Крайне любопытные заметки Д. Горелова про сокровенный русский ужас:
Пугает неизвестное — на этом клише стоят все самоучители по дешевому хоррору и литературе макабра. Темный угол, из которого громко и хрипло дышат. Переплеск в неосвещенном бассейне. Вкрадчивый голос по телефону. Крик вдали.
Русская практика сокрушила эстетскую теорию благополучных стран: наш страх персонифицирован, осязаем и с детства знаком. Россиянин боится россиянина.
Next-door-питекантропа с примитивной потребностью самцовой доминанты: нагнуть, отнять и поиметь. То двуногое, для дезактивации которого созданы главные русские изобретения последнего полувека: ларек, пиво «девятка» и профессия охранника всякоразного говна.
Наружу бытовой страх выполз в 83-м.
Много чего интересного приключилось в России в тот год.
Партия без всякого «здрасьте» протрубила о неблагополучии в школах, бабьем царстве и дохлых мухах. В педагогический стали чохом принимать мальчишек — в нахалку, против правил снизив для мужского пола проходной балл.
Армию оглушили приказом «ноль сто» — по сей день легендарной директивой об уголовной ответственности за неуставняк. Канцеляризм «неуставные взаимоотношения» родился именно при Андропове — до него жопа в армии была, а слова не было.
По лживо гостеприимным южным республикам потянулись следственные бригады Прокуратуры СССР.
Вот и бояться разрешили — тогда. Без отмашки сверху: мол, бойся, страна, — но корежащий неуют, заполошное вглядывание в ночную улицу, ускорение женского цоканья при шагах за спиной, интуитивное смещение в сторону при виде встречных сигаретных огоньков получили легальный статус, конституируясь прессой и экраном.
Шлюзы открылись. В 83-м вышел шедевр бытового ужаса с домашним названием «Кто стучится в дверь ко мне».
Просто про семью. Про нестыдные «мне сорок лет». Мидловскую компанию «+1», где жены дружат детьми, добывательством и мужниными «переборами», а в святки ставят лампу на пол и гадают расплавленным свинцом или воском, как кому. Про серую зиму, когда темнеет мутно и рано, и редкая человечья россыпь по снежной пустыне спальных зон московского юга внушает неартикулированную зябкую тревогу. Про зловещие смыслы, которыми напитываются топчущиеся у обледенелой лесенки в чистом поле мужские фигуры. Возводя в Орехове-Ясеневе для зажиточных слоев громады кондоминиумов полного цикла, архитекторы 70-х не взяли в толк, что от редких автобусных остановок к ним, в тепло и телевизор, предстоит двигаться по абсолютно нежилой пустоте. Мода на крупных собак в тех районах — нет, не была случайной. В этих классово однородных, непьющих, универсально снабжаемых зеленых кварталах, на этих круглый год продуваемых лесенках с перилами из сваренных труб, у этих подъездов с первыми кодовыми замками зрело такое подспудное ожидание зла, что оно не могло не образоваться, не прилететь, не соткаться из воздуха.
Позвонили-застучали. Девушка. Гонятся. Дверь не открывайте, свет не зажигайте. Пустили переночевать, с хохотком и намеками, с жениной прохладцей. А ее ищут. Не чужие-пришлые-залетные, а свои, из соседних подъездов. «Вы ей просто передайте, что если она будет от нас бегать, ей будет гораздо хуже, чем она может себе вообразить». Вежливое лицо Антона Табакова, которое всегда хотелось перекрестить, и сейчас хочется. Сумерки. А потом ее медленно и принародно забирают, уводят куда-то туда, в переходную трубу, к ощущению полного бессилия взрослого мужчины. «А ты иди, артист». Потом — каркающие галки над нарсудом.
Стремно.
Обыденно нехорошо.
То был фильм про зиму, а полгода спустя вышел про лето — «Средь бела дня». Тоже взрослая компания поехала с детьми на речку воскресенье провести. Страхи 83-го все были взрослые — зрелые и осознанные. Выдержанные в теплой духотени предыдущего десятилетия, когда мидл-класс народился — оседлый, стабильный, не любящий неприятностей, — а защиты ему не дали. Потому что не признали главным. Ну, на этом пять лет спустя целая власть погорела, все помнят. На этом вот постоянном ощущении дискомфорта состоявшихся людей, которое было главным содержанием житейского кино-83.
Ну — пикник. Лужайка-полянка-водоем-скатерть. Съехавший с проселка криво стоящий «жигуль». Запах костра, у соседей волейбол и что-то такое ротаровское из динамиков. Стайка местной допризывной молодежи, принявшая чернил в законный выходной. Это их место и вообще. Долгое и унылое задирательство. Долгая некрасивая драка с тасканием за рубашки. Обещание вернуться. Догон по 250. Ремни на кулаках. Женщину пятерней в лицо, ребенку подножку, бугага. Отец семейства долго кричит «не подходи!», после чего убивает главного двумя звонкими ударами дрына.
Муравьи по лицу.
Не дождутся Коляна в армии, и мотоцикла «Ява» у него не будет.
Выездная сессия в неприспособленном ДК по месту жительства потерпевших. Из неохраняемой комнаты свидетелей по одному выкликают городских. Последняя, и без того пуганая клуша, остается наедине со шпаной в выходных костюмах. Один встает к двери, другой присаживается напротив. Тот, у двери, по струнке висящей на стене для самодеятельности гитары: дин-н-нь! И смотрят, смотрят в упор ласковым взглядом катающих слюну мерзавцев. Все. Клуша дает сбивчивые, но правильные показания, усердно топя друга, с которым 15 лет домами, семьями и «жигулями».
Нечто похожее о превышении самообороны в советском кино уже было десятью годами раньше, называлось «Без права на ошибку». Но там берег терроризировали мажоры в белых штанах и темных очках — не хватило сценаристу пороху дать адекватный социальный портрет гопоты. В «Средь бела дня» на полянке честно куражился гегемон, сельский паренек с набитыми кулаками.
Если рожденный в те же годы в США жанр «яппи в опасности» был комическим поиском приключений выросших в оранжерее баловней; если глаженый американский чистюля открывал для себя на час другую, зазеркальную Америку и вырывался из нее наутро в перьях, но с адреналином в сердце, — русский жил в другой России всегда. На свету, в метро, на кухне за занавесками она давала ему забыть, кто в доме главный, и тем унизительней был возврат в блатную реальность.
За городом. Субботним вечером, когда от души намахались веслом и пора ставиться, и взгорок хорош, дно песчаное, а умный правит к острову с крапивой и комарами — зачем? А вон деревня на взгорке, в час с танцев пойдут. И идут в час с танцев, и долго надсадно орут, что вот счас к вам переплывем, палатку к дереву подвесим, баб отыбем, а после и вас, москвичей, только мокнуть неохота. Умный никогда в этих местах не был, но видел, что — деревня. И знал, что в час — пойдут.
В транспорте. В электричках — всегда, там у них змеюшник. В праздники заполночь — и в метро. Когда входит шобла и начинает бить стекла, резать сиденья, ссать по углам, выковыривать с окон резиновую оплетку, краешком глаза кося на припозднившихся: кто-кто у нас такой смелый? Ясно — баба; мужики все умные. Сиди, баба, не возникай. Выкатятся всегда не на конечной, а станцией раньше, к пригородным поездам. Всегда.
Про армию не базар, она из них и состоит. Когда однажды в сотый раз обсуждали дедовщину, умный спросил: ребята, а вы животных одного пола в одну клетку садите? нет? а здесь чего? Сто восемьдесят однополых зверьков в одной комнате в два яруса. И чего вы хотели?
Этой России в день города — любого города! — не продают жидкостей — любых жидкостей! — в стеклянной таре. Заодно и нам, фраерам.
Этой России выходные выкатывают парами: 1—2 января, 1—2 мая, 7—8 ноября. Потому что после одного выходного вся она будет свинья свиньей, все равно без толку.
В этой России отменили плату за проезд. В Мытищах, например, транспорт долгое время был бесплатный. Потому что все равно не платят, а контролеров бьют.
Перевожу с русского на русский: перед этой Россией капитулировало самое сильное и жестокое в новейшей истории государство.
Это она смотрит в упор, дергает струну и разговаривает тихо и даже местами вежливо, чуя свою злобную силу.
Она — главная.
Она — не боится.
цитировать
