Сегодня у Люды Козинец юбилей. Но уже совсем близко ещё одна — страшная — дата: 15-го марта исполнится 10 лет с того дня, когда Людмила ушла от нас...
В конце проклятого 2003-го в Крыму собирались издать сборник памяти Людмилы Козинец. Не получилось. Так и остались в архиве тексты, присланные её друзьями — рассказы и повести, которые ей нравились. А ещё — маленькие предисловия-воспоминания о ней — человеке, которого все мы любили. Кое-что уже опубликовано, остальное — нет. Прочтите, вспомните, помяните… А если кому-нибудь захочется прислать свои воспоминания, я буду этому рад.
Александр Бачило
Памяти Людмилы Козинец
Мы виделись в последний раз в 1992 году. Потом она звонила мне в непростые мои времена. Откуда-то узнавала обо всем, помогала добрым словом. Своими бедами делиться не любила. Потом совсем замкнулась, нигде больше не бывала, никуда не ездила, не отвечала на письма. Это Людмила-то! Душа любой компании, «хозяйка салона», как мы в шутку её называли. Литературный салон немедленно возникал везде, где она появлялась. А сколько дикого, бродячего люда в тех салонах было обогрето, накормлено, напоено, умыто, причесано и рекомендовано окружающим! Многие вышли в люди прямо оттуда — из-под крыла Людмилы Козинец. Воха Васильев, Сережа Лукьяненко, Юлик Буркин, Женя Лукин, Олди — все ее знали и помнят. Она умела любить людей и раскрывать их лучшие стороны. Нынче этого искусства мало. Может быть поэтому некоторые, приехав на нынешний писательский конвент, помыкаются-помыкаются по коридорам, да и съезжают, не принятые в круг, не узнанные, не оценённые. Скучно тут у вас, говорят. Скучно, потому что Люды нет! Без такого человека вообще жить скучно...
Хорошо, что остались книги. Хорошо, что можно снова услышать её насмешливый голос, с милым, ею самой осмеянным «фефектом фикции». Только раскрой «Разорванную цепь», и голос сразу начинает звучать в ушах, озорной, задиристый, с полным набором мальчишеских понтов, которые удавались ей получше, чем всем нам — опекаемым ею пацанам, возомнившим себя писателями.
Но стоит раскрыть «Гадалку», и страницы шуршат завораживающим колдовским шепотом, какой можно услышать лишь зимой на берегу моря, когда пальмы стоят в снегу, а в бухту входит трехмачтовый бриг…
Неслучайно Людмила самую жизнь свою называла «Полётами на метле». Вероятно, она и в самом деле была ведьмой, как утверждала. Никто, как она, не умел в мгновение ока собрать вокруг себя толпу, компанию, команду из людей, которым в обычной жизни никогда бы и в голову не пришло познакомиться друг с другом. Никто, как она, не умел вдруг остаться в одиночестве. Однако из всех магических приемов чаще всего она пользовалась одним — тем, что помогает отвести чужую беду, размыкать горе. Знала же, что отвести беду нельзя, можно только принять ее на себя, но снова и снова брала за руку почти незнакомого человека, выслушивала обиды, высушивала слёзы и отводила излеченного в компанию таких же, как он, но уже навсегда неодиноких людей, которых именно она подарила друг другу. Салон Людмилы…
Юрий Брайдер
Немного о грустном
Всегда тешил себя иллюзией, что благодаря прошлому опыту мента и нынешнему опыту литератора, умею разбираться в людях. Однако Людмила Козинец всегда была для меня загадкой. Такой она осталась и в смерти.
Тем не менее, рискну сказать о ней несколько слов, хотя печаль, до сих пор лежащая на сердце, мало способствует лирическим экзерсисам.
На мой взгляд, самым счастливым периодом в жизни Людмилы было сотрудничество с Всесоюзным Творческим Объединением Молодых Писателей Фантастов, по поводу которого я в свое время сказал немало издевательских, хотя и не всегда справедливых слов.
Здесь нашло выражение не столько её тяга к литературному творчеству, сколько чисто материнское стремление опекать близких ей по духу людей. Она лечила нас от простуд, ушибов и похмелья, ссужала деньгами, ходатайствовала за нас перед верхушкой ВТО МПФ, не поощрявшей милые чудачества начинающих писателей.
Некоторых Людмила тащила на литературный Олимп буквально за уши, и не её вина в том, что впоследствии они оказались в ямах и кюветах.
Она любила всех нас и, естественно, любила в нас себя. Вполне понятная и простительная человеческая слабость.
Пресное существование претило Людмиле. Она была создана для мира искусства и богемы.
Все было слишком хорошо, чтобы длиться долго. Крах ВТО МПФ, задевший нас только косвенно, поразил её в самое сердце. Людмила лишилась не только средств к существованию, но и возможности общения с теми, к кому успела присохнуть душой. Она как бы ушла в добровольное изгнание и после 1994 года на тусовках фантастов уже не появлялась.
Принято говорить, что Пушкина убила его среда, где для великого поэта не было даже глотка свежего воздуха.
Людмилу Козинец убили обстоятельства, сопротивляться которым у неё просто не хватило сил. Единственным утешением может служить лишь то, что это случилось в благодатном Крыму и рядом с ней до самого конца находится преданный человек.
К сожалению, наша общая любовь не смогла принять материальную форму и защитить Людмилу от беды. Природа и судьба подвластны фантастам только в книгах. Мечта бессильна одолеть злой рок.
В жизни, где разбитое корыто
Своей тенью гасит жемчуга,
Ты была душою Маргарита
И еще немножечко — Гала.
Сергей Булыга
Это было в 1988 году в Днепропетровске, на семинаре ВТО. Я попал в группу, где совсем никого не знал. Обсуждали мои рассказы, в том числе и «Псоглавых». Обсуждение получилось довольно-таки серьезное, а особенно досталось «Псоглавым». Кому-то не нравилось одно, кого-то не устраивало другое. И ладно, с этим можно было соглашаться. Не соглашался я только с тем, когда стали говорить, что рассказ нужно сильно сократить. Спорили, спорили, и решили к этому вопросу вернуться ещё раз, через пару дней. Вышел я в холл злой, как трудно сказать кто. Тут подходит ко мне Люда, улыбается, знакомится, а после говорит: «Ты на них, Сергей, не обижайся. Ребята в чем-то правы. Надо рассказ переделывать. Только не сокращать, а расширять. Может, даже раза в два». Я очень удивился. И тогда Люда объяснила это так: «Ребята почувствовали, что рассказ несбалансирован. Поэтому они и предлагают его резать. А на самом деле у тебя просто некоторые моменты только заявлены, но не проработаны. Вот ты их проработаешь — и сразу всё станет на место. Вот увидишь, так часто бывает». Я так и сделал. И с той поры, когда проверяю написанное, а после добавляю что-нибудь или наоборот сокращаю, то всякий раз называю это советом Люды Козинец.
Евгений Дрозд
Памяти Мейстры
Викинги, павшие на поле битвы с оружием в руках, попадали после смерти в Валгаллу, где вечно и счастливо продолжали предаваться любимым занятиям — сражениям, охоте, пирам.
Куда попадают писатели-фантасты, умирающие в расцвете сил и не успевшие, быть может, написать своих главных вещей?
Есть теория, что каждому воздается по вере его или, другими словами, человек сам создаёт свою личную вселенную, в которой его потаённая суть пребывает в качестве некой лейбницевой монады до следующего рождения и воплощения. И вселенная эта составлена из наших воспоминаний, наших представлений о мире и наших устремлений и надежд. Каков ты, таков твой мир. Фэны любят задаваться вопросом — в мире какого автора ты хотел или не хотел бы жить? Например, крайне неприятно было бы оказаться в мире, описанном в большинстве романов Филипа Дика. Но в мире, вылепленном Людмилой Козинец, жить было бы можно. Это добрый мир.
Впервые я встретился с Людмилой в 1983 на первом своём «малеевском» семинаре, проходившем тогда именно в Малеевке. При знакомстве я отметил присущий ей шарм… мы о чем-то с ней говорили… но, в общем, это было одним из многих новых знакомств и продолжения, казалось, не должно было иметь. Однако в 1988 я увидел её уже в роли старосты группы на семинаре ВТО МПФ Борисфен-88 под Днепропетровском и после этого, вплоть до июня 1993, когда в Тирасполе я видел её в последний раз, образ Людмилы для меня накрепко связался со всем хорошим, что было в моей — и не только в моей — жизни в этот, увы, такой краткий отрезок времени. А именно: с возможностью зарабатывать себе на жизнь, занимаясь любимым делом, возможностью видеть новые места, новые города, а самое главное — возможностью общения с братьями по разуму, с людьми близкими по духу и мироощущению. Словом, с тем, что и называется счастьем. В ВТО МПФ Людмила играла ту же роль, что Виталий Бабенко и покойная Нина Матвеевна Беркова вместе взятые в малеевских семинарах, и в роли этой она была настолько органична, что никакого другого старосты и помыслить было невозможно. Организационные дела, обработка рукописей, работа с начинающими авторами и с авторами сложившимися, наконец, собственное творчество — это была её стихия, это было её место. Работа в ВТО МПФ позволяла воплотиться если не всем, то очень многим глубинным устремлениям её души. Потребность выхода за пределы размеренного — дом, семья, работа — существования, потребность в жизни более яркой и осмысленной, потребность вращаться в кругу людей творческих, опекать и пестовать молодые дарования — для реализации всего этого нужно затратить немало душевной энергии, но у Людмилы это получалось. Её, по всей видимости, главное произведение, роман «Три сезона Мейстры, или Нормальный дурдом», вещь настолько же фантастическая, насколько и автобиографическая. В нём нашли полное отражение все глубинные устремления и ценностные установки её души. Поэтому для читателя, лично знакомого с автором, эта фантастика выглядит совершеннейшим реализмом. Впрочем, Людмила умела так организовывать своё окружение, что оно начинало выглядеть как-то если и не фантастично, то уж точно неординарно. Фантастика и реальность в её жизни переплетались самым естественным образом. Она умела не только создавать миры на бумаге, чем мы все занимались, но и преобразовывать окружающую действительность, придавая ей хотя бы в каких-то частностях черты того мира — её мира — в котором и ей самой интересно было жить, и для всех нас находилось место. Возможно, в отдельных её жестах проскальзывала некоторая театральность, но была в них и подлинно царственная грация, поэтому мы охотно подыгрывали — да, почему бы и не придать нашей суровой действительности театральных красок? Монарха, как известно, играет свита, а свита у Людмилы всегда находилась, она просто не могла существовать в пустоте, вне общения с интересными ей людьми. И она их притягивала, собирала вокруг себя просто и естественно. Она, казалось, подпитывалась энергией собеседников и в свою очередь заряжала их своей энергией. Никогда не забуду её радости, когда в октябре 1990, во время ВТО-вского семинара в Ирпени под Киевом, она смогла реализовать свою давнюю мечту и провести нас экскурсией по Киеву, по своему Киеву, который она безмерно любила и любовью к которому и нас заразила. Золотая осень, чистейшая голубизна неба, жёлтые и багровые листья под ногами… Андреевский спуск… Булгаковские места, описанные в «Белой гвардии»… Бывают дни, когда всё так совпадает и сходится, всё настолько гармонично и настолько на месте, что наверно именно они, всплывшие из памяти в момент смерти, дают человеку понять, что жить все-таки стоит и в каждой жизни есть моменты чистого счастья. Я помню, как светились голубые глаза Мейстры от радости, что она смогла подарить нам такой день.
Или другое воспоминание. По обледенелой горной дороге, обходным путём пробираясь в ялтинский дом творчества, идет небольшая группа людей обоего пола и в возрасте далеко не школьном — 40 плюс-минус сколько-то там лет. Но в группе царит какое-то тотальное веселье, и вызвано оно отнюдь не алкоголем, а тем, что мы вместе, нам хорошо друг с другом, а внизу лежит Ялта с её заснеженными пальмами и кипарисами и парусником «Седов» в порту, и солнце освещает морские просторы и роскошные облака над перевалом, а семинар в полном разгаре и ещё будет длиться, а сейчас нас ждёт ежевечерний разбор полётов, а после — всенепременные посиделки допоздна с пением под гитару, с чтением стихов и бесконечными спорами по поводу прочтённого и обсуждённого, или просто ни о чем...
Не помню, кто ещё шёл тогда по этой дороге, но от Людмилы эти воспоминания неотделимы.
И последнее воспоминание — июнь 1993, окончание семинара в Тирасполе, Людмила вместе с Наташей Гайдамакой садятся в такси, чтобы ехать на вокзал, у обеих в глазах слезы. Когда я нагнулся к стеклу машины, чтобы ещё раз помахать рукой, то увидел, что Людмила рыдает, уже не сдерживаясь. Меня охватило тяжелой чувство, что она знает что-то, что мне ещё пока не известно и что расстаёмся мы надолго. Но я и подумать не мог, что навсегда.
Навсегда это гораздо дольше, чем надолго.
Но может быть «навсегда» тоже не вечно?
Может, сбудутся когда-нибудь строки Блока:
«Тебя я встречу где-то в мире за гранью каменных дорог
На неизбежном, странном пире, где приготовил встречу Бог».
Хотелось бы, чтобы это произошло в мире, созданном её воображением, где много солнца и морских просторов и где мейстрам удается спасать не только других творцов, но и самих себя.
Виталий Забирко
Зимой 1983 года, я, практически никому не известный литератор, прибыл в Малеевку на Второй всесоюзный семинар молодых писателей-фантастов. Из семинаристов я никого не знал, а, поскольку по своей натуре несколько бирюковат, то с удивлением наблюдал со стороны, как худенькая симпатичная девушка с радостью бросается чуть ли не к каждому новоприбывшему, и они оживлённо начинают вспоминать: «Ты помнишь?..» — «А ты помнишь?!» Где-то на третий-четвёртый день семинара, дверь моего номера внезапно с треском распахнулась, и я увидел ту самую девушку, которая прямо с порога, потрясая рукописью моей повести «Войнуха», начинала возмущаться:
— Это ты Забирко? С Украины? Из Донецка? Почему я о тебе до сих пор ничего не знаю?! Я всех более-менее талантливых писателей-фантастов Украины знаю, а тут...
Так состоялось наше знакомство с Людой Козинец. Мы перезванивались, переписывались, обговаривая как устно, так и письменно новости фантастики, редактируя рукописи друг друга, пока, наконец, она волевым порядком заставила меня выбраться из моего «медвежьего угла» и приехать в Киев. Тоненькая как тростинка, но, не в пример мне, чрезвычайно энергичная и обаятельная, она водила меня, двухметрового детину, чуть ли не за руку по киевским издательствам, силком запихивала в кабинеты главных редакторов, где сразу огорошивала их: «Вот это он, тот самый Забирко, чьи рукописи вы читали!»
Таким образом, благодаря её напору и энергии, появились мои первые книги в издательствах «Молодь» и «Радянський письменник».
На многочисленных семинарах, как при Правлении Союза Писателей СССР, так и ВТО «Молодая гвардия», где пересекались наши пути, Люда всегда была душой компании. Её комната всегда была местом сбора тогда ещё молодых, а ныне известных писателей-фантастов, где обсуждались рукописи, спорили... Табачный дым висел коромыслом, кто пил чай, кто что покрепче... И расходились по своим номерам только под утро, чтобы вечером вновь собраться в номере Козинец.
Осенью 1992 года многие из нас были на слёте любителей фантастики в Ново-Михайловке. Тогда и зародилась у меня мысль написать небольшую повесть, где я в шаржированном виде представил своих друзей-писателей. Повесть «Парниша, открой дверь!» я закончил в середине октября, но показать её никому не успел, так как уже в конце месяца её, ещё сырую, без авторской вычитки, забрал Юра Иваниченко, и в конце декабря она уже вышла в сборнике «Случайный рыцарь». Весной 1993 года, когда мы в очередной раз собрались в Тирасполе на семинар, Иваниченко привёз книгу. Но увидел я её в руках Люды, когда она, по своей привычке, с треском распахнув дверь в мой номер, грозно спросила:
— Что это значит: «Козинцы с пивом хороши»?
Я растерялся, начал мямлить оправдываться:
— Людочка, помнишь, в Ялте на семинаре... На следующий день после банкета все семинаристы поодиночке вышли в город и, не сговариваясь, собрались в пивбаре...
— Но пили там коньяк! — оборвала меня Люда, и я заметил в её глазах весёлые искорки.
С души у меня отлегло, мы рассмеялись, и я побежал за коньяком...
В своём коротком памятном слове я специально не останавливаюсь на творчестве Людмилы Козинец, уверен, найдутся критики, которые гораздо лучше меня высветят достоинства её прозы. Я лишь набросал несколько штрихов наших личных отношений, которых кроме меня никто не знает, и, думаю, именно этим они и ценны. Люда редко говорила о своих произведениях, она больше переживала о судьбе чужих, активно и бескорыстно пропагандируя их и проталкивая в печать. Именно такой, жизнерадостной, фонтанирующей энергией, готовой в любую минуту бросить всё личное и прийти на помощь, она и осталась в моей памяти.
Как жаль, что такие люди рано уходят из жизни...
Леонид Кудрявцев
Она кормила меня сырым мясом. Оно было куплено на базаре. Много свежего, сырого мяса. Она смешала его с луком, хорошо посолила и выжала на мясо несколько лимонов. Потом мы его ели. И это было вкусно.
Она любила говорить: «Мы тоже не консоме ботфортом хлебаем». А ещё её номер, на любом семинаре ВТО сразу превращался в центр общественной жизни, в некое подобие литературного салона, в котором до поздней ночи кипела интересная, весьма содержательная и очень весёлая жизнь.
А потом, когда ВТО кончилось, и все мы стали платить за его бесшабашность, за его вдохновение, за его свободу и ощущение товарищеского локтя, поскольку холодный окружающий мир никогда не упустит возможность содрать плату за такую роскошь, ей пришлось платить едва ли не тяжелее всех. И она пронесла эту ношу достойно, не ударив в грязь лицом. До конца осталась человеком.
Иногда мне кажется, что она сама её на себя взвалила, для того чтобы нам, всем остальным, было легче.
Евгений Лукин
Людка
В одном из рассказов Люды Козинец колдунья, гадая по руке, поправляет полюбившемуся клиенту линию судьбы. Однажды Людка проделала то же самое и со мной, весьма чувствительно вогнав в ладонь свой острый ноготок. Не знаю, что она мне там дорисовала. Вернее, теперь-то уже отчасти знаю — двенадцать лет прошло.
Все мы порой не любим действительность. Трудно её любить. От одной только мысли, что Людки больше нет, от ненависти скулы сводит. Говорят, на том свете свидимся. Даже если так! Евангелие утверждает: свидимся, да не теми. А оно мне надо?
Нравится нам этот мир, не нравится — приходится с ним смиряться. А вот Людка объявила действительности войну, и, вы не поверите, но какое-то время казалось, что побеждает. Все её невероятные замыслы, если не сбывались, то вот-вот должны были сбыться. Или это тоже только казалось?
Обыденность представлялась ей недоразумением, которое надо обязательно исправить, причём сейчас, немедленно. Собрать вокруг себя прекрасных талантливых людей, превратить окружающую жизнь в сплошной карнавал, вернуть словам «честь» и «благородство» их прежние значения — а там посмотрим, чья возьмёт!
Она хотела видеть мир другим. А желание истинной женщины — закон. Захотела — увидела.
Выдумщица, авантюристка. Ей мало было бумажных приключений. Самая заурядная бытовая историйка принимала в Людкином изложении совершенно фантасмагорические черты.
— Если начну рассказывать, как спускалась в батискафе в Мариинскую впадину, ты мне не верь, — честно предупредила она чуть ли не при первом нашем знакомстве.
Запросто могла уверить собеседника и себя за компанию в том, что она инициированная ведьма или, скажем, тайная предводительница «батальона смерти». Возможно, обкатывала таким образом будущие сюжеты.
Ну и дообкатывалась однажды:
— Береги руки-ноги. Мы с тобой рыбы, а у нас это самые уязвимые места…
— Да не верю я гороскопам, Людк!
— Зря.
И началось. Сперва перелом мизинца, потом расплющенный голеностоп, и наконец раздробленное в аварии предплечье.
— Сглазила! — решительно определил друг-травматолог. — Значит, так… Берёшь берёзовый веник, едешь к ней… (дальнейшую часть рецепта я позволю себе опустить, поскольку звучит она не совсем прилично).
В людях Людка ошибалась почти всегда, и не потому что была наивна — просто не допускала мысли, что собеседник её глуп, труслив и бездарен. Призналась однажды, что любит мысленно переодевать друзей, подбирать им соответствующее окружение, обстановку.
— Ну а меня ты как видишь?
Окинула критическим пристальным взглядом.
— Чёрный бархатный берет, — приговорила она, и чувствовалось, что обжалованию это уже не подлежит. — Потёртый, но обязательно лихо заломленный. От пера — один обрубок. Плащ. Тоже чёрный, потёртый. Сидишь в таверне. Дубовый табурет. Вокруг — гульба. Презрительно улыбаешься краешком рта. Безденежный дон — вот ты кто! Но не лизоблюд. При шпаге.
М-да… Действительности сооответствовало всего одно слово: безденежный. Всё остальное было, мягко говоря, неприложимо.
И при таком-то вот знании людей столько лет руководить семинарами ВТО МПФ? А ведь другого старосту, пожалуй, невозможно было и представить.
Какой-нибудь одинокий паук в банке даже сегодня нет-нет да и ругнёт по старой памяти давно почившее ВТО. Не знаю, не знаю… У меня, к примеру, об этой организации воспоминания сохранились самые светлые. Может быть, причина отчасти в том, что появился я там перед самым крахом, когда одиозные личности схлынули, а взамен прихлынули настолько неодиозные, что оставалось лишь диву даваться, как Людмила с нами, негодяями, управляется.
И всё же, как бы она кого ни идеализировала, провести её было крайне трудно. Меня, например, Людка раскусывала с лёту. Значился я в ту пору (с её же, кстати, подачи) литконсультантом. В обязанность мне было вменено отыскивать и поглощать астрономическое количество авторских листов текста, а затем кратенько отзываться о прочитанном. Естественно, уже на третьем месяце работы в присылаемых отчётах вовсю кишели мёртвые души:
«Тюрмотворова А., «Через Афедрон», роман, 414 страниц, отказать. Причина: низкий литературный уровень».
Приезжаю в Тирасполь, встречаемся. Людка с ехидцей смотрит мне в глаза. Первая фраза:
— Тюрмотворова — твоё создание?
Вопрос, понятно, риторический. Податься некуда.
— Моё, — каюсь.
— Ботаник! — негодующе роняет она. — Не умеешь втирать очки — не берись. Тюрмотворова! Таких и фамилий-то не бывает…
А вот и бывает. Я эту фамилию в газете видел.
Приходила в нешуточную ярость, если повторно поделишься с ней каким-нибудь собственным замыслом:
— Сотый раз это слышу! Сколько можно рассказывать одно и то же? Садись — пиши!
Так однажды разобидела, что, возвратясь в Волгоград, впрямь сел за машинку и месяца за полтора выдал первый черновой вариант «Стали разящей». И это в ту пору, когда, казалось, ничего уже больше не напишу! Соавторство помаленьку разваливалось, а работать в одиночку я ещё не решался.
До сих пор не понимаю: сама-то она каким образом умудрялась выкраивать время для творчества?
Если не считать нескольких вещиц, выполненных в ключе так называемой научной фантастики (вполне заурядных, на мой взгляд), остальные Людкины повести и рассказы целиком построены на столкновении идеально-романтического бытия с бытиём как таковым — во всей его неприглядной наготе. То есть опять-таки продолжение того же яростного поединка с действительностью. Уэллс в Людкиных текстах определённо не присутствует. Жюль Верн? Н-ну, может быть, в аптекарских дозах. Булгаков? Грин? Вот это, пожалуй, ближе. Ростан? Несомненно!
— Такая аморальная повесть получилась! — то ли посетовала, то ли похвасталась она, передавая мне свою рукопись (почему-то, как помнится, тайком от прочих «семинаристов»).
И я прочёл историю о том, как предводительница амазонок — колдунья, воительница — всё же вынуждена была переспать с местным правителем, чтобы её подданных выпустили из крепости. Не уберегли Людкину героиню от этого унижения ни меч, ни волшба. Значит, в глубине души она и сама сознавала с горечью, что любой бунт против действительности (против того, что мы называем действительностью!) обречён изначально. Мятеж не может кончиться удачей…
Обожала сюрпризы. Сидели как-то втроём с ней и с Игорьком Пидоренко на веранде тираспольского ресторана. По обыкновению, настрой у меня был близок к похоронному. И что же учудили эти двое! Пошептавшись, скинулись на скрипача, и тот, незаметно подойдя ко мне со спины, внезапно заиграл «Бесса ме мучо». Надо же было так улучить момент! Право слово, чуть слеза не прошибла.
Взять Козинец на слабо? Проще простого. В разгромленных Бендерах — ну не идиоты ли? — рисуясь друг перед другом, влезли мы с ней на пару в руины дворика, хотя были предупреждены заранее: «Не разминировано! Не суйтесь!» Извлекали нас оттуда с матом и со всеми возможными предосторожностями.
Да что там «не разминировано»! Вот пренебречь условностями — это для женщины куда страшнее, чем прогуляться по минному полю. Дело происходило опять-таки в послевоенном Приднестровье. Среди неброско, я бы даже сказал, неоригинально одетых фантастов невольно приковывал к себе внимание Святослав Логинов, сильно смахивавший на Льва Толстого: рубаха, портки, борода веником, ноги, понятно, босые. Такая уж, надо полагать, была у них тогда в Питере мода.
И вот на крыльцо гостиницы «Дружба» ступает ослепительная Людмила Козинец. Она собирается ошеломить Тирасполь. Чёрное вроде бы атласное платье безупречного покроя, кружевной мушкетёрский воротник, туфли на шпильках. Ну разве можно появляться в подобном виде при таких обормотах, как мы? Не помню, кого первого посещает эта возмутительная идея, но банда испускает восторженный вопль и заставляет Люду и Славу продефилировать по бульвару под ручку.
На Людкином лице поочерёдно отражаются лёгкая растерянность, досада и наконец надменная беспечность (да пошло оно всё к чёрту!). Лихо подхватывает бородатого босяка под локоток — и колоритная парочка в сопровождении ухмыляющейся свиты идёт по аллее, наводя оторопь на богобоязненных тираспольчан.
Это, я вам доложу, было зрелище!
***
Но в конце концов действительность нанесла ответный удар. Карнавал кончился. Распался Советский Союз, а с ним и ВТО, друзья поразбежались, а тут ещё и развод вдобавок.
И, оставшись одна, Людка решила умереть. Жить без шумной оравы, без яростного обсуждения рукописей, без творческой ругани? Это казалось ей бессмыслицей. И она просто перестала есть. Дочери по телефону врала, что всё в порядке, просила не приезжать к ней в Киев, а сама была на грани голодной смерти. К счастью, Оленька, зная характер своей матери, сообразила, в чём дело, и успела к ней вовремя.
Обо всём об этом я, разумеется, понятия не имел, поскольку пару лет назад мы с Людкой поссорились насмерть, да и в Киев-то попал нежданно-негаданно, по приглашению местного издательства. Было это 8 марта 1995 года.
Чувствовал я себя виноватым и, если бы не праздник, вряд ли бы даже осмелился позвонить. А тут решился.
И вот пристанывающий старушечий голос в наушнике:
— Да-а…
— Здравствуйте. Я хотел бы услышать Людмилу Козинец…
— Это я-а…
Секунда оторопи.
— Людка?! Это Лукин звонит. Я здесь, в Киеве. Слушай, можно к тебе сегодня забежать, поздравить?
— Ни-эт…
— Почему?
— Я стра-ашная…
Боря Штерн потом говорил, будто от телефона я вернулся в таком виде, что все даже слегка протрезвели. Верю.
О визите договорились на завтра и пришли вчетвером. Людка была ещё очень слаба. Лежала в постели с неподвижным напудренным лицом, но это уже была она, Людка. Ожила. Из голоса исчезли старушечьи нотки, на тонких прихотливо вырезанных губах вновь показалась привычная язвительная улыбочка.
Проговорили допоздна. О чём — не помню. Помню только руку, неподвижно лежащую поверх одеяла. Птичья лапка.
***
Жива и всё простила — это главное. Да и чёртова реальность вроде бы подобрала когти. До поры.
Вскоре Людка перебралась в Симферополь, начала работать над новой книгой, и семейная жизнь у неё вроде бы наладилась. Теперь я звонил ей каждый раз 8 марта. Да и вообще звонил иногда. Разговаривали подолгу. Она рассказывала взахлёб совершенно невероятные случаи из нынешней своей жизни, при этом лихо провираясь на каждом шагу. И голос у неё был — ну совершенно прежний.
Так прошло ещё несколько лет.
А потом позвонил старый друг (уже пьяный и плачущий), и сказал, что Людки больше нет.
И, что самое печальное, никогда уже не будет.
Игорь Пидоренко
Два толедских клинка и потомок королей
Было это где-то в начале девяностых. Увы, прошлого века. И были мы все тогда еще, ну, не совсем молодыми, но, что называется, в самом соку. И собирались часто под дланью кем-то нелюбимого, а многими обожаемого ВТО МПФ, то есть, Всесоюзного творческого объединения молодых писателей-фантастов. Со всего огромного Союза пишущий народ собирался. Приезжали в Минск, Тирасполь, Ялту, привозили рукописи, обсуждали их, спорили, веселились, пили вино и были счастливы. Хотя бы тем, что вот сколько нас — единомышленников, братьев по перу и крови. Отдельно бы все это описать, ту атмосферу, то ощущение жизни, полное и вкусное…
К тому времени я уже много чего написал, рассказы и повести в сборниках выходили, даже пара своих, отдельных книжек появилась. Среди всего прочего была повесть «Сейвер» из трёх новелл. Там специально тренированные ребята мгновенно перемещались в сознание клиента, попавшего в беду (ну, там, лодка к водопаду несётся, а вёсел нет, или дедуля за девицей погнался, да сил не рассчитал и тонуть начал) и вытаскивают его (клиента) тело в безопасное место в целости и сохранности. Не безвозмездно, разумеется.
Так вот, на одном из семинаров ВТО, а точнее, на одной вечерней посиделке в теплой компании ВТОшников, Людмила спросила:
— Слушай, а чего это у тебя сейверы все только в мужиков переселяются? Напиши рассказ, где тот же Дональд Осборн в женщину попадает!
Я замялся, вспомнил Флобера с его знаменитой фразой про Эмму Бовари, потом честно признался:
— Да не могу я представить женский ум, не говоря уже о логике. Женская душа для меня если не потёмки, то сумерки. Не выйдет ни фига из этой задумки.
— Да? — зловеще сказала Людмила. — Ладно, посмотрим, посмотрим…
Так бы этот короткий разговор и забылся, тем более что на «Сейвера» я уже махнул рукой — пройденный этап, писал что-то новое, если бы на следующем семинаре Козинец с таинственным видом не отвела меня в сторону и не всучила пачечку машинописных листов.
— Вот, держи — сказала она просто, — дарю.
— Что это? — не понял я.
— Женский «сейверский» рассказ. А теперь читай и пиши свой. Я ведь не могу этого под своей фамилией опубликовать, правда?
Это действительно был рассказ о том, как сейвер переселился в сознание женщины. Красивый рассказ, написанный так, как это умела писать одна Людмила, хотя в этот раз она и постаралась копировать мой стиль. Что великолепно ей и удалось.
Не мог я принять такой подарок. То есть, как подарок, просто рукопись рассказа — мог. Мы такое иногда делали — дарили рукописи друзьям. Просто так, на память. Когда еще книжка выйдет!
Но тут был другой случай. Что, действительно взять этот рассказ за основу и написать на основе свой? Абсурд, изложение школьное получится, вот и все!
Но Людмила настаивала, заставляла, твердила, и, в конце концов, я не выдержал напора, сел за рассказ. Писал, стараясь как можно дальше уйти от оригинала, изменить всё.
Что-то удалось сделать, на что-то рука просто не поднялась. Так, осталось неизмененным название, да и потомок польских королей тоже перекочевал в мой вариант рассказа. И взгляд, «как два толедских клинка»…
Людмила прочла, то, что я сочинил, удовлетворенно покивала и сказала:
— Можно печатать. С тебя бутылка хорошего вина.
По-моему, я поставил эту бутылку. И даже не одну. Говорю же — веселые времена у нас тогда были. И вино дешёвое. Особенно в Тирасполе.
А перед рассказом «Реакция замещения» в более поздних публикациях я поставил посвящение: «Л.К. — с благодарностью»…
Евгений Филенко
Ну вот как о ней напишешь?
В голову лезут всякие банальности, вроде: «ослепительная… восхитительная… блистательная...» Самое удивительное, что такой она и была.
Поэтому расскажу о нас двоих.
Эпизод первый. Малеевка, 1983 год. Сборище фантастов, молодых, подающих надежды. Зима. Молодые бродят неприкаянными тенями, без особой симпатии косясь друг на дружку. Еще бы: кормушка одна, и мест возле неё немного. Вдруг как бы из ниоткуда возникает она — этакий одуванчик на синем стебельке. Это значит — длинная, худая, в джинсах, а вместо прически — рыжее пышное черт-те-что. И с разбегу вешается на шею какому-то мохнатому засранцу. Мрачный выходец из российской глубинки (это я) стоит на крыльце, пряча взгляд за тёмными стеклами очков. Ему активно нравится эта отвязная девица, активно не нравится то, как она себя ведёт, и совершенно не нравится, что ему никогда не стать таким вот мохнатым засранцем, которого она избрала для проявления своих фонтанирующих чувств.
Эпизод второй. Ялта, 1991 год. Семинар ВТО. Естественно, зима. Все тот же мрачный выходец из всё той же замшелой периферии бросает сумку в пустом номере ночной гостиницы. Он уже предупреждён, что где-то по этажам бродит пьяный в дымину Завгар и всех лобзает, и ему вовсе не улыбается стать очередной жертвой легенды советского фэндома. Ему хочется тишины и покоя. Дверь с треском распахивается. «Только не Завгар!..» — успевает подумать выходец (то бишь я). Спустя мгновение у него на шее висит все та же отвязная рыжая девица. Впрочем, сейчас она уже, кажется не рыжая...
Между этими двумя эпизодами — семь лет, несколько встреч и добрая сотня писем. Вначале индифферентно-приветливых, с оттенком недоверия. «Не знаю, можно ли дружить вот так, за сотни и тысячи километров, но очень хочется... Как ты? Нарисовай мне письмо про себя». Но мы — писатели, это в реальном мире мы можем замкнуться в собственной раковине, чтобы не тратить понапрасну эмоции на борьбу с окружающим миром. На бумаге (а в ту пору, братцы, электронной почты не было, письма составлялись на бумаге и доверялись очччень неторопливым почтальонам; Людмила часто писала от руки, почерк у неё был летящий, стремительный, под стать ей самой, я же пользовал портативную югославскую машинку, печатал под копирку, и поэтому у меня сохранилась вся наша переписка) мы становились иными, более похожими на самих себя истинных, мы понемногу раскрывали друг перед дружкой собственные души. И вскоре выяснилось, что в этом тонком душевном измерении мы чрезвычайно близки. «Позволь тебе заявить, что ты, оказывается, приличная язва, чему я приятно удивлена».
(А в реальном мире все обстояло иначе. Мне было непросто пробиться в её ближний круг, а она торопилась уделить внимание всем и сразу, отчего порой не успевала одарить им тех, кто несуетливо стоял у стеночки. «Женька, сильно хочется гармонии. Сильно хочется, чтобы не презирали уют и матушку-природу ради дела. У нас всё это приобретает какие-то уродливые формы. Я уж смотреть не могу на «железных Феликсов» в юбках, хотя сама такая». Она набрасывалась на меня где-нибудь в холле, или возле лифта: «Мы поговорим, — обещала она, — Сядем в укромном уголке, чтобы никто не мешал...» Ага, щас.
Иногда, впрочем, удавалось.
Московская книжная ярмарка, год 1985. «Ну их к чёрту, — сказала Людмила. — Имеет человек право выпить кофе?» Она представляла украинскую экспозицию, отчего обряжена была в национальный хохляцкий прикид, с лентами и фартуками, смотревшийся на ней, длинной и рыжей, чрезвычайно нелепо. Мы пили кофе и какое-то время спокойно объяснялись друг дружке в вечной любви и дружбе. «Очень я рада была тебя повидать, обнаружить, что глаза у тебя светлые, и никакого демонизма, померещившегося в Малеевке, не наблюдается. Женька, не носи тёмные очки! Это ж гибель фиолетовая».
И была ещё одна встреча, совершенно феерическая — в 89-м, в каком-то симферопольском доме культуры, по пути в отпуск. Людмила с верным своим рыцарем Юрой Иваниченко перехватили нас с женой Леной и двухлетним сынулей Игорем в симферопольском аэропорту. Мы пили пиво в захламленном кабинете, а сынуля втихаря выбрался из комнаты и удрал гулять на улицу, и поймали мы его общими усилиями аж у светофора. Адреналину всем от этого сильно добавилось, пиво же испарилось в момент, и пришлось догоняться кофеином в каком-то особенном местном кафе. Все остальное — мимолетные пересечения.)
Я не слишком ценил и понимал её рассказы. Это было не моё и, на мой взгляд, это была не она. Или какая-то иная её ипостась, недоступная мне. Но когда вышли в свет поразительные «Полёты на метле», я сразу узнал её, услышал её голос, и принял этот текст безоговорочно. Это был блеск, это был шедевр. «Люська, ты, я чувствую, сама не сознаешь, какую гениальную вещь отковала... Твой жаргон, твои интонации, твои манеры, твоё отношение к нам, мужикам, внезапно и против воли нашей ушибленным из-за угла пыльными мешками неподобающих всем нам дарований!». Конечно, Людмила писала о себе — в той мере, насколько это допустимо для писателя, и даже немного сверх того. Ну, она вообще любила перехлёстывать через волнорез... Это был период, когда она считала себя киевской ведьмой и старательно искала в себе приметы языческого ведьмовства, не так чтобы уж слишком злого, а всё ж таки опасного для окружающих. Не ведьмовства даже, а магического начала. Хотелось ей быть этакой золотистой дамой-ягой в самом расцвете сил, собирательницей и покровительницей талантов... Я обалдел от «Полётов», с разбегу перечёл их несколько раз и, что совершенно для меня нехарактерно, навязывал их своим друзьям. И ждал продолжения, с надеждой и тревогой — потому что трудно взять такие художественные высоты и там удержаться. «Ну, дожила до светлого дня — дождалась от тебя доброго слова. Глубокое вам мерси. Черт побери, ужасно это приятно, придётся, видно, ещё чего-нибудь такого нашарашить... Раз в жизни я попробовала написать так, как говорю, как думаю, как чувствую. Говорить от собственного лица. Но так ведь нельзя всегда. Эта шпанистая интонация может быть использована один раз. А что же делать, если на лёгком дыхании я изъясняюсь только вот по этой «фене»?!»
Ждать пришлось очень долго.
Людмила писала, как говорила. Читая прыгающие строки писем, я слышал её голос, слышал её речь, пересыпанную арготизмами («Шо за базар-вокзал... убиться веником... шоб меня украли!»), в её исполнении звучавшими с органичным очарованием, а при известном усилии воображения мог и увидеть её мысленным взором. «Я обычно плохо получаюсь на снимках». Ну-ну... «Кроме тех, которые делал Филенко. Красотка прямо. Слушай, может, это оттого, что ты, несмотря на всё свое злоязычие, хорошо ко мне относишься?» Её письма требовали адекватного ответа, и я отмобилизовывался, выверял фразы, выстраивал периоды, старался быть остроумным или хотя бы просто умным, по крайней мере — тщился выглядеть умнее, чем был тогда на самом деле.
О чем могли говорить в этом эпистолярном астрале две неприкаянные писательские души? Не публикуют, душат, зажимают, впору вешаться... Но при этом один был опорой другому, и общий пафос сводился к безыскусной формуле: стоять и выстоять. «Помирать не надо. Мне очень понятны твои затруднения, но, кроме банального «Держись!», что я могу сказать? Я сама живу по команде «стоять!» Самое смешное, что никуда мы не денемся — будем писать...» Было ещё смешнее: два фантаста и в мыслях не держали, что однажды наступит светлая пора, когда наша фантастика из зачуханного андеграунда вдруг обратится в полноводный, многоструйный и запашистый мэйнстрим.
Но для воплощения этой мечты следовало привести к власти... как бы помягче выразиться... не самых лучших людей нашего времени. А заодно разрушить целую империю. И мы все оказались под обломками.
Кто-то в конце концов выкарабкался и неплохо, в общем, устроился на руинах. Кто-то с фанатичным упорством пытался склеить битые кирпичи эпоксидкой. А кого-то смертельно ранило.
В то время, когда можно стало говорить и писать всё что угодно, практически — что в голову взбредёт, некоторые из нас внезапно и необъяснимо замолчали. Людмила оказалась в числе умолкших. Она вдруг обнаружила себя — за границей. Не только за рубежами старых связей и старых друзей, но и за границей самой себя. Конечно, она только казалась сильной — и хотела такой выглядеть. На деле она была беззащитной и уязвимой для всех ядовитых стрел эпохи. Большая душа — как большая мишень, не промахнёшься... Почта не доносила писем, компьютеры появились на каждом столе много позже. Мы потерялись в этом новом лоскутном мире.
«Прости, что задержала ответ — была в Тирасполе. Проехали по местам боев... Это самая настоящая война... Никогда у меня не было такого поганого настроения. Здоровье — никуда. Впрочем, оно у меня сильно зависит от психики... Если серьёзно — хреново мне, Женька, до ужаса. Пересмотрела недавно ялтинскую кассету — слезами облилась. Какие мы там все весёлые...»
Мое последнее письмо осталось без ответа. А потом навалились такие заботы, что прежние связи ушли не на второй даже — на десятый план. Какие-то бизнесы, прожекты, пирамиды... Время понеслось вскачь. Конечно, я искал её. Спрашивал всех знакомых — слухи были разноречивые и нерадостные. Уехала из Киева... сильно болела... не желала никого видеть, и чтобы её никто не видел... исчезла.
Но вот вернулся в Москву великий и ужасный Виталий Пищенко и стал собирать вокруг себя старую гвардию некогда молодых и подававших надежды. Он собирался всех вернуть в литературу, ему и карты были в руки, и он нашел всех и практически всех издал.
Зимой 2002 года я набрал заграничный телефонный номер и снова — спустя десять лет! — услышал голос Людмилы.
Разговор был путанный, сумбурный, с пятого на десятое. Наверное, мы были слишком счастливы, чтобы выстраивать периоды. Она сбивчиво пересказала мне свой новый роман, который вот-вот напишет назло всем, повелела явиться в гости и обещала «цыганочку с выходом». «Все еще наладится», — подумал я. Что бы ни думала о нас эта новая богатая сволочь, захватившая нашу страну, мы по-прежнему были молоды, то есть в том возрасте, в каком летают в космос, а при советской власти даже не подпускали еще к руководящим должностям. Скоро мы встретимся, обнимемся, выпьем интернациональной горилки, вспомним друзей и простим врагов, и все будет хорошо.
Ни черта подобного.
Весь 2003 год, от зимы до зимы, один за одним умирали фантасты, популярные и забытые, хорошие и так себе. Словно целое поколение в одночасье выработало свой ресурс. Вот и Людмила оставила нам этот мир, как он есть. Ему, миру, в общем всё равно, кто в него пришёл, а кто ушёл, он равнодушен к нам и неплохо существует без нас миллионы лет. Но, что ни говорите, без Людмилы он уже не такой светлый.
Она любила всех, хвалила всех и внушала всем, кто её окружал, что они гении — даже тем, кто явно того не заслуживал. Сейчас нет критики, а есть либо истребление, либо восхваление, либо, что еще гаже, наглая, нерусская самореклама. И всё же, многое стало на свои места, и сделалось ясно, кто чего стоит. Но ей-то было простительно заблуждаться. Потому что, повторюсь, она всех любила.
Ослепительная... восхитительная... блистательная... Она горела слишком жарко. Мы эгоистично грелись в этом тепле, и думали, что так будет всегда. А теперь нам всем холодно и неуютно.
Но была команда «стоять!». Мы и стоим.
цитировать
свернуть ветку
