В продолжении темы статьи «Плач Ярославны» глава моего неопубликованного романа (по ряду причин я не слишком стремлюсь его опубликовать), которая во многом иллюстрирует некоторые из граней издательской деятельности…
РОМАН О КОШКАХ
или
ПЕТЕРБУРГ ЛИТЕРАТУРНЫЙ
(ДОБРАЯ КНИГА)
Извинения от автора
В этой книге нет ни слова лжи, однако некоторые события слегка дополнены, углублены, утрированы, а кроме того, изменены имена действующих лиц, дабы автор смог избежать уголовного, криминального и сексуального преследования со стороны героев данного повествования. Все книги о которых поминается в этом произведении были реально выпущены, причем многие очень большими тиражами, в свое время став хитами продаж; все «герои» реальные люди. И если кто-то посчитает, что события, описанные на этих страницах, могли случиться только в конкретном маргинальном издательстве, смею заверить, они не правы, и что в данном произведении я не стал погружаться в глубины издательского бизнеса, лишь потому, что, нырнув в эту бездонную пропасть, могу и вовсе отвратить итак редких в наше время читателей от печатного слова. Кроме того, прошу особо впечатлительных не принимать близко к сердцу множественные спорные теории, изложенные в данной рукописи весьма фривольным образом. Не хотел никого оскорбить, а лишь заставить повнимательнее приглядеться к вещам на первый взгляд очевидным и общеизвестным, взглянуть на них под другим углом, дабы лучше разглядеть сокрытое Зло и Добро, которое порой вовсе и не доброе.
С извинениями к И.Е.П. участие которого в ряде «подвигов» я умышленно замолчал в виду ограниченного объема данного повествования, а также из-за скромности конкретного персонажа, приобретенной путем долгого проковыривая чакр и концентрации мысли на русском дантяне, во имя спасения печени, получившей неизгладимые раны в смутное студенческое время…
Кроме того, хочу извиниться перед всеми действующими лицами Доброй книги (если бы книга был Злой, я бы раскрыл имена героев, дабы они смогли претендовать на ордена и медали за развитие культуры как в нашей стране, так и в мировом масштабе) и надеюсь, что, узнав себя, у них хватит ума и такта промолчать, дабы их не узнали родные, соседи и друзья, потому как Безымянный герой всегда герой и есть надежда, что хотя бы часть его геройств всего лишь непомерная фантазия автора, а не печальная, отрезвляющая реальность.
Чванливым интеллигентам, преклоняющимся печатному слову посвящается
История третья. «Камасутра» по-петербургски или История одной мифологемы в четырех актах
В бою у пулеметчика Ли закончились патроны, но Партия сказала: «Надо стрелять», и пулемет снова застрочил.
Анекдот
Акт 1. Рождение шедевра
История эта началась в конце прошлого столетия, в знойный июньский день, когда душа звала на дачные просторы, а долг, то бишь пустой кошелек, гнал на работу, в душный, пропитанный грибковой сыростью офис, который от затхлой атмосферы не спасали ни евроремонт, ни кондиционеры, ни освежители воздуха. Ну, а наличие массы авторских, издательских, редакторских экземпляров самых различных печатных творений, а также рукописей, многие из которых настолько пропитались сигаретным дымом, что казалось, тряхни папку хорошенько, и дохлые тараканы вперемешку с табачным пеплом потоком польются на пол. Все это придавало атмосфере в офисе непередаваемый тошнотворный аромат, сбивающий с ног новичков издательского дела…
И вот в тот миг, когда я, отринув все и вся, уставившись в окно, мысленно уже покачивался в гамаке в тени кособокого пригородного домика, зазвонил телефон, башней возвышавшийся на столе, смутный контур которого с трудом угадывался под грудой книг, книжечек, книжулечек, книжоночек и всевозможных брошюр. Протяжно, надрывно так зазвонил… Не телефон, а младший брат бормашины. Покосившись на него, я оценил расстояние, отделяющее меня от захлебывающегося звоном аппарата, а потом решил: «Не время брат… война», и вновь погрузился в созерцание обложки нового сборника кроссвордов, прикидывая, чего еще не хватает на обложке. А был там уже полный набор штампов: фрагмент лазурного пляжа, красавица в бикини, тигр, и дурацкая надпись — «Пляжные кроссворды», постепенно проступающая из кроссвордной сетки. Но главный редактор сказал, что в обложки нет «острого мувинга»… Короче, «поменяйте белочек на зайчков, зайчиков на белочек, поиграйтесь шрифтами, поиграйтесь цветами». Так как никаких плодотворных мыслей мне в голову не приходило, я тупо продолжал созерцать макет обложки на экране компьютера, не обращая внимания на надрывающийся телефон.
Звонок оборвался. Я этого даже не заметил. Но цоканье каблуков в коридоре привело меня в себя, словно обдав ледяным душем. Звуки из коридора становились все громче, и я замер, прислушиваясь. Что-то надвигалось со стороны «начальственного тупичка», так мы называли комнатку секретаря, примостившуюся к кабинетам директора и главного редактора. Главный вопрос был: свернет посланница Сил Тьмы, то бишь недремлющего начальства, направо «ко мне в гости» или налево к редакциям Художественной, Детской и Научно-Популярной литературы.
Но мне не повезло.
Дверь со скрипом отворилась, и на пороге в облаке дешевых духов — броне, защищавшей их владелицу от издательских ароматов, материализовалась Надежда. Прилизанное каре в стиле тридцатых, обильно размалеванное личико с приклеенной американской улыбкой… И хоть она не в коей мере не была блондинкой, при виде её я сразу начинал чувствовал себя Эйнштейном, случайно столкнувшимся с неандертальцем, только очень миленьким.
— Шю-ю-юрик, — этот раз это вышло у неё особенно противно, но и дальше я не ждал ничего хорошего. — Шю-ю-юрик, вас ждет шеф. И почему вы не отвечаете на звонки?
— Какие звонки, трамвайные?
Мой вопрос поставил Надежду в тупик. Словно трамвай и в самом деле сошел с рельс и теперь вагоновожатый в лице секретарши-симпомпулечки, хлопал глазами, пытаясь вернуться на накатанные рельсы повседневности.
— Почему трамвайные? — в недоумении протянула она в растерянности, но тут же поправилась. — Перестаньте меня дурить вашими шуточками, Шю-ю-юрик. Вас шеф вызывает, — и видя, что я как-то не спешу бежать сломя голову в заветный кабинет, добавила: — Срочно…
Я тяжело вздохнул, пытаясь прикинуть, где я накосячил, а точнее, что скудоумному начальству удалось обнаружить: то ли приписки в платежной ведомости, то ли какой-то глюк в сданных мною текстах и обложках, а может кто-то накапал о других моих художествах. Например, о том, что это именно я подложил ложку горчицы в банку меда, которую шеф держал у себя в кабинете в столе, угощая сладким говидлом самых важных гостей издательства, или кто-то узнал, что это я послал шефу телеграмму: «Мой дорогой… Скоро ты станешь папой!» Эту телеграмму доставили в издательство как раз в тот момент, когда шеф выяснял отношения с женой, после очередного похода по борделям. Дальнейшую сцену в аудиоисполнении прослушивало все издательство, так как разборка происходила при открытых дверях кабинета, а коридор соединяющий начальственный тупичок с остальным издательством был идеальным звукоусилителем. Однако с тех пор приходя за зарплатой никто не слышал охов и вздохов нашей бухгалтерши — Нины Ивановны, которая закатив глаза к потолку, сообщала каждому входящему в её кабинет.
— Сегодня только половина… Геннадий Андреевич велел отложить денег для субботних переговоров.
Только вот даже курьер издательства знал, что после переговоров в понедельник утром шеф появлялся весьма помятый, После этого в издательство прибегала его супруга, которая все выходные искала суженного по «лечебницам и моргам города, глаз не сомкнув». Дальше они примирялись. А сотрудники старались получить остатки зарплаты в четверг вечером, даже если для того приходилось на пару часов задерживаться на работе, потому как в пятницу утром начальство в лице директора и главного редактора приходили к единодушному решению о необходимости важных переговоров в субботу, на которые потребуются «представительские». И только телеграмма, своевременно посланная добрым самаритянином смогла разорвать порочный круг.
Так что причин для утренних разговоров со мной — заведующим редакции развлекательной литературы — у шефа была масса.
В сопровождении Надежды я направился на Голгофу, прихватив вместо креста пачку с какими-то бумагами — редактор без редакторской папки, существо ранимое, особенно со стороны злобного начальства. Однако шагнув в кабинет, первое что я увидел была пресловутая трехлитровая банка меда, в которой утонула огромная ложка. Раз жрет мед, значит настроен благодушно. Я тут же расслабился и прошествовал к начальственному столу, глядя на нашего «Винни-Пуха».
Только вот добродушного медведя из детской сказки наш шеф ничуть не напоминал. Скорее это был типичный представитель офисного планктона, возомнивший себя Безумным Шляпником с полотен Джона Тенниела. А лицо его было таким, словно в заветной банке был и не мед вовсе, а самая что ни на есть горчица.
— Присаживайтесь Александр Николаевич.
Тон шефа настораживал. Потянувшись он взял со стола какую-то книгу. Обложка была мне не знакома. Значит сегодня «на раздачу попал» не я.
— Вот, Наталья Юрьевна выпустила «Камасутру»…
Тут надо сказать, что среди книгоиздателей есть два магических слова, которые могут сделать бестселлер из любой хряпы. Это «энциклопедия» и «камасутра». Ставите одно из этих слов на обложку и получается хит, который продается много лучше многочисленных справочников на ту же тему, как в отношении прикладных дисциплин самого различного толка. В какой-то момент мы даже подумывали выпустить «Камасутру слесаря: энциклопедию по ремонту ВАЗ», но решили, что это — перебор. Но это так, мысли вслух...
— …но серьезное, академическое издание, — продолжал шеф (называть его даже мысленно Геннадием Андреевичем в присутствии банки меда у меня язык не поворачивался). — Там перевод самого Булкина и триста сносок, а так же предисловие профессора… В общем мне нужно продолжение, — и тут он многозначительно посмотрел на меня, словно ожидал от меня каких-то мудрых слов, но единственное, что пришло мне в голову, так это перевести стрелки.
— Тема Юрьевны. Я-то тут при чем?..
Шеф укоризненно посмотрел на меня через стекла круглых Ливерпульских очочков и многозначительно объявил:
— Ну, Юрьевна с этой темой не справится.
— ?..
— Как меня заверили, что продолжений «Камасутры» не существует, — тут мой шеф использовал запрещенный книгоиздании прием, он достал пачку «зелени». Новые стодолларовые бумажки, запелёнатые банковской ленточкой выглядели невинным младенцем. Надорвав фирменную упаковку, шеф стал играться купюрами внимательно следя за моей реакцией.
— Ну, да… Подобных трактатов не существует… Нет. Конечно, что-то найти можно… — завороженно, словно кролик на кобру, уставился я на пачку хрустящих банкнот. — Как сейчас помню…
— Торговля очень хочет продолжение… — задумчиво продолжал шеф, а пальцы его скользили, перебирая бумажку за бумажкой и говорил он медленно, гипнотически. Правда на меня этот тон не действовал, скорее меня волновали купюры. — Нужна «Европейская камасутра». Но не попса какая-нибудь, а серьезное, академическое издание с солидным справочным аппаратом и статьей какого-нибудь профессора, в крайнем случае кандидата наук.
Тут я совсем поник. И понятно стало почему: Юрьевна отказалась. В древнекитайской или там какой-то восточной литературе еще можно было найти аналог индийского «Трактата о возлежании». Но что касается Европы, во-первых, ничего кроме новел Боккаччо мне в голову не приходило, а во-вторых, как человек «обремененный портвейном» я не мог отказаться. Тем более, что платить, видимо, готовы были сразу вне оклада.
— Знаете, ли… — неуверенно начал я, осторожно перебирая слова, — …я, конечно, не специалист, но мне кажется что-то такое было, — тут я замялся, потому как шеф мог потребовать, чтобы я обозначил данный литературный шедевр, а ничего подходящего мне в голову не приходило, к тому же как не специалист в данной области, я мог спороть какую-нибудь чепуху. — Надо посмотреть в справочниках, посоветоваться с энциклопедиями.
Последнее слово произвело на шефа впечатление, словно я произнес колдовскую мантру. Тяжело вздохнув от отщипнул от пачки зелени маленькую толику, и уже хотел было протянуть мне свеженькие, словно только что отпечатанные купюры, когда во мне все взорвалось. Ведь мысленно я уже рисовал себя как минимум владельцем всей заветной пачки, поэтому недолго думая, я начал набивать цену.
— Но Геннадий Андреевич, поймите. На русском ничего подобного никогда не выходило. Мне нужно будет обратиться к специалисту, — еще пара купюр прибавилась к моей доле. — … И тексты. Ведь это XVII век… Старофранцузский. — Я не знал существует ли подобный язык, но оставшаяся пачка зелени, которая в любой момент могла ускользнуть вглубь стола, она вдохновляла меня, ведя вперед, как огонек спасительно маяка в темной ночи нищеты. — Любертены (1) … — последнее слово я где-то слышал, но значение его точно не знал, однако звучало оно достаточно значимо. Это как оптические 3-D фильтры для обработки цветных изображений — мое личное изобретение. Пару месяцев назад я развел шефа на премию, рассказывая про передовые методики для создания обложек изданий сканвордов. А все потому что «Фотошоп» и «Фрихенд» в отличии от директора и главного редактора я знал не понаслышке.
После завораживающего слова «Любертены» — (и до того не раз убеждался, директор знал историю литературы еще хуже, чем я) стопка купюр, предназначавшихся для поисков «Европейской камасутры» увеличилась еще на три хрустящие бумажки.
Так как сходу придумать еще один повод опустошить карманы шефа у меня не вышло, деньги перекочевали ко мне, остатки пачки зелени исчезли в верхнем ящике начальственного стола, а сам шеф чтобы легче пережить потерю кругленькой суммы перешел к медовым процедурам, то есть взялся за банку с медом, зачерпнул полную ложку. Я лишь пожелал ему побольше горчицы, и не в силах выдержать столь откровенное зрелище пулей вылетел из кабинета, пряча в кошелек свои трофеи. И уже за дверью я услышал трехэтажные пожелания негодяям, изгадившим «божественный нектар». Последняя фраза была единственно печатной из более чем двухсот слов, которые я прослушал через стену кабинета и которые, издавай я «Современную камасутру», сильно пополнили бы раздел «Половые извращения».
На обратном пути к своему рабочему месту, во мне боролось два противоречивых чувства: с одной стороны, я искренне радовался значительному пополнению собственного бюджета, с другой с печалью думал о том, где взять столь желанную для начальства книгу. Сомнения относительно того не зря ли я ввязался в эту авантюру обуревали меня...
А в редакции Развлекательной литературы меня уже поджидали очередные «клиенты средней вонючести». Кроме того, появилась Лидия Борисовна, которая делила со мной эту обитель скорби.
Пусть простят меня многочисленные редакторы, авторы и литераторы, которых в прежнее время называли бомжами, а ныне фрилансерами. Эта братия пестрой толпой кочующие из издательства в издательство имеет несколько отличительных особенностей, кои повышенная вонючесть (в прямом смысле этого слова), огромное самомнение и полное неумение делать что-либо, хотя порой среди этого стада и встречаются отдельные талантливые особи. Эта околитературная публика не умеет толком ничего делать, но берется за любую интеллектуальную работу, от создания бессмертных полотен авторского текста на любую тему, до корректуры самого сложного текста. Они могут делать дизайны, писать статьи, аннотации, обзоры… Как говориться: от эссе до глиссе. Однако все их творения выходят на удивление ущербно-гениальными и после небольшой доработки идут в печать…
Один клиент сидел у моего стола, а другой навис над столом Лидии Борисовна — дамы в стиле мультипликационной фрекен Бок, в высшей степени интеллигентной воспитанницы старой школы, искусствоведа, всю жизнь занимавшуюся изучением творчества Тургенева, но под давлением бытовых проблем, вынужденной заниматься редактурой, а правильнее сказать переписыванием, криминальных детективов. По её собственному признанию ночами во сне её мучали ужасы разборок братвы, но всякий раз, получая квитанцию на квартплату, она из двух зол выбирала меньшее. Её «клиент» был амбалом не дюжих пропорций, который буквально выпирал из новорусской маечки буграми волосатых мышц, увитых пестрыми гирляндами всевозможных татуировок. Облокотившись огромными кулаками на край стола, он больше всего напоминал огромного орангутанга или морячка Папайя, обожравшегося спаржи. И голос, вырывавшийся из иерихонской трубы его уст, под расплющенным носом, соответствовал общему внешнему виду, точно так же как бритый череп, покатый лоб и малюсенькие глазки-бусинки, глубоко утопленные под надбровными дугами — мечтой любого альфа-самца гориллы.
— Ну, так что, Лидия Борисовна, — гремел он на всю комнату, едва заметно покачиваясь, с пятки на носок и обратно. — У меня уже вышло три книги.
— Да… Да… Да… — застенчиво лепетала в ответ редакторша, осторожно пододвигая в сторону автора стопку авторских экземпляров покета, на обложке которого братва радостно и бесхитростно мочила друг друга.
— Авторские мне не нужны, мне пацаны на слово верят.
Я понял, что еще чуть-чуть, и я ему тоже поверю, а посему мышкой проскочил на свое рабочее место, не отводя взгляда от разворачивающейся передо мной сцены.
— Я только спросить хочу, вот три книги у меня вышло… Так я могу братве сказать, что я в натуре писатель?
— Да… Да… Да…
Невероятным усилием воли, придавив улыбку я склонился над столом, делая вид, что перебираю бумаги. Однако не в силах сдержаться, фыркнул и тут же был награжден подозрительным взглядом новоявленного «писателя».
— Не понял?..
— Нет, так просто вспомнилась одна скороговорка, — в свою очередь заискивающим голосом пробормотал я, и, видя, что напряжение во взгляде «писателя» не ослабевает, выпалил.
— На дворе трава,
На траве дрова,
На дровах братва,
У братвы трава,
Вся братва в дрова.
Питекантроп замер. Я видел, как медленно пульсируют лимфоузлы под костной броней его черепа, пытаясь осознать услышанное. Наконец, поняв, о чем речь, он покачал указательным пальцем, нацеленным в мою сторону то ли грозя, то ли повторяя про себя незатейливую поговорку, потом повернулся и направился на выход не попрощавшись, пробормотав себе под нос, что-то вроде:
— Дельная мысль… — И уже на пороге, повернувшись добавил. — Так я пацанам и скажу…
И только когда с грохотом захлопнулась входная дверь мы все разом вздохнули с облегчением.
Лидия Борисовна полезла в стол и положила себе под язык таблетку валидола.
— Как вы…
— Все нормально, Александр… Я уже привыкла…
— И часто такое у вас? — поинтересовался мой гость Андрей, который по-своему был тоже интересной личностью, так сказать литератором средней вонючести. То есть он иногда принимал ванну и с ним можно было находиться в одной комнате, не испытывая при этом рвотные позывы. Белесый, тощий, усатый он напоминал одного из друзей Астерикса, знал несколько европейских языков и при полном отсутствии какого-либо образования мог часами рассуждать о влиянии фламандских легенд на раннего Шекспира.
— Иногда и такие кадры заходят. Приносят всякую графомань, мы её переписываем, а потом поглядите-ка: «писатель», — обогнав меня ответила моему гостю Лидия Борисовна. — Как говорил один мой знакомый врач, тут два диагноза: алкоголизм или шизофрения.
— А чаще то и другое, — с хитрой улыбкой добавил Андрей, так словно к нему это никак не относилось. — Кстати, Шурик, не найдется ли у тебя взаимообразно рублей пятьсот…
И это вместо «здрасти» или хотя бы «привет». Сразу быка за рога. Видно его и в самом деле сильно приперло.
Я с сомнением посмотрел на Андрея, потому как давать ему денег в долг у меня никакого желания не было, так как вероятность возращения их равнялась нулю. И тут меня осенило, словно гром с ясного неба. Андрей же всегда корчил из себя человека энциклопедического образования.
— Послушай, тут есть одна халтурка… — осторожно начал я, прощупывая почву.
Андрей тут же насторожился, словно опытный охотничий пес, разве что уши торчком не встали, потому как слово «халтурка», означало «аванс», а «аванс» — пьянку, так как по трезвому настоящего литератора муза не посещает… Это вам не спирт от канифоли по утрам на работе фильтровать… Мгновение и мой клиент переменился в лице, еще секунду это был самовлюбленный литератор, а теперь передо мной сидел голодный хищник-творец, готовый изваять Мыслителя за более чем скромное вознаграждение.
— Ну, работа у меня есть… — произнес он напряжённым голосом, как рыбак, который пытается изо всех сил сделать равнодушный вид, и в то же время успеть подсечь рыбу. — Только если халтурка…
В перевод с литераторского это означало: «Я на мели, пить не на что».
Внимательно вглядываясь в мутноватые глазки Андрея я нащупал одну из зеленых бумажек, в нагрудном кармане безрукавки и медленно, растягивая слова поинтересовался:
— Ты мог бы подобрать что-то из классики XVII-XVIII веков?
Заглотив крючок по самую блесну, он качнулся мне навстречу.
— Точнее…
— Ну, ты же у нас специалист по французской литературе… Мне нужна «Европейская камасутра», серьезное издание. Как лит памятники.
Андрея как ветром смело. Он усмехаясь откинулся на спинку стула, и, предвидя его фразу о том, что подобной книги в природе не существует, а потом какое-нибудь язвительно колкое замечание, непременно завершающееся вопросом о пятистах рублях, я словно опытный заклинатель змей, продемонстрировал краешек зеленой купюры, чуть вытянув её из верхнего нагрудного кармана. Тогда лицо Андрея скривилось в немой борьбе здравого смысла с жадностью, точнее с горящими трубами, которые можно было весьма успешно залить, не стесняясь в финансах.
— Хотелось бы понять, что именно требуется…
В этот миг, я больше всего хотел сказать Андрею, что лично я ничего не хочу, кроме как отправиться за бутылочкой ледяного «Амстердама», послав ко всем чертям и фирму, и директора Винни-Пуха, и «Европейскую камасутру», но взяв себя в руки, я честно исполнил свой долг, объяснив потенциальному автору смысл издания, необходимость мощного справочного аппарата, а также наличие предисловия от какого-нибудь светила филологической науки.
Андрей долго жевал белесые, но побуревшие от никотина на кончиках усы, а потом словно придя к какому-то решению выдал:
— Ну… Вопрос очень сложный… Помнишь Пехтюхова, — я с содроганием вспомнил и кивнул. — Он ведь кандидатом был… Правда инженером… Но в книге ведь это необязательно указывать? — Я снова кивнул.
— А само творение?
— Скажем так… — тут Андрей снова задумался, пожевывая свой ус, а потом заговорил, посматривая на меня, словно ожидая моего одобрения. — Напишем, стилизовав текст под середину ХVIII века. Предположим это будет де Шарьяр… «Вечерние монологи»…
— Этот де Шарьяр?
— Историческая личность, Остальное доделаем. Статью Пехтюхов напишет. Ну там, поучительные беседы… дядюшка беседует с племянником наставляя его…
— Справочный аппарат?
Андрей снова закусил ус, тщательно его пережевывая.
— А сколько сносок надо?
— На книгу… Сносок триста, всяческие исторические реалии, комментарии…
— Понятно, — задумчиво произнес он, видимо прикидывая. Чтобы подстегнуть мыслительный процесс, я выдвинул из кармана уголок второй зеленой купюры. Андрей втянул воздух так, что меня чуть ветром не утянуло. — Ну, конечно. Сделаем сноски по историческим персонам, значимым географическим реалиям, а также комментарии…
— Комментарии одного из римских пап о падении морали и нравов…
— Точно, посмотрим кто из них был пописучее… А объем?
— Ну текст листов(2) десять, лист предисловие о де Шарьяре, листа три комментарии. Как-то так.
Андрей облизнулся на сводя взгляда с кармана мой безрукавки.
— Ты же знаешь… Стилизация под старофранцузский… Любертены…
Я знал! Прищурившись я внимательно посмотрел на Андрея.
— Ты мне еще расскажи, что будешь консультироваться со специалистами в толковании идиоматических оборотов.
Андрей все понял и печально кивнул. Как обычно договор мы подписывать не стали. Договор для чужих, пришлых литераторов, а своим обычно веришь на слово. Тем более, что стоит какому-то литератору хоть одного издателя кинуть, и больше он к дверям ни одного издательства не подойдет. Литераторы они одинокие и беззащитные, а издатели хоть порою и годами не видятся, представляют из себя истинное братство. И даже если кто-то другой злосчастному кидале что-то закажет, то оформит все договоры по полной, так что со скудного гонорара труженика пера государство снимет ни одну и не две стружки.
В тот день я честно отдал Андрею трех президентов — три зеленые бумажки, и мой старинный знакомец растаял, как утренний туман, метнувшись к ближайшему валютному обменнику. Лишь Лидия Борисовна томно вздохнула, и уткнувшись в свои детективы печально покачала головой, словно вырожденный интеллигент окончательно разочаровавшийся в жизни…
Продолжилась эта история осенью, когда начальство уже взялось не на шутку трясти меня. Деньги были заплачены, а значит и дело должно быть сделано. Российские читатели непременно должны были оказаться посвященными в таинства «Европейской камасутры». Однако по моим расчётам, основанным на собственном горьком опыте, я знал, что Андрею еще нужна была неделя-другая для окончательного освоения моего аванса в ближайшем винном магазине. Потом мне пришлось пару недель искать его, и не потому что Андрей скрывался от меня, а потому что всякий раз, когда я звонил ему и просил позвать к телефону, жена Андрея с безысходной печалью в голосе отвечала мне, что её супруг очень болен, сейчас спит и подойти не может. Так как диагноз я мог поставить даже не лицезрея пациента, я всякий раз лишь плечами пожимал. Потом Андрей ещё неделю отказывался от визита в редакцию, уверяя, что не может, и появился после того, как я заверил его, что именно для него у меня всегда найдется заветная бутылочка живительной сорокоградуской микстуры…
Не смотря на прохладу, царящую в издательстве — заморозки уже наступили, а батареи еще не включили, да и толку от них обычно было очень мало, Андрей появился теплый до горячего, источая запах перепрелого табака и вчерашнего перегара. С довольным видом он вручил мне пачку бумаги — распечатку на матричном принтере и огромную дискету, какими перестали пользоваться еще в начале девяностых.
— Вот, — объявил он. — Де Шарьяр «Утренние диалоги».
Я хотел было возразить, что изначально это были «Вечерние монологи», но плюнул, так как лично мне было все равно. А после этого автор с невозмутимостью барона Мюнхаузена поведал мне, что в рукописи всего восемь с половиной листов, что до печати её непременно должен посмотреть редактор; комментариев всего листа на полтора, зато кандидат наук постарался, выдав аж полтора листа посвященных де Шарьяру и его шедевру эротической литературы пресловутым «Утренним диалогам», а также объяснил влияние этого шедевра на всю эротическую литературу конца девятнадцатого века. Мне почему-то сразу вспомнились рецензии Лема к ненаписанным произведениям, но я скромно молчал, дабы не развеять своими замечаниями атмосферу высокультурного диалога о влиянии «Утренних диалогов» на мировоззрение молодого Уальда и Мирабо, а так же о параллелях творения де Шарьяра с творчеством пресловутого маркиза де Сада.
Лишь Лидия Борисовна, краем уха следившая за нашей беседой, печально качала головой, вычитывая очередной шедевр, повествующий о кровавых похождениях бравой братвы. Только когда Андрей, удовлетворенный еще парой зеленых бумажек и рассказом о мифических «роялти», покинул нашу обитель скорби, она подняла голову, и, посмотрев на меня поверх очков, голосом полностью разочаровавшейся в жизни учительницы печально поинтересовалась.
— Неужели вы собираетесь это издавать?
— Конечно. Только издавать это буду не я, а мы.
— Но ведь это не просто мистификация, это верх цинизма!
— Лидия Борисовна, — я постарался в точности воспроизвести её тон, но не смог добиться нужной ноты страдающего интеллигента. — Поверьте мне, вы присутствуете при рождении настоящего шедевра.
— Шура вы закончите свои дни на костре…
Она потупившись отвернулась к стене. Я в тот момент смолчал. А ведь мне больше всего хотелось сказать, что создание читаемой масскультуры из откровенно графоманских полуграмотных сочинений бывших бандитов и оперов, тоже не самая прямая тропинка в рай. И многие из авторов подобных произведений считаются писателями только потому что начальный вариант рукописи до редактуры, никто кроме несчастного редактора не видел.
P.S. к Акту 1. Кстати о редакторах
Редактировать Де Шарьяра взялась одна дама. Я бы даже назвал её доверенным лицом. У каждого завредактора есть такие «бойцы». Из общего болота всеядных литераторов их выделяет одно качество: им можно получить любую грязную работу вплоть до выноса мозгов, а также уничтожения литературных трупов. Когда какой-то известный писатель принес откровенную «хряпу», или нужно подготовить какой-нибудь жаренный текст, под которой подпишется не каждый литератор, переписать чужой перевод или поучаствовать еще в какой-нибудь литературной авантюре, такие люди просто незаменимы. И дело вовсе не в том, что кто-то из завредакций боится замараться. Люди, не распоряжающиеся денежными фондами и постоянно рассказывающие авторам, литераторам и переводчикам о том, что денег нет, но при этом прижимающие к сердцу туго набитые кошельки, а все потому что, вычеркнув всех авторов, поставили себя на первую и единственную строчку платежной ведомости, по определению не могут быть порядочными людьми. (Себя я из этого списка вычеркиваю, так как должен признаться, что с первого своего места работы в издательстве вылетел как пробка, потому как пытался соблюдать интересы авторов, а не фирмы. А потом, продолжая заниматься подобной деятельностью, разработал треходовую систему, используя которую и овцы были целы и волки сыты. Но, в виду того, что данное произведение является книгой сугубо художественной, повествующей о тяжкой доле российского [петербургского] литератора, я упущу описания тысяча одного способа получения честно заработанных денег, вне зависимости от прижимистости владельцев издательства и упорного сопротивления жадного завредакции.)
Так вот Анита была дамой в меру грамотной, в меру въедливой, той которой без задней мысли можно было доверить редактуру «Игрушек для взрослых». Рассказ об Аните можно было бы начать фразой: «И в кабинет вплыла фиолетовая копна волос…» Впрочем, кроме внешнего вида, скорее подходящего девочке-панку лет четырнадцати, Анита была дамой весьма серьезной и с легкостью могла взяться за любую работу, порой взваливая на себя непомерный груз и, с той же легкостью в миг, сбросив непомерную ношу, соврав о срочных делах, а между делом забить косячок, когда сигареты уже не помогают…
Рукопись она выправила быстро, правда долго ругалась из-за «путаницы рук и ног, в которой порой совершенно невозможно разобраться». Я же, выслушав весьма злобные и лаконичные замечания Аниты, перемежающимися пробоями на «хи-хи» и легким покашливанием заядлого курильщика, решил в текст не заглядывать, дабы не расстраиваться, а аккуратно отложил в сторону распечатку с правкой, стараясь, чтобы ко мне не пристал въедливый табачный запах, обильно приправленный ароматом конопли.
Кстати, прежде чем отдавать распечатку с редактурой в техотдел, чтобы правку внесли в файл, пришлось с неделю выдержать рукопись на окне. Техотдел — не редакция. Там работали дамы строгие, и, если после работы с рукописью они надышатся и их тоже начет пробивать на «хи-хи», мало не покажется... Так что не смотря на требования начальственного Вини-Пуха ускорить процесс, я задержал рукопись на неделю, дабы избежать неприятностей…
Акт 2. Рождение мифологемы
В восьмидесятые годы существовал определенный тип людей — комсомольские работники. При виде такого человека сразу хотелось сдать взносы и отчитаться в общественной работе или провести внеплановую политинформацию. Высокий лоб, зачесанные назад волосы, честный взгляд. Правда, что характерно, эти бескомпромиссные борцы с мировым империализмом обычно были людьми совершенно беспринципными, готовыми спустить комсомольские взносы какой-нибудь средней школы в первой же разливочной. При этом, если спросить у них: «Где собственно?», они ничего не ответят, а станут смотреть на вас взглядом несчастного щенка, которого вышвырнул на улицу в самый дождь бессердечный хозяин-садист.
Такие деятели не раз встречались мне на тернистом жизненном пути. Один из них, еще в конце восьмидесятых, когда стало можно, издал бешенных тиражом в аж в полмиллиона экземпляров первый составленный мной сборник американской фантастики, но в очень странном формате. Когда же я поинтересовался почему книга такого странного размера, чуть поменьше знаменитой в те годы серии «Зарубежная фантастика», он, не смущаясь, по-ленински с хитроватым прищуром глядя мне в глаза, ответил:
— Бумага ворованная. Должны были печать комсомольские уставы…
— А почему обложка из ледерина? Рисовали же красивую цветную суперобложку?
— Картон ушел на буклеты для Дворца Молодежи. Там один целитель выступает, цветотерапией лечит. Сам понимаешь ему полноцвет нужен. А ледерин… Тут хотели новые кресла для школьных актовых залов по всему району перетянуть. При закупке сэкономили купили ледерин переплетный, а он синим и серым оказался, потом провели ревизию… Да и старые кресла еще нечего… Правда, пришлось картинку, чтобы штамп отлить, по контуру обводить. Кривовато получилось, но выглядит как оригинальная задумка. Всем понравилось…
После этого остальные вопросы о книге отпали сами собой… Только вот, кто эти самые «все, которым понравилось» он так и не уточнил.
Поучаствовал один из таких деятелей и в судьбе шедевра мировой литературы за авторством Де Шарьяра. Этот деятель в середине девяностых променяв комсомольское кресло на кресло работника культуры при городском правительстве носил гордую фамилию Трубачов, которая как ни странно удивительно подходила ему. Он любил поговорить об истории, особенно европейской, особенно о веке шестнадцатом-семнадцатом, когда рыцарство еще не изжило себя, но Эпоха Возрождения уже пыталась прорости сквозь густую поросль инквизиции, которая по мнению данного историка стала краеугольным камнем в культуре БДСМ. А посему разговоры о конструкции средневековых замков, после третьей бутылки «Балтики» у него мягко перетекали в сравнительный анализ нравов Женских монастырей Европы, где царили нравы в духе Маркиза де Сада, и гаремов ближнего Востока, где европейские бастарды от крестовых походов удачно смешивали достижения европейских монахов с изощренным искусством евнухов Саладина…
К тому моменту как начался второй акт мифологемы Де Шарьяра, Трубачов вполне себе так укоренился кресле советника по культуре, правда какому депутату городской думы и о чем именно он советовал и по сей день осталось для меня военной тайной. Тем не менее обосновавшись на тепленьком месте он тут же зарегистрировал издательство со странным названием «НРК» — организацию, породившую несколько еще более странных деятелей от литературы. Что означала аббревиатура никто не знал, но после пятой «Балтики» по нарастающей (то есть начали пить с третьего номера, постепенно доходя до девятки), директор и учредитель в одном лице мог признаться, что таинственное «НРК», расшифровывается ни как иначе чем «Не Расстанусь с Комсомолом», хотя быть может, существовала и другая более сакральная расшифровка.
Еще нужно сказать, что посещение редакции «НРК» было само по себе сопряженное со смертельной опасностью. Видимо, чтобы сэкономить, Трубачов снял офис в здании, предназначенном под снос — в те времена СПб не мог, как ныне, похвастать обилием бизнес центров, да и само подобное понятие не существовало. А кроме всего прочего офис «НРК» располагался на втором этаже, куда можно было подняться лишь по наружной железной лестнице. Стена, к которой она крепилась, выглядела не слишком обнадеживающе, и когда ты поднимался на четыре огромных пролета, вся эта ржавая конструкция покачивалась и поскрипывала, так, что казалось еще мгновение, и огромные металлические штыри повылезут из раскрошенной стены красного кирпича и вся конструкция бесформенной грудой рухнет во двор. Сам Трубачев утверждал, что выбрал это помещение лишь для того, чтобы оградить себя от визитов обиженных авторов, налоговой, пожарной, а также любых других фискальных служб, которые так любят собирать деньги, в виде премиальных с непериодическими номерами купюр…
И вот как-то когда я навещал «НРК», Трубачов встретил меня триумфальной улыбкой Ричарда Львиное Сердце, наконец вырвавшего Гроб Господин из лап неверных.
У меня же в тот день настроение было так себе, ввиду того, что, поднявшись в офис «НРК» я отлично понимал, что мне придется и спускаться, причем после злоупотребления водкой, бутылки которой мерно позвякивали у меня в сумке. В тот день, тоже летний и тоже жаркий, как и тот, когда началась история бессмертного творения Де Шарьяра, мне не слишком-то хотелось ради двух издательских договоров нажираться до розовых слонов, но отлично понимая, что иначе подписи и печати не лягут на заветные листы договора, я был готов принести себя в жертву культуре.
Продемонстрировав хозяину, что явился не с пустыми руками и передав договора, обещавшие недетское пополнение истощившегося кошелька, я уселся, готовясь к разговору «о главном», пока местный юрист, проверяет точки и запятые в заветном документе.
Открывал водку и разливал Трубачов так, что сразу бы виден стиль и опыт бывшего комсомольского работника. Откупорив бутылку, он аккуратно клал горлышко на указательный палец левой руки, потом подносил палец к стакану, так чтобы между краем стакана и горлышком бутылки находилась прокладка проспиртованной плоти, а потом начинал медленно наклонять бутылку, которая дрожала и вибрировала в его правой руке. Тем не менее при таком способе разлива, несмотря на сильный тремор, не было ни одного «звяка», «бульки» ложились ровно, а заветная жидкость выплескивалась из узкого горла бутылки строго отмерянными порциями.
После первой бутылки начался взаимный беззлобный обмен новостями культурной жизни Северной столицы — историями кто, где, что издал и кто, сколько при этом выпил, обмывая данные мероприятия. Но вначале второй бутылки Трубачов решил поделиться со мной сокровенным. Неожиданно подавшись вперед, он сообщил мне заговорческим голосом:
— Знаешь ли, должен тебе поведать… — Начало было многообещающим, и я насторожился: — Помнишь вы издавали «Европейскую камасутру»? — Я напрягся. — Так вот мы сейчас переиздаем наследие Де Шарьяра. Ты знаешь одна девочка сделала новый перевод со старофранцузского…
В этот миг голова у меня закружилась и весь мир приобрел приятный зеленоватый оттенок. Я увидел бескрайние песчаные пляжи Сиде, искрящиеся бассейны, манящие прохладой ярко-синих вод, немок топлес, и почувствовал во рту привкус цветочного виски.
— Вот с этого места пожалуйста поподробнее… — только и сумел выдавить я.
— Ну, знаешь, эти выпускницы универа. Ноги из плеч… — и дальше господин Трубачов пустился в эротические фантазии, так как ввиду того, что «Утренние диалоги» невозможно было перевести как с современного, так и со старофранцузского, существование переводчицы с формами Мерлин Монро и характером Золушки Жеймо, а тем более в одной постели с господином Трубачовым было более чем сомнительно. Однако фантазия у хозяина «НРК» была просто удивительная, и слушая фантазии на тему «ай да я, ай да сукин сын», тем более, что рассказывал Трубачев, я сразу прикидывал, что из его фразеологических оборотов можно использовать в собственных завиральных историях на тему «Ох, где был я вчера…»
Когда же память моя оказалась перегружена новыми образами, а источник общения, то бишь водки, начал иссякать, я решил, что пора расставить точки над «i».
Чего я ожидал, сообщая ему о том, что господина де Шарьяра, а точнее его гениального творения в реальности во Франции XVIII века никогда не существовало? Однако все получилось довольно мило. Узнав, что «реально попал на бабки», господин Трубачов задал только один сакральный вопрос:
— Сколько?
И поняв, что вопрос открыт и нуждается всего лишь в подробном обсуждении, что не придется сворачивать проект, суливший недетские барыши, Трубачов послал кого-то из своих бойцов за «жидкой добавкой», и мы не торопясь продолжили разговор, плавно перейдя к обсуждению цены передачи прав и величине причиненного мне морального ущерба…
А через три месяца в одном из московских издательств, вышло новое прочтение бессмертного творения де Шарьяра, причем в предисловиях и послесловиях три профессора всячески обсуждали как историю сотворения шедевра, которая случилась в конце восемнадцатого века. А что до биографии её создателя, то его судьба оказалась тесно переплетена с царствующими дворами Европы. Кроме того, не без удивления я узнал, что де Шарьяр играл важную роль при папском дворе и служил эмиссаром папы в Новый свет, которому было поручено не много ни мало, как сексуально просвещать дикарей индейцев, обучая их основам европейской любви.
Акт 3. Официальное признание
Китайский Университет — одно из многочисленных коммерчески-образовательных учреждений по типу пиявки присосавшегося к тогда еще Ленинградскому университету Санкт-Петерурга имени Жданова. Если вдуматься это само по себе смешно, потому как университет Ленинградский, находится в Санкт-Петербурге, да еще носит имя человека, который в прошлом подписал расстрельные приказы на всю профессорскую верхушку? В общем как в том анекдоте про баню: «Вы, Иван Соломонович, или трусы оденьте или крест снимите».
Но господина Иванова Ивана Ивановича — сибирского здоровяка, волею случая, возглавившего Китайский Университет, проблемы наименования особенно не интересовали. Его также ничуть не смущало, что его Университет располагался в подвале жилого дома, пусть даже и перенесшим ремонт, немного не дотянувший до евро. Иван Иванович, как и большинство подобных ему деятелей, был настоящим ученым до мозга костей и, волею случая оказавшись на административной должности, большую часть времени старался посвящать науке, а посему само заведение, хоть и могло стать коммерческим центром, торгующим тайнами жизни Поднебесной, скорее напоминало вечернюю школу начала семидесятых, а не коммерческое учреждение при Университете Северной столицы. Чуть улучшенные, осовремененные декорации «Большой перемены». Сам же Иван Иванович предпочитал поработать над какой-нибудь заковыристой статьей или за «рюмочкой чая» поучаствовать в беседе о различиях в переводах «Идзина», чем корпеть, готовя акты по списанию старой и закупке новой мебели. Кстати в связи с «Идзином» я и оказался в его кабинете, на пышно выставленной «поляне» с водочкой и весьма достойной закуской в виде нескольких сортов колбасы и сыра, а так же неизменных огурчиков и оливок с анчоусами. Третьим в тот знаменательный день был профессор с многозначительной фамилией Ломоносов, носивший в народе кличку Шлагбаум, за высокую, чуть сгорбленную фигуру, больше напоминающую вытянутый вдоль дороги шлагбаум, особенно когда, стоя у доски, профессор выводил очередной иероглиф, бормоча мнемонические правила, способствующие лучшему запоминанию.
— Вот иероглиф означающий любовь. Запомнить просто: когти в сердце так вцепились, что аж ноги подкосились…
Правда злые языки утверждали, что все дело в переводе, потому как если перевести фамилию Ломоносов на современно-городской получалось Ораненбаум — более устойчивой филологической формой которого в устной речи был Шлагбаум.
Картинка же в целом соответствовала.
Однако в тот вечер, когда мне открылось очередное откровение относительно творения де Шарьяра, профессор Шлагмаум очень спешил.
— Лекция по древнекитайскому… — объяснял он свою суетливость в сакральный момент разлития по второй творения господина Менделеева…
Еще нужно сказать, что оба светила китаистики отлично знали историю создания творения де Шарьяра, но Иван Иванович видимо стеснялся коллеги и лишь дождавшись его ухода, сообщил мне интригующую новость, которая буквально сразила меня на повал.
— И еще, Шурик, должен вам сказать, ваш де Шарьяр… Помните вы мне о нем рассказывали? Так вот они его поставили в программу…
— В программу? — не понял я.
— Да, — печально вздохнул Иван Иванович. — Они теперь его в университете изучают, как выдающееся творение французской литературы.
— Но… — у меня отвисла челюсть. Нет… Конечно господин Поляков великий писатель и «Козленок в молоке» творение всячески достойное, но одно дело юмористический роман и совсем другое, без всякой задней мысли провернуть в реальности нечто столь же грандиозное. — Вы же всё знали?
— А что я? — вздохнул Иван Иванович, покачав седой бородкой. — Гуняев вон кандидатскую на де Шарьяре защитил, сейчас докторскую пишет.
— Но… — вновь зомбированным голосом повторил я. И в тот же миг перед моим мысленным взором явился Андрей, а следом за ним фиолетовая Анита — мастер распутывая переплетенных рук и ног. После где-то над головой моей зазвучали небесные колокола, и я осознал, что наконец-то вошел в Историю с большой буквы, которую публикуют в толстых учебниках, а не ту, которая обычно случается в подъезде после пяти-шести банок восьмиградусного «Амстердама… Ведь это я подарил народу бесценное творение французской литературы — Европейскую Камасутру…
С неба на землю меня вернул профессор Шлагбаум, который неожиданно вернулся в нашу теплую компанию, хотя с тех пор как он нас покинул прошло всего минут десять, и лекцию по дренвнекитайскому он явно прочитать не успел бы.
— Как лекция? — поинтересовался Иван Иванович, но в ответ профессор Шлагбаум только пожал плечами, а потом обвел рукой накрытую «поляну» и ответил:
— Как говорят в наши годы: лекция — не эрекция, отложим. Тем более… Я тут слышал ваш разговор. Так что теперь нужно обмыть рождение нового шедевра мировой литературы и, как там у нашего Гуняева, «нетленный шедевр французского языка, в образной форме рисующего нам…» — тут он замялся, подбирая необходимые слова, но Иван Иванович, махнул, приглашая его присаживаться, и раскапав прозрачного напитка по профессорским стаканчикам, громким басом булдаковского генерала провозгласил:
— Ну, за шедевр!
Акт 4. Явление оригинала
Когда мне позвонили из Ebey и сообщили, что очередной заказ прибыл, сердце мое затрепетало в груди. Однако, чтобы мой неискушенный читатель понял всю глубину охватившего меня трепетного чувства, придется легкими мазками набросать предысторию этого заказа, иначе меня могут счесть эротоманом, а то и того хуже.
Итак, должен признаться: за все деньги я заказал из Германии альбом-каталог Берлинского Музея Эротики. Очень дорогое издание — восемьсот страниц мелованной бумаги переполненной европейской порнографией семнадцатого-восемнадцатого веков. Альбом для продвинутого издателя просто необходимый…
О необходимости использования подобных изданий в свое время мне поведал… фильм Гая Ричи «Деньги карты два ствола», а также скандал в том самом уникальном петербургском издательстве, откуда начало свой путь ныне бесценное творение де Шарьяра. Сам я в скандале том не участвовал, но кто говорил, что нужно учиться на собственных ошибках? Скандал же вышел наиглупейший. Один из художников издательства, делая обложку-коллаж, использовать клипарт интернета, находящийся в свободном доступе. В результате могучий качок появился на одной из обложек боевиков про братву… Но как же удивился художник, директор Винни-Пух и все, все, все остальные работники издательства, когда увидели этого качка «в натуре» да «со товарищи», которые явились в издательство качать права за бесплатное использование бесценного образа на обложке. Хотя, если сказать честно, то увидь в трезвом виде и здравой памяти во сне такой лик, можно и вовсе не проснуться.
Тем не менее, скандал вышел еще тот, вплоть до ареста тиражей, а посему руководство в лице Вини-Пуха и всех, всех, всех завинтило гайки, только вот засада была в том, что многие серии уже давно выходили в обложках из фотоколлажей и менять оформление серии не было никакой возможности, да и книжные торговцы, занимающиеся сбытом, не позволили бы подобной вольности.
Так где же взять «героев», которые бесплатно согласятся красоваться на обложке? Да и организация фотосессий превратить копеечную обложку в золотую. Однако выход из тупиковой ситуации подсказал только что появившийся фильм Гая Ричи.
В фильме был фрагмент, где герои обсуждают одну аферу, связанную с «анальными шебуршавчиками». Если сделать подписку на подобный товар, а потом кинуть покупателей, не прислать оплаченные шебуршавчики, то кто же станет возмущаться? Ведь для того, чтобы возмущаться, надо публично признаться, что ты заказал этот «анальный шебуршавчик»! Вот тут-то меня и осенило. А что, если придать героем с обложек книжных боевиков голубоватый оттенок. Ведь не всякий снявшийся в голубой порнухе пойдет качать права в суд на использование своего фото, выставленного на «голубом» сайте. А мундир и прочее можно взять из клипартов. Монтировать фотоколлажи все умеют, а авторское право на фигуры без головы не распространяется, потому как это не портрет, а цитирование.
Тогда за идею начальство тут же выписало мне премию, а потом долго искало героев, кто же отправиться в секшоп за покупками изоматериала… В результате вскоре на прилавках страны появился технотриллер, с обложки которого на неискушенного читателя чуть напряженно улыбаясь взирали слащавые качки в форме пилотов боевой авиации. И только автор технотриллера долго бродил по коридорам издательства, протирал очки и тяжко вздыхал: «Ну, как же так, я же про героев, а они пидорастов на обложку…»
Идея прижилась. Во многих издательствах до сих пор используют эротические фото разной степени похабности для оформления самых невинных книг. Я, например, помню обложку книжечки по основам вязания, с обложки которой читателям улыбалась одна из звезд садо-мазо, только одета она не в кожу и латекс, а в кружевное платьице, больше подходящее для издания сказок Шарля Пьеро с указанием категории «5+», то есть для детей дошкольного возраста.
А посему я не мог пропустить альбом Берлинского Музея эротики, как альбома совершенно необходимого для оформления обложек книг исторического содержания. Однако одно дело покупать продукцию в отечественных сексшопах, куда она поступает по официальным каналам и совсем другое заказывать через Еbay.
Здесь мне сразу приходит на память история одного моего знакомого, который еще при Советской власти занимался продвижением иностранных детективов и фантастики в нашей стране. Однако занятие литературой было для него хобби, а главной музой его жизни была сухая математика. Он преподавал и писал статьи в математические журналы, и, как любой известный ученый, имел много друзей за рубежом. На его пятидесятилетие его друг, тоже ученый-математик, только из Франции, не придумал ничего лучше, как подарить ему альбом-каталог «Лувр» — огромный том великолепной полиграфии. Цена альбома была просто запредельной, соперничала с ценой некоторых полотен, выставленных в музее, о котором собственно и шла речь. Однако альбом не дошел по почте до адресата в указанный срок, и когда профессор поинтересовался: «где собственно?», ему объяснили, что данное издание является порнографическим, а посему конфисковано, так как не может быть собственностью советского гражданина. Профессор возмутился. Дойдя аж до Смольного, он доказал, что альбом с демонстрирующимися в Лувре шедеврами, пусть даже на картинах великих мастеров изображена обнаженная женская грудь или мужски гениталии, не может считаться порнографией. После чего выяснилось, что альбом просто понравился одному из офицеров таможни. Альбом распорядились вернуть законному владельцу. И вернули. Но в каком виде! Все причинные места на всех фотографиях скульптур и репродукциях картин были аккуратно вырезаны ножницами. Вот так! Профессор с месяц плакал над бесценным изданием, уничтоженным неподкупными блюстителями советской нравственности. А начальство, когда ему пожаловались, посмотрело на «творение» мстительного таможенника, которому не дали зажать чужой подарок, и в свою очередь поинтересовалось у профессора:
— Что вы хотели тут рассмотреть? В принципе все картины итак видны…
А посему даже в свободные постсоветские времена, заказывая альбом-каталог Берлинского Музея эротики, я в глубине души трепетал в ожидании «отредактированного» издания. Но страхи мои оказались напрасными. Ничего подобного не случилось.
И сердце у меня едва не выскочило из груди совершенно по другому поводу. А именно: на одном из разворотов были фотографии древних фолиантов и где, среди прочего, был выставлен оригинал де Шарьяра «Утренних диалогов».
В первый момент я решил было, что меня подводит зрение, а может двадцать лет назад меня обманули и бесценный шедевр французской литературы был не написал впопыхах между распитиями русского национального напитка (имею в виду отнюдь на квас, как пытаются уверить борцы за чистоту русской культуры), а все же переведен… Но потом подумав и вспомнив Иван Ивановича Иванова, я понял всю силу отечественной мифологемы и тяжело вздохнул.
Вечером в тот же день мне приснился первый литературный сон, открывший глаза на многое, о чем я всегда подспудно подозревал, но не смел…
Сноски:
1.Либертины (либертены) — так называли в XVII — XVIII вв. сторонников свободной, гедонистической морали. Однако в литературных кругах СПб этот термин пережил некую фонетическую трансформацию превратившись в «любертенов» (видимо, от более привычных уху Люберец) (Прим.автора).
2. Имеются ввиду авторские листы — 40.000 знаков с пробелами. Не стоит путать их с учетно-издательскими, где листом называют непосредственно лист бумаги, который загружают в печатную машину в типографии. В издательском деле объем книг измеряется или в авторских листах или в полосах — страницах (Прим. автора).