Л. Лагин. Старик Хоттабыч (журнальный вариант) Пионер. 1938

Рисунки К. Ротова

Таинственная бутылка

В семь часов тридцать две минуты утра веселый, солнечный зайчик проскользнул сквозь дырку в шторе и устроился на носу ученика пятого класса Вольки Костылькова. Волька незамедлительно чихнул и проснулся.

Как раз в это время из соседней комнаты донесся голос матери:

— Нечего спешить, Алеша. Пусть ребенок еще немножко поспит: сегодня у него экзамены.

Волька досадливо поморщился.

Когда это мама перестанет, наконец, называть его ребенком.

— Ну, что за чепуха! — ответил за перегородкой отец. — Парню уже тринадцать лет. Пускай встает и помогает складывать вещи... У него уже скоро борода расти начнет, а ты все: ребенок, ребенок...

Складывать вещи! Как он мог это забыть?!

Волька моментально сбросил с себя одеяло и стал торопливо натягивать штаны. Как он мог забыть! Такой день!

Семья Костыльковых переезжала сегодня на новую квартиру. Еще накануне вечером почти все вещи была запакованы.

Не успели напиться чаю, как в квартиру постучались. Затем вошли двое грузчиков. Первым делом они широко распахнули обе половинки двери и зычными голосами спросили:

— Можно начинать?

— Пожалуйста, — ответили одновременно мать и бабушка и страшно засуетились.

Волька вышел к под’езду, где на него с неожиданным уважением и плохо скрытой завистью смотрели все мальчишки и девчонки, проживавшие в этом доме.

Подошел дворник Степаныч, глубокомысленно свернул цыгарку и завел с Волькой разговор как равный с равным.

Хотите верьте, хотите нет, но Степаныч назвал Вольку но отчеству: Владимир Алексеевич. Волька

старался держаться как можно мужественней и даже попытался говорить басом. Он похвалил махорку, которой нещадно дымил Степаныч, и с уважением отозвался о сложности дворницкой профессии. Затем он пригласил Степаныча в гости на новую квартиру. Дворник сказал: спасибо. Словом, налаживалась серьезная и положительная беседа двух мужчин, когда вдруг из квартиры раздался раздраженный голос матери:

— Волька, Волька! Ну куда девался этот несносный ребенок?

И все пошло прахом. Дворник, очевидно, устыдившись малолетства своего собеседника, еле кивнул ему головой и принялся с ожесточением подметать улицу. Ребята сделали вид, будто безумно увлеклись слепым щенком, которого еще три дня тому назад неведомо откуда приволок на бичевке Сережа. А Волька, понуряв голову, пошел в опустевшую квартиру, в которой сиротливо валялись обрывки старых газет и грязные пузырьки из-под лекарств.

— Наконец-то! —накинулась на него мать. — Бери твой знаменитый аквариум и влезай в фургон. Будешь там сидеть на диване и держать аквариум в руках. Больше девать его некуда. Только смотри, не расплескай воду на диван...

Непонятно, почему родители так нервничают, когда переезжают на новую доар* тиру.

В конце концов Волька устроился в фургоне неплохо. Конечно, на грузовике было бы лучше, но Зато вся дорога промелькнула бы чересчур уж быстро.

К тому же, что ни говорите, поездка в крытом фургоне куда интереснее. Внутри фургона было темно и прохладно. Если зажмурить глаза, можно было свободно представить, будто едешь не по Настасьинскому переулку, в котором прожил всю свою жизнь, а где-то в Америке, в суровых пустынных прериях, где каждую минуту могут напасть индейцы и с воинственными криками снять с тебя скальп.

За диваном торчал ставший вдруг необычным перевернутый вверх ножками обеденный стол. На столе дребезжало ведро, наполненное какими-то склянками и банками. Старая бочка квасила на зиму капусту — удивительно напоминала бочки, в которых, по сведениям из достоверных источников, пираты старого Флинта хранили ром.

Сквозь дырки в стенках фургона проникали тонкие столбики солнечных лучей.

И вот, наконец, фургон, скрипя, остановился у под’езда нового дома. Грузчики ловко и быстро перетащили вещи в квартиру и уехали в дребезжавшем фургоне.

Отец, кое-как расставив вещи, сказал:

— Остальное доделаем после работы.

И ушел на службу.

Мама вместе с бабушкой принялись распаковывать посуду, а Волька решил тем временем обновить речку. Правда, отец предупредил, чтобы Волька без него не смел ходить купаться, потому что тут

В конце концов Полька неплохо устроился в фургоне.

в ней бабушка страшно глубоко, но Волька быстро нашел для себя оправдание.

«Мне необходимо выкупаться,— решил он,— чтобы была свежая голова. Как это я могу явиться на испытания с несвежей головой!»

Это просто удивительно, как Волька умел всегда придумывать оправдание, когда ему хотелось нарушить данное родителям обещание.

Большое удобство, когда речка недалеко от дома. Волька сказал маме, что пойдет на берег готовиться по географии. Прибежав к речке, первым делом разделся и бросился в воду. Шел одиннадцатый час и на берегу не было ни одного человека. В этом обстоятельстве были свои хорошие и плохие стороны. Хорошо было то, что никто не мог ему мешать выкупаться и хорошенько поплавать. Обидно было, что по той же причине никто не

«Клад!» —мгновенно пронеслось в мозгу.

мог восторгаться тем, как красиво и легко Волька плавает и, в особенности, как он замечательно ныряет.

Волька наплавался и нанырялся до того, что буквально посинел, и решит вылезать на берег. Для людей, незнакомых близко с нашим героем, мы можем сообщить, что такое благоразумное желание в нем обычно появлялось спустя час — полтора после купания. Он уже совсем было вылез из воды, но передумал и решил еще раз нырнуть в ласковую прозрачную воду, до дна пронизанную ярким полуденным солнцем.

Не знаем, как другие,—может быть, они и ныряют только для проформы и страшно довольны, если кое-как скроют свое

Старик

Это, может быть, покажется странным, по первым чувством, охватившим нашего героя, когда он очутился в столь неудобном положении, было не чувство удивления, а сильное разочарование. Было совершенно очевидно, что заметке «Честный поступок» не суждено появиться на страницах газет ни завтра, ни послезавтра. Потом на одно мгновение Вольку охватвдко

тело под водой,—но Волька если уж нырял, то нырял по-настоящему. Поэтому он, нырнув, успокоился только тогда, когда руками коснулся золотого песчаного дна.

И б тот самый момент, когда он уже собирался подняться на поверхность, его рука вдруг нащупала на дне реки какой-то продолговатый предмет. Он схватил его и вынырнул у самого берега. В его руках была скользкая, замшелая глиняная бутылка очень странной формы. Ее горлышко было наглухо замазано каким-то смолистым веществом, а на нем было выдавлено что-то, отдаленно напоминавшее печать.

Волька прикинул бутылку на вес. Бутылка была тяжелая, и Волька обмер.

«Клад! — мгновенно пронеслось у него в мозгу. — Клад со старинными золотыми монетами. Вот это здорово!»

Наспех одевшись, он помчался домой, чтобы в укромном уголке распечатать бутылку.

Когда Волька добежал до цому, в его голове уже окончательно сложилась заметка, которая завтра появится во всех газетах. Он даже придумал название. Она должна была называться «Честный поступок». Текст ее должен был быть примерно такой:

«Вчера в 24-е отделение милиции явился пионер Володя Костыльков и вручил дежурному клад из старинных золотых монет, найденный им на дне реки. По сведениям из достоверных источников, Володя Костыльков — прекрасный ныряльщик».

Волька вбежал в квартиру и, проскользнув мимо кухни, где мама с бабушкой готовили обед, юркнул в комнату и прежде всего запер на ключ дверь. Затем вытащил из кармана перочинный нож и, дрожа от волнения, соскреб печать с горлышка бутылки.

И в то же мгновение вся комната наполнилась едким черным дымом, что-то вроде бесшумного взрыва большой силы подбросило его к потолку, где он и повис, зацепившись штанами за ламповый крюк.

Хоттабыч

вдруг опасение за свои штаны. Новые штаны, в которых он должен был пойти сегодня на испытание, безнадежно порвались, и еще не известно, как он сможет все это дело объяснить родителям.

Но оба эти чувства удержались в его мозгу буквально на одно мгновение и уступили потом место чувству глубокого недоумения. И в самом деле, что такое

произошло с ним? Что оказалось вместо клада в диковинной бутылке?

Пока Волька пытался, раскачиваясь на крюке, придумать мало-мальски правдоподобное об’яснение всему приключившемуся, дым в комнате понемножку рассеялся, и Волька вдруг увидел, что в комнате, кроме него, находится еще одно живое существо. Это был высокий тощий старик с бородой по пояс, в роскошной шолко-вой чалме, в расшитом кафтане и широчайших шароварах и необыкновенно вычурных сафьяновых туфлях.

— Апчхи!—оглушительно чихнул неизвестный старик и пал ниц. — Приветствую тебя, о прекрасный и мудрый отрок!

— Вы иллюзионист из цирка? — догадался Волька, с любопытством оглядывая сверху незнакомца.

— Нет, повелитель мой, — продолжал старик, оставаясь в том же положении и немилосердно чихая. — Я не иллюзионист из цирка. Знай же, о благословеннейший из прекрасных, что я Гассан Абдурахман ибн Хоттаб, или, по-вашему, Гассан Абдурахман Хоттабович. И случилась со мной, апчхи, удивительная история, которая, будь она написана иглами в уголках глаз* послужила бы назиданием для поучающихся. Я, несчастный джин, ослушался Сулеймана ибн Дауда (мир с ними обоими). Я и брат мой Омар Хоттабович. И Сулейман прислал своего везиря Асафа ибн Барахию и привел меня насильно, ведя меня в унижение против моей воли. И Сулейман ибн Дауд (мир с ними обоими) приказал принести два сосуда: один медный, а другой глиняный — и заточил меня в глиняном сосуде, а брата моего. Омара Хоттабовича, в медном. Запечатал он оба сосуда, оттиснув на них величайшее из имен Аллаха, а потом отдал приказ джинам, и они понесли нас и бросили брата моего в море, а меня в реку, из которой ты, о благословенный спаситель мой, апчхи, апчхи, извлек меня. Да продлятся дни твои о... Извиняюсь, как твое имя, отрок?

— Меня зовут Волька, — ответил наш герой, продолжая все еще раскачиваться под потолком.

— А имя отца твоего, да будет он благословен во веки веков?

— Папу моего зовут Алеша.

— Так знай же, о превосходнейший из отроков, звезда сердца моего, Волька ибн Алеша, что я буду делать впредь все, что ты мне прикажешь, ибо ты меня спас из страшного заточения и я твой раб.

— Почему ты так чихаешь? — осведомился ни с того ни с сего Волька.

— Несколько тысяч лет, проведенных в сырости, без благодатного солнечного света, в глубинах вод, наградили меня,недостойного твоего слугу, хроническим насморком. Но все это сущая чепуха. Повелевай мной, о мой юный господин! — с жаром закончил Гассан Абдурахман ибн Хоттаб, задрав вверх голову, но продолжая оставаться на коленях.

— Я желаю немедленно очутиться на полу,— неуверенно промолвил Волька и в то же мгновение оказался внизу, рядом со стариком Хоттабычем. Первым делом Волька схватился за штаны. Штаны были абсолютно целы.

Начинались чудеса.

— Приветствую тебя, о прекрасный и мудрый отрок!

Испытание по географии

— Повелевай мной,— продолжал старик Хоттабыч, глядя на Вольку преданными, собачьими глазами. —Нет ли у тебя какого-нибудь горя, о Волька ибн Алеша? Скажи, я помогу тебе. Не гложет ли тебя тоска?

— Гложет, — отвечал смущенно Волька. — У меня сегодня испытание по географии.

Старик Хоттабыч страшно обрадовался и суматошно замахал руками.

— Не беспокойся, о мой повелитель! — возбужденно орал он, блестя глазами. — Знай же, что тебе неслыханно повезло, о красивейший из отроков, ибо я больше всех джинов богат знаниями по географии, я, твой верный раб Гассан Абдурахман ибн Хоттаб. Мы пойдем с тобой вместе в школу, да будут благословенны ее фундамент и крыша. Я тебе буду незримо подсказывать ответы на все вопросы, и ты прославишься среди учеников твоей школы и среди учеников всех школ твоего великолепного города.

— Заметано! — сказал Волька.

Он уже открыл дверь, чтобы пропустить вперед себя старика Хоттабыча, но тут же снова закрыл ее и строго приказал старику:

— Немедленно смени одежду!

— Разве мои одежды не услаждают твой взор, о достойнейший из юношей?— огорчился Хоттабыч.

— Безусловно, услаждают, — дипломатично ответил Волька, — но все же слишком они уж будут бросаться в глаза в нашем городе.

Еще через две минуты из дома, в котором с сегодняшнего дня проживала семья Костыльковых, вышел наш герой, держа под руку старика Хоттабыча. Хоттабыч был великолепен в новой пиджачной паре из белого полотна, украинской вышитой сорочке и твердой соломенной шляпе канотье. Единственным предметом из его одежды, который он ни за что не согласился сменить, были туфли. Ссылаясь на мозоли трехтысячелетней давности, он остался в вычурных, богато расшитых золотом и серебром туфлях, которые в свое время свели бы, наверное, с ума самого большого модника при дворе калифа Гарун аль Рашида...

— Костыльков Владимир,— торжественно провозгласили за столом, где сидела комиссия.

Волька нехотя встал из-за парты, неуверенным шагом подошел к столу и вытащил билет № 14 — «Форма и движе* ни я земли».

— Тэк-с, — сказал разомлевший от жары член комиссии и вытер платком вспотевшее лицо.— Тэк-с, товарищ Костыльков. Что же ты нам можешь интересного рассказать, ну, хотя бы о горизонте?

Старик Хоттабыч, притаившийся за дверьми в коридоре, услышав про этот вопрос, что-то беззвучно зашептал.

А Волька вдруг почувствовал, что ка-кая-то неведомая сила против его желания раскрыла его рот.

— Горизонтом, о высокочтимый мой учитель, — начал он и тут же облился холодным потом, — я осмелюсь назвать, с твоего позволения, ту грань, где хрустальный купол небес соприкасается с краем земли.

— Брось паясничать, Костыльков,— вяло сказал экзаминатор.— Как прикажешь понимать твои слова насчет хрустального свода небес и края земли: в переносном или буквальном смысле этого слова?

— В буквальном, — прошептал за дверью старик Хоттабыч.

И Волька, чувствуя, что порет несусветную чепуху, вслед за ним ответил:

— В буквальном, о учитель!

Он не хотел этого говорить, но слова вылетали из него помимо его желания.

С экзаминатора мгновенно сошло сонное настроение, а ученики, изнывавшие на партах в ожидании своей очереди, встрепенулись и зажужжали как шмели.

— В переносном, — подсказал ему Сережа Кружков суфлерским шопотом.

Но Волька снова громко и внятно произнес:

— Конечно, в буквальном.

— Значит, как же? — забеспокоился экзаминатор. — Значит, небо — это твердый купол?

— Твердый, — отвечал убитым голосом Волька, и крупные слезы потекли по его щекам.

— И значит, есть такое место, где земля кончается?

— Есть такое место, — продолжал против своей воли отвечать наш герой, чувствуя, что ноги у него буквально подкашиваются от ужаса. V

— Н-да! — промычал экэаминатор и с любопытством посмотрел на Воль-ку.— А что ты можешь сказать насчет формы земли?

Старик Хоттабыч что-то трудолюбиво забормотал в коридоре.

—- Земля имеет форму шара,— хотел было сказать Волька экзаминатору, но по не зависящим от него обстоятельствам отвечал:

— Земля, о достойнейший из учителей, имеет форму плоского диска и омывается со всех сторон величественною рекою —

Океан. Земля покоится на шести слонах, а те в свою очередь стоят на огромной черепахе. Так устроен мир, о учитель!

Старик Хоттабыч в коридоре одобрительно кивал головой.

Весь класс помирал со смеху.

— Ты, наверное, болен.

Воля? —участливо спросил у него директор школы и пощупал его лоб, мокрый от пота.

— Благодарю тебя, о учитель,— отвечал ему Волька, изнемогая от чувства собственного бессилия.— Благодарю тебя, я,

хвала Аллаху, совершенно Старик Хоттабыч в коридоре одобрительно кивал головойI здоров.

— Придешь, когда выздоровеешь, тель, — сказал он, обращаясь к Вольке. — Воля,—мягко сказал ему тогда директор и Потряс ли ты своими знаниями учителе» вывел его под руку из класса.—Придешь, своих и товарищей?

когда выздоровеешь, и я сам проверю — Потряс,— ответил, вздохнув, Волька

твои знания по географии. и с ненавистью посмотрел на старика».

По ту сторону дверей Вольку встретил Хоттабыча. сияющий Хоттабыч. Старик Хоттабыч самодовольно ухмььгг»-

— Заклинаю тебя, о юный мой повели- нулся.

Домой идти не хотелось. На душе у Вольки было отвратительно, и хитрый старик, почувствовав что-то неладное, добрых три часа рассказывал своему спа-

сителю, сидя на скамейке на берегу о разных своих похождениях. Потом Волька вспомнил, что мама дала ему денег нФ билет в кино. Предполагалось, чт© он»

е?

пойдет в кино сразу после того, как сдаст испытание.

— Знаешь что, старик, — сказал Волька загоревшись,— сходим в кино?

— Твои слова для меня закон, о Волька ибн Алеша, — смиренно отвечал старик. — Но скажи мне, сделай милость, что ты подразумеваешь под этим непонятным для меня словом: ки-но? Не баня ли это?

Или, может быть, это так у вас называется рынок, где можно погулять, побеседовать со своими друзьями?

— Не прикидывайся, старик! — цыкнул на него Волька. — Брось разыгрывать! Каждый ребенок знает, что такое кино.

Кино — это... — тут он неопределенно поводил в воздухе руками и добавил: — Ну, в общем, придем — увидишь.

Около кинотеатра «Роскошные грезы» стояла большая толпа — очередь в кассу.

Над кассой висел плакат: «Детям до шестнадцати лет вход воспрещен».

— Что с тобой, о красивейший из красавцев? — всполошился Хоттабыч, увидев, что Волька вдруг снова помрачнел.

— А то со мной, — с досадой ответил Волька,— что из-за твоих россказней мы опоздали на дневной сеанс. Теперь пу-

Необыкновенное происшествие

Торжествующий Хоттабыч поволок Вольку вверх по лестнице на второй этаж, в фойе. Наш герой, онемевший от тоски, тщетно пытался прикрыть руками продолжавшие бурно расти бороду и усы.

Это дало контролерше повод сурово начать:

— Мальчик, детям до шестна...

Но Волька совершенно машинально отнял руки от своего подбородка, и контролерша поперхнулась.

— Пожалуйста, гражданин, — сказала она и дрожащими от страха руками оторвала контрольные талоны билета.

В фойе было очень душно.

Переминаясь с ноги на ногу, публика слушала игру джаз-оркестра. До начала сеанса оставалось еще добрых пятнадцать минут. И казалось, что эти пятнадцать ми-шут никогда не кончатся.

Около самого входа в зрительный зал скучал второгодник Женя Богорад, круглолицый, коренастый паренек, выглядевший значительно старше своих четырнадцати лет. Это был старинный волькин приятель. Дело в том, что его буквально

скают уже только с шестнадцати дет. И потом — видишь, какая очередь. Прямо не знаю, что теперь делать. Домой идти не хочется...

— Ты не пойдешь домой!—заорал н*» всю площадь старик Хоттабыч. — Не пройдет и одного мгновенья, как нас пропустят в твое кино и мы пройдем в него, окруженные всеобщим вниманием и восхищением.

— Старый хвастун! — выругался про себя Волька, сжав кулаки. И вдруг обнаружил в своем правом кулаке два билета восьмого ряда.

— Ну идем,— сказал старик Хоттабыч, которого буквально распирало от счастья. — Идем, теперь-то они тебя пропустят.

— Ты уверен? — осведомился Волька.

— Так же, как в том, что тебя ожидает великое будущее. Пусть попробуют не пропустить! — сказал он и подвел Вольку к зеркалу, висевшему около контроля.

Волька посмотрелся в зеркало и обмер? из зеркала на него глядело ублюдочное существо: в коротких штанишках, в пионерском галстуке и с бородой апостола на розовом мальчишеском лице.

в кино „Роскошные грезы“

распирало от невозможности рассказать хоть кому-нибудь, как сегодня Волька сдавал испытание хго географии. И как на зло ни одного приятеля!

Он посмотрел на часы. До начала сеанса оставалось еще пятнадцать минут, и он решил сойти вниз. Авось, судьба пошлет ему кого-нибудь из знакомых. И в самых дверях его сшиб с ног старик в канотье и расшитых золотом туфлях, который тащил за руку самого Вольку Ко-стылькова. Волька почему-то прикрывал руками лицо.

— Волька! — крикнул ему Женя и помахал рукой.

Но Костыльков не выказал никаких признаков особой радости. Он даже, наоборот, демонстративно ушел в самый дальний угол фойе, и Женя обиделся: он был очень гордый.

«Ну, и не надо!»—решил он и пошел в буфет выпить стаканчик ситро.

Поэтому он не видел, как вокруг его приятеля и странного старика начал толпиться народ. Когда же он попытался пробиться к Костылькову, было уже поздно.

-* Пожалуйста, гражданин, — сказала контролерша.

Вольку и старика Хоттабыча окружала плотная стена из многих десятков людей. Толпа продолжала расти. Граждане, громыхая стульями, оставляли свои места перед эстрадой, и вскоре оркестр играл перед пустыми стульями. И так он играл до самого начала сеанса.

— Скажите, пожалуйста, в чем дело? — спрашивал Женя, неутомимо работая локтями.

Но ему никто не отвечал. Все стремились в заветный уголок фойе, где сгорая от стыда, притаился Волька Костыльков. Вскоре толпа разгалделась настолько, что начала заглушать звуки оркестра.

Тогда навести порядок решил сам директор кино. Он громко сказал:

— Граждане, разойдитесь! Что вы, бородатого мальчика не видели, что ли?

Когда эти слова директора донеслись до помещения буфета, все бросили нить чай и прохладительные напитки и ринулись посмотреть на бородатого мальчика.

— Я погиб, ой, как я погиб! — тихо шептал Волька, с отвращением глядя на Хоттабыча.

Хоттабычу было не по себе. Он не эяал, что делать.

— О мой юный повелитель, — нервно сказал он.— Прикажи — и все эти презренные зеваки будут превращены в прах вместе с этим трижды проклятым ки-но.

— Не надо,— горестно ответил Волька, и крупные слезы покатились по его щекам и пропали в гуще его бороды.

Эта новость немедленно стала известна всем окружавшим Вольку.

— Бородатый мальчик плачет,— пошел шопот по всей толпе.

Потом лицо Костылькова вдруг просвет-лело. Он быстро повернулся к старику и сказал ему голосом, дрожащим от радостного волнения:

— Гассан Абдурахман ибн Хоттаб, слушай мой приказ*

Старик Хоттабыч низко поклонился и ♦ответствовал:

— Слушаю, о мой повелитель!

По толпе пробежал шопот:

— Старик кланяется этому мальчишке...

Вы слышали: оказывается, старик поклонился в ноги этому бородатому мальчику! Тут что-то неладно!.. Очень интересно!..

Волька продолжал:

— Я приказываю тебе, Гассан Абдурахман ибн Хоттаб, сделай так, чтобы с моего лица пропала эта проклятая борода.

— Но тебя тогда выгонят из ки-но, — пытался было возразить старик Хоттабыч. Однако, увидев нетерпеливый жест Воль-ки, он покорно ответил: — Слушаю и повинуюсь, о красивейший из красавцев!

— Только, пожалуйста, побыстрее,—

Зло сказал Волька, оглядываясь на глазевшую во все глаза толпу.

— Слушаюсь и повинуюсь, — повторил Хоттабыч и что-то зашептал, сосредоточенно прищелкивая пальцами.

Еще одно необыкновенное

Бородатый пионер и старик, катавшийся по полу и царапавший себе лицо, — все зто было настолько интересно, что публику с трудом удалось заманить в зрительный зал после третьего звонка.

Когда последние зеваки, оглядываясь на остававшихся в фойе Вольку и Хоттабы-ча, скрылись в зрительном зале, Волька твердым голосом сказал:

— Уйдем отсюда.

Но тут взмолился старик Хоттабыч:

— Бесконечна моя вина перед тобою, о Валька ибн Алеша. И все же я прошу тебя о великой милости. Пойдем туда, куда пошли все остальные, ибо мне хочется узнать, что это такое ки-но. Сколь прекрасно оно должно быть, если умудренные жизнью мужи ходят сюда в столь изнурительную жару.

Борода и усы на вольсшном лице оставались без изменений.

— Ну? — сказал Волька нетерпеливо.

— Еще один миг, о Волька ибн Алеша,— сказал старик, нервно продолжая шептать и щелкать.

Но борода и усы попрежнему продолжали мирно расти на лице несчастного нашего героя.

Старик Хоттабыч безрезультатно пощелкал еще немного. Потом к удивлению и восторгу окружающих вдруг повалился на пол и начал, катаясь по пыльному паркету, бить себя в грудь и царапать лицо.

— О горе мне, — вопил при этом старик Хоттабыч,— о горе мне! Тысячелетия, проведенные в этой проклятой бутылке, дали себя знать. Прости меня, о юный мой спаситель, но я ничего не могу поделать с твоей бородой и твоими усами! О горе, горе бедному джину Гас-сану Абдурахману ибн Хоттабу!..

— Что ты говоришь, Хоттабыч? — спросил Волька, ничего не разобравший в неистовых воплях.

И старик Хоттабыч отвечал ему, продолжая кататься по полу и раздирая на себе одежды:

— О драгоценнейший из отроков, о приятнейший из приятных, не обрушивай на меня свой справедливый гнев... Я не могу избавить тебя от бороды и усов... Я позабыл, как это делаете я!..

происшествие в кино

— Я не хочу, чтобы на меня глазели и во время сеанса, — отвечал убитым голосом Волька и, тут же вспомнив, что во время демонстрации картин свет тушат, добавил:

— Впрочем, пойдем!

И они пришли на свои места, не замеченные никем, кроме бесцеремонно рассматривавших их соседей. Усевшись в кресло, Хоттабыч немедленно снова начал причитать:

— Позор на мою старую голову.— скулил он, стараясь не обратить на себя внимание окружающих. — Забыть такое простое волшебство! И кто забыл?! Я, Гассан Абдурахман ибн Хоттаб, могущественнейший из джинов, тот, с которым двадцать лет ничего не мог поделать сам Сулейман ибн Дауд (мир с ними обоими)!

— Брось хныкать и лучше скажи, что мне делать. Неужели мне до седой бороды придется ходить с этой бородой?

— О нет, успокойся, мой повелитель! — отвечал старик. — Я околдовал тебя малым колдовством и через три дня и три ночи лицо твое снова станет гладким, как у новорожденного.

Волька подумал о том, что ему придется в таком виде возвратиться сегодня домой, и, он, несмотря на нестерпимую жару, похолодел от тоски.

Как раз к этому времени на экране кончились обильные надписи, которыми обычно начинается всякая картина, грянула музыка, задвигались и заговорили люди. И Хоттабыч самодовольно шепнул Вольке:

— Ну, это я все понимаю. Это очень просто. Все эти люди прошли к нам через стену. Это я тоже умею.

— Ничего ты не понимаешь! — поразился Волька невежеству старика.— Все это кино построено по принципу...

Но в это время с передних рядов зашикали и волькииы об’яснеиия прервались на полуслове.

Вдруг пронзительный паровозный гудок прорезал тишину зрительного зала, и испуганный старик Хоттабыч схватил за руку спокойно сидевшего Вольку.

— О царственный Волька! — прошептал он, вздрагивая от ужаса. — Я узнаю этот голос. Это голос царя джинов Джир-джиса из потомства Иблиса. Бежим, пока не поздно!

— Ну что за чепуха! — отвечал Волька, который так увлекся картиной, что позабыл о своем несчастье. — Сиди спокойно!

— Слушаю и повинуюсь, — покорно пролепетал Хоттабыч, продолжая дрожать мелкой дрожью.

Но ровно через секунду, когда с экрана помчался прямо на зрителей громко гудевший паровоз, крик ужаса раздался в зрительном зале.

— Бежим! — орал не своим голосом старик Хоттабыч, устремляясь к выходу. Но тут же он вспомнил о Вольке, в несколько прыжков вернулся на прежнее место, схватил нашего героя за руку и побежал к выходу.

— Граждане, — начал было билетер, преграждая бегущим дорогу.

Но тут же, к великому удивлению всех

— Бежим! — орал не своим голосом

старик Хоттабыч.

сидевших в зрительном*зале, он совершил красивую дугу в воздухе и неожиданно очутился на эстраде перед самым экраном...

— Чего ты кричал? Чего развел эту панику?! — сердито уже на улице спросил Волька у старика Хоттабыча.

И тот ему ответил1

— Как же мне было не кричать, когда над нами нависла смертельная опасность? Прямо на нас несся, изрыгая огонь и смерть, великий шайтан Джирджис!

— Какой там Джирджис! — досадливо сказал Волька. — Это был самый обычный паровоз.

— Не собирается ли мой юный повелитель учить старого джина, Гассана Абдурахмана ибн Хоттаба, кто такой шайтан?—язвительно отвечал старик Хоттабыч,

И Волька понял, что об яснить старику, что такое кино и что такое бронепоезд,— абсолютно безнадежное дело.

Из раскрытых дверей парикмахерской выбежали, дробно цокая копытцами, девятнадцать баранов.

Немножко отдышавшись, старик Хоттабыч смиренно спросил;

— Чего бы тебе хотелось сейчас, о Волька ибн Алеша?

И Волька отвечал:

— Бриться, и немедленно!

„Фигаро здесь № 1»

По случаю кануна выходного дня парикмахерская «Фигаро здесь № 1» Ростокинского района, Банно-прачечного треста, была переполнена клиентами.

В семь часов двадцать две минуты вечера охрипший мастер высунул свое распаренное лицо из мужского зала и крикнул хриплым голосом:

— Очередь!

Тогда из укромного уголка, около самой вешалки, вышел и уселся в парикмахерском кресле мальчик, с лицом наполовину закутанным в какую-то белую тряпочку.

— Прикажете постричь?—галантно осведомился парикмахер.

— Побрейте меня! — ответил ему сдавленным голосом мальчик и развязал платок, в котором были спрятаны его борода и усы.

«Вот что значит работать в душном помещении в такую жару,— подумал с тоской парикмахер, решивший, что у него галлюцинация.—Доработался! Эх, охрана труда, охрана труда, где ты?»

— Побрейте меня, — продолжал мальчик, — только как можно скорее.

Парикмахер понял, что это не галлюцинация, сразу повеселел и, ухмыльнувшись, ответил:

— Я бы на вашем месте, молодой человек, не брил бы бороду, а поступил бы в цирк. Вы бы там с такой личностью смогли вполне свободно заработать бешеные деньги.

— Да брейте же поскорее! — крикнул Волька, опасливо посматривая на соседние кресла.

Парикмахер, глупо хихикая, взялся за инструменты. Но было уже поздно, потому что все присутствующие в парикмахерской уже заметили необыкновенного клиента. Мастера бросили свою работу и с бритвами и ножницами в руках устреми-

лись к креслу, на котором сидел несчастный Волька. Клиенты с намыленными щеками, с наполовину побритыми затылками, с недострижениыми прическами, фыркая и подталкивая друг друга локтями, бесцеремонно обсуждали волькину физиономию.

Со своей стороны, и мастер, польщенный всеобщим вниманием, не нашел ничего умнее, как отпускать грубые шуточки по поводу необычного уродства нашего героя.

Старик Хоттабыч еле сдерживал себя, опасаясь повредить Вольке своим преждевременным вмешательством.

Но вот уже последняя полоска бороды снята с волькиного лица, и мастер сказал, давясь от смеха:

— Напрасно все-таки изволили сбривать такую ценность. С такой бородой прямая дорога в цирк. А на худой конец можно прекрасно подработать на любой ярмарке.

Вся парикмахерская разразилась таким хохотом, как будто было сказано что-то необыкновенно остроумное. И тогда встал со своего места Гассан Абдурахман ибн Хоттаб, поднял вверх руки и громовым голосом произнес:

— Презреннейшие из презренных, глупейшие из глупцов! Вы, смеющиеся над чужими несчастиями, подтрунивающие над косноязычными, находящие веселие в насмешках над горбатыми, разве достойны вы носить имя людей?..

И он махнул руками.

Через полминуты из раскрытых по случаю жары настежь дверей парикмахерской «Фигаро здесь № 1» Ростокинского района, Банно-прачечного треста, выбежали, дробно цокая копытцами, девятнадцать громко блеявших баранов.

Вот что за несколько мгновений до этого произошло в этой парикмахерской.

Девятнадцать баранов.

Собственно говоря, ничего особенного в парикмахерской не произошло...

Когда разъяренный Хоттабыч начал свою гневную речь и еще только собирался махнуть руками, волькин парикмахер пришел в восторг и, задыхаясь ог смеха, еле выговорил:

— Это еще что за чучело гороховое?!

— Ха, ха, ха! Хо, хо, хо! Хи, хи, хи,— грохнула тотчас вся парикмахерская.— Ой, батюшки, уморил! Театр, чистый театр! Нет, вы на старичка-то посмотрите! Ай да старичок! Ловко выкомаривает!

— Очередь! — провозгласил между тем парикмахер, стараясь перекричать веселый шум в зале. Он вытер бритву, положил ее в выдвижной ящичек трюмо, обернулся к клиентам и внезапно ослабевшим голосом простонал:

— Ой, мама!

В парикмахерской «Фигаро здесь № 1» произошло нечто неслыханное, похожее на дурнбй сон: остальные мастера и все посетители, кроме старика Хоттабыча и Вольки, меньше чем в полминуты превратились в баранов.

— Ой, мамочки, что же это такое? — хотел было прошептать парикмахер-остряк, но изо рта у него на этот раз вылетели не членораздельные слова, а протяжное и пронзительное «м-э-Э-Э-Э».

Он испуганно посмотрелся в зеркало и вместо своей привычной, ядовито ухмылявшейся физиономии с гладко прилизанной шевелюрой увидел на редкость глупую баранью морду. Тогда он горько заплакал, стал на все свои новые четыре ноги и, цокая копытцами, выбежал вместе с остальными восемнадцатью баранами из парикмахерской.

На улице два из них немедленно встали в очередь за вечерней газетой. Пять других баранов, толкая друг друга, попытались было по старой памяти вскочить на ходу в трамвай. Остальные беспомощно сбились в кучу и жалобно блеяли.

Вскоре к ним присоединились два барана, которых с позором изгнали из

очереди, и пять баранов, так и не попавших в трамвай.

Печально блеявшее стадо сразу застопорило все уличное движение. Возмущенно загудели сирены автобусов и троллейбусов, настойчиво задребезжали трамвайные звонки,пронзительно зазвучали свистки милиционеров. Водители автомашин, высунувшись из своих кабинок, очень нелестно отзывались о внезапно появившемся стаде и его неизвестных хозяевах. Экстренно выбежали из ворот домов дворники в белых передниках и с метлами в руках.

Что это за бараны, откуда они так неожиданно появились на этой оживленной улице? Чьи они? Никто не мог дать ответа на этот вопрос.

Неизвестно, сколько продолжался бы этот ералаш, если бы в это время случайно не проходил мимо отец волькиного приятеля Сережи Кружкина — Александр Никитич, сотрудник Научно-исследовательского института овцеводства. Это был, пожалуй, единственный из взрослых прохожих, который пришел в восторг от этого стада.

— Вот это бараны! — воскликнул он с искренним восхищением.— Прелесть, какие бараны! Товарищ милиционер, чьи это бараны?

Милиционер в ответ только растерянно развел руками, и тогда Александру Никитичу пришла в голову дерзкая и не совсем порядочная мысль. Он решил добиться возможности изучить эту неизвестную ему баранью породу, хотя бы при помощи сознательной лжи.

— Позвольте, позвольте,— сказал он, как бы припоминая что-то.— Позвольте, да ведь это, кажется, подопытные бараны, убежавшие сегодня из нашего института! Ну, конечно! Я узнаю вот этого молоденького барашка, я веду над ним наблюдения

Печально блеявшее стадо сразу застопорило все уличное движение.

уже не первый месяц. (Как мы увидим впоследствии, Александр Никитич, сам не зная того, не врал насчет этого барашка.)

Стадо дружно заблеяло. Бараны хотели сказать, что ничего подобного, что они вовсе не подопытные бараны, что они вообще не бараны и что только несколько минут, как они перестали быть людьми, но из их широко раскрытых ртов вылетало только печальное, душераздирающее «М-З-Э-Э-Э».

Они попытались удрать подальше от бессовестно вравшего Александра Никитича, и только молоденький барашек, о котором только что шла речь, по глупости, очевидно, и по неопытности суматошно прыгал вокруг Александра Никитича и все порывался встать на задние ноги, а передними обнять его за шею.

Но так как все они блеяли точь-вточь как обыкновенные бараны, милиционер весьма довольный, что нашелся хозяин этого приблудного стада, отрядил двух дворников, которые и погнали девятнадцать горемычных баранов в чистый, высокий и светлый хлев Научно-исследователь-ского института овцеводства.

Любые другие бараны были бы в восторге от этого комфортабельного помещения, от обильного и разнообразного корма, от чистой и вкусной водопроводной воды в чудесных, просторных корытах. Но наши бараны всеми доступными в их теперешнем положении способами выражали свой протест и негодование. А что может быть нелепей негодующего барана! Они шумели, метались по хлеву, бодали своими недавно приобретенными рогами железные двери и друг друга, нарочно влезали в корыто с водой и топали копытами, разбрызгивая воду во все стороны. Принесенный им корм они раскидали по всему хлеву, и в глазах их в это время проглядывало какое-то глупое и бессмысленное удовлетворение.

Что касается Александра Никитича, то он наблюдал за поведением баранов спокойно, с большим интересом, что-то прикидывая в уме. Очевидно, он обдумывал

Вдвоем в пар

— Не плохо сработано, а?—горделиво спросил старик Хоттабыч, с удовлетворением поглядывая на выбегавших из парикмахерской баранов.— Да позволено будет мне по этому случаю признаться тебе, о прелестный Волька Ибн Алеша,

какие-то свои планы, связанные с новыми обитателями институтского хлева, потому что один раз у него вырвалась фраза:

— М-да! Одного из них придется, пожалуй, зарезать, чтобы проверить качество мяса...

Услышав эти слова, бараны пришли в такое буйное состояние, что институтским служащим только с большим трудом удалось приковать их цепочками за ноги к загородкам.

В городе уже давно загорелись яркие, веселые огни фонарей, чудесная ночная прохлада опустилась на раскаленный асфальт мостовой, а Александр Никитич все еще оставался в хлеву и никак не мог налюбоваться девятнадцатью баранами. А те в свою очередь смотрели на него то ненавидящими, то невыразимо грустными глазами. Отдельные бараны плакали.

Было чем любоваться ученому овцеводу. Это были превосходные бараны какой-то неведомой породы. И в этом нет ничего удивительного. Ибо ясно, что Гассан Абдуррахман Ибн Хоттаб мог превратить несчастных мастеров и посетителей парикмахерской «Фигаро здесь № 1» в баранов только той породы, к которой он встречался до своего рокового столкновения с Сулейманом Ибн Даудом.

Кружкин-старший покинул помещение института поздно ночью, решив посвятить своей счастливой находке большую полную сенсационных описаний статью в журнале «Прогрессивное овцеводство».

Полный самых приятных мыслей, он отпер двери своей квартиры. Навстречу ему вышла его жена Татьяна Ивановна.

— Знаешь, Танюша,— начал Александр Никитич с воодушевлением и вдруг заметил, что у жены заплаканное лицо.— В чем дело, Татьяна?

— Шура ,— сказала Татьяна Ивановна, и слезы покатились по ее лицу,— Сереженька... наш Сережа...

Одним словом, Сережа Кружкин, как ушел в школу в 11 часов утра, так до сих пор домой и не возвращался.

В парикмахерской

я не сразу решил, что мне делать с этими ничтожными остряками. И я с нетерпением ожидал поэтому, когда брадобрей закончит бритье твоей бороды, чтобы узнать, какой приговор ты им вынесешь. Но каюсь, о драгоценнейший из отроков, я не

стерпел обрушившихся на тебя унижений, и колданул на свой страх и риск. Поверишь ли, мне стыдно вспомнить, что я собирался сделать сначала: я хотел поразить их громом с неба. А ведь это каждый паршивый ифрит может сделать.

Старик явно напрашивался на комплименты.

Но Волька, у которого от всего виденного мороз подирал по коже, нашел все-таки в себе мужество, чтобы вступиться За науку.

— Удар грома,— сказал Волька, щелкая зубами,— никого поразить не может. Поражает людей разряд атмосферного Электричества — молния. А гром не поражает. Гром — это звук.

— Не знаю,— отрезал обиженный Хоттабыч, но тут же миролюбиво прибавил: — Не могу без смеха вспомнить, как эти люди превращались в баранов. Это было очень забавно, не правда ли?

Волька не хотел огорчать старика и промычал в ответ что-то неопределенное. По совести говоря, он не находил в происшедшем ничего забавного. Его страшила судьба новоявленных баранов. Их свободно могли зарезать на мясо. Их могло раздавить автобусом. Вообще с ними могли случиться самые разнообразные неприятности. Нельзя, однако, сказать, что Волька был целиком на стороне заколдованных насмешников. Наоборот, ему доставило бы искреннее удовольствие досадить им чем-нибудь. Можно было бы, например, поместить про них фельетон или ядовитую заметку в «Пионерской правде» или в «Крокодиле», не упоминая, конечно, про бороду. Можно было, наконец, публично назвать их баранами. Но превращать людей в баранов — это уже слишком.

И Волька окинул грустным взором опустевшую парикмахерскую: еще дымилась на полу намоченная в кипятке салфетка, которую несчастный мастер собирался приложить ввиде компресса к выбритым щекам не менее несчастного клиента; вокруг кресел валялись в беспорядке ножницы, бритвы, кисти для бритья, машинки для стрижки волос; в мыльницах медленно подсыхала пышно взбитая мыльная пена.

— Знаешь ли ты, о прелестный зрачок моего глаза,—выкрикивал между тем Хоттабыч, продолжая петушиться,— я давно уже не колдовал с таким удовольствием!

С тех пор, как не то две с половиной, не то две тысячи лет тому назад я превратил одного багдадского судью-взяточника в медную ступку моего знакомого аптекаря. Аптекарь молотил по нему пестиком с самого восхода солнца до полуночи и толок в нем нарочно только самые горькие и противные снадобья. Не правда ли, здорово, а?

— Очень здорово, Гассан Абдуррах-ман Ибн Хоттаб, прямо замечательно!—на сей раз Волька говорил совершенно искренно.

— Я так и знал, что тебе это понравится,— сказал с достоинством старик и добавил:— Ну, а теперь пойдем прочь подальше от этой отвратительной цирюльни.

И потащил Вольку к выходу.

— А касса?! А инструменты?! А мебель?!— воскликнул мальчик упираясь.

Старик обиделся:

— Я был бы безмерно счастлив, если бы понял твои восклицания, но я —увы!— бессилен их понять. Не хочешь ли ты предложить мне, старому джину Гассану Абдуррахману Ибн Хоттабу, украсть эти кресла и бритвы? Только прикажи мне, твоему недостойному слуге, и у тебя будет сколько угодно роскошнейших кресел, и мыльниц, и ножниц, и бритвенных приборов, которыми не пренебрег бы и сам Сулейман Ибн Дауд, да будет мир с ними обоими.

— Да нет же,— сказал тогда с досадой Волька.— Я не хочу ничего красть и тем более не хочу требовать этого от тебя. Совсем наоборот, я боюсь, что мы уйдем, а парикмахерскую обворуют.

—И пусть обворуют,— жестко ответил Хоттабыч,— так этим смешливым бездельникам и надо.

— Фу ты, чепуха какая! — вконец возмутился тогда Волька.— Парикмахерская ведь не частная, парикмахерская ведь государственная, старая ты балда!

— Да позволено будет мне узнать, что ты, о бриллиант моей души, понимаешь под этим неизвестным мне словом — «балда»? — осведомился с любопытством старик Хоттабыч.

Волька от смущения покраснел как вареный рак:

— Понимаешь ли, как тебе сказать, м-Э... э-э*«. ну, в общем слово «балда» означает «мудрец».

Тогда Хоттабыч запомнил это слово, чтобы при случае блеснуть им в разговоре.

Между тем было совершенно ясно, что старику никак не понять разницы между государственным и частным секторами народного хозяйства. Поэтому Волька, махнув рукой на грозивший затянуться принципиальный спор, решительно защелкнул дверь парикмахерской на ан-

Беспокойная ночь

Как раз в это время стадо баранов, подгоняемое озабоченными дворниками, потянулось по направлению к Научно-исследовательскому институту овцеводства. Уличная пробка немедленно стала рассасываться, и добрая сотня автобусов, грузовиков, легковых машин, трамваев и троллейбусов сразу тронулась с места. Снова зажглись притушенные фары, сердито зафыркали и запыхтели моторы, загудели сирены, раздраженно задребезжали звонки.

Гассан Абдуррахман Ибн Хоттаб страшно изменился в лице и громко возопил:

— О горе мне, слабому и несчастному джину! Джирджис —.могучий и беспощадный царь шайтанов и ифритов — не забыл нашей старинной вражды! И вот он наслал на меня страшнейших из своих чудовищ!

С этими словами он стремительно отделился от тротуара, уже где-то высоко, на уровне третьего или четвертого этажа, снял свою соломенную шляпу, помахал ею Вольке и медленно растаял в воздухе, крикнув на прощанье:

— Я постараюсь разыскать тебя, о Волька Ибн Алеша! Пока!

Между нами говоря, Волька даже обрадовался исчезновению старика. Было не до него. У Вольки буквально подкашивались ноги при одной мысли, что ему сейчас предстояло возвращение домой.

В самом деле, попробуйте поставить себя на его место. Человек ушел из дому для того, чтобы сдать испытания по географии, посетить кино и к половине седьмого вечера вернуться домой обедать. Вместо этого он возвращается домой почти в полночь, позорно провалившись на испытаниях, и, что самое ужасное, с явно бритыми щеками! Это в тринадцать-то лет! Может быть, кто-нибудь другой и придумал бы, как с честью выйти из этого прискорбного положения, что же касается Владимира Алексеевича Костылько-ва, то он такого выхода не мог найти и

английский замок, предварительно заперев» кассу и убрав на место валявшиеся инструменты. А в окошке он повесил первую попавшуюся под руки табличку. На табличке было написано:

ЗАКРЫТО НА УЧЕТ

так и поплелся, ничего не придумав, домой

На новой квартире дым стоял коромыслом. Мебель была еще расставлена кое-как, на диване лежала куча всякой одежды, которая почему-то никак не влезала в шкаф. Бабушка стряпала вместе с матерью ужин для отца, который только недавно вернулся с работы и с места в карьер принялся вколачивать в стенки гвозди для портретов. Словом, у взрослых было столько забот, что они не имели никакой возможности присматриваться к тому, как выглядят волькины щеки. Наспех отругав его за полунощничанье, они внодь занялись своими делами. А Волька, которому пережитое за день основательно отшибло апетит, отказался от ужина и, сказавшись усталым, завалился спать.

Он лежал один в своей темной комнате. Время от времени он щупал рукой свои бритые щеки и горестно стонал. А в это время было слышно, как за стеной отец, развесив, наконец, портреты, начал распаковывать ящики с книгами. Потом донеслись голоса бабушки и матери, звон посуды, ножей и вилок, прекратился стук молотка и скрежет открываемых ящиков: родители сели ужинать.

— Воля,— крикнула сыну мать из сто-ловой,— может быть, все-таки придешь поужинать?

— Нет, мамочка, мне что-то не хочется,— ответил Волька и вдруг почувствовал, что ему очень хочется кушать. Он ворочался с боку на бок, пока в квартире не погасили свет и не затихли разговоры. Прождав еще некоторое время и убедившись, что старшие действительно уснули, он осторожно слез с кровати, босиком на цыпочках прокрался по комнате и приоткрыл дверь в столовую. Вдруг зазвонил телефон, и Волька опрометь^о бросился в свою комнату.

— Да, это я,— донесся в это время заспанный голос Алексея Алексеевича, подошедшего к телефону.— Да... Здрав-

раздался еле слышный всплеск воды.

ствуйте, Николай Никандрович... Что?.. Нет, нету... Да, дома... Пожалуйста... До свиданья, Николай Никандрович.

— Кто это звонил? — заинтересовалась волькина мать из спальни, и Алексей Алексеевич ответил:

— Это отец Жени Богорада. Волнуется, что Женя до сих пор не вернулся домой. Спрашивал: не у нас ли Женя, и дома ли Волька?

— В мои годы,— вмешалась в разговор бабушка,— так поздно возвращались домой только гусары... Но чтобы ребенок!..

Минут десять прошло, пока, судя по всем признакам, старшие, наконец, уснули, и тогда Волька с теми же мерами предосторожности опять отправился в свою тайную экспедицию за с’естным. На этот раз он благополучно добрался до самого буфоса и уже раскрыл дверцу, когда снова раздался оглушительный телефонный Звонок. И снова Волька вынужден был,

ГОЛОДНЫЙ И ЗЛОЙ,

скрыться в своей комнате, на кровати.

На этот раз звонила Татьяна Ивановна, мать \\ Сережи Кружкина. Она тоже справлялась, не у них ли засиделся ее сын и нельзя ли в крайнем случае узнать о нем у Вольки.

— Попробую, — ЯМ* безно согласился Алексей Алексеевич и, приоткрыв дверь волькиной комнаты, окликнул сына.

Но тут вмешалась бабушка:

— Как тебе не стыдно, Алеша! Ребенок смертельно устал после экзаменов, а ты его будишь!

— Хорош ребенок,— проворчал Алексей Алексеевич,— у этого ребенка скоро борода на* чнет расти.

И он вернулся к телефону, не подозревая даже, насколько близок он был к истине, когда говорил насчет бороды. Долго, очень долго Волька ждал, когда прекратятся, наконец, разговоры старших насчет Жени и Сережи, и, так и не дождавшись, незаметно заснул сам.

Поздно ночью пошел дождь. Он стучал в окна, шумел в густой листве деревьев, журчал в водосточных трубах. Временами он затихал, и тогда слышно было, как крупные дождевые капли увесисто падали с карнизов в бочку, стоявшую под огоном. Потом, как бы набравшись сил, дождь снова начинал лить сплошными потоками. Под такой дождь очень приятно спать.

К утру, когда небо почти прояснилось, кто-то осторожно тронул нашего крепко спавшего героя за плечо. Волька продолжал спать. Не проснулся он и тогда, когда его попытались разбудить во второй и третий раз.

Тогда тот, кто тщетно пытался разбудить Вольку, печально вздохнул, что-то пробормотал себе под нос и, шаркая туфлями, направился в тот уголок комнаты.

где на особой тумбочке стоял волькин аквариум с золотыми рыбками. Затем раз-

Не менее бесп

Утро наступило чудесное, солнечное.

В палисаднике за окном весело чирикали воробьи.

В половине седьмого бабушка, тихо приоткрыв дверь, прошла на цыпочках к окну и распахнула его настежь. В комнату сразу ворвался прохладный воздух и вместе с ним радостный хор птиц, автомобилей и человеческих голосов. Начиналось городское утро, шумное, веселое и хлопотливое. Волька повернулся на другой бок, одеяло соскользнуло с него на пол, и он проснулся.

— Опоздал,— заволновался он, посмотрев на будильник, стоявший рядом на столике,— честное слово, опоздал! Меня ведь Сережка на речке ждет. Клев пропустим.

Волька огорченно шлепнул себя по щеке и, наколовшись при этом на выросшую за ночь щетину, сразу вспомнил, что находится в совершенно безвыходном положении. Тогда он снова забрался под одеяло и начал думать, что ему делать.

— Воля, Воля! Ты уже встал? — услышал он голос отца из столовой, но почел аа благо не отвечать.

— Ну и пускай его спит,— проворчал отец, принимаясь за завтрак,— небось, захочет есть — сразу проснется.

Каково было Вольке слышать эти слога! Он буквально изнемогал от голода и иногда даже ловил себя на том, что яичница с куском черного хлеба сейчас волнует его больше чем рыжая щетина на щеках. Но здравый смысл взял все-таки верх над чувством голода, и Волька пролежал в постели до тех пор, пока отец не ушел на работу, а мать, еще несколько раз окликнув его для очистки совести, не отправилась на рынок.

Так прошло два часа, а выхода Волька так и не придумал.

— Была не была! — решил он тогда.— Расскажу все бабушке. Авось, вместе что-нибудь изобретем.

И, чтобы отрезать себе путь к отступлению. он тут же крикнул:

— Бабушка, а бабушка!

— Ишь ты, проснулся все-таки,— обрадовалась бабушка, котопой было скучно одной в квартире.— Иду, иду, полу-нощник.

дался еле слышный всплеск воды, и снова воцарилась полная тишина.

Беспокойное утро

Ее шаги послышались уже совсем близко, когда Волька, рассеянно взглянувший на свой аквариум, вдруг быстро подскочил к дверй и закрыл ее на ключ.

— Я скоро, бабушка, я только оденусь и сам приду в столовую,— сказал он и, чем-то очень взволнованный, подбежал к аквариуму.

В аквариуме за ночь произошли серьезные изменения, никак необ’яснимые с точки зрения естественных наук и полные поэтому таинственного смысла : население аквариума увеличилось. Вчера было семь рыбок, а сегодня стало восемь! Появилась одна новая толстая золотая рыбка, то и дело шевелившая своими пышными, ярко окрашенными плавниками. Когда изумленный Волька прильнул к толстому стеклу аквариума, ему показалось, что новая рыбка несколько раз хитро подмигнула ему из воды.

— Что за чепуха,— пробормотал озадаченный Волька и засунул руку в воду, чтобы схватить загадочную рыбку. Но она сама, сильно ударив хвостом по воде, выскочила из аквариума на пол и в мгновение ока превратилась в старика Хот-табыча.

— Уф! — сказал Хоттабыч, отряхиваясь и вытирая полой пиджака свою мокрую бороду.— Я все утро ожидаю чести выразить тебе свое почтение. Но ты не просыпался, как я ни старался тебя разбудить. И мне пришлось переночевать

аквариуме, о счастливейший Волька Ибн Алеша!

— Как тебе не стыдно издеваться надо мной,— разозлился Волька,—только в насмешку можно назвать счастливцем мальчика с бородой. Я очень, очень несчастен, дорогой старичок.

— Ах, да, я совсем забыл о твоей бороде,^-— сочувственно сказал Хоттабыч и задумался.

Минут десять они после этого шопо-том, чтобы не услышала бабушка, совещались. Затем старик возложил правую руку к себе на голову в знак подчинения воле нашего несчастного героя и исчез сквозь стенку, оставив пригорюнившегося Вольку наедине с его печальными . думами.

Почему у С. Пивораки

Ничего не произошло бы со Степаном Степановичем Пивораки, если бы он не решил в это утро совместить сразу два удовольствия: он захотел побриться, любуясь одновременно живописным видом на реку. Поэтому он придвинул столик, на котором расположил бритвенные принадлежности, к самому окну и принялся, мурлыча под нос веселую песенку, тщательно намыливать себе щеки.

А надо вам доложить, что слесарь-лекальщик Степан Степанович Пивораки, превосходный парень, неплохой общественник и большой мастер своего дела, обладал одним недостатком: он был излишне словоохотлив.

Степан Степанович уже побрился и принялся вытирать бритву, когда вдруг неожиданно рядом с ним возник неизвестно каким путем старичок в канотье ч удивительных, расшитых золотом и серебром, туфлях.

— Ты брадобрей? — сурово спросил он у опешившего Степана Степановича.

— Во-первых,— вежливо ответил ему товарищ Пивораки,— я попрошу вас не тыкать. А во-вторых, вы, очевидно, хотели сказать «парикмахер»? Нет, я не парикмахер, то есть, вернее сказать, я не црофессионал-парикмахер, хотя, с другой стороны, я могу сказать про себя, что да, я парикмахер, потому что, не будучи парикмахером, я все же...

Старик очень невежливо прервал разговорившегося Пивораки на полуслове:

— Сумеешь ли ты отлично побрить отрока, у которого ты недостоин даже целовать пыль под его стопами?

— Я бы вторично попросил вас не тыкать,— снова возмутился Степан Степанович.— Теперь не старый режим, чтобы тыкать, это при старом режиме.4.

Старик молча собрал все бритвенные принадлежности, ухватил за шиворот продолжавшего ораторствовать Степана Степановича и, не говоря худого слова, вылетел с ним через окошко в неизвестном направлении.

Спустя несколько летных минут они через окошко же влетели в знакомую нам комнату, где, пригорюнившись, сидел на своей кровати Волька Костыльков, изредка со стоном поглядывая в зеркало на свою бородатую физиономию.

— Счастье и удача сопутствуют тебе

изменился характер

во всех твоих начинаниях, о юный мой повелитель! — провозгласил торжественно старик, не выпуская из своих крепких рук пытавшегося вырваться Степана Степановича.— Я совсем было отчаялся найти тебе брадобрея, когда увидел через окошко сего болтливого мужа и спросил его, сумеет ли он побрить тебя так, как ты этого достоин. Но в это время пришел незаметно мой старый враг Иблис, положил руку на его ноздрю и вдунул ему в нос дуновение гордости, самодовольства и болтливости, и он возгордился и сказал в душе своей: «Кто в мире подобен мне в искусстве цирюльника?» И он ответил сам себе, что никто. И он сказал мне, что никто не сравнится с ним в искусстве цирюльника. А потом он начал порицать какого-то неизвестного мне старика по имени «Режим», и мне надоелэ его слушать, и я захватил его с собою, и вот он перед тобой со всеми инструментами, необходимыми для бритья.

— А теперь,— обратился он к товарищу Пивораки, выпятившему глаза на бородатого мальчика,— разложи, как это подобает, свои инструменты и побрей сего отрока так, чтобы его щеки стали гладкие как у юной девы.

— Я попросил бы не тыкать,— устала ответил гордый Степан Степанович, на вступать в продолжительную дискуссию не счел целесообразным, безропотно намылил волькины щеки, и бритва заблестела в его руке.

Справедливость требует отметить, что в его хвастовстве была большая доля правды, так как, несмотря на непрерывную дрожь в руке, он ни разу не порезал своего необычного клиента, и вскоре волькины щеки стали гладкими, как до вчерашней встречи с Гассаном Абдуррах-маном Ибн Хоттабом.

— А теперь,—- сказал старик Степану Степановичу, который буквально осунулся за последние полчаса,— сложи свои инструменты и прихоли сюда через окно завтра рано утром. Тебе придется снова побрить этого отрока, да славится его имя среди всех отроков этого города.

— Я попросил бы не тыкать,— сказал надтреснутым голосом Степан Степанович и после непродолжительного молчания добавил: — Завтра я не смогу: завтра я работаю в ночной смене.

Хоттабыч посмотрел на него так много-

значительно, что Степан Степанович еле смог выдавить из себя вопрос:

— А, извините за назойливость, как часто мне придется лазить по утрам через окошко к этому молодому товарищу?

— Пока у него не перестанет расти борода,— сурово ответил старик, и Степан Степанович с тоской подумал, что борода у этого молодого человека, очевидно, еще только начала расти и вряд ли перестанет расти до самой его смерти.

Хргда у Степана Степановича от горя подкосились ноги, он тяжело упал на стул и пролепетал:

— В такохМ случае мне придется перейти на такое предприятие, где работают в одну смену.

— Нас это не касается, — сухо ответил старик.

— Разрешите второй вопрос,— сказал тогда Степан Степанович, с трудом поворачивая язык,— может быть, лучше будет вам попробовать средство для удаления волос, которое можно будет приобрести в любой аптеке? Это избавило бы нашего молодого товарища от необходимости бриться каждый день.

— Я не завидую твоей судьбе, если ты нам врешь про это средство,— зловеще проговорил Хоттабыч, отпустил перепуганного насмерть Степана Степановича и отправился в ближайшую аптеку. Вскорости он вернулся с пакетиком.

— Мы испробуем это средство, когда Закатится солнце, о благородный отрок,— сказал он повеселевшему Вольке, который поджидал его у нод’езда, уписывая

Они через окошко влетели в комнату.

за обе щеки огромный кусок пирога с капустой... V «V

Что же касается Степана Степановича Пивораки, который уже больше не Появится в нашей глубоко правдивой Повести, то нам доподлинно известно, чТо с ним после описанных выше злоключений произошли очень большие измене* ния.

Раньше не в меру многословный* бы даже сказали, болтливый, он стал сейчас скуп на слова, и каждое из них тщательно взвешивает перед тем, как произнести.

О причинах этого перелома в его характере и образе жизни Степан Степанович никому, даже сдоей жене, так по сей ‘ день и не рассказал.

Интервью с легким водолазом

Ту ночь родители Сережи Кружкина и Жени Богорада провели на ногах. Они обзвонили по телефону всех своих знакомых, об’еэдили на такси все отделения милиции, все больницы, побывали в уголовном розыске и даже в городском морге. И все безрезультатно. Ребята как я воду канули.

Наутро директор школы вызвал к себе и лично опросил одноклассников Сережи и Жени, в том числе и Вольку Костылькова. Волька честно рассказал про вчерашнюю встречу с Женей Богорадом в кино, благоразумно умолчав, конечно, про бороду. При этом он страшно беспокоился, как бы директор или кто-ни-будь ИЗ присутствующих не обратил внимание на его щеки. Но директору было не до волькииых щек, что же касается

I взволнованного вида Вольки, то и в нем

директор не нашел ничего удивительного, так как все одноклассники пропавших были очень огорчены, а некоторые девочки даже потихоньку плакали.

| Уже школьники, задумчивые и невеселые, собирались разойтись по домам, как вдруг один мальчик вспомнил, что Сережа с Женей собирались после школы пойти купаться. И тогда все похолодели от страшной мысли. Как только она раньше не пришла им в голову?! Ну, конечно, ребята пошли купаться и утонули!

Через полчаса все наличные силы Ос-вода были брошены на розыски юных утопленников. Сотрудники спасательных станций старательно обшарили баграми всю реку в пределах черты города, но ничего, кроме двух дохлых кошек и па-5?ы синих трикотажных трусиков, не «нашли. Ни Женя, ни Сережа синих трусиков не носили. Водолазы добросовестно обходили русло реки, подолгу прощупывая омуты, и также ничего не обнаружили.

Так они и доложили своему начальнику. Начальник снял свою форменную фуражку, вытер носовым платком лоб, юспо гевший от жары и забот, и приказал продолжать поиски вплоть до наступления темноты.

Поздно вечером на реке еще виднелись темные силуэты осводовских лодок, разыскивавших Сережу и Женю.

В этот прохладный и тихий вечер не сиделось дома. Только что Волька натер свои щеки средством для удаления во-лос, и лицо действительно стало почти совсем гладким.

— Ничего, о Волька Ибн Алеша,— успокоил его Хоттабыч,— на сегодня вполне достаточно, а завтра к вечеру истечет срок малому колдовству.

— Пойдем, погуляем, что ли?—обрадовался Волька, и скоро они уже шагали вдоль берега реки.

— Что это за люди со странными головами стоят в этих утлых суденышках,—* спросил старик, указывая на осводовские лодки.

— Это легкие водолазы,— печально ответил Волька, вспомнив о своих пропавших друзьях.

— Мир с тобою, о достойный легкии водолаз,— величественно обратился Хоттабыч к одному из водолазов, высаживавшемуся из лодки на берег,— что ты разыскиваешь здесь, на дне этой прохладной реки?

— Утонули два мальчика, вот мы их и ищем,— ответил водолаз и быстренько взбежал по ступенькам в помещение спасательной станции.

— Я не имею больше вопросов, о высокочтимый легкий водолаз,-—промолвил ему вслед Хоттабыч.

Затем он вернулся к Вольке, низко ему поклонился и произнес:

— Целую землю у ног твоих, о достойнейший из учащихся неполной средней школы.

— В чем дело?

— Правильно ли я понял этого легкого водолаза, что он разыскивает двух утонувших отроков?

— Чего тут не понимать,— апатично отвечал Волька.

— И оба они твои школьные товарищи?

Волька вместо ответа молча кивнул головой.

— И один из НИХ лицом круглолиц, телом коренаст, носом курнос, и волосы его подстрижены не так, как это подобает отроку?

— Да, это Женя. У него прическа бокс. Он был большой франт,— сказал Волька и очень грустно вздохнул.

— И мы его вчера видели в кино? II он что-то тебе кричал? И ты был опечален тем, что он всем расскажет, что у те* бя выросли борода и усы?

— Да, верно. Откуда ты узнал, что я об этом подумал?

— А теперь ты боишься, что найдуг твоего приятеля Женю и он расскажет всем о твоем позоре,— продолжал старик, не отвечая на поставленный ему Полькой вопрос.— Так не бойся же этого. Можешь на меня положиться.

— Неправда! Совсем не то,— обиделся Волька.— Совсем я не этим опечален Мне, наоборот, очень грустно, что Женя утонул.

Хоттабыч с сожалением посмотрел на

Намечается

— То есть как это — в рабство?! — спросил потрясенный Волька, и старик понял, что опять что-то получилось не так, как надо.

Лицо Хоттабыча сразу приняло кислое выражение.

— Очень просто, обыкновенно, как всегда продают в рабство,— нервно огрызнулся он, бестолково утюжа рукой свою бороду.— Взял и продал в рабство.

— И Сережку ты тоже продал, несчастный ты старик?

— Вот уж кого не продавал, того не продавал. Кто это такой Сережка?

— Он тоже пропал. Женя пропал, и он пропал.

Я не знаю мальчика по имени Сережка, о приятнейшая в мире балда.

— Это кого ты назвал балдой?!—полез Волька в амбицию.

— Тебя, о Волька Ибн Алеша, ибо ты не по годам мудр,— сказал Хоттабыч, очень довольный, что ему удалось так кстати ввернуть слЬво, которое он впервые услышал от Вольки в парикмахерской.

Волька сначала захотел обидеться, но вовремя вспомнил, что обижаться ему в данном случае нужно только на самого себя. Он покраснел и, стараясь не смотреть в честные глаза старика, попросил Хоттабыча не называть его балдой, ибо он не заслуживает этого звания.

— Хвалю твою скромность, бесценный Ибн Алеша,— молвил Хоттабыч, льстиво улыбнувшись, и устало добавил:

— Не говори мне больше ничего об этом Сережке, ибо я ослаб от множества вопросов и умолкаю.

Тогда Волька сел на скамейку и заплакал от бессильной злобы. Старик всполошился: он не понял в чем дело. Робко

Вольку и, победоносно ухмыльнувшись, сказал:

— Он не утонул.

— Как не утонул?! Откуда ты это эиа-» ешь?

— Мне ли не знать? — сказал тогда, торжествуя, старик Хоттабыч.— Я подстерег его вчера, когда он выходил из кино, и продал в рабство в Индию! Пусть он там рассказывает о твоей бороде таким же рабам, как он, работающим на чайной плантации.

полет

усевшись на самый край скамейки, он умоляюще заглядывал в волькины заплаканные глаза и, еле сам удерживаясь от слез, прошептал:

— Что означает этот плач, тебя одолевший? Отвечай же, не разрывай моего сердца на куски, о юный мой господин

— Верни, пожалуйста, обратно Женю, Хоттабыч.

— Я не знаю этого Жени, о Вольк.» Ибн Алеша, но, говоря без лести, он недостоин и одной твоей слезинки.

— Нет, достоин!

— Прошу прощения, но я все же считаю, что он недостоин,— сварливо заметил Хоттабыч, и глаза его блеснули недобрым блеском.

— \\ я говорю: достоин, достоин, достоин!—Волька уткнулся головой в спинку скамейки и зарыдал вголос.

Старик Хоттабыч внимательно посмотрел на Вольку, пожевал губами и задумчиво произнес, обращаясь больше к самому себе нежели к Вольке:

— Я сам себе удивляюсь. Что бы я ни сделал, все тебе не нравится. В другое время я бы тебя давно наказал за твою строптивость. Мне для этого стоило бы лишь двинуть пальцем. А теперь я не только не наказываю тебя, но даже, наоборот, чувствую себя в чем-то виноватым. Интересно, в чем дело? Неужели в старости. Эх, старею я...

— Что ты, что ты, — Гассан Абдуррах-ман Ибн Хоттаб, ты еще очень молодо выглядишь,— сказал сквозь слезы Волька*

Действительно, старик для своих трех с лишним тысяч лет сохранился совсем1 не плохо. Ему нельзя было дать на вид больше ста, ста десяти лет... Любой из нас выглядел бы в его годы значител* но старше.

—Ну, уж ты скажешь: «очень молодо»,— самодовольно ухмыльнулся Хоттабыч и, доброжелательно взглянув на Вольку, добавил: — Нет, вернуть сюда Женю я, поверь мне, не в силах...

У Вольки снова появились слезы.

— Но, — продолжал Хоттабыч многозначительно,— если ты не возражаешь, мы можем за ним слетать.

— Слетать?! В Индию?! На чем?

—-То есть как это на чем? Конечно, на ковре-самолете. Не на птицах же нам лететь,— насмешливо отвечал старик.

— Когда можно вылететь? — осведомился Волька.

В п

В одном уголке ковра-самолета ворс был в неважном состоянии: это, наверное, постаралась моль. В остальном же ковер отлично сохранился, а что касается кистей, украшавших его, то они были совсем как новые. Вольке показалось даже, что он уже где-то видел точно такой ковер, но никак не мог вспомнить—где. Не то на квартире у Сережи, не то в учительской комнате, в школе. Впрочем, скорее всего, пожалуй, в учительской.

Старт был дан в саду при полном отсутствии публики. Хоттабыч взял Вольку За руку и поставил его рядом с собой на самой серединке ковра. Затем он вырвал три волоса из своей бороды, дунул на них и что-то зашептал, сосредоточенно закатив глаза.

Ковер выпрямился, стал плоским и твердым как лестничная площадка и стремительно рванулся вверх, увлекая на себе Хоттабыча и Вольку.

Ковер поднялся выше самых высоких деревьев, выше самых высоких домов, выше самых высоких фабричных труб и поплыл над городом, полным сияющего мерцания огней.

Вечерняя темнота окутала город, а Здесь, наверху, еще виден был багровый солнечный диск, медленно катившийся за горизонт.

Между тем ковер лег на курс, продолжая одновременно набирать высоту, и Вольке надоело стоять неподвижно. Он осторожно нагнулся и попытался сесть, поджав под себя ноги, как это сделал Хоттабыч, но это оказалось неудобным. Тогда, зажмурив глаза, чтобы побороть противное чувство головокружения, Волька уселся, свесив ноги с ковра. Так си-

И старик ответил:

— Хоть сейчас.

— Тогда не медля в полет, — сказал Волька и тут же замялся: — Вот только не знаю, как с родителями. Они будут волноваться, если я улечу, ничего им не сказав. А если скажу, то не пустят.

— Пусть это тебя не беспокоит,— отвечал старик,— я сделаю так, что они тебя ни разу не вспомнят за время нашего отсутствия.

— Ну, ты не знаешь моих родителей...

— А ты не знаешь Гассана Абдуррах-мана Ибн Хоттаба.

В полете

Сидеть было удобнее, но зато немилосердно дуло в ноги, их относило ветром в сторону, и они все время находились под острым углом к туловищу.

К этому времени ковер вошел в полосу облаков. Из-за пронизывающего тумана Волька еле мог различать контуры тела своего спутника, хотя тот сидел рядом с ним. Ковер, кисти, волькина одежда и все, находившееся в его карманах, набухло от сырости.

— У меня есть предложение,— сказад Волька, щелкая зубами.

— М-м-м? — вопросительно промычал Хоттабыч.

— Я предлагаю набрать высоту и вылететь из полосы тумана.

— С любовью и удовольствием, любезный Волька. Сколь поразительна зрелость твоего ума!

Ковер, хлюпая набухшими кистями, тяжело взмыл вверх, и вскоре над ними уже открылось чистое темносинее небо, усеянное редкими звездами, а под ними покои-^ лось белоснежное море облаков с застывшими округлыми волнами.

Теперь наши путешественники уже больше не страдали от сырости. Они теперь страдали от холода.

И все же Волька уснул. Он спал, а ковер-самолет неслышно пролетал над горами и долинами, над полями и лугами, над реками и ручейками, над колхозами и городами. Все дальше и дальше на юго-восток, все ближе и ближе к таинственной Индии, где томился в цепях юный невольник Женя Богорад.

Волька проснулся через два часа, когда еще было совсем темно. Его разбудила стужа и какой-то тихий мелодичный звон,

В конце концов одной из птиц удалось сцапать кепку•

походивший па звон ламповых хрустальных подвесок: это звенели сосульки на бороде Хоттабыча и обледеневшие кисти ковра. Вообще же весь ковер покрылся скользкой ледяной коркой. Это немедленно отразилось на летных качествах ковра и в первую очередь на скорости его полета. Кроме того теперь при самом незначительном вираже этого сказочного средства передвижения его пассажирам угрожала смертельная опасность — свалиться в пропасть. А тут еще начались бесчисленные воздушные ямы. Ковер падал со страшной высоты, нелепо вихляя и кру-

жась. Волька и Хоттабыч хватались тогда за кисти, невыносимо страдая одновременно от бортовой и килевой качки, от головокружения, от холода и, наконец, чего греха таить, просто от страха.

В довершение всего над нашими путешественниками стали настойчиво и нагло кружить какие-то очень несимпатичные птицы. Они противно орали, громко хлопали крыльями и все норовили унести кепку с волькиной головы и канотье Хоттабыча. В конце концов, одной из них удалось сцапать кепку.

Старик долго крепился, но после одной особенно глубокой воздушной ямы пал духом и робко начал:

— О отрок, подобный обрезку луны, одно дело было забросить твоего друга в Индию. Для этого потребовалось ровно столько времени, сколько нужно, чтобы сосчитать до десяти. Совсем другое дело лететь на ковре-самолете. Ведь мы уже сколько летим, а пролетели едва одну пятидесятую часть пути. Так не повернуть ли нам обратно, чтобы не превратиться а кусочки льда?

— А Женя останется рабом?

— Я уже имел счастье докладывать тебе, что он недостоин одной твоей слезинки, о радость моей души.

— Нет, мы полетим вперед, хотя бы нам пришлось замерзнуть! Знаешь, я тебя просто не узнаю, старик. Как это у тебя язык поворачивается предложить оставить друга в беде?

С этими словами Волька снова уснул. Через некоторое время его разбудил Хоттабыч, посиневший от холода, но чем-то очень довольный.

— Неужели нельзя дать человеку спокойно поспать? — заворчал Волька.

Но старик восторженно крикнул:

— Я пришел к тебе с радостью, о Волька: нам незачем лететь в Индию. Ты меня можешь поздравить: я уже снова умею расколдовывать. Бессонная ночь на морозе помогла мне вспомнить, как снимать заклятия. Прикажи возвращаться обратно. о юный мой повелитель.

— А Женя?

— Не беспокойся, он вернется домой одновременно с нами или даже немного раньше.

— Ну тогда я не возражаю,— ответил Волька и снова прилег вздремнуть...

Солнце уже близилось к закату, когда продрогшие, но счастливые пассажиры ковра-самолета финишировали в том же месте, откуда они вчера вместе отправились в свой беспосадочный перелет.

— Волька, это ты? — услышали они тотчас же мальчишеский голос, доносившийся из-под старой яблони.

— Женька! Ой, Женька! Честное слово это Женя! — закричал Волька Хоттабы-чу и побежал к своему приятелю.

— Женя! Это ты?

— Я, а то кто же? Конечно, я.

— Ты из Индии?

— А то откуда! Ясное дело, из Индии.

-— Ты был рабом?

— Рабом.

— Ой, как это интересно, Женька, скорее рассказывай, что с тобой там было.

И тут же под яблоней Женя Богорад рассказал своему старинному приятелю Вольке Костылькову о своих приключениях на чайной плантации в одном из заброшенных уголков Индии. Поверьте автору на слово, что Женя вел себя там так, как надлежит вести себя в условиях жестокой эксплоатации юному пионеру.

Но автор этой глубоко правдивой повести достиг довольно преклонного возраста и ни разу не обострил своих отношений с вице-королем Индии. А рассказ Жени Богорада некоторые придирчивые иностранные дипломаты постарались бы определить как вмешательство во внутренние дела Индии — жемчужины Британской короны. Поэтому аллах с ней, с этой жемчужиной. Вернемся лучше к нашим баранам. Что с ними случилось за два дня их пленения, и чем все это дело кончилось?

А случилось с этими баранами вот что.

Опять все хорошо

Примерно в то время, когда возвращавшийся ковер-самолет был уже где-то в районе Серпухова,^ безутешные родители пропавших ребят снова собрались на квартире у Кружкиных и в тысячу первый раз обдумывали, что бы им такое еще предпринять.

Чай в стаканах давно остыл. Разговор не клеился. Иногда кто-нибудь произносил со вздохом:

— Подумать только, наш подрался’ как-то с ребятишками: они на него напали; пришел домой ободранный и ра-сцарапан-ный. А я ему говорю: «Почему это на меня не нападают мальчишки?» Не правда ли, глупо?

И снова наступала томительная тишина.

Похудевший за эти три дня Александр Никитич нервно шагал по комнате из угла в угол. Он тяжело переживал пропажу сына. Татьяна Ивановна не выдержала* наконец, и сказала:

— Знаешь, что, Саша, сходил бы ты в институт, проведал бы баранов. И для работы польза, и развлекся бы немножко.

Минут через десять после ухода товарища Кружкина раздался телефонный звонок, и Татьяна Ивановна услышала в трубке неуверенный мальчишеский голос:

— Это квартира Кружкиных?

— Да,— ответила Татьяна Ивановна,— Кружкиных. А в чем дело?

— У вас здесь нет случайно кого-нибудь из Богорадов?

— Есть. А кто их спрашивает?

— Передайте им пожалуйста, что их просит Женя.

~ Какой Женя?

— То есть как это «какой Женя»?! Обыкновенно, какой. Их сын Женя.

— Женечка, миленький, дорогой мой Женечка! — залепетала тогда Татьяна Ивановна в трубку.— Разве тыне утонул? То есть, что это я говорю! Ну, конечно, ты не утонул! Как я рада, Женечка, что ты не утонул-! А где мой Сережа?

— Не знаю,— донесся издали печальный голос,— я его сам три дня уже не видел...

Но тут подбежал побледневший от волнения Николай Никандрович и, вырвав у Татьяны Ивановны из рук трубку, Закричал страшным голосом:

— Женька, это ты?

— А то кто? Конечно, я.

— Где же ты, разбойничья твоя душа, пропадал?

— Я... я... я гостил у одного товарища... е Можайске...

— В Можайске?! — залился счастливым смехом Богорад-старший. — Ах, ты, такой-сякой, по гостям разъезжать задумал! Скажите, пожалуйста, какой мистер Пиквик! Ну, мы, Женечка, сейчас придем домой. Смотри, сиди и жди нас, не вздумай снова уезжать в свой Можайск.

Наскоро попрощавшись с еще более погрустневшей Татьяной Ивановной, Богорады помчались домой.

Как раз к этому моменту Александр Никитич входил в ворота своего института. Постепенно невеселые мысли о сыне вытеснились мечтами о молниеносной научной славе.

Но что случилось? Из хлева доносился гул человеческих голосов и громкий прерывистый лязг непей.

«Воры!» — промелькнула в мозгу Александра Никитича тревожная мысль.

Дрожащими от волнения руками он отпер двери хлева, ворвался внутрь помещения и застыл.

Бараны бесследно пропали!

Вместо баранов в стойлах металось около двух десятков мужчин, прикованных цепочками за ногу к стене.

— Па-пазвольте, — грозно закричал

тогда Александр Никитич,— а где же бараны?

—- Это мы и есть бараны,— зло ответил ему мужчина лет сорока пяти с наполовину побритым лицом.— То есть, вообще говоря, мы, конечно, не бараны, а, конечно, как вы видите, люди. А вот вы нас трое суток депжите в этих дурацких стойлах. Да снимите вы, наконец, чорг возьми, эти идиотские цепочки с наших ног!—заорал'' он без всякого перехода, и со всех стооон поднялся возмущенный гам.

— Снимите немедленно цепочку, а то я весь хлев разнесу! — покрывая все голоса, заревел человек с наполовину побритым лицом.

Ничего не понимав чий и изрядно перетрусивший Александр Никитич извлек из шкафа ключи от замков, которыми были скреплены цепи. Но в это время из самого отдаленного стойла донесся голос:

— Папа! Папочка!

— Сережа! Сынок мой милый! — закричал, не веря своему счасть?о, Александр

Никитич. И бросился тормошить и обнимать сына.

— Вот это здорово!.. Как ты сюда попал, а? Мы тебя по всему городу ищем, а ты, оказывается, здесь под самым моим носом и даже виду не показываешь!

— Я же еще третьего дня на улице прыгал вокруг тебя,— об’яснял Сережа.— Ты даже сказал тогда милиционеру, что уже давно ведешь наблюдения над этим молодым барашком, то есть надо мной. Вот я и думал, что ты меня узнал.

— Да нет же! — отвечал счастливым го* лосом Александр Никитич.— Я тогда, сказать тебе правду, здорово врал.

Но, тут же поняв, что выставляет себя перед сыном в невыгодном свете, он смущенно закашлял и сказал:

— Вот мама-то обрадуется! Побегу позвоню ей.

Так и не сняв цепочки с сережиной ноги, он побежал к выходу. Но тут притихшие было остальные пленники подняли снова такой гвалт, что Александр Никитич, торопливо произнося неуклюжие из-

Вместо баранов в стойлах металось около двух десятков мужчин, прикованных цепочками за ногу к стене.

извинения, бросился отпирать замки на цепях и, чтобы показать свою полную беспристрастность, освободил Сережу самым последним.

— Где тут у вас жалобная книга? — приставал в это время к Александру Никитичу мужчина с наполовину выбритым лицом, которого Кружкин освободил первым.— Нет, я вас категорически спрашиваю: где жалобная книга?

Он приставал до тех пор, пока товарищи по несчастью не об’яснили ему всю невыгодность его положения. Посоветовавшись немного, жертвы Хоттабыча решили дело замять и взяли друг с друга торжественные клятвы, что никто никогда никому и ни под каким видом не расскажет об удивительном их превращении из людей в баранов.

— Как ты попал в эту компанию? — спросил Александр Никитич у Сережи, когда они возвращались домой.—Ты разве тоже был в этой злосчастной парикмахерской?

— Да нет же,— отвечал Сережа, крепко держась за руку отца, — я как раз проходил мимо. Вдруг, понимаешь, слышу:

внутри парикмахерской люди прямо помирают со. смеху. Я, конечно, полез в парикмахерскую посмотреть, в чем дело. И уже сам, понимаешь, сам смеюсь. Засунул я голову в зал, смотрю, а там только два человека нормальных: Волька Костыльков и какой-то старичок в смешных туфлях. А остальные все: и мастера и остальные граждане — ну прямо на моих глазах превращались в баранов. Тут я, понимаешь, как дупак еще громче стал смеяться и в ладоши хлопать. И вдруг я слышу: что-то не тот, понимаешь, звук получается. ( Непохожий на аплодисменты. Смотрю, а у меня вместо рук копыта, и сам я уже не человек, а барашек! Только ты, пожалуйста, папа, ником^^ не рассказывай.

— Ладно, ладно, — сказал Александр Никитич.— Видишь, Сережа, во-о-он мама спешит.

Сережа бросился навстречу Татьяне Ивановне...

Как будто сговорившись, никто не напоминал Александру Никитичу про его первую и последнюю попытку добиться научной славы без упорного и добросовестного труда.

Хоттабстрой

Разумеется, на следующее утро друзья были уже в сборе.

— Будьте знакомы,—сказал официальным голосом Волька и представил Хот-табычу Сережу и Женю.

— Очень приятно,— сказали в один голос и Хоттабыч и обе его недавние жертвы.

А Хоттабыч подумал немножко, пожевал губами и добавил:

— Нет границ моему счастью познакомиться с вами. Друзья моего юного повелителя— лучшие мои друзья.

— Повелителя? — удивились Сережа и Женя.

— Да, повелителя и спасителя.

— Спасителя?—не удержались и фыркнули ребята.

— Напрасно смеетесь,— строго взглянул на них Волька,— тут ничего смешного нету.

И вкратце рассказал о всех приключениях за последние трое суток.

Ребята помолчали, подавленные необычайностью своего нового знакомого. Молчание прервал Женя:

— А знаете, товарищи, наш дом будут скоро сносить.

— Прошу прощения, превосходнейший

отрок, не скажешь ли ты мне, что значит «сносить дом»?-—пытливо осведомился Хоттабыч.

— Ну, сломают.

— А зачем, прости мне мою назойливость, будут ломать твой дом?

— То есть как «зачем»? Чтобы построить на его месте новый дом, дом-дворец. Это не только наш дом ломать будут,— добавил Женя с гордостью.— В нашем пе* реулке сразу четырнадцать домов ахнут. Заодно уже и переулок расширят. Давно пора.

— А тебе жалко дом? — сочувственно спросил старик.

— А то не жалко! Конечно, жалко, я к нему во как привык. Мы в нем одиннадцатый год живем. И ребята кругом все Знакомые...

— В таком случае,— сказал Хоттабыч, взволнованно облизывая себе губы,— не позволит ли мне мой юный повелитель драгоценнейший Волька ибн Алеша перенести эти дома в другое место, дабы сохранить их в целости и доставить этим удовольствие тебе и благородному твоему другу Жене?

— Это было бы замечательно! — сказал Женя.

Хоттабыч молча поклонился.

Около четырех часов утра два подвыпивших гражданина возвращались домой после товарищеской пирушки. Вдруг одии из них, тот, который повыше, почувствовал, что сверху ему что-то капнуло на нос. Это при совершенно безоблачном небе! Удивленный гражданин поднял свои глаза вверх, потом торопливо зажмурил их: он явно чего-то испугался, но решил не показывать вида.

— Вася, дорогой мой,— сказал он якобы равнодушным голосом,— посмотри, сделай милость, наверх...

Вася послушно посмотрел наверх, тоже испуганно заморгал глазами, тоже сделал равнодушное лицо и отвечал более или менее спокойным голосом:

“Так что я, Никитушка, ни-ничёго не вижу.

— Ну вот и хорошо,— грустно сказал Никитушка, решив, что у него галлюцинация.

— Конечно, хорошо,— не менее грустно отвечал ему Вася и подумал, что нервы у него совсем расшатались.

Именно поэтому друзья и не сознались, что видели, как по небу один за другим пронеслись четырнадцать многоэтажных домов. Под каждым домом тоненькими, еле Заметно''** усиками болтались обрывки телефонных и электрических проводов и торчали обломки водопроводных труб. Из труб еще капала вода. Одна из капель как раз и упала на нос Никитушке...

Примерно в это же время Николай Никандрович Богорад проснулся от какого-то резкого толчка, спросонок решил, что уже пора вставать, и пошел на кухню умываться. Повернул выключатель — свет*не зажегся. Решил умыться в полутьме, но вода из крана не текла.

— Что за безобразие! — возмутился он тогда и снял телефонную трубку, чтобы сообщить управдому, что сразу испортились и электричество и водопровод, но и телефон бездействовал.

Тогда Николай Никандрович решил пойти разбудить управдома, чтобы сообщить ему об этих странных авариях. Открыл двери парадного и увидел, что дом стоит не в 1-м Спасоболвановском переулке, как обычно, а в совершенно неизвестном месте, где-то за городом...

Было не больше четырех часов утра, тсогда Вольку разбудило легкое прикосновение чьей-то руки. Он недовольно хмыкнул, повернулся на другой бок и, натянув

на голову одеяло, попытался снова заснуть. Это ему, однако, не удалось, потому что неизвестно каким путем пробравшийся в комнату сильный ветер сдул с него одеяло.

Тогда Волька огорченно открыл глаза и увидел прямо над собой торжествующее лицо Хоттабыча.

— В чем дело? — сварливо спросил Волька.— Не мешай, пожалуйста, спать!

Старик сделал вид, что не заметил обиженного тона. Он важно разгладил руками свою бороду и низко-низко поклонился:

— Если ты, к искренней моей радости, чувствуешь себя здоровым, то соблаговоли встать и почтить своим присутствием 1-й Спасоболвановский переулок.

— В такую рань?! Скажи хоть, в чем дело!

— Да позволено будет мне не ответить на этот вопрос, ибо я осмелился уготовить тебе, о, Волька, скромный сюрприз.

— Ну разве что сюрприз,— сурово сказал Волька и, позевывая и потягиваясь, начал одеваться.

Спустя несколько минут они вышли из дому и зашагали по широкому пустынному тротуару. Одинокие шаги далеких пешеходов звонко раздавались в утренней тишине. Город еще спал. Румяное солнце лениво поднималось из-за крыш, расталкивая толпившиеся у горизонта желтые, розовые и оранжевые облака. Высоко а небе еле слышно гудел самолет, и его крылья на солнце тоже были розовые.

По мере приближения к 1-му Спасоболвановскому переулку Хоттабыч проявлял все большие и большие признаки волнения. Он то забегал вперед, то отставал, непрерывно утюжа свою бороду. Канотье он сдвинул на самый затылок и был теперь похож на старомодного гуляку.

Но вот они, наконец, свернули в переулок, и старик, сделав широкий гостеприимный жест, произнес:

— Соблаговоли, о, мой повелитель, осмотреть дворцы.

— Какие дворцы?—удивился Волька.— Где дворцы?

Но, сделав еще несколько шагов, он восторженно воскликнул:

— Ух, ты! Вот это здорово! Это ты сделал?

— Да, это сделал я, недостойный твой слуга,— скромно, но с достоинством ответил Хоттабыч и, с трудом сдерживая горделивую улыбку, повел Вольку в глубь переулка.

Еще полчаса тому назад левую сторону . «го загромождали четырнадцать мрачноватых серых многоэтажных домов, похожих на огромные кирпичные ящики. Сейчас нЛ их месте возвышались сверкающие громады четырех белых мраморных дворцов. Богатая колоннада украшала их фасады. На их плоских крышах зеленели пышные сады. Капельки воДы, бившей из роскошных фонтанов, играли в лучах восходящего солнца как драгоценные камни.

У входа в каждый дворец стояло по два черных великана с громадными кривыми мечами в руках. Завидев Вольку, великаны как по команде пали ниц и громоподобными голосами приветствовали его. При этом из их ртов вырвались огромные языки пламени, и Волька невольно вздрогнул.

— Да не страшится мой юный повелитель, — успокоил его Хоттабыч.—Это мирные ифриты, поставленные мной у входов для вящшей твоей славы. Они готовы служить тебе до последнего своего издыхания.

Великаны снова пали ниц и, изрыгая пламя, смиренно проревели:

— Повелевай нами, о Могучий наш господин!

— Пойдем, Хоттабыч, посмотрим твои дворцы,— сказал Волька и, перепрыгивая срязу через несколько ступенек, вошел внутрь.

—• Это не мои дворцы. Это твои дворцы,— почтительно возразил старик,следуя за Волькой, но тот не обратил на эти слова никакого внимания.

Первый дворец был целиком из драгоценного розового мрамора. Его восемь тяжелых резных дверей, изготовленных из сандалового дерева, были украшены серебряными звездами и яркоалыми рубинами. !

Второй дворец был из голубоватого мрамора. В нем было десять дверей и$ редчайшего эбенового дерева. Они были усыпаны алмазами, сапфирами и Изумрудами.

Посреди третьего дворца, самого прекрасного, был просторный бассейн, а в нем плескались золотые рыбы, каждая величиной с доброго осетра.

— Это вместо твоего маленького аквариума,— застенчиво об’яснил Хоттабыч.— Мне кажется, что только таким аквариумом ты можешь пользоваться, не роняя своего высокого достоинства.

«Д~да,— подумал про себя Волька,— по-

пробуй-ка взять в руки эдакую золотую рьгбку — без рук останешься».

— А теперь,— сказал победоносно Хот-^абыч,— окажи мне честь и окинь благосклонным взором четвертый дворец.

Они вошли в четвертый дворец, блиставший таким великолепием, что Волька ахнул:

— Да ведь это вылитый метро! Ну прямо станция «Киевский вокзал»!

— Ты еще не все видел, о благословенный Волька! — оживился тогда Хоттабыч.

С этими словами <^н вывел Вольку на улицу. Великаны взяли немедленно мечи накараул, но Хоттабыч, не обращая на них внимания, указал мальчику на полированную золотую доску, украшавшую вход во дворец. На ней были вычеканены слова, от которых Вольку сразу ударило сначала в жар, а потом в холод:

«Дворец этот прйнадлежит благороднейшему и славнейшему из отроков этого города, красавцу из красавцев, умнейшему из умных, преисполненному неисчислимых достоинств и совершенств, непоборимому и непревзойденному знатоку в географии и прочих других науках, первейшему из ныряльщиков, искуснейшему из пловцов и волейболистов* непобедимому чемпиону комнатного биллиарда всех систем,— царственному юному пионеру Вольке ибн Алеше, да славится во веки веков имя его и имя его достойных родителей/»

Такие же надписи, только покороче, были и на остальных дворцах.

— В этих надписях,—пробормотал Волька, когда он пришел в себя — маловато самокритики, но это, в конце концов, неважно, потому что вывески вообще надо заменить другими.

— Я понимаю тебя и не могу не обвинить себя в недомыслии,— смутился старик.— Конечно, надо было сделать надписи из драгоценных камней.

— Ты меня неправильно понял, милый Хоттабыч! Я хотел бы, чтобы на доске было вычеканено, что эти дворцы являются собственностью Московского коммунального хозяйства. Видишь ли, в нашей стране не принято, чтобы дворцы принадлежали частным людям, Пусть эти дворцы принадлежат МКХ.

— Я не знаю, кто такой этот Эмкаха,— произнес Хоттабыч с горечью в голосе,— к вполне допускаю, что он достойный человек. Но разве Эмкаха освободил меня из страшного заточения в бутылке? Нет,

это сделал не Эмкаха, а ты, прекраснейший отрок, и именно тебе или никому будут принадлежать эти дворцы.

— Но пойми же...

•— И не хочу понймать. Или тебе или никому!

Волька еще никогда не видел Хоттабыча таким раэ’яренным. Его лицо побагровело, глаза, казалось, метали молнии. Видно было, что старик еле удерживается, чтобы не обрушить свой гнев на мальчика.

— Значит, ты никак несогласен, о кристалл моей души?

— Конечно, нет. Зачем они мне, эти дворцы?

— Иэхх!—горестно воскликнул тогда Хоттабыч и махнул руками.

В то же мгновение дворцы расплылись в своих очертаниях, заколыхались и распаяли в воздухе, как туман, развеянный ветром. С воплями взвились вверх и исчезли великаны.

Два подвыпивших гражданина, которые

Старик Хоттабыч

На Хоттабыча было просто жалко смотреть. Он никуда не выходил и отсиживался в аквариуме, ссылаясь на то, что у него якобы разыгрался ревматизм. Конечно, это было нелепой мотивировкой, ибо глупо с ревматизмом забираться в воду.

Хоттабыч лежал на дне аквариума, лениво шевеля плавниками и вяло глотая ртом воду. Когда к аквариуму подходили Волька, Сережа или Женя, старик уплывал к задней стенке, весьма невежливо поворачиваясь к ним хвостом. По ночам, когда все в доме спали, он вылезал из воды, чтобы немножко размяться* и до утренней зари еле слышно шаркал туфлями по комнате и что-то бормотал. Хоттабыч обдумывал какое-то важное решение.

Так продолжалось несколько суток, пока, наконец, в один прекрасный день Хоттабыч не вылез из аквариума. Отжимая воду из бороды и усов, он сдержанно сказал обрадованному Вольке:

— Ты меня очень обидел, о сладчайший Волька, отказом от моего скромного подарка. Твое и мое счастье, что я обещал тебе не обижаться, в противном случае я сделал бы с тобой нечто непоправимое, о чем сам в дальнейшем весьма бы сожалел, ибо я полюбил тебя всей душой и особенно не могу не ценить прекрасное

еще не успели добраться домой, снова увидели, как по небу пронеслись четырнадцать многоэтажных домов, только на этот раз в обратном направлении.

А Николай Никандрович, который перед тем, как будить соседей, зашел на минутку к себе, чтобы накинуть пиджак, вдруг обнаружил, что в квартире горит свет. На кухне весело журчала вода из водопроводного крана.

— Что За чудеса? — поразился Бого-рад-старший. — А ну, давай посмотрим, может быть, и телефон сам собой исправился?

Недоверчиво ухмыляясь, он снял с рычажка телефонную трубку. Послышался обычный непрерывный гудок низкого тона. Телефон был в полной исправности.

Николай Никандрович посмотрел на часы. Часы показывали без четверти пять. Он подошел к окну, распахнул его настежь, высунулся из него, чтобы глотнуть свежего воздуха, и увидел, что дом снова находится на своем обычном месте.

и Мей Лань-чжи

бескорыстие твоей дружбы. Но больше ты богатства от меня и не ожидай. Я всегда буду делать все, что ты мне прикажешь, но на руки ты впредь не получишь ни одного золотого.

— Ну вот и чудесно,— отвечал Волька,— тут у меня с ребятами имеется к тебе одно* интересное предложение. Мы давно собираемся попросить тебя пойти с нами в цирк.

— С любовью и удовольствием,— сказал Хоттабыч.

И через полчаса Волька, Женя, Сережа и Хоттабыч были уже в Парке культуры и отдыха, у входа в цирк «Шапито».

Старик принципиально возражал против покупки билетов. Он попытался даже усмотреть в этом некую недооценку своего могущества.,

— Нет, вы не знаете еще Гассана Аб-дуррахмана ибн Хоттаба, — сказал он с легкой горечью и, попросив ребят подождать где-нибудь неподалеку, подошел к будке администратора, около которой гудела длинная очередь жаждущих получить контрамарку.

Время от времени из окошечка высовывалась взъерошенная голова администратора. Он сердито кричал:

— Напрасно дожидаетесь, граждане,

контрамарок нет и не будет: цирк набит доотказу!

Но очередь не двигалась с места, и администратор всердцах с треском захлопывал окошечко.

Хоттабыч в очередь не полез, а, встав в сторонке, что-то зашептал, сосредоточенно глядя в стенку, по ту сторону которой притаился администратор. Он глядел так, не моргая глазами, до тех пор, пока из окошечка не высунулся администратор с белым листочком бумаги в руке.

— Кто здесь товарищ Хотапченко?— выкрикнул он с заговорщическим видом.

— Я тот человек, которого ты ищешь,— сказал старик с достоинством и только успел взять в руки контрамарку, как окошечко с шумом захлопнулось, чуть не прищемив ему пальцы.

— Безобразие! — заволновались тогда в очереди.— Тут люди ожидают с шести часов вечера! Сами говорят, что не будет пропусков, и сами же выдают без очереди!

Администратор не вытерпел, открыл окошко, выкрикнул из него:

— Товарищ Хотапченко — командировочный!

И снова захлопнул окошко, на сей раз уже окончательно.

Хоттабыч с ребятами вошли в цирк, залитый светом множества ярких электрических ламп.

В одной из лож, около самой арены, было как раз четыре свободных стула, но Хоттабыч категорически отказался занять эти места.

— Я не могу согласиться,— сказал он важно,— чтобы хоть кто-нибудь в этом помещении сидел выше меня и моих глубоко чтимых друзей. Это было бы ниже вашего и моего достоинства.

Спорить со стариком было совершенно бесполезно, и ребята, скрепя сердце, уселись на самой верхотуре, в последнем ряду амфитеатра.

Вскоре выбежали униформисты в ярких, расшитых золотом ливреях и выстроились по обе стороны выхода на арену. Шпрех-шталмейстер зычным голосом об’явил начало представления, и «первым номером обширной программы» выехала на арену наездница, вся усеянная блестками, как елочный дед-мороз.

— Ну как, нравится? — спросил Волька у Хоттабыча.

— Не лишено интереса и для глаз приятно,— осторожно ответил старик.

За наездницей последовали акробаты, за

акробатами — клоуны, за клоунами—дрессированные собачки, вызвавшие сдержанное одобрение Хоттабыча, за собачками — жонглеры и прыгуны. На прыгунах закончилось первое отделение, и наши друзья пошли погулять.

Когда после сигнала все снова уселись по своим местам, к Хоттабычу подошла девушка в кокетливом белом переднике, с большим подносом в руках.

— Эскимо не потребуется? — спросила она у старика, и тот в свою очередь вопросительно посмотрел на Вальку.

— Возьми, Хоттабыч: это очень вкусно. Попробуй.

Хоттабыч попробовал, и ему понравилось. Он угостил ребят и купил себе еще одну порцию, потом еттте одну и, наконец, разохотившись, откупил у обомлевшей продавщицы сразу все наличие эскимо — сорок три кругленьких, покрытых нежной изморозью пакетика с мороженым. Девушка обещала потом придти за подносом и ушла вниз, то и дело оборачиваясь на своего удивительного покупателя.

— Ого! — сказал Женька и подмигнул своим приятелям.— Старик дорвался-таки до эскимо.

В каких-нибудь пять минут Хоттабыч уничтожил все сорок три порции. Он ел эскимо как огурцы, сразу откусывая большие куски. Последний кусок он проглотил как раз в тот момент, когда в цирке снова Зажглись все огни и шпрехшталмейстер, выйдя на середину арены, торжественно провозгласил:

— Мировой... комбинированный... аттракцион!.. Китайский артист Мей Лань-чжи.

Все в цирке зааплодировали, оркестр заиграл туш, и на арену, улыбаясь и раскланиваясь во все стороны, вышел немолодой уже китаец в расшитом золотыми драконами синем халате. Это и был Мей Лань-чжи.

Пока его ассистент раскладывал на маленьком столике все, что было необходимо для первого фокуса, он продолжал раскланиваться и улыбаться. При улыбке у него ярко поблескивал во рту золотой зуб.

— Замечательно!—прошептал завистливо Хоттабыч.

— Что замечательно? — спросил его Волька, продолжая аплодировать.

— Замечательно, когда у человека растут золотые зубы.

— Ты думаешь? — рассеянно спросил Волька, внимательно следя за начавшимся номером.

— Я убежден в этом,— ответил Хоттабыч.— Это очень красиво и богато.

Мей Лань-чжи кончил свой первый номер.

— Ну как, знаменито? — спросил Волька у Сережи таким тоном, как будто это он сам проделал этот фокус.

— Спрашиваешь! — восторженно ответил Сережа, и Волька тут же громко вскрикнул от удивления: у Сережи оказался полный рот золотых зубов.

— Ой, Волька, что я тебе скажу,— прошептал в то же время Сережа.— Ты только не пугайся: у тебя все зубы стали золотые.

— Ребята, не трепитесь и не мешайте смотреть,— вмешался в разговор Женя Богорад, и приятели увидели, что и у него во рту блестели тридцать два золотых зуба.

— Это, наверное, работа Хоттабыча,— сказал с тоской Волька.

И действительно, старик, прислушивавшийся к их разговору, утвердительно кивнул головой и простодушно улыбнулся, открыв при этом в свою очередь два ряда крупных ЗОЛОТЫХ зубов.

— Даже у Сулеймана ибн Дауда — мир с ними обоими — не было во рту такой роскоши! — хвастливо сказал он.— Только не благодарите меня. Я уверяю вас: вы достойны -этого небольшого сюрприза с моей стороны.

— Да мы тебя и не благодарим,— сердито возразил ему Женя, но Волька, испугавшись, как бы старик не разгневался, дернул Женю за руку.

— Понимаешь ли, Хоттабыч,— начал он дипломатично,— это будет слишком бросаться в глаза, если сразу у всех нас четырех, сидящих рядом, все зубы окажутся золотые. На ну все будут смотреть, и мы будем очень стесняться.

— И не подумаю стесняться,— сказал Хоттабыч.

— Да, но вот нам все-таки будет как* то не по себе. Мы будем так стесняться, что у нас пропадет все удовольствие от цирка.

— Ну, и что же? — спросил нетерпеливо Хоттабыч.

’— Так вот мы все тебя просим, чтобы до тех пор, пока мы вернемся домой, у нас были во рту обычные костяные зубы.

— Восхищаюсь вашей скромностью, о юные мои друзья! — сказал немного обиженно старик, и ребята с облегчением почувствовали, что зубы у них во рту по-

теряли свой металлический привкус и приобрели прежний вид.

— А когда вернемся домой, они снова станут золотые? — с беспокойством спросил Женя.

Волька раздраженно ответил:

— Ладно, потом увидим, может, старик про них позабудет.

И он с увлечением принялся смотреть на головокружительные фокусы Мей Лань-чжи и хлопать ''вместе со всеми зрителями, когда тот из совершенно пустого ящика вытащил сначала голубя, потом курицу и, наконец, мохнатого веселого пуделя.

Только один человек сердито, не выражая никаких признаков одобрения, смотрел на фокусника. Это был Хоттабыч.

Ему было очень обидно, что фокуснику хлопали по всякому пустяковому поводу, а он, проделавший со времени освобождения из бутылки столько чудес, ни разу не услышал не только аплодисментов, но и ни одного искреннего слова одобрения.

Поэтому, когда снова раздались аплодисменты и китаец, перед тем как перейти к следующему номеру, начал раскланиваться во все стороны, Гасеан Абдуррах-ман ибн Хоттаб, не взирая на протесты зрителей, полез через их головы на арену. Мей Лань-чжи как раз в это время начал самый эффектный из своих номеров.

Прежде всего фокусник зажег несколько очень длинных разноцветных лент и запихал их в горящем виде себе в рот. Потом он взял в руки большую, ярко раскрашенную миску с каким-то веществом, похожим на очень мелкие древесные опилки. Доотказу набив себе рот этими опилками, Мей Лань-чжи стал быстро размахивать перед собой красивым большим веером. Сначала опилки во рту затлели, потом появился небольшой дымок, и, наконец, когда в цирке, по заранее разработанному плану, погасили электричество, все увидели, как в темноте изо рта знаменитого фокусника посыпались тысячи искр и даже показалось небольшое пламя.

Казалось, что цирк обрушится от взрыва аплодисментов. И тогда среди бури рукоплесканий и криков «браво» раздался вдруг возмущенный голос старика Хоттабыча.

— Вас обманывают! — опал он, надрываясь. — Вас нагло обманывает этот старый бездельник! Это никакие не чудеса! Это обыкновенная ловкость рук!

— Вот это «рыжий»!—восхищенно вос-кликнул кто-то из публики.— За-ме-ча-тельный «рыжий»! Браво, «рыжий»!—закричал он, и все зрители, кроме Вольки и обоих его друзей, дружно зааплодировали Хоттабычу.

Старик не понимал, о каком «рыжем» ему кричат, и иронически продолжал:

— Разве это чудеса?! Ха-ха!

Он отодвинул оторопевшего фокусника в сторону и для начала изверг из своего рта один за другим пятнадцать огромных разноцветных языков пламени, да таких,

И китаец — ассистент несчастного Мей Лань-чжи,— и разно* образный его реквизит, и молодцеватые униформисты, и даж* часть публики — все это в одно мгновенье взвилось вверх.

что по цирку сразу пронесся явственный эапах серы.

С улыбкой выслушав вызванные этим аплодисменты, Хоттабыч схвагил Мей Лань-чжи за шиворот и меньше чем в одну минуту превратил его последовательно в кролика, осла, носорога и бочку с водой.

Потом он вернул несчастного фокусника в его обычное состояние, но только для того, чтобы тут же разодрать пополам вдоль туловища. Обе половинки немедленно разошлись в разные стороны, смешно подскакивая каждая на своей единственной ноге. Когда, проделав полный к^уг по манежу, они послушно вернулись к Хоттабычу, он срастил их вместе и, схватив возрожденного Мей Лань-чжи за локотки, подбросил его высоко, под самый купол цирка, где тот и пропал бесследно.

С публикой творилось нечто невообразимое, люди хлопали в ладоши, топали ногами, стучали палками, вопили истошными голосами: «Браво!», «Бис!», «Изумительно!», «Я таких фокусов сроду не видал!» и многое другое, чего нельзя было разобрать в поднявшемся невероятном шуме и гаме.

— Это — еще не все!— кричал страшным, громовым голосом Хоттабыч, разгоряченный всеобщихм одобрением, и стал вытаскивать из-под полы своего пиджака целые табуны разномастных лошадей.

Лошади испуганно ржали, били копытами, мотали головами, развевая свои роскошные шелковистые гривы. Потом по мановению руки Хоттабыча лошади пропали и из-под полы пиджака выскочили один за другим, грозно рыча, четыре огромных берберийских льва и, несколько раз пробежавшись вокруг арены, исчезли.

г В это время в действие вмешались двое молодых людей. По приглашению администрации они еще в начале представления вышли на арену, чтобы следить за фокусником. На этом основании они уже считали себя специалистами циркового дела и тонкими знатоками черной и белой магии.

Один из них развязно подбежал к Хот-табычу и с возгласом «Я, кажется, понимаю, в чем дело!» попытался залезть к нему под пиджак, но тут же бесследно исчез под гром аплодисментов ревевшей от восторга публики. Такая же бесславная участь постигла и второго развязного молодого человека.

Дальше Хоттабыч действовал уже под сплошные и непрерывные рукоплескания.

Вот он махнул руками, и все, что было на арене: и китаец — ассистент несчастного Мей Лань-чжи,— и разнообразный многочисленный его реквизит, и нарядные молодцеватые униформисты, и даже часть публики — все это в одно мгновенье взвилось вверх и, проделав несколько прощальных кругов над восхищенными зрителями, растаяло в воздухе.

Тридцать три оркестранта вдруг сгрудились в одну кучу и огромным комом скатились со своей площадки на арену. Этот ком катился по барьеру, поспешно уменьшаясь в своем об’еме, пока, наконец, не достиг величины горошины. Тогда Хоттабыч поднял его, положил себе в правое ухо, и из уха понеслись сильно приглушенные бравурные звуки марша.

Затем старик, который еле держался на ногах от возбуждения, как-то по-особому щелкнул сразу пальцами обеих рук, и все Зрители, один за другим, стали со свистом срываться со своих мест и пропадать где-то далеко под куполом.

И вот, наконец, в опустевшем цирке остались только четыре человека: Хоттабыч, устало присевший на барьере арены, и Волька со своими приятелями, скатившиеся кубарем со своих мест к ста* рику на арену.

— Ну, как? — вяло спросил Хоттабыч, с трудом приподнимая голову и глядя на ребят странными, помутневшими глазами.— Это вам не Мей Лань-чжи? А?

— Куда этому жалкому фокуснику до тебя! — отвечал Волька, сердито моргая своим друзьям, которые все порывались попросить о чем-то старика.

— А какие были рукоплескания! — с удовольствием вспоминал Хоттабыч.

— Еще бы! А ты мог бы вернуть всех на прежние места, чтобы все было так, как было раньше? Это, наверное, очень трудно?

— Нет, нетрудно. То есть для меня, конечно, нетрудно,—горделиво отвечал еле слышным голосом Хоттабыч, поблескивая Золотыми зубами.

Из уст ребят вырвался вздох облегчения.

— А мне почему-то кажется, что тебе это чудо не подсилу,— коварно сказал Волька, явно подзадаривая старика.

— Подсилу, но я что-то очень устал.

— Ну вот, я и говорил, что тебе не подсилу.

Вместо ответа Хоттабыч приподнялся на ноги, вырвал у себя из бороды тринадцать волосков, мелко их изорвал, выкрикнул какое-то странное слово, вроде «лехододиликраскало», и, обессиленный, опустился прямо на опилки, покрывающие арену.

Тотчае же из-под купола со свистом примчались и расселись согласно купленным билетом беспредельно счастливые зрители. На манеже как из-под земли выросли Мей Лань-чжи со своим ассистентом и реквизитом и униформисты во главе со своим бравым шпрехшталмейстером.

Оркестр горошинкой выкатился из правого уха Хоттабыча, быстро вырос в огромный ком человеческих тел, сам по себе, вопреки закону земного притяжения, покатился наверх, на свою площадку, рассыпался там на тридцать три отдельных человека, расселся по своим местам и грянул туш.

Крики восторга, гром аплодисментов, казалось, разнесут сейчас помещение цирка на куски.

— Разрешите, граждане, попрошу вас пропустить,— проталкивался к Хоттабычу сквозь тесно обступившую его восторженную толпу худощавый человек в больших круглых роговых очках. — Я... из Управления госцирков... очень прошу вас (уфф!) в кабинет директора цирка... нам нужно экстренно (уфф! УФФО переговорить с вами об ангажементе... турнэ по СССР!.. Согласны (уфф!) на любое ваше условие...

— Оставьте старика в покое! — сказал с досадой Волька.— Вы разве не видите? Он болен, у него повышенная температура.

Действительно, у Хоттабыча был сильный жар. ^тарнк об’елся мороженым.

Больница под кроватью

Тот, кто никогда не возился с заболевшим джином, не может даже себе представить, какое это утомительное и хлопотливое дело.

Прежде всего, возникает вопрос: где его держать? В больницу его не положишь, и дома на виду его тоже держать нельзя.

Во-вторых, как его лечить? Медицина рассчитана на лечение людей. При лечении джинов медицина бессильна.

В-третьих, заразны ли для людей болезни джинов?

Все эти три вопроса были тщательно обсуждены ребятами, когда они на такси увозили бредившего Хоттабыча из цирка.

Было решено: во-первых, Хоттабыча в больницу не везти, а держать его со всеми возможными удобствами у Вольки под кроватью, предварительно предложив ему для безопасности сделаться невидимым; во-вторых, лечить его, как лечат людей от простуды: давать на ночь аспирин, поить чаем с малиновым вареньем, чтобы хорошенько пропотел; в-третьих, что болезни джинов людям, очевидно, не передаются.

К счастью, дома никого не было, и Хоттабыча удалось спокойно уложить на его обычное место под кроватью. Женька с Сережей побежали за аспирином и малиновым вареньем, а Волька пошел на кухню подогреть чай.

— Ну вот и чай готов,— весело сказал он через пять минут, возвращаясь из кухни с кипящим чайником в руке.— Будем пить чай, старина? А?

Ответа не последовало.

— Умер!—-ужаснулся Волька и вдруг почувствовал, что несмотря на все неприятности, которые уже успел доставить Хоттабыч, ему будет очень жалко, если старик умрет.

— Хоттабыч, миленький,—залепетал он и, став на коленки, полез под кровать.

Но старика под кроватью не оказалось.

В это время ввалились Женька и Сережа, с шумом волоча за собой Хоттабыча. Старик упирался и бормотал себе под нос что-то несвязное.

— Вот чудак! Нет, ты подумай только, что,за чудак! — возмущенно орал на всю квартиру Женя, помогая укладывать больного на место.—Возвращаемся это мы сюда, смотрим, а Хоттабыч-то твой стоит на углу с мешком золота и все норовит всучить его прохожим. Я у него спрашиваю...

— Нет, это я у него спрашиваю,— вмешался Сережа.

— Мы оба спрашиваем у него: «Что ты делаешь здесь, на улице, с повышенной температурой?!» А он мне отвечает...

— Нет, это он мне отвечает,— снова вмешался Сережа.

— А он нам отвечает: «Я, мол, чувствую приближение смерти. Я, мол, хочу по этому случаю раздать милостыню». Тут я ему и говорю: «Чудак ты, чудак, кому же ты собираешься раздавать милостыню, раз у нас нищих уже давным-давно нет?» А он тогда мне...

— Нам,— поправил Сережа.

— А он тогда мне,— продолжал Женька раздраженно.— А он тогда мне и говорит: «В таком случае я пошел домой». Вот мы его и привели. Лежи, лежи, старичок, поправляйся.

Хоттабычу дали лошадиную дозу аспирина, скормили ему с чаем всю банку малинового варенья и, укутав получше, уложили спать.

Старик полежал некоторое время спокойно, но вдруг заволновался и собрался вставать, чтобы пойти к покойному Сулейману ибн Дауду извиняться за какие-то давнишние обиды. Потом он заплакал и стал просить Вольку, чтобы тот сбегал в Индийский океан, разыскал там на дне медный кувшин, в котором заточен его дорогой братик Омар ибн Хоттаб, освободил его из заточения и привел сюда.

— Мы бы так чудно зажили здесь все вместе,— бормотал он в бреду, заливаясь горючими слезами.

Через полчаса старик пришел в сознание и слабым голосом сказал из-под кровати:

— О, юные мои друзья, вы не можете себе вообразить даже, как я вам благодарен за вашу любовь и дорогое ваше внимание. Окажите мне, прошу вас, еще одну услугу: завяжите мне покрепче руки, а то я во время горячки такое наколдую, что потом и сам уже ничего не смогу поделать.

Старика связали, и он моментально заснул как* убитый.

Наутро Хоттабыч проснулся совершенно здоровым.

— Вот что значит вовремя поданная медицинская помощь! — удовлетворенно сказал Женя и твердо решил по окончании школы поступить учиться на медицинский факультет.

— Вот чудак! Нет, ты подумай только, что за чудак! — возмущённо_л на всю квартиру Женя, помогая укладывать больного на место. — Возвращаемся это мы сюда, смотрим, а Хоттабыч-то твой стоит на углу с мешком золота и всё норовит всучить его прохожим. Я у него спрашиваю...

— Нет, это я у него спрашиваю, — вмешался Серёжа.

— Мы оба спрашиваем у него: «Что ты делаешь здесь, на улице, с повышенной температурой?!» А он мне отвечает...

— Нет, это он мне отвечает, — снова вмешался Серёжа.

— А он нам отвечает: «Я, мол, чувствую приближение смерти. Я, мол, у по этому случаю раздать милостыню». Тут я ему и говорю: «Чудак ты, 1к, кому же ты собираешься раздавать милостыню, раз у нас нищих давным-давно нет?» А он тогда мне...

— Нам, — поправил Серёжа.

— А он тогда мне, — продолжал Женька раздражённо, — а он тогда и говорит: «В таком случае я пошёл домой». Вот мы его и привели, и, лежи, старичок, поправляйся.

Хоттабычу дали лошадиную дозу аспирина, скормили ему с чаем банку малинового варенья и, укутав получше, уложили спать.

Старик полежал некоторое время спокойно, но вдруг заволновал-собрался вставать, чтобы пойти к покойному Сулейману ибн Дау-звиняться за какие-то давнишние обиды. Потом он заплакал и стал сить Вольку, чтобы тот сбегал в Индийский океан, разыскал там на медный кувшин, в котором заточён его дорогой братик Омар ибн габ, освободил его из заточения и привёл сюда.

— Мы бы так чудно зажили здесь все вместе, — бормотал он в бреду, [ваясь горючими слезами.

Через полчаса старик пришёл в сознание и слабым голосом сказал од кровати:

— О юные мои друзья, вы не можете себе вообразить даже, как я вам одарен за вашу любовь и дорогое ваше внимание. Окажите мне, про-ас, ещё одну услугу: завяжите мне покрепче руки, а то я во время го-си такое наколдую, что потом и сам уже ничего не смогу поделать. Старика связали, и он моментально заснул как убитый.

Наутро Хоттабыч проснулся совершенно здоровым.

— Вот что значит вовремя поданная медицинская помощь! — удовлетворённо сказал Женя и твёрдо решил по окончании школы поступить учиться на медицинский факультет.

РОКОВАЯ СТРАСТЬ ХОТАБЫЧА

— Возможны осадки, — заявил Серёжа авторитетно.

Он только что ввалился в Волькину комнату. Волька и Женя тихо беседовали с Хоттабычем, который продолжал нежиться под кроватью.

Вскоре действительно всё небо покрылось тучами и заморосил противный, не по сезону холодный дождик.

— Может быть, послушаем? — спросил Волька, небрежно кивнув на новенький радиоприёмник — подарок родителей за успешный переход в 6-й класс, и с видимым удовольствием включил радио.

Мощные звуки симфонического оркестра заполнили комнату.

Удивлённый Хоттабыч высунул свою голову из-под кровати и спросил:

— Где находится это множество людей, столь сладостно играющих на различных музыкальных инструментах?

— Ах да! — обрадовался Женя. — Ведь Хоттабыч не знает радио!

Добрых два часа ребята наслаждались, наблюдая за Хоттабычем.

Старик был совершенно потрясён достижениями радиотехники. Волька ловил для него Владивосток и Анкару, Тбилиси и Лондон, Киев и Париж. Из рупора послушно вылетали звуки песен, гремели марши, доносились речи на самых разнообразных языках.

Потом ребятам наскучило радио. Они ушли на улицу, оставив очарованного Хоттабыча у приёмника.

Именно к этому времени относится таинственная история, по сей день не разгаданная в семействе Костыльковых. Волькина бабушка пришла выключить приёмник и услышала в совершенно пустой комнате чьё-то стариковское покашливанье. Затем она увидела, как сама по себе передвигается по шкале приёмника воронёная стрелка вариометра.

Перепуганная насмерть старушка решила не дотрагиваться до приёмника, а бежать за Волькой. Она поймала его у автобусной остановки. Волька страшно заволновался, сказал, что он совершенствует радиоприёмник, автоматизирует его и просит родителям об этом не рассказывать, потому что он готовит для них сюрприз. Отнюдь не успокоенная его словами, бабушка всё же обещала хранить тайну. До вечера она с трепетом прислушивалась, как в совершенно пустой комнате изредка раздавался странный стариковский голос.

В этот день приёмник не отдыхал ни одной минуты. Около двух часов ночи, правда, рупор замолк. Но оказалось, что старик просто забыл, как принимать Лондон. Он разбудил Вольку, расспросил его и снова приблизился к приёмнику...

Случилось непоправимое: старик Хоттабыч до самозабвения увлёкся радио...

Если кто-нибудь из читателей этой глубоко правдивой повести, проходя в Москве по улице Разина, заглянет в приёмную Главсевморпути*, то среди многих десятков граждан, мечтающих о командировке в Арктику, он увидит старичка в твёрдой соломенной шляпе канотье и вышитых золотом и серебром туфлях. Это старик Хоттабыч, который, несмотря на все свои старания, никак не может устроиться радистом на какую-нибудь из полярных станций.

Уже один его внешний вид — большая седая борода, а следовательно, и бесспорно почтенный возраст — является серьёзным препятствием на пути к реализации его мечты. Но ещё безнадёжнее становится его положение, когда он начинает заполнять анкету.

На вопрос о своей профессии до революции 1917 года он правдиво пишет: «Злой дух». На вопрос о возрасте — «3732 года и 5 месяцев», на вопрос о семье он простодушно отвечает: «Имею брата Омара Хоттабовича, который находится где-то на дне не то Средиземного моря, не то Индийского океана в медном сосуде» — и так далее и тому подобное.

Прочитав анкету, все решают, что он сумасшедший, хотя читатели нашей повести знают, что старик пишет сущую правду.

Если кто-нибудь сумеет разъяснить это недоразумение и поможет Хоттабычу стать радистом на любой из полярных станций, то старик ему будет очень обязан и заранее обещает оказать не меньшие знаки благодарности, чем он оказал Вольке Костылькову, когда тот освободил его из замшелой глиняной бутылки, покоившейся несколько тысяч лет на дне реки.