Я спросил маму, не может ли она прийти ко мне в школу и рассказать, как воевала. Дело было первого мая то ли семьдесят четвертого, то ли семьдесят пятого года. Я учился в четвертом или пятом классе, классная руководительница спросила у нас, кто может пригласить, я и пригласил. Я ведь точно знал, что моя мама была на войне.
-Что ты там воевала! – с насмешкой вдруг сказала моя тетка, младшая сестра мамы. – Расскажешь, как Гитлеру помогала?
Мама ничего не ответила. Я сунулся с вопросом еще раз через пару дней, и мама попросила, чтобы я больше никогда… никогда…
Время от времени мама потом рассказывала что-то, но это были не истории про войну. То были рассказы о людях. О жизни. Поначалу мне приходили в голову мысли о том, права ли была тетка тогда, за первомайским праздничным столом, потом… Не знаю, как мама, но я тетку не простил.
Мама родилась в тысяча девятьсот двадцать четвертом году. Во время голодомора ее семье удалось пробраться в Харьков, хотя и там было голодно настолько, что ее мать – моя бабка – попыталась столкнуть мою маму с моста в реку. Вмешалась посторонняя женщина, мама осталась живой.
В ноябре сорок первого ее вывезли в Германию на работы. Она стала помогать Гитлеру. Батрачила в селе, работала на заводе. В принципе, тот, кто хотел заработать у станка, вполне мог это сделать. Платили сдельно, не очень много, но если постараться… Мамина подруга, например, старалась. Там все не так просто было и однозначно. Рассказы мамы приходили в противоречие с официальными историями, но я верил, естественно, маме.
И немцы были не все поголовно мерзавцы, и наши не так, чтобы однозначно положительны. В лагере, в котором мама находилась, охранниками были свои, бывшие советские. Лучше бы немцы, говорила мама, не такие подлые и жестокие. Хотя и немецкие рабочие, бывало, могли и донести на нерадивых остарбайтеров, а то и просто избить. А могли и бутербродом поделиться – всякое было.
Мама работала плохо, ее на три месяца отправили в Бухенвальд, на перевоспитание. Меня это поразило тогда. Оказалось, что туда могли отправить не на смерть, а вот так, на срок. Чтобы взялась за ум.
В сорок четвертом году союзники разбомбили завод в Любеке, на котором работала мама, и бараки лагеря, в котором содержались рабочие. Много народу погибло, но самое главное – мама оказалась снаружи, и ее никто не стал искать. Я знаю точно, что мама не готовилась к побегу, ждала освобождения, но сама бежать не собиралась, да и куда? И как? Но в тот момент, когда вокруг все горело и рушилось, мама решила идти на Восток.
Любек – это север Германии, западная ее часть. Мама встретилась с советскими войсками на территории Польши. На нее в лесу натолкнулась разведгруппа как раз в тот момент, когда мама собиралась умирать от голода. И мама пошла с войсками на Запад.
Собственно, о войне и госпитале, в котором мама служила, рассказов почти не было. Только об одной бомбардировке, когда врач выпихнул зачем-то ее и подругу из-под машины, под которой прятался. Боялся, что в троих бомба попадет скорее, чем в него одного? Не знаю. И мама не знала. Она и подруга выжила, а ту машину и врача под ней разнесла в клочья, а мама снова осталась в живых.
В Берлине она так и не побывала, один раз видела маршала Рокоссовского, служила в оккупационных войсках в Германии до августа сорок пятого. Потом поехала домой. О том периоде своей жизни рассказывала охотнее всего. О немецком пареньке, который спас советских летчиков, о сержанте, встретившем свою сестру, вышедшей замуж за немецкого офицера, о медведе, который приблудился к их части, об овчарке, которая поселилась у мамы в комнате, о том, как на их часть напали власовцы и маме единственный раз в жизни пришлось стрелять из автомата, как летчики воровали скот у артиллеристов, как двое наших стали грабить немцев, и что с ним за это сделали… много чего мама рассказывала.
И о том, как встретила через полгода после демобилизации бывшего сослуживца, и тот сообщил, что подсобное хозяйство их бригады – мама после войны работала там – было полностью вырезано теми самыми загадочными «власовцами».
На гражданке жизнь не сложилась. Хотя… Как сказать. У нее было трое детей, у нас были разные отцы, но мама была одна. У нее было две медали – «За боевые заслуги» и «За победу над Германией». Их пропил мой отец. У него была своя история, с орденом, потом нашим лагерем за преступление, которое он не совершал, был старшиной, не уследил за подчиненными. Он пытался жить. Пытался, но не смог. Пил – и пытался вылечиться. Пытался работать – и дважды по году сидел за тунеядство. Он сломался. И умер в одиночестве, парализованный, в своей комнате коммунальной квартиры. Умер от голода, слыша, как за стеной ходят люди, его соседи, разговаривают, живут…
А мама не сломалась. Тянула нас троих, несмотря ни на что.
Но боялась всю свою жизнь. Вот этого самого – помогала Гитлеру. Все остальное было не в счет, то ей забыли, а вот пребывание на оккупированной территории и в лагере могли напомнить.
Уже потом, после перестроек и развала Союза, о ней вспомнили, вручили две юбилейные медали, но она их ни разу не надела. Один раз мы уговорили ее надеть медаль «Ветеран труда». Один раз.
Мама умерла летом две тысячи одиннадцатого года. Я никогда не прощу себе, что не был возле нее в ту минуту. Никогда не прощу. Никогда.
А еще я не прощу тех, кто заставил мою маму бояться. Бояться всю жизнь. Бояться наказания за то, в чем она не была виновата. И не прощу тех, кто заставлял врать меня.
В тысяча девятьсот восьмидесятом при попытке поступлении в ВУЗ и потом, после службы в армии. Заполняя анкету, нужно было ответить на вопрос «Были ли близкие родственники на оккупированной территории». Через тридцать пять лет после войны и оккупации нужно было отвечать на этот ублюдочный вопрос. Я писал «Нет».
Такая вот история жизни.
История жизни моей мамы.