Роман Данихнова начинается как детектив, причем детектив самой мрачной, самой безнадежной своей разновидности — нуар. И зачин вполне соответствует жанровым канонам: в провинциальном южном городе появляется маньяк — серийный убийца, выбирающий в качестве жертв девочек не старше десяти лет. А вскоре на его поимку в город, в контурах которого угадывается хорошо знакомый автору Ростов-на-Дону, прибывает опытный сыщик Гордеев «с самыми широкими полномочиями».
Однако это всего лишь мимикрия.
Происходи события в «крутом» детективе (например, Микки Спиллейна — исправного поставщика pulp fiction на книжный рынок, цитата из которого, кстати, подставлена автором в эпиграф «Колыбельной»), кое-кто из действующих лиц давно был бы нашпигован пулями. Свинец в сердцах персонажей и впрямь наличествует, но оказывается там не преступной волей злоумышленника, а житейским попустительством и обстоятельствами быта. Расследование «специального человека» Гордеева, как и вся детективная интрига, ужас убийства — все это отступает на второй план перед заурядной жизнью горожан, низостью их поступков, ничтожностью стремлений, бесцельностью и пустотой существования.
Да, в романе присутствуют все атрибуты настоящего детектива: расследование, подозрительные лица и даже финальное разоблачение преступника с обязательными пояснениями. Отсутствует главное.
Функция детектива — восстановление справедливости. А поскольку справедливость предполагает упорядоченность, речь идет о восстановлении нарушенного социального порядка. Того положения дел (применительно к тексту: порядка слов), которое общество считает естественным и которое не содержит угрозы для его, общества, существования.
Любопытно, что с этой точки зрения изгоями в социуме являются и преступник, и его преследователь. Оба они находятся по ту сторону общественных правил и норм. Неслучайно классический герой нуара — это одинокий злоупотребляющий виски неудачник, на чью долю выпадает едва ли не большее количество страданий, чем его антагонисту.
Образ «специального человека» Гордеева соответствует канону. И вот неприметный и, казалось бы, необязательный эпизод — его детское воспоминание: «Внизу в стылой воде плавали утки. Гордеев подумал, что они плавают хаотично, как молекулы при броуновском движении. Он отщипнул мякиша и швырнул с моста; хаос немедленно обратился в порядок… Гордеев молча кормил уток; ему нравилось создавать из хаоса порядок».
И персонажи этому миру под стать.
Вот Кабанов, который не любит жену и опасается собственной дочки. Он хотел стать кругосветным путешественником, но «плыл по течению жизни с телевизионным пультом в одной руке и бутылкой пива в другой». А иногда бил жену, «но не сильно и без злости, скорее от скуки».
Вот Ведерников. В прошлом талантливый и многообещающий пианист, а ныне спившийся дворник, свысока посматривающий на окружающих.
В романе таких «черных портретов» с избытком.
И, наконец, как воплощение этой раздвоенности — Танич, известный в Интернет, как Солнечный Заяц, отказавшийся от работы на заводе, чтобы убивать детей, спасая их от «кошмаров взрослой жизни».
«Колыбельная» предусмотрительно и не без оснований помечена значком «18+». Данихнов вообще автор, к читателю безжалостный. Развивая известное определение, можно утверждать, что в его книгах стакан не только наполовину пуст, но и грязен, да и вода в нем, скорее всего, отравлена.
Впрочем, в живописании и даже некотором любовании «свинцовыми мерзостями жизни» можно увидеть и следование традициям классической русской литературы с ее особым вниманием к униженным и оскорбленным, пьяненьким и мелким бесам.
Это свойство нашей классики писатель препарирует не впервые. Действие предыдущей его книги «Девочка и мертвецы» происходит в космосе, на безымянной планете, чьи поселения носят звучные названия Толстой-Сити, Есенин да Лермонтовка тож. Героиня книги девочка Катерина (луч света в темном царстве!) путешествует по планете в сопровождении своих мучителей Ионыча и Федора Михайловича. Приятным это путешествие по пространству русской классики назвать, конечно, нельзя, хотя Данихнов и завершает деконструирование предшественников условным и очень скоропостижным хэппи-эндом.
Данихнов — представитель уже схлынувшей «цветной волны» в российской фантастике. Той группы молодых писателей, что пришли в жанр, первоначально заявив о себе в сетевых литературных конкурсах короткой прозы — и привнесли в него явные литературные амбиции. Такие конкурсы требуют лапидарности и умения подцепить читателя (он же «эксперт») на крючок эмоций и/или слога быстро и эффективно. Отсюда и умение нащупывать болевые точки, и смещение акцента с фантастических идей или замысловатых сюжетов на внутренний мир персонажей.
Впрочем, сам Данихнов подчеркнуто дистанцировался от своих коллег «по волне», утверждая, что не знает, что именно объединяет ее авторов, и заявляя, что «писателю и читателю должно быть все равно, что за „волна” и зачем она. Это критики пускай авторов на „волны” делят. Поделив, им легче воспринимать писателей, которых много, а критик один. А вот когда писатель начинает сам себя причислять к какой-то „волне”, появляется повод задуматься. Может, писатель не так хорош; может, он не уверен в себе и на волне хочет выехать к вершинам славы. А возможно (о, ужас!), пытается замаскировать отсутствие литературного таланта, прячась за спины товарищей».
В наличии литературного таланта Данихнова сомневаться не приходиться. Его голос в «цветной волне» — один из самых ярких и самобытных, к тому же, в отличие от большинства представителей «цветной волны», взывающих к «сентиментальному», он, пишущий о вещах безнадежных, страшных и мрачных, демонстративно сдержан и почти бесстрастен. Именно это возникающее при чтении ощущение безнадежности и непригодности бытия и стало основой для сравнения с Платоновым. Это, и еще болезненная язвительность интонации, свинцовая мрачность взгляда (вспоминаются слова Платонова: «все, что я пишу, питается из какого-то разлагающего вещества моей души»).
Различия куда значительнее. Платонов выступает демиургом (возможно, что и невольным) нового мира, который строится на развалинах старого — разрушенного до основания, до фундамента, а поскольку Слово — единственный инструментарий демиургов, то мы и получаем эти странные конструкты, эти речевые химеры как материал для постройки мироздания.
«Уставший предрассудок», «зарегистрированная куча предметов», «нравоучительный звук», «активно мыслящее лицо» — несочетаемые прежде слова формируют новую реальность.
Данихнов воздерживается от языковых экспериментов. Его слог внешне традиционен: «солнечный свет задушен пылью», «конвульсивно извиваются русла высохших рек», «успокаивающие звуки телевизионных помех», «серая муть наступающего дня». Но традиционность слога еще не означает традиционности подхода. Тем более, при желании в плеяде классиков можно отыскать и другие параллели. Например, Олег Комраков в рецензии на «Колыбельную» вспоминает Хармса и его вываливающихся из окон старух.
Как всякий хороший писатель Данихнов манипулирует читателем. Избранный им способ прямолинеен и прост: ткнуть пальцем в обросшую жирком серой (серый и черный — наиболее часто встречающиеся у автора цвета) повседневности душу читателя, нажать на болевую точку, чтобы выдавить каплю сострадания.
Отсюда обилие жутковатых деталей, наподобие «отрубленных пальцев, обглоданных лиц», и леденящих сцен.
Стратегия автора невольно соотносится с одним из эпизодов «Колыбельной», в котором работник морга Петров демонстрирует Гордееву изуродованные детские тела и добавляет «новые жуткие подробности в надежде, что получится расшевелить специального человека».
Между тем, мотив Петрова прост: «ему нравилось замечать, как содрогаются, видя, во что превратился живой ребенок, даже самые стойкие».
«Колыбельная» — пожалуй, самый депрессивный, злой и жесткий текст автора. По мере удаления времени и места действия его произведений от родной современности в них становится больше и юмора (неизменно черного), и абсурда. А вот количество «чернухи» заметно сокращается.
Например, повесть «Адский галактический пекарь», о странном экипаже, путешествующем среди звезд в компании инопланетянки Марины и разумной печки ПОГ-2, несмотря на название, совсем не депрессивная, а абсурдная и даже психоделическая.
В крупной же форме, вопреки ожиданиям, концентрация характерной для Данихнова беспросветной мрачности не уменьшается, растворяясь в тексте, а лишь возрастает.
По мере приближения романа к финалу выясняется, что разобщенные прежде персонажи связаны между собой, количество их страданий все множится, а за ними наблюдает «существо огромное и неуязвимое, холодное и мертвое, как космическое пространство, из которого оно вынырнуло». Этот образ опасного божества не раз повторится в «Колыбельной»: «неужели в космосе никого нет, кроме огромного черного бога, который существует среди звезд, глотая беззубым ртом холодную космическую пыль. Он стар и давно сошел с ума и не умеет ничего, только бесцельно передвигаться в пространстве, уничтожая свои давно забытые творения. Он и до Земли скоро доберется, подумал Танич, или уже добрался, и мы живем в желудке у этого страшного существа и поклоняемся его гниющим внутренним органам, потому что ничего другого не умеем».
А потом Оно и вовсе материализуется в виде «черной твари, огромной как колесо обозрения». Это видение разделяют сразу несколько персонажей «Колыбельной»; снятся им и одинаковые сны-падения в пропасть, из стен которой растут склизкие щупальца. Так в романе приоткрывается проход в какое-то бездонно и отчаянно страшное измерение.
Угнетающее воздействие романа столь сильно, что даже проблески света в финале «Колыбельной» выглядят нарочитым компромиссом между авторскими интенциями и читательскими ожиданиями хэппи-энда.
Да и призыв «Колыбельной» пробудиться ото зла — как-то слишком наивен и простоват. Впрочем, это не делает его неверным или менее актуальным.
Или легче реализуемым. По этому поводу Данихнов настроен вполне определенно. Образ бога вновь возникает в рассказе «Бог жуков» из антологии «Конец света с вариациями», но места на сей раз меняются, и уже человек становится богом для «упитанных черных жуков». Богом не менее жестоким по отношению к своей пастве, чем черная тварь, «огромная, как колесо обозрения».
Что ж, чтение Данихнова — занятие депрессивное. Оно требует от читателя не то, чтобы мужества, а определенного склада характера. Склонности к упражнению в мизантропии.
Ведь писатель не знает ни усталости, ни меры в разоблачении человеческой натуры. Он справляется с этим намного лучше сводок криминальных новостей. Его персонажи куда как более объемны и реальны, нежели лица на плоских телеэкранах.
В «Колыбельной» перед нами предстает целая галерея нелицеприятных и пронзительных портретов. Люди малодушные и жестокие, трусливые, глупые, самовлюбленные, алчные и жадные, безразличные… И они среди нас.
Они, уточняет автор, собственно говоря, и есть мы.
Такая позиция, неприглядная, спорная, но последовательная, не добавляет Данихнову популярности и у большинства вызывает реакцию отторжения. Однако сложился у него и свой круг читателей и даже ценителей.
Приведу в завершение цитату из отзыва на «Колыбельную» одного из поклонников творчества Данихнова, чей блог красноречиво называется «Записки жизнерадостного пессимиста»: «Роман отменный. Давно не получал такого удовольствия. Юмор, конечно, черный. И не всем придется по душе, но я смеялся. Впрочем, у меня своеобразное чувство юмора. Меня и тренд „безнадега” сильно веселит».
Статья впервые опубликована в журнале «Новый мир» № 3 за 2015-й год. Оценить можно здесь :)
«Колыбельная» вошла в «короткий список» «Русского Букера». Лауреат будет объявлен 3-го декабря.
О романе Дмитрия Казакова «Чёрное знамя»
цитировать
свернуть ветку
