. И наконец лирическое послание Пушкина к друзьям —• это совсем не то, что детская повесть, написанная двумя начинающими писателями ровно через сто лет поело пушкинских стихов.
Но есть в это)! суровой советской повести что-то, напоминающее ту гордость, с какой Пушкин говорит о своих друзьях, которые «вступили в жизнь» и разошлись по разным путям.
Уж не потому ли это, что юноши нашего времени, питомцы любого детдома, любой окраинной школы и фабзауча видит пород собой такие же дороги, какие лежали когда-то перед немногими баловнями судьбы?
Любят* паши ребята и повесть Гайдара «Школа».
ГероИ повести, сын расстрелянного сол-дата-большевика, отправляется на фронт.
Но это но чудо-герой, не «красный дьяволенок». Красноармейцем он становится но сразу. В первом же горячем дел» он бросает бомбу, забыв о предохранителе, а в другом случае, вместо того, чтобы ударить врага прикладом, по-ребячьи кусает его за палец.
В книге есть настоящие наблюдения, которые позволяют верить в правдивость автора и его повести, например сухая травинка, прилипшая к письму, которое привезет нз окопов солдат, весь пропахший тяжелым йодоформом»
Есть у Гайдара и та теплота, которая волнует читателя сильнее всяких художественных образов. «Рядом с матер''ыо стоял перепачканный в глнпо, промокший до нитки, самый дорогой для меня солдат — мой отоц».
Красноармейский командир в этой повести, бивший сапожник, надел в октябрьские дни праздничный костюм и чужие, только что сшитые на заказ, хромовые сапога н с тех пор, как выражался он сам, сударнлея навек в революцию».
Прочтя книгу, двеиадцатнлетннн читатель чувствует, что автор, как его герой-сапожник, тоже ударился навек в революцию.
И за ого читатель любит Гайдара и прощает ему многие слабости; и некоторые пустоты в сюжете, и беглость образов, и даже какую-то незаконченность всей повести.
Вступление ребят в жизнь, в борьбу, в
работу — это главное содержание наших лучших повестей.
«Швамбрания» Кассиля — талантливая повесть, в которой рассказывается о том, как революция ворвалась в комнатный мирок интеллигентной семьи и вынесла оттуда на широкую дорогу советской жизни двух маленьких гимназистов — двух «швомб-ранов», жителей выдуманной страны. «Таи-сык» Ко!кевникова — книга о казацком юиоше-кочевнике, которого перевоспитал Турксиб. И наконец маленькая повесть Пантелеева «Часы»! В ней рассказана история о том, как золотые чисы, зарытые Петькой Валетом во дворе детского дома, неожиданно оказались под штаболнми березовых дров и вынудили маленького бродягу остаться в детском доме до тех пор, пока он но стал настоящим человоком, гражданином Советского союза.
Во всех этих книгах говорится о новом человеке, который находит свое место в жизни.
И даже в повести, где герои лежат прикованные к койкам туберкулезного санатория, даже там главная тема — участие ребят в той созидательной жизни, которая идет за стонами санатория. Я говорю о повести Чуковского «Солнечная».
Если бы книга на такую тому была написана кем-нибудь нз дореволюционных детских писателей, в ной были бы грустные христианско-лирические размышления, белые розы на могиле всеобщего любимца л счастливый отъезд его краснощекого маленького друга, который нехотя покидает добрых докторов и ангелоподобных сестер милосердия.
Только революция научила нас говорить с детьми без ложной Сентиментальности, без фальшивых идиллий, говорить с ними о реальной жизни, суровой н радостной.
Эта реальная жизнь, в которой столько еще незнакомых людей и столько трудных замаичивых дел, всогда нринлокала и привлекает подростка, который заранее примеряет на себе судьбы самых различных профессий.
Но о реальных судьбах и о настоящих профессиях наши старые детские книги говорили мало. И вот ребята чуть лн но о десяти лет набрасывались на авантюрную литературу американского сшля, на пестрые номера какого-нибудь «Мира приключений». Тут по крайней мере были капитаны, водолазы, авиаторы, изобретатели, таинственные адские машины, альпинисты, охотники и цирковые наездницы. Л в детских книгах и не пахло морской солыо, там держался нагретый комнатный воздух и пахло манной кашей.
Наша, советская литература для детей ещо молода, еще мало у нас книг, открывающих детям ворота в серьезную и ответственную жизнь. Но уже стало ясно, что легковесной лолунаучной, нолубульварной литературе, в которой нельзя отличить гооло-га-разведчнка от частного сыщика, нет моста в советской стране. Недаром хиреют у нас всякие «Всемирные следопыты» и другие журналы, пытающиеся возродить воскресную литературу «сильных ощущений».
Напрасно пытаются они спасти свой конт-
рабандпыИ уз, поднимая над ним советски)! флаг. Такой контрабанды у пас но утаишь.
Конечно нельзя сказать, что мы ужо навеки освободились от той фальсификации жизни и борьбы, которая так хитро была пущена п оборот предприимчивыми издателями и буржуазных странах.
В какой-нибудь самой тенденциозной, само!! программной из наших книг для ребят, среди едва подкрашенных протоколов кооператива или сельсовета вдруг послышится со дна пропасти грозный голос рассерженного зверя, орлы н коршуны глухо заклекочут, выражая свое неудовольствий по поводу того, что герой повести очнулся п помешал их пиру, сытному и обильному.
А герой повести, который только что свалился вместо с конем с узкой горной тропинки в зияющую пропасть, садится и оглядывается. Мы узнаем этот орлиный клокот и голос рассерженного зворя. Мы слышали их в бульварных лесах н ущельях мистера Кервуда, самого опытного организатора прыжков п полетов в пропасть.
Пора нам по достоинству оценить все эти патентованные «сальто-мортале».
Когда детские писатели перестанут излагать прницшпшлышо содержание своих повестей в видо сухих и пресных протоколов, тогда нм не понадобится .больше подсыпать в книгу для вкуса корвудовской соли п пинкертоновского порца.
Лучшим доказательством этого служат те немногочисленные детские книги, которые написаны на основании настоящего жизненного материала и настоящей идеи.
Такие книги не нуждаются ни в какой посторонней припразв. Им не приходится подкреплять свой сюжет готовыми приключениями, взятыми напрокат из арсенала занимательной литературы. У них есть свои эпизоды, свои приключения, естественно вытекающие из самого существа дола.
Несмотря на реализм, в их стило и положениях есть даже какая-то неожиданная сказочность.
Открываем одну нз таких книг и читаем:
«До сих пор всо следы были известны наперечет. Замзам оставляет треугольные сла-дики. Джойран, пустынная антилопа, — разделанные печати копытец. Навозный жук имеет тройной след, так как посредине тащит хвостик. Но этот новый след но похож на всо известные до сих пор. Две широкие полосы протянулись по песку. На каждой полоса поперек отпечатаны палочки, как бы елкой. Можно подумать, что. дно повиданных размеров з»гон ползли всо рядом, беседуя и держа между собой одну и ту же дистанцию. Тогда ощо никто И8 местных старожилов но знал, что лапы, оставившие след в елочку, эти лапы сделаны из прочной и толстой резины марки «Красный треугольник». Автомобили «Репо-Сахара» провели крепкую зарубку через пески».
Достаточно прочесть эти несколько строк М. Лоскутова нз книги «Тринадцатый караван», чтобы поворнть, что написавший их человек действительно побывал в послах и своими глазами вндол первые следы овотскнх автомобилей в пустыне.
А вот ощо несильно строк нз другой .ниш:
«За многие годы скитаний не видел я берегов, столь мрачных и как бы угрожающих мореплавателям... До бухты Киндер-лн мы плыли, преодолевая южный ветер — моряну, несущий из пустыни пыль и запах суры, ибо в пустыне, как говорят, лежат серные горы. Вотор этот рождает стесненное дыхание и. надо полагать, весьма вродон для всего живого...
«Вода в заливе была мало прозрачна, в ной пливали мортпыо рыбы, запасенные из моря. На берегу мы нашли волнкоо множество этих мертвых соленых рыб. По словам матросов, их пробовавших, они вполне годились в пшцу».
Вы читаете эти строчки п вспоминаете какого-нибудь Синдбада-морохода, осторожно причаливающего на своем корабле к ноисследоватюму н, может быть, враждебному людям острову.
А между тем это — отрывок нз вполне реа-листичоской книги Паустовского о Кара-Бугазе, мертвом заливе Каспийского моря.
У Паустовского, как и у Лоскутова, наряду с Чувством ответственности за проблему, ость конкретность, теплота и юмор собственных наблюдений. Д ведь нн теплоты, ни юмора никогда но было у тех компиляторов, которые писали когда-то книги о зе-мло, природе и людях, не вндя по-настоя-щому ни людей, ни природы, пи земли.
Но главная удача лучших книг о строительстве н об открытии новой страны в продолах пашнх границ заключается в том, что они действительно проникнуты пониманием «диалектики природы».
Эти книги враждебны прежней, будто бы объективной и беспристрастной географии и этнографии. Вместо неподвижных представлений о природе, людях и обычаях они стремятся показать читателям меняющуюся связь явлений, дать такое пристрастное и неравнодушное описание земли, после которого возникает желание бороться и перестраивать жизнь и природу.
Такова например новая книга Ильина, которую, быть может, уже знают по нескольким главам, напечатанным в журналах.
Книга эта — о породолко природы, о постройке новых рек, о приходо-расходной книге Каспия, о завоевании пустыни и тундры, о том, как люди идут по слодам геологических процессов в поисках богатсти, скрытых в земле.
Вот несколько отрывков нз одной главы этой новой книги.
«Есть живая фотография—кино. Живой географической карты еще пет. Но если бы такая живая карта существовала, мы увидели бы на карте странные вощи.
«На наших глазах Америка тнхо снялась бы со своего места и поплыла по направлению к Азии — через Великий океан. Она плыла бы не очень быстро, вевго только 3 метра в год или около этого. Но если бы нежно было ускорить ое движенца на карте, мы увидели бы, что в конца концов Америка причалила бы к Азии, подняв п поломав ее восточные берега. И тогда они вместо составили бы одни великий Азнатеко-Амершсаискнй материк. Так будет когда-нибудь, если правильно учение геолога Вегенера о перемещении материков.
«Мы замотплн бы, что моря не остаются
неизменными, чтп они меняют свои очертании, как вода на тарелке, если тарелку покачивать. Наступал па сушу, моро затопляло бы целые страны, образуя вса новые и новые заливы, острова, перешейки.
тИ вслод затем обратным движением оно открывало бы опять огромные площади дна...
с...Реки, сбегающие с гор, растащили бы при пас эти горы по песчинке и унесли бы в море...
«...Еще быстрее передвигались бы на карте леса, степи, пустыни...
«Черные веточки рек шевелились бы и росли. Нам стало бы ясно, что у каждой
?еки своя жизнь, полная приключений... >еки на живой карте воевали бы между собой, отнимая друг у друга-притоки, захватывая у соседок верховья и бассейны.
«Так было когда-то с Маасом, у которого правые притоки отнял Рейн, левые — отняла Сена. Об атом пишет французский геолог Огг...»
«...То, что раньше казалось случайным и загадочным: поворот реки, разорванная горная цепь, извилина морского берега, тепорь стало бы понятным, как внезапно решенная задача.
«При взгляде на живую каргу нам стало бы ясно, почему восточные берега Америки повторяют западные берега Африки. Там, где у .Америки выемка, у Африки выступ. Геолог Вогенер говорит, что Америка, когда-то оторвалась от Старого света, как-огромная глыба, и пошла на запад...
•Мы узнали бы, что Великий океан — зто но просто океан, а рубец, рана на тело планеты, образовавшаяся еше в те времена, когда луна оторвалась от землн, чтобы пти! собственной дорогой (гипоггоза Пикеринга)».
Все, что я здесь привел, — это только отрывки из вступления к рассказу о том, как переделывает у нас землю социалистический труд.
«Я сказал, — говорится в этой книге дальше, — что живой карты ешо нет. Но это неверно. Я сам видел живую карту. Ото было в Академии наук осенью 1833 года.
«В конференц-золе, около кафедры докладчика (Глеба Максимилиановича Кржижановского) высилась чуть ли но до самого потолка карта СССР.
«И вдруг карта ожила. Поворот включателя — и па ней вспыхнули красные черточки плотин, голубые пространства орошенных полей, красные капилляры каналов, зеленые полосы лесов. Как пены на руке, перетянутой шпуром, вздувались выше плотин голубые веточки ре!;, ризлились голубыми пятнами озера-водохранилища. Побежали зеленым пунктиром линии электропередач, связывая между собой города и области. Загорелись белые огни электростанций. Вот Самарская ГЭС, вот Ярославская, Пермская, а пот и целое сверкающее созвездие — плеяда Валдайских электростанции...
«Это то, чего еше нет. Ешо нет этих озер, этих плотин, этих электростанций. Перед нами была карта ношей страны, какой она будет через три пятилетки...».
В сущности новая книга Ильина — это продолжение'', его ‘Рассказа о великом пла-
не». В обоих книгах автор ставит одну и ту же зидачу — связать самые различные геологические, географические, технические проблемы с нашим строительством, связать в образах и ощущениях, как они связываются в жизни, т. о. дать о науке и строительстве художество иную книгу.
В этом — принципиальное отличие наших новых книг от старой научно-популярной литературы, которая давала науку отдельно от жизни, жизнь отдельно от науки и внушала читателю убеждение в том, что всо на спето неизменно: реки, горы, границы, тропы, парламенты, оседлый и кочевой обриз жизни, характер народов и даже промыслы того или иного российского уезда. В> одном уезда вечно будут бить баклуши и делать деревянные ложки, а в другом — катать впленки.
Кстати о профессиях. Старая, дореволюционная книжка о плотниках, о стрелочниках или о водолазах ухитрялась изображать каждую профессию так, будто она пожизненна, наследствевна и обособлена. В книжках о железнодорожниках не было железной дороги и ужо во всяком случае по было транспорта. В них изображалась будка п сомифор, а сюжетом рассказа было какое-нибудь бедствие или чудесное спасение. Вгз этого ничего интересного не получалось.
У нас рассказы о профессиях, рассказы о труде только начинают появляться.
Нельзя же считать рассказами те унылые производственные книги, которые кормили ребят гайками, опилками и стружками.
Трудно сказать, что хуже:, старая «будочная» молодрама или эти беллетристические реестры гаек.
А роз по но может быть такой книжки, которая рассказывала бы о железнодорожниках, не впадая в мелодраму чудесных спасений и но превращая всю железную дорогу в склад буферов и шпал?
Может быть и даже есть.
В этом году Николай Григории написал рассказ «Полтора разговора».
В рассказе столько материала, сколько вмешает самый добросов1?етный очерк. Тут и диспетчерская работа во всех ее подробностях и паровозы всех систем — г/г визгливой «Овечки», которая таскает вагоны на сортировочную станцию и обратно, до басовитой «Щуки», тянущей за собой тяжелый хвост товарных вагонов этак в полкилометра длиной.
А есть еше на жолезион дороге великолепный паровоз «Элька». *
«Видали вы *Эльку>? Ее и по голосу сразу узнаешь. Не гудок — оркестр. Восемьдесят километров в час, сто километров дает паровоз...
«В топке рсв, голову высунешь в окно— но то что фуражку, волосы с головы сорвет. А* ход ровный, плавный. Машинист на-цодит собо стаканчик что, примостит его на котел, к арматурному патрубку, —даже не расплетется чаек. Вот это ход1 Когда «Эльку» на график примешь, будто кто ножом полоснет по сетко...
«Элька» но всякио пооэда водит. «Случалось вам ездить на «Красной стреле»? Вот это — «Элька»!»
Читая рассказ, любуешься великолепной
•стремительной «Элькой», но зато по-настоя-щому уважаешь «Щуку». «Щука» но торопится, налегает мелкими, как зубы, и цепкими колесами ни рольоы, а вытягивает она тысячу тонн на колесах: хлеб, кирпич, трактора».
Нодаром главные герои самого важного эпизода книжки—-«Щука» и ев машинист Каратаов.
Отправляют в Магнитогорск самый срочный груз — доменные воронки. Надо их насильно вогнать в расписание, втиснуть в график, а в графике и боа того тосно. «Десять минут—и поезд. Десять минут—и поезд. Вот уже пора «Красную стрелу» отправлять, а ведь пород ной на 50 километров путь должен быть чист».
Если не уйдет «Щука» перед «Красной отрадой», значит дело отложено на аавтра.
И вот взялся машинист Каратаев удрать на «Щуке» от «Элыш». Целых 63 киломотра должен удирать. Удерет или не удерет?
Отсюда рассказ идет без замедления, без передышки до тох пор, пока не решится спор между доменными воронками и «Красной стролоИ». И спор этот — не азартная игра, не гонки, не скачки. Это одна нз диспетчерских задач, которые приходится решать ежедневно.
В старину, когда Октябрьская дорога была еще Николаевской, когда на билетах печатались орлы, а железнодорожные генералы носили шинели на оолоной подкладке, каждая станция действовала за себя без всякого диспетчера. Да ведь и движение в сущности небольшое было. Какова промышленность, таково п движение. Диспетчерская служба появилась у нас с революцией. «В хозяйстве план, на заводах план,значит и грузы надо возить по нлаиу».
Этот вывод делает книжка Григорьева, и тот же самый вывод долоот читатель, который только что вместе с диспетчером решил труднейшую железнодорожную задачу. Книжка дала читателю не голые лозунги, не декламацию и но то декоративные подробности, которыми часто бесцельно щеголяют авторы, лишенныо замысла п материала.
Новое отношение к хозяйству, к труду, к социалистической ответственности разительно отличает книжки Григорьева от старых рассказов о стрелочниках и нагонных бандитах.
Еще трудное было проявить новое отношение к труду в кннго о той экзотической профессии, которою издавна интересуются псе подростки. Я говорю о водолазах. Водолазы с незапамятных времен мелькали в повестях и рассказах, на обложках я картинках авантюрных журналов.
Нодавно о водолазах написал книгу Золотобокий. В этой книга водолазы выводо-ны не подводными бродягами и кладоискателями, а подводными мастерами.
Вот что пишут об этой книге ребята: «Когда я взял эту книгу в руки, то с первого же взгляда мне показалось, что книга будет рассказывать о каких-то фантастических похождениях водолазов. Но, прочитав несколько страниц, я разочаровался.
Я понял, что в ней описывается жизнь тех водолазов, которых я встречал часто на Фонтанке. Ну, что здесь ипторосного? —
3 Стспогр. отчет I Веиоопии. о»ездя со», ииелтиюя
подумал я. Но меня заинтересовала простота изложения в книге. Я стал читать и, к своему удивлению, не мог оторваться. Странно, никогда я не думал, что водолазы играют та куш роль в строительстве социализма. Ватой книге я не нашел недостатков».
Книга, в которой читатель не находит недостатков, вряд ли скучная книга. Ведь от скуки и самый кроткий читатель становится придирчивым и видит в книге тысячи недостатков: и язык ему не хорош, и герои как-то несимпатичны, '' и психология не вполне понятная.
В «Подводных мастерах», как видите, все оказалось на мосте. Очевидно «Подвод; ныв мастера», заставили читателя в конце концов забыть пристрастна к лже-романти-чоским водолазам, увлекли его 1сакой-то новой романтикой.
Это потому, что «Водолаз с Фонтанкн» каждый дань подвергает свою жизнь опасности — и не ради жемчужины индийской принцессы. Спускаться на многосаженную глубину ому приходится для того, чтобы прорыть тоннель под затонувшим миноносцем, осмотреть заросший губками и водорослями ледокол на дне Полярного моря.
А насколько причудливее и богаче морское дно, по которому тянет кабель озабоченный и серьезный водолаз, чем отвлеченные таинственные глубины «Мира приключений»!...
облако тэгов
