Спасибо коллегам за переформатирование в ДОК!
Командир отряда спросил ее, внимательно глядя в темно-¬карие глаза, над которыми быстрыми мотыльками взлетали длинные пушистые ресницы:
— А вы хорошо обдумали все это?
— Да, хорошо,—ответила она уверенно.
— А если фашисты захватят вас в плен, что тогда?
Девушка пожала плечами:
— Ничего они от меня не добьются, товарищ командир. Ведь я комсомолка!
— Да не об этом я,—отмахнулся командир.—Представ¬ляете ли вы себе, что они сделают с вами?
— Пусть мучают, все равно!—твердо сказала девушка.
— Не то, не то... Ну, понимаете ли вы, что Тогда они пре¬вратят вас в свою игрушку... пьяные, озверелые... А потом, только потом убьют. Понимаете?
Девушка вздрогнула. Затрепетали мотыльки, на высокий белый лоб набежали морщинки раздумья. Но через мгновение она ответила так же твердо и решительно:
— Я все, все понимаю, товарищ командир. И ничего не боюсь!
Командир все еще смотрел в ее глаза. Взгляд их был, ка¬залось ему, еще почти детским. Девушка будто оскорблена грубоватым вопросом, большие ее глаза стали влажными, вот- вот заплачут1. Девочка еще... Но вод эти складки, запавшие по сторонам нежного рта,—решительные, уверенные. И очертания подбородка тоже энергичны... Ну-ну!..
— Лыжами владеете?
— Да.
— Стрелять?
— Ворошиловский стрелок.
-— Еще что умеете?
-— Вести машину...прыгать с парашютом. Взяла первенство в городском соревновании по легкой атлетике.
— Хорошо, можете идти, Товарищ боец!—И, не отрывая взгляда от мгновенно вспыхнувшего радостью лица девушки, командир громко приказал:
-— Включить в состав отряда бойца Александру Сытник!..
...Это было так недавно—и, вместе с тем, так давно. И сно¬ва командир отряда смотрел на Шуру Сытник, сидевшую пе¬ред ним в землянке. Те же темно-карие глаза, те же длинные ресницы. И совсем другой облик. Теперь перед командиром был взрослый, зрелый человек. Не важно, что разрез пухлых красных губ все еще оставался нежным и капризным. Загру¬бевшая кожа лица свидетельствовала о ветрах и морозах, сквозь которые прошла девушка. Волевые морщинки около рта говорили опытному глазу о преодоленных трудностях и препятствиях на ее пути. Куда исчезла хрупкость, куда исчез¬ла неторопливость, быть может и намеренно замедленные же¬сты уверенной в своей красоте девушки? Вое изменилось, все стало иным-
Командир помолчал еще минутку. Молчала и она. Пальцы ее руки машинально складывали, расправляли и снова скла¬дывали смятый листок бумаги. Разговор, оборвавшись, почему-то не возникал вновь.
— Ну, Шура?—спросил, наконец, командир.
Она вскинула на него глаза.
— Что? идти!,
— Решаешься?
Она пожала плечами—так же выразительно, как > тогда, когда они разговаривали в первый раз.
— Нужно—значит не о чем говорить.
— Взвесь, Шура, это очень опасно. И потоми, ты так за-думалась, что...
— Я думала о другом,—решительно перебила она.
— О другом?
— Да.
Она еще раз разгладила смятый листок бумаги. Потом од¬ним движением снова скомкала его и бросила на пол.
— Я написала письмо Коле. И хочу вас попросить... что¬бы его доставили... особенно, если...
Она не закончила. Тень набежала на ее лицо. Печаль по¬крыла глаза1 влагой. И тогда широкая рука командира легла на ее маленькую загрубевшую руку,—дружески, приветливо. Тепло.
— Понимаю, Шура. И сделаю. Обещаю тебе,—сказал он.
— Тогда все!—Она поднялась, выпрямилась.—Товарищ командир, разрешите идти. Приказ будет выполнен.
— Можете идти, товарищ Сытник,—отозвался и он. И до-бавил:—Но... береги себя, Шура! Ну,- иди...
...Знакомый холм, знакомая широкая дорога от, ветряка вниз, к селу. К тому самому селу, где она родилась, росла, училась, откуда уехала: учиться в, институт. И -три вербы око¬ло мостика, где она сидела с Колей, где они прощались в по¬следний раз. Теперь эти вербы голые, заиндевелые ветви сги¬баются под тяжелыми толстыми пластами снега. А тогда была поздняя осень, вечер пришел совсем золотой, в пурпуре зака¬та, в бронзе опавшей листвы, мягко шуршавшей у них под ногами. Ветреный вечер с облаками, быстро1 плывшими по не¬бу, будто спешившими исчезнуть за горизонтом пока не зашло солнце. Ветреный, буйный вечер... ветер назойливо сбра¬сывал с ее плеч платок, и Коля ласково, заботливо поправлял его... и они смеялись, и грустили, и снова смеялись... какою счастливой, какой радостной, наполненной молодой любовью была тогда жизнь!..
Довольно, довольно об этом:! Коля далеко, может, быть и он в эту минуту занят1 своим: делом у тяжелого орудия... И вспоминает о ней, и отгоняет мысли, которые будто нарочно неугомонно возвращаются к милой.
Да, довольно воспоминаний, хватит1 раздумья. Вот1 уже ха¬ты. Как хорошо обдумал все командир! Именно в эту предве¬чернюю пору можно было надеяться не встретиться с немца¬ми. Оци ужинают, должно быть, оглядываясь на окна.
Маленькая фигурка девушки в потертых валенках, засаленном кожухе и сером платке быстро проскользнула мимо двум крайних хат- Около третьей хатки она остановилась, огляну/ лась. Нет, не видно Никого. Село будто вымерло.
Вот и маленькое окошко. Сколько раз она стучала в негр когда-то—осторожно, чтобы не разбудить родителей Тани. А теперь тоже нужно постучать: но откликнется ли ей Таня? И кто там, внутри хаты?
Шура прислушалась. Тихо Следов около ворот мало. Вид¬но, и вправду немцы побрезговали этой маленькой плохонькой хаткой, к тому же расположенной далеко, почти на самой околице.
Девушка едва, слышно постучала в стекло, звякнувшее то-скливо и глухо. Прислушалась. Изнутри донеслось приглу¬шенное:
— Кто там?
— Таня дома?
Быть может1, ей это только показалось, но в хате будто кто вскрикнул. Сразу узнали ее по голосу? Неужели это возможно?
Со двора послышался, лязг засова. Открылась калитка. Морщинистое женское лицо выглянуло из-за нее. Тетка Оль¬га! Но почему же она так бледна, почему так глубоко запали ее глаза?..
— Кто это?
— Тетя Ольга, это я, Шура Сытник!—быстро заговорила девушка.—Где Таня? Она нужна мне...
— Тебе нужна Таня?—механически, как машина, повтори¬ла вслед за ней женщина..—Шура? Это ты?-—голос ее внезап¬но изменился, задрожал, из запавших глаз брызнули слезы:— Шура! Нет ее, нет1 моей Тани! Нет! Замучили, запытали мою доченьку немецкие палачи... и убили потом, убили!..
...Сколько гнева, сколько жажды мести может вместить одно маленькое человеческое сердце? Вот уже сзади и хатка, полная страданий и слез, позади страшный рассказ тетки Ольги, а сердце кипит, вспыхивает в нем огонь, опаляющий, ре¬жущий острее ножа.
Но нужно хоть на время затушить этот огонь, чтобы он не повредил делу, не лишил хладнокровия, не толкнул на неосто-рожный поступок. Вокруг враги, помни это, Шура!
И снова она у хаты. Темные окна покрыты инеем. Но туг можно не опасаться. Шура уже хорошо знает от тетки Ольги, что у Василия Сирченко немцев нет. У того самого Василия, который нужен Шуре.
— Вася!
— Шура!
— Тише, Вася, Времени мало. Дай я сяду. Прежде всего, почему на улицах не видно немцев?
— Да они шатаются только днем идти. А после обеда по ули¬цам проходит; только патруль. Немцы сидят в хатах. Около сельсовета заняли все хаты до одной. Боятся, видно, выхо¬дить. Обогреваются. Шура, а ты...
— Подожди. Есть важное дело. Их штаб где? В сель¬совете?
—Да, в сельсовете. Да скажи ты мне...
— Подожди, подожди! Молчи и слушай. Сегодня на рас¬свете, совсем на рассвете в село...
Шура горячо шептала—и все же ей казалось, что она гово¬рит слишком громко. Василий внимательно слушал ее, не спу¬ская глаз с неясных в сумерках черт девичьего лица. Наконец, он сказал:
— Да, это дело серьезное. Ну что ж, сделаем.
— И не спеши. Иначе все может сорваться, Вася.
— Ладно. А в своей хате ты была?
— Нет еще. Вот сейчас хочу забежать.
Василий постучал пальцами по столу. И затем глухо сказал:
— Не нужно.
— Почему?
— Там никого нет... Нет, они живы. Только сидят в под¬вале сельсовета, арестованы... Шура, не нужно! Шура!
— Нет, я ничего.
Она сидела, обхватиов колени руками, покачиваясь вперед и назад, вперед и назад. Арестованы. Отец и мать. Она их не увидит.
— Шура, что ж ты молчишь?
— Ничего, Вася. Так... Ну, будь здоров, я пойду. Нужно возвращаться. И помни: не спешить, чтобы все было, как я сказала.
Она вышла на улицу. Уже темно. Сумерки сгущались, пере-ходили в ночь. Ладно. Она и наощупь нашла бы дорогу. Больше пока что тут, в селе, нечего делать. Приказ выполнен, люди предупреждены. Ах, хоть бы одним глазком взглянуть на родную хату, услышать голос матери, отца!.. Они броси¬лись бы к ней, всплеснули руками, радостно вскрикнули...
— Хальт!
Бежать? Стрелять? Защищаться? В темноту, прямиком;, г степь?
Луч электрического фонаря ослепил ее глаза.
— Хальт! Рука вверх!
Они будут обыскивать, документов у нее нет, маленький пистолет1 в валенке, может бытъ удастся обмануть, не заме¬тят, ведь они не знают ее, а она знает в селе каждую хатку.. Можно назваться учительницей, только не настоящей фамили-
ей, иначе может быть плохо отцу и матери, мерзавцы, они не обыскивают, а ползают отвратительными лапами по телу, мерзавцы, негодяи... Молчать, маленькая Шура, молчать, не вы¬дать себя!
Из-за спины крайнего высунулась голова с маленькой бо¬родкой в треухе. Узенькие прищуренные глаза. Бледные, поч¬ти белые губы. Они поднимаются, оскаливаются мелкими гни¬лыми зубами. Это... это...
— Кто такая?
— Учительница.
— Документ!
Документ?., где же его взять?.. что сказать?., отчего ехид¬но щурится лисья голова в треухе?..
— Учительница? Кхм... я наших учительниц знал... что-то тебя не видал...
— Денис Трофи...—нет, сдавить горло, задушить, оборвать голос, вырвавшееся слово.
— Да, Денис Трофимович. Староста нашего села. Кхм... и тебя помню, как же... кхм... Сытникова дочка, как же...
-— Нет, нет!—Прикусить пальцы до крови, сдержаться, не волноваться.
Нет? Кхм... сукина дочь, комсомолкой была. Откуда яви¬лась? Партизанка? Говори!
— Нет, нет! Не Сытникова я...
-— Не Сытникова, говоришь? Кхм... в подвал ее, к родите¬лям, кхм... пусть узнают друг друга...
Она шла по знакомой улице, мимо знакомый хат. Скрипел снег под сапогами солдат, на улице было безлюдно и темно. Так же темно, как и у нее на душе. Только сердце бешено колотилось в груди—и нельзя было успокоить, удержать его, так как все же это было не мужское, а девичье маленькое сердце. Показалось, что кто-то выглянул в окошко, чье-то ли¬цо белым пятном мелькнуло и снова скрылось за темным сте¬клом. Не Вася ли Сирченко это был?.. Как будто это его хата...
— Не оглядываться!
И дальше тянется знакомая улица, она ведет к сельсовету, к штабу немцев, к подвалу, где отец и мать... вот сейчас, за углом, только повернуть...
— Хальт!
Снова в ее лицо ударил ослепительный свет фонаря, заста¬вил отшатнуться, зажмурить на секунду глаза. Кто-то загово¬рил по-немецки отрывисто, твердо, как начальник. Ему отве¬тил один из солдат. И тогда вновь послышался голос старо¬сты, Дениса Трофимовича,—на этот раз подобострастней, откуда-то снизу, словно лисья голова пригнулась к самой земле в низком поклоне:
— Задержали на околице, господин лейтенант. Подозри¬тельна на партизанку. Сытникова дочка, комсомолка. Они си¬дят в подвале, а ее в, селе ще было, господин обер-лейтенант... кхм... откуда явилась, не установленої... ведем в подвал на опознание... конечно, как угодно господину обер-лейтенанту... слушаюсь, господин, обер-лейтенант!
Куда ее повели теперь? Он сказал «обер-лейтенант». Мо¬жет, немецкий офицер захотел сам ее допрашивать. Солдаты вокруг, они идут молча, хмуро, будто чем-то недовольны. Чем? Да какое ей дело! Крыльцо. Ступеньки, дверь. Тут рань¬ше помещался партийный комитет. Коридор, слабо освещен¬ный лампой. Немецкий офицер идет впереди, коренастый, с толстым затылком. Он открывает дверь, останавливается око¬ло нее, усмехается. Сюда? Зачем?
Солдаты подтолкнули ее к комнате. Она очутилась около стола. Дверь закрылась. И в комнате остались только двое — она и обер-лейтенант, стоявший с другой стороны стола и смотревший на нее.
Шура оглянулась. Нет, это не официальная комната. Стол с едой и бутылками. Кровать, покрытая толстым ватным одея¬лом. Какие-то надписи на стенах на немецком языке, рисунки, взглянув на которые она сразу опустила глаза. На щеках ее выступил жаркий румянец возмущения.
— Девушка может не пугаться,—услышала она хриплый голос офицера. Он знает по-русски? Шура удивленно подняла на него глаза. Обер-лейтенант стоял около стола, опершись на него руками и перегнувшись к ней. На его толстом лице игра¬ла сытая улыбка. Жирные губы под коротенькими белесова¬тыми усиками шевелились, как две красные гусеницы. Из-под опухших век на нее смотрели рачьи глаза с белками, покры¬тыми густыми красными жилками.
— Девушка может сесть,-—продолжал обер-лейтенант, ука-зывая на стул.—Э... немецкий офицер есть культурный чело- век.—Обер-лейтенант с трудом подыскивал слова. — Сесть, прошу.
Чего он хочет от нее? Шура присела на стул. Напротив, за спиной офицера! было темное окно. И казалось, что отврати¬тельная рожа фашиста выглядывает из большой темной рамы.
—: Культурная девушка понимает немецкого офицера. Их я не хотел некультурно. Мы весело проводить время. Выпить, ужинать,—он указал на стол.—Потом немножко развлече¬ний... э... немецкий офицер есть прекрасный мужчина. Он зна¬ком много развлечений с девушки вся Европа, так. Сесть!
Последнее слово он резко выкрикнул, заметив, как возму¬щенно сорвалась с места девушка. Платок свалился с ее голо¬вы, спутав волосы. На щеках горел гневный .румянец. Она от¬ступила от стола. Обер-лейтенант спокойно остался на месте, опираясь руками о стол.
— Не надо волнение,—сказал он.—Их... я имейт предло¬жение. Девушка соглашается, мы весело проводить время. Девушка не соглашается, их... я вспоминайт слова староста. В подвал1 сидят фатер и мутер... э, родитель девушка. И еще многа люди. Имейт приказ ликвидировать заложник. Девушка не соглашается, приказ абгемахт... э, реализовать, так? Все люди расстрелять сразу. Рекомендую соглашаться. Хороший водка, вино, веселый компани и время. И все люди живут, я отпускайт, мне не жаль, обещайт честный слово немецкий офицер. Их... я ждайт.
Он грузно сел, неторопливо налил полстакана вина и, сма¬куя, выпил.. Отец... мать... люди, сидящие в подвале... «рас¬стрелять сразу»... перед рассветом будет то, ради чего она приходила сюда, тогда уже немец не успеет ничего сделать, жирная скотина, отвратительное чудовище. МыслЯ прыгали, перегоняли друг друга, лихорадочные, и где-то в сердце вски¬пали гнев и отвращение, жалость к людям и жалость к себе, к своим девятнадцати годам, и еще—темная полоска над верх¬ней губой, умевшая так смешно надуваться, когда Коля сер¬дился, и три вербы, и ветер, и бронзовая листва, шуршавшая под ногами... Коля! Коля! Милый Коля!
— Я ждайт.
Что же делать? Убить на месте гадину, она может сделать это, но тогда все погибнут, все люди в подвале... а вед,ь еще только ночь, партизанский отряд налетит на село, на немецкий штаб перед рассветом... если бы дотянуть, выиграть время до рассвета... а если немец... если он... тогда задушить его, убить, будь что будет!.. Крепче взять себя в руки, маленькая Шура, тянуть, притворяться, так нужно, нужно!..
— Я ждайт уже много.
Тогда она, порывисто расстегнула кожушок, поправила во¬лосы, и рука ее даже не дрожала, когда она взяла стакан с вином и поднесла его к губам. Только зубы нервно цокнули о холодное стекло. Жирная рука офицера погладила ее руку. Она содрогнулась от этого прикосновения, подняла глаза. Ра¬чий взгляд уставился на нее, масляный, раздевающий, от ко¬торого холодели ноги и к горлу подступала тошнота.
■— Пальто мешайт, лучше снять пальто веселый компании.
Немец как будто верит, что она согласилась. Тем лучше, надо сделать так, чтобы он ничего не подозревал...
— Вы очень торопитесь, господин офицер. Я проголода¬лась, мне хочется поужинать.
Она нашла в себе силы даже улыбнуться,—хотя улыбка была похожа скорее на вымученную гримасу, она чувствова¬ла это. И снова взглянула на немца, искоса, испытующе — верит ли?..
— Очень рад,—проговорил немец.—Будет веселый ужин и немножко любовь... Прошу ужинать. Вино помогайт хоро¬ший настроений.
Нет, лучше не пить, лучше сохранять силы, чтобы... если немец... если не будет иного выхода, чтобы не дрогнула ру¬ка, тогда убить, но это потом, сейчас надо играть, выиграть время до рассвета...
Она взяла вилку и нож. Медлительными, неторопливыми движениями начала резать мясо и так же неторопливо есть. Рука немца снова легла на ее руку у локтя. Проклятый!
— Как вы нетерпеливы, господин офицер, — капризным, вздрагивающим от отвращения голосом сказала она.—Я нерв¬ничаю, когда мне гладят руку.
Офицер хрипло засмеялся:
— Девушка нервный?.. Очень хорошо, очень. Я подождайт.
Он опять налил вина и выпил. Затем выкатил рачьи глаза, как бы вспомнив что-то. Что он хочет сделать? Он встает!
—• Их... я тоже нервный. Я очень любить милый девушка.
Он подходит к ней, протягивает руки—короткие, обтяну¬тые мундиром лапы... вот сейчас вилкой в толстую налитую кровью шею, сейчас!., нет, нужно сдержаться, еще не время... руки, жирные, короткие, снимают с нее кожушок.
— Господин офицер мало пьет. Я привыкла, чтобы муж¬чины больше пили в веселой компании.
Кокетливым судорожным движением она отстранила руку немца, сняла ее с плеча. И в правой руке все еще держала, стиснув, вилку... толстая багровая шея немца была так близко, ударигь, ударить, нет, не время...
— Ха-ха, я будет пить! Немножко поцеловать девушка и пить.
Он опять наклоняется к ней. Она быстро отстранилась. Гу¬бы немца чмокнули над ее щекой. Она погрозила ему вилкой:
— Еще не время, господин офицер. Подождите немного, я хочу поужинать... разве у нас мало времени?
Подожди, гадина, подожди, еще прошло слишком мало времени, но он не отходит, он снова наклоняется над ней, он тяжело сопит... ах!
Она заметила за темным стеклом окна белое пятно чьего- то лица. Человек смотрел сюда. И этот человек предостерегаю-
ще поднял руку. Кто это, друг, враг? Рука за окном поднима¬лась, поднималась, она, наконец, застыла, эта рука.
Немец перевел дыхание, выпрямляясь. Затем нагнулся над столом, взял бутылку с вином, наклонил ее к стакану.
Бутылка упала на стол, разливая густое красное вино. Ее звон потерялся в сухом треске: выстрела—и из головы немца, стукнувшейся лбом о стол, потекла красная струйка, смеши¬вавшаяся с густым вином.
Вылетело стекло. Голос Василия Сирчеико выкрикнул:
— Сюда, Шура, скорее!
Ома бессильно поднялась, непослушными ногами сделала несколько шагов, держась за стол, обходя грузное, навалив¬шееся на стол тело немца. Рука Василия подхватила ее.
— Ты не... не выдержал, Вася... Ты поспешил...—тихо ска¬зала она.
— Да, не выдержал. Я верхом бросился в лес, когда уви¬дел, как тебя повели, Шура. И все сделано. Все! Отряд вме¬сте с нашими окружил штаб. Немцам нет выхода. И я успел сюда, к тебе.
-— Да, успел,—слабо повторила она.—Успел... иначе... ина¬че я убила бы его, убила бы себя, Вася... я тянула сколько могла, и у меня уже не хватало сил, не хватало...
Доносились выстрелы, где-то взорвались одна за другой две гранаты, протрещала короткая очередь из автомата—и эти звуки казались маленькой Шуре лучшей из мелодий, когда либо слышанных! ею.
