Юность Мани совпала с глубоким' расколом истории. Он не был подобен взрыву; скорее напоминал длительные оползни, когда почти незаметно, пласт за пластом, песок и глина сползают в небытие, открывая свету дня глубинные породы камня. Скудный духом, мещански-крикливый, но относительно сытый Витебск с его устоявшимся, как болотная тина, бытом, стал заменяться другим: дерзким, голодноватым, взбаламученным.
Шла империалистическая война.
Дома, в Друе, Маню пугали, что горожане развратны и все сплошь безбожники. Мать заклинала не выходить на улицу, а если уж вышла, то опасливо оглядываться по сторонам: не догоняет ли кто?
Так и вступила Маня однажды поутру в Витебск, как во враждебную страну. Пар, который вылетал из-под колес паровоза, напоминал ей змеиное шипенье, а фабричные трубы за виадуком дымили гуще, чем все, взятые вместе, очаги в родной Друе... Страшно.
Но вместе с тем и невольное возбуждение охватывало ее: по всей Вокзальной улице слышались смех, отрывистые громкие голоса; кто-то кого-то окликал, никто не заботился о благопристойности. Единственный автомобиль резво трещал на весь город: в нем катался богач Колбановский, владелец махорочной фабрики. Ломовые сотрясали мостовую тележной кладью. Проносились щегольские пролетки, оставляя позади себя легкую струю ветра.
Привыкнув к тесноте местечка, Маня увидела здесь с первых же шагов множество совсем иных лиц. Это были и фабричные рабочие в заломленных набекрень картузах; и старообрядцы с опасливо поднятыми барашковыми воротниками (а их жены утицами плыли в пудовых плюшевых шубах); и языкастые мастеровые, из тех, что полдня слоняются по рынку со своим инструментом, ждут нанимателей, переругиваясь
189
между собой и задевая проходящих; и угрюмо-насуп-ленные солдаты из интендантских мастерских, швален и караульных взводов на Третьей Нижне-Набережной, где помещалась гарнизонная гауптвахта. По мере того как Витебск из тыла становился прифронтовым городом, из месяца в месяц солдат попадалось на улице все гуще...
Маня только что свернула с Вокзальной, как раздался тревожный звон колокольцев. По Канатной, впереди пожарной колесницы, на гнедой сытой лошади скакал человек в блестящей каске и разгонял народ с мостовой.
— Пожар! Пожар! — загомонили вокруг.
Прохожий люд сторонился, с любопытством тянул шеи: не видать ли откуда дыму?
Маня тоже осмотрелась: небо было ясно, гарью не тянуло. Колокольцы затихли, колесница промчалась дальше. Она пошла своей дорогой, сверяясь по бумажке с названиями улиц.
Витебск вдруг показался ей нескончаемым, как целый мир. А Друя была так мала, что, когда кричал петух, крик его слышался сразу в четырех соседних губерниях!
Манин отец арендовал в семи верстах от местечка надел земли у помещика Василевского и, чтобы научиться пахать,— случай редкий у евреев! — просил соседа-белоруса ходить с ним вместе за плугом. Вечно озабоченный тем, как прокормить шестерых детей, он был человеком упрямым и оборотистым. И если поначалу ввез семью в деревенскую халупу с земляным полом (керосиновая жестяная лампешка зажигалась лишь ненадолго в зимние вечера, а субботу в семье соблюдали столь ревностно, что и самовара не ставили, весь день пили тепловатую бурду с цикорием, которую с пятницы держали в истопленной печи за заслонкой), то прошло всего несколько лет,« и молоко
190
трех коров отец возил уже по утрам в, Друю к бабе-перекупщице, рыночной торговке, а затем арендовал деревенскую мельничку, где рьяно трудился вместе с сыновьями. Семья перебралась в опрятный домик. Подрастающие дочери скребли ножами дощатый пол и протирали до блеска окна. Вечерами мать иногда садилась за стол под висячую лампу с абажуром и читала вслух Шолом Алейхема. Это запомнилось, как семейные праздники! Она-то была грамотна, а вот отец, когда расписывался, потел от натуги...
Одной из дочек сравнялось семь лет; пришлось ее везти в Друю, в трехклассное училище, а на жительство поместить к дяде, волостному писарю. Вместе с дочерью отец выгрузил из телеги мешок картофеля и брюквы — чтоб не объедала родню.
Важный дядя-писарь оглядел племянницу критически: она была голубоглазая и крошечная ростом. Звали ее Малка, что означало царица.
— Ну, какая ты царица? — сказал он.— Шмакодявка! Запишу тебя Маней.
Так оно и пошло с тех пор: Маня, Мария...
Одно из ее самых ярких детских впечатлений, когда в училище приехал важный инспектор и задал вопрос «по-руськему». Она перепутала слова, ответила что-то очень смешное, но потом оправилась и без ошибок писала под диктовку, бойко решала зад-ачки. Господин одобрительно погладил ее по длинной каштановой косе.
— У тебя умная головка, малютка. Надо бы учиться дальше.
Учиться, значит ехать в ближайший город Двинск, где была гимназия? Но поступить туда было невозможно: кто примет еврейскую девочку, дочку не банкира или коммерсанта, а деревенского арендатора? Кто станет платить за ее содержание? Голова же у нее была в самом деле хорошая. А так как она не пе-
191
реняла красоты и статности старших сестер и будущее не обещало ей выгодного замужества,— единственной надежной женской карьеры,— то отец, скрепя сердце, согласился, чтоб она занималась с соседкой, женщиной когда-то зажиточной и образованной, а теперь доживающей век калекой, в одиночестве.
Маня училась яростно и читала так много, что вскоре примелькалась в маленьком писчебумажном магазинчике, где главным была не торговля, а несколько сотен книг личной библиотеки владельца, привезенной им из Петербурга. Оставшись рано сиротою, он воспитывался в семье просвещенного русского интеллигента и хотя по закону должен был вернуться за черту оседлости, его семья резко выпадала из строя местечковой ограниченности. В магазинчике после полудня собирались все местные мало-мальски образованные люди, брали для чтения книги, рассуждали о политике и других важных предметах, а также насмешничали над единственным в Друе врачом, доктором Литинским, настолько погрязшем в заботах по собственному имению, что даже в рецептах по рассеянности он писал: «Тридцать граммов овса утром и вечером!»
Манера подходить к вещам с безбоязненной иронией была нова и привлекательна для Мани. Ее поражала в этих людях нестяжательность. Ведь в ее собственной семье считалось, что удачный гешефт оправдывает все. А пределом тщеславия отца оставалось постепенное продвижение от восточной стороны синагоги, где толпилась голытьба, пахнувшая селедкой и луком, к «западу»: там места были куплены и строго распределялись по рангам. Владелец же книжного магазина как-то мимоходом небрежно бросил, что если и водит сына Якова в синагогу, то лишь затем, чтобы послушать прекрасный голос кантора!
Яков был старше Мани лет на пять. Он играл на
102
скрипке, увлекался естествознанием, собирал гербарии, катался на велосипеде и читал «Капитал» Карла Маркса.
— Но какую профессию вы себе выберете? — спрашивала не по годам рассудительная Маня.
К тому времени она уже сдала экстерном за три класса гимназии и с энергией занималась дальше.
Яков беспечно пожимал плечами.
— Надо просто жить, вглядываясь в окружающее. Жизнь сама укажет путь!
Такой ответ и восхищал Маню и вызывал робкую настороженность: Яков казался ей странной птицей, залетевшей в заштатную Друю лишь ненадолго. Окончив двинскую гимназию, он вскоре уехал в Дерптский университет.
Снова встретились они, когда Мане уже исполнилось шестнадцать лет. Все так же экстерном, она окончила пять классов гимназии и теперь готовилась поступить ученицей в зубоврачебный кабинет. В Друе ничего подобного не водилось, больных по-прежнему пользовал старый скряга Литинский. Мане предстояло уехать в Витебск: ведь их дом стоял по ту сторону реки, откуда уже начиналась Витебская губерния.
Перед отъездом повзрослевший Яков оглушил Маню новыми идеями. В Дерпте, в студенческом кружке, собираясь в тесной комнатке, они читали вслух все вперемешку: Леонида Андреева, Горького, Арцибаше-ва, Вербицкую. То была пора увлечения свободной любовью.
— Если есть чувство,— убеждал Яков,— это уже брак!
Он называл Мазепу революционером, потому что тот шел против царя. А участвуя в подпольных сходках Бунда, был недоволен националистической ограниченностью этого союза.
— Вы знаете, Маня, меня даже окрестили там
7 Зак 708
193
«раскольником-ассимилятором»! Была у нас однажды за городом сходка. Все как полагается: шли по одному, расставили дозорных, сели на траву в кружок. И вдруг один из бундистов поднялся и заговорил... по-русски! Это прозвучало так странно-ново и радостно. Старые бундовцы зашикали, но он только взглянул в их сторону горящими глазами и продолжал, как начал. На моих глазах он будто вырастал над толпой; слушали его как зачарованные! Казалось, в тишине леса не было ничьего дыханья, никакого шелеста, кроме пламенного призыва: «единой рабочей семьей за общее дело!» Я тотчас протолкался к нему: «Первая позиция вами отвоевана! Теперь нам всем надо держаться сообща^. Вокруг него собралась всего горстка, мы даже не знали, как себя назвать. Но молодая организация обещала расти. Со сходки мы пошли на квартиру к товарищу Ефрему. Видимо, на массовку затесался провокатор: за дверьми поджидала полиция. В тот день было много арестов; нас втолкнули в грязную камеру полицейского участка и даже забыли допросить. Весь участок гудел, как растревоженный улей. Стража куда-то отлучилась на минуту, а мы воспользовались этим и ускользнули. Теперь вы понимаете, Маня, почему я так внезапно вернулся в Друю? Мое положение можно назвать нелегальным. Кроме вас об этом никто не должен знать. Приближаются прекрасные времена! Каждый, в ком бьется неробкое сердце, найдет себе новое место в жизни! До встречи в Витебске. Я вас непременно найду.
Маня так и уехала с гулко бьющимся сердцем, неотступно видя перед собой его воодушевленное лицо: густые цыганские волосы, усы, закрывающие рот, прямые брови, умные яркие глаза, косоворотку с белыми пуговками...
Зубной врач Цирлих, у которого она поселилась на Госпитальной улице в угловом «доме с совой» (на
194
фронтоне аляповато была изображена сова), тоже, к ее удивлению, часто заговаривал о переменах. Цирлих был молод, но отпускал щегольскую, не идущую ему бородку; вовсе не страдал близорукостью и все-таки, повинуясь моде, носил на жирном скользком носу дымчатое пенсне. Женщин он любил называть фатов-ски — «прекрасным полом», хотя, как успела заметить Маня, любил только собственную жену, волоокую Розу.
В небольшой квартире молодоженов Мане отвели чулан за кухней: мешок с мукой и бочонок огурцов выкатили в погреб, а на старом сундуке ей устроили постель. Считалось, что она чувствует себя полноправным членом семьи, но питалась она всухомятку, отдельно, ее никогда не приглашали за стол, а если отсутствовала приходящая кухарка, то Маня выполняла обязанности прислуги. По утрам она встречала в дверях пациентов, помогала Цирлиху у зубоврачебного кресла в накрахмаленном переднике, чистила инструменты и мыла после приема плевательницу. Вечером ноги уже не носили ее от усталости, но тут-то на Цирлиха и нападал стих красноречия.
— Семейная жизнь есть убежище человека во все эпохи,— начинал он, удобно усаживаясь с газетой в кресло.— Не будете ли вы так любезны, Маня, раздуть самоварчик? Мейн либхен, я хочу получить свою чашечку чая непременно из твоих рук. Такова традиция нашего дома, Маня! А традиции святы, как и убеждения. Замечу: мои собственные убеждения были всегда на уровне века. Но — ничего слишком, как выражались древние! К примеру, витебская общественность уже несколько лет ратует За создание в городе университета. Соблазнительно, не так ли? В жилы древнего города вливается буйная кровь передовых умов... Вы читали, Маня, на эту тему недавнюю статью в «Витебском листке»? Розочка, покажи молодой
]95
особе вырезку, она заложена в энциклопедическом словаре Граната. Но соблаговолите ли вы узнать мое личное мнение? Я противник чрезмерного, прекрасный пол! Мой девиз — каждый день по одному шажку. Прежде университета музыкальная школа. И нужно терпение. Попытка княгини Максутовой оказалась недолговечной, а вот школа маэстро Кано просуществовала уже три года. Если б не война, у нас непременно открылось бы отделение Русского музыкального общества с учебными классами. Увы, Марс помешал музам. Ничего, юные таланты пока черпают знание в частных уроках. Знаете ли вы, Маня, что среди учительниц пенья есть в нашем городе воспитанница прославленной Полины Виардо? А как дивно концертирует госпожа Фрида Тейтельбаум-Левинсон, супруга директора пивоваренного завода «Левенбрей»! Господин Левинсон доверительно рассказывал мне на недавнем благотворительном базаре в епархиальном училище, что когда его жене было всего четыре года, она уже играла Шумана, сидя перед роялем на коленях у знаменитого пианиста Подаревского. А Петербургскую консерваторию окончила с премией Рубинштейна и получила в награду рояль... Сознайтесь, Маня, ни о чем подобном вы не услышали бы, живя в своей Друе?
— Когда госпожа Фрида поднялась на эстраду, на ней было платье вот с такими рукавами! — мечтательно вставила Роза.
— Цивилизация неуклонно движет нас к лучшему будущему, прекрасный пол,— бодро воскликнул ее муж.— Не стремлюсь в пророки, но существующее положение на фронтах и в тылу не может не повести к переменам... Впрочем, пора спать. Завтрашний пациент пожалует к восьми часам утра. Надеюсь, мы не задержим его ни на минуту? Важная персона, адъютант генерал-губернатора, Гнилорыбов. Красавец
196
мужчина, казачий офицер, успех у дам потрясающий! Моей либхен лучше не попадаться ему на глаза...
Веки у Мани слипались, она почти ощупью пробралась в свой чулан.
Следующее утро принесло первое веяние перемен.
Едва есаул Гнилорыбов, отстегнув саблю, уселся в кресло, с опаской поглядывая на бормашину, как дверной колоколец задребезжал с настойчивой тревогой. Маня поспешно отомкнула и впустила усача-вестового в набухшей от февральской оттепели шинели. Подошвы его огромных сапог оставляли на чистом половичке мокрые следы.
— Депеша господину адъютанту! Срочно! — гаркнул усач.
Гнилорыбов разорвал глянцевый казенный конверт, пробежал глазами второпях набросанный листок. Прочел раз, второй, но лишь на третий смысл тайного послания дошел до него полностью, потому что лицо посерело, а задрожавшие руки не сразу смогли приладить саблю. Глядя на поспешное исчезновение пациента, Цирлих в оторопелом смущении прикрыл ладонью нос.
У молвы своя особенность: она просачивается в любую щель, обволакивает каждый дом наподобие тумана и, подрожал туману, искажает реальные предметы.
Слух, просочившийся в Витебск сквозь заградительный кордон молчания, был столь невероятен, что несколько дней ему просто не верили. На улицах Петрограда рабочие отряды уже смело вступили в бой с самодержавием, а до отсталой провинции еле-еле докатывался лишь гул громадных событий. Смертельную тревогу не в силах было скрыть лишь начальство. По Госпитальной улице мимо белых казарм то и дело скакали верховые. Отодвигая край занавески, озадаченный Цирлих шепотом указывал жене и Мане то
197
на коляску начальника жандармского управления полковника Шульца, то на экипаж самого генерал-губернатора Зуева. Последние дни газеты не выходили, почта перестала доставлять телеграммы.
Может быть, именно поэтому, никак о себе не предупредив, в Витебске неожиданно появился Яков. Впервые видя Цирлиха, он, однако, мгновенно проник острым, насмешливо-прищуренным взглядом под респектабельный крахмал его рубашки, за стекляшки дымчатого пенсне и, уходя, небрежно бросил через плечо:
— Пока вы сонливо мечтали о революции, господин зубной врач, она совершилась.
Не прибавив более ни слова, Яков бесцеремонно удалился, уводя за собою Маню.
День стоял пасмурный, с крыш капало, и от Двины дул влажный гулкий ветер. Они остановились у берегового обрыва. Река лежала еще белая, неподвижная, с санным наезженным путем поперек. На другой стороне, подобно ласточкиным гнездам, вдоль Малой Могилевской улицы лепились мелкие лавчонки и ремесленные мастерские, пристанище щетинщиков, кожемяк, гвоздильщиков и портных. В Убойных переулках проживали мясники и резники. А на самом спуске к воде расположилась мельница и макаронная фабрика. Летом оба берега связывал лодочный перевоз. По пятницам иудейская публика, а по субботам православный люд шумно переправлялись в дешевые бани Войчинского. Невдалеке от бань стоял пивоваренный завод «Левенбрей» со своим знаменитым, тщательно охраняемым секретом приготовления напитков. Распить бутылочку, выйдя из парной, считалось у мастеровых особым шиком.
Пока Яков и Маня стояли на берегу, облака не разошлись, но солнце сквозь них засветило ярче. Ветер стал густой и теплый. Что-то произошло и с самим
198
пейзажем! Словно он намеренно таил изгибы, контуры, переливы красок от всех других, торопящихся и нелюбопытных прохожих — и вдруг сбросил невидимое покрывало, только двоим открывая волшебную изменчивость неба и чуткую предвесеннюю дрему реки...
— Мы могли быг сейчас полететь,— сказал Яков, сжимая Манину руку.— Над снегом, над водой, над колокольнями... Вдвоем. Вы не побоитесь?
— Нет,— ответила, замирая, Маня.
— Куда угодно? Со мною?
— Куда угодно. С вами.
Яков на секунду прикрыл глаза, вздохнул так глубоко, словно готов был вобрать в себя разом весь окружающий воздух,— а когда выдохнул, то неприкаянные цыганские глаза его смотрели уже весело и спокойно.
— Ну, так тому и быть. Возможно, я совершаю ошибку, ведь революционер не должен связывать со своей ничью жизнь. Но мы будем вместе. Во всем.
— Доктор Цирлих тоже свободомыслящий, а не побоялся жениться,— кокетливо произнесла Маня.
— Он? — Яков от смеха запрокинул голову. Но потом сказал совершенно серьезно:—Я большевик, Маня. Это совсем другое.
Она впервые услышала странное слово.
Яков переменил разговор.
— Вы знаете всех, кто живет здесь, по Третьей Набережной?
— Кажется, всех.
— Ну, так пойдемте и называйте мне фамилии.
— Вы хотите кого-то разыскать?
— Может быть.
Они проходили мимо кирпичного, массивной постройки двухэтажного, дома с крепкими воротами.
199
— Прежде здесь жил генерал, а с тех пор, как началась война, помещается что-то военное. Кажется, гауптвахта. Я не знаю.
Яков цепко, словно примеряясь перед схваткой, окинул взглядом стены, крышу, прорези окон, полосатую будку с часовым. К бывшему генеральскому дому примыкал флигель с садом и — через невысокий забор — дом ветеринара Синякова. Яков и его осмотрел со вниманием. Перед особнячком с вычурным фронтоном, с конюшнями и службами,— его владелец помещик Сандрыгайлов жил на широкую ногу и уже почти промотался,— Яков даже не остановился.
Зато доходный дом латыша Крузе, хозяина речного буксира «Двина», отдаваемый внаймы жильцам, заинтересовал его особенно.
— Крузе? — переспросил он, будто что-то припоминая.— А кто снимает квартиры?
— Разные люди. Говорят, даже какой-то каторжник!..
Маня широко раскрытыми глазами и покачиванием головы выражала неодобрение и некоторый страх, словно перед ней наяву разыгрывалась сказка про разбойников.
— Ага! — с удовлетворением хмыкнул Яков.
Они обогнули угол и увидали, как из одного окна на необструганном древке празднично и вызывающе струилось по ветру красное полотнище.
Единым махом втаскивая вверх по скрипучей лестнице слегка упиравшуюся от ошеломления Маню, Яков уже через минуту стучал в дверь. Им открыл невзрачный человек — лобастый, курносый, с редеющими волосами, вдумчивым взглядом круглых глаз под короткими лохматыми бровями и с жидкими усиками. Вид обычного мастерового в затрапезной блузе.
— Товарищ Пельцис? — спросил Яков, протягивая руку
200
— Товарищ Онегин? — осведомился в свою очередь тот, отвечая на рукопожатие. г
Маня не успела изумиться, почему к Якову обращаются столь необычно да еще называют чужой фамилией? Следующие слова поразили ее гораздо сильнее.
— Моя невеста,— сказал Яков так просто, словно все уже было обговорено и улажено с родителями в Друе.— Будет работать в ячейке.
— Очень рад! У нас каждый человек на учете. Что ж, товарищи, не откладывая, отправимся на Елаг-скую улицу в Латышский клуб? В городе сейчас много беженцев из Прибалтики, это все квалифицированные рабочие. По-моему, их клуб первое ядро солидарности трудящихся. Но нет революционного сигнальщика! Пока что большевистские идеи только носятся в воздухе. Наша ближайшая задача внедрить их среди масс металлистов, деревообделочников, рабочих маслобойных и стекольных заводов, на табачной, спичечной и льнопрядильной фабриках. Вы же знаете, что большинство предприятий в Витебске — мелкие, полукустарные; не более десяти — шестнадцати наемных рабочих. Это осложняет дело.
— А эсеры? — деловито спросил Яков.
— Эсеры сильны в железнодорожных мастерских. Бунд имеет прозелитов преимущественно между конторщиками, мелкими лавочниками, приказчиками, а также в бывших союзах юристов и медиков.
— Вы давно в Витебске? С кем-нибудь уже наладили связь?
— Меньше месяца. Прямо из Туруханского края. Знаю, что в комитет латышских беженцев вошло несколько большевиков. Есть горстка товарищей в войсковых частях; в тех, где служат мобилизованные питерские и московские рабочие. Но вообще-то придется начинать сначала. Реакция тоже не дремлет: вчера
201
на квартире у Гнилорыбова собрались отцы города, спешат захватить власть под любым соусом. Предвижу, что всевозможные политические партии будут лезть теперь как грибы. Что же, идем?
На улице, обернувшись к форточке, из которой по-прежнему дерзко дразнился узкий красный флаг, Яков подмигнул:
— Не трогают?
— Боятся. Жандармы проходят и... отворачиваются!
Поздно вечером, с головой, гудящей от обилия событий и впечатлений, Маня возвратилась наконец в «дом с совою». Ей отворил сам Цирлих, оторопело уставившись на красный бант, приколотый к отвороту Маниной шубки.
— Я, разумеется, человек свободомыслящий,— с запинкой начал он, прикрывая ладонью нос.
Маня храбро прервала:
— Я была со своим женихом.
— Жених? Это новость! — Цирлих уронил пенсне с переносицы.— Не забывайте, что мы несем за вас ответственность. А вид и манеры этого субъекта...
— У его отца имеется писчебумажный магазин,— сказала Маня с невыразимым презрением и ушла в чулан, плотно затворив за собой дверь.
* * *
Поручика Семена Крылова привезли в Витебск под конвоем и поместили до суда на гарнизонную гауптвахту.
За лето 1917 года германский фронт несколько раз ломался и теперь вплотную придвинулся к губернии. Сотрясаемые внутренним волнением две линии войск
202
стояли друг перед другом. На восто^ от фронта шла прямая железнодорожная магистраль; через Витебск она связывала позиции с Петроградом, Ригой, Полоцком и Могилевом.
Город чрезмерно переполняли войска; гарнизон насчитывал уже более сорока тысяч человек! Здесь квартировал штаб Двинского округа с резервом офицерских чинов; окружное интендантство (при нем вещевые склады, пекарни и швальни); двенадцатая инженерная бригада; пятые тыловые артиллерийские мастерские; седьмой запасной артиллерийский дивизион; драгунский Приморский полк; уланский Татарский полк; девяносто третья бригада ополчения; четвертый авиационный парк; сибирский саперный батальон; караульные, мостовые и строительные команды. Не считая военной типографии, санитаров, офицерского собрания, сотни казаков и минометчиков.
Из окна своей камеры — обычной угловой комнаты с лепным потолком, который остался от прежнего владельца,— Крылов видел двор, деревянный флигель, конюшню и яблоневый сад с давно сбитыми незрелыми плодами. На Двину дом выходил фасадом, но боковой отсвет- воды зыбко дробился на стене, повторяя решетчатую оконную створу.
Возле конюшни, на сентябрьском солнцепеке, гарнизонные солдаты,— простоволосые и распояской,— скребли коней. Попеременно из стойл конюхи выводили офицерских скакунов разных мастей: буланых — с желтоватой гривой и белым хвостом; гнедых — темно-каштановых с угольными ногами и челкой; игреневых — рыжих с белым нависом. Обойденная вниманьем, мышастая кобылка из обозных взбрыкивала в стороне, норовя опрокинуть брезентовое ведро, а чалый мерин, только что освобожденный от хомута, подставляя круп теплому лучу, меланхолично глядел в землю на остатки вытоптанной травы.
203
Несменяемая картина, будто забытое изображение в волшебном фонаре.
Каждое утро Крылов торопливо припадал к окну и с досадой видел все то же: мухортые, каурые, саврасые, чалые, вороные...
Нельзя придумать худшей муки для молодого энергичного человека, чем заточение!
— Ваше благородие, не прикажете ли сбегать в трактир за штофом? — жалея его, спрашивал служака из кухонной команды. От него частенько попахивало спиртным.
Но Крылова пьянила и обжигала иная влага — нетерпеливость мыслей. В апреле ему сравнялось двадцать пять лет. Он кипел желанием действовать.
— Скажи, брат, что слышно в городе?
Солдат, приваливаясь сутулой спиной к дверному косяку, степенно отвечал:
— Так что, все вокруг временное, ваше благородие! Правительство в Питере и вся наша нонешняя жизнь. По домам солдату пора, вот что! Посмотрели на чужие места, будя!
— А я здешнего города толком не видел: меня ночью привезли. Помню буфет вокзальный с длинной стойкой да незажженные лампы на стенах.
— Город знатный! Река Двина течет. На рынке снеди всякой достаточно. Жители держат себя чисто. По бульвару девицы, как в мирное время, прогуливаются, женихов высматривают: ежели молодой человек подаст ей платочек, будто обронила, значит, не прочь познакомиться... Чудно! У нас не такой обычай... Сами-то издалека будете?
— Из Смоленской губернии. Уездный город Белый, может, слыхал?
— Не приходилось. Расея велика матушка. Мы степняки, оренбургские... Родитель ваш здравствует?
204
\
— Жив. Арендует клочок земли гв пригороде. Я, брат, вырос на лоне природы, среди лугов и огородов; едва перестал ползать, уже умел отличить сорняк от овоща. Отец говорил: сил мало, бери сообразительностью... А не скажешь ли, чем кончился мятеж генерала Корнилова? Меня из Двинска увезли, когда он части с фронта вызывал в подмогу. Я здесь сижу, как в колодце, ничего не Знаю.
— Так те части наша братва задержала, ваше благородие! Витебск ведь не минуешь, он город-ключ. Вдоль состава встали комитетчики стеной, спрашивают: «Куда, мол, направляетесь?» Отвечают: «Мы едем в Петроград по вызову, усмирять тех, кто идет против законной власти». А какая власть законная? Сами не знают. Как есть обманутые люди! Однако при оружии. А наши, жизнью рискуя, им объясняют... Ну, в конце концов поверили. Офицеров оттеснили, обезвредили, выходят из вагонов, кричат: «Да здравствует власть народа!» Провал у генерала полный.
— Кого ты знаешь, товарищ, из комитета?
— Да всех, считай. Ежедневно митингую передать что?
— Передай, что ждет военного Крылов, командир траншейных ору, пехотного полка и председатель ского комитета. Что меня обмак^ дивизии, арестовали, а из Дв ли сюда.
— Сделаю, ваше всей душой, так и мы
Но на следующр и часы взаперти
Вечерами и чистили Крылову пахаш
г^ов! Как и партии возникали
^ шла прямо на улицах,
207
на испятнанной нечистотами почве, сиротливо лежала туша окопной сивки, убитой осколками. В одну из светлых июньских ночей с их обманчивым сумраком, санитар волоком тащил под ее прикрытием раненого, и вдруг пачка писем, вывалясь из обгоревшего кармана, запорхала в безветрии...
Почему-то именно эти бестелесные, не ведающие ни о добре, ни о зле лоскутки бумаги, как погасшая чья-то жизнь, переполнили меру терпенья по обе стороны разделительной проволоки.
Сдавленный стон, похожий одновременно на божбу, плач и чертыханье, двуязычно пронесся над ничейной полосой.
Нет тишины более омертвелой и бездыханной, чем фронтовая. В промежутке между двумя обстрелами капля росы падает на обломок железа с колокольным звоном. Самая незаметная тварь обретает способность шуршать. Люди снова замечают звезды и следят за бегом облаков...
Во внезапном порыве, переполненный революционным энтузиазмом, Крылов поднялся во весь рост над бруствером, без оружия, зная, что вслед за ним так же доверчиво распрямляются остальные. Секунду он всматривался в бесформенные пятна за туманом, ожидая, что вот-вот оттуда брызнут желтоватым огнем выстрелы... Но над угрюмой осыпью чужих окопов возникли фигуры в драных шинелях. С трудом передвигаясь на затекших ногах, обе роты, русская и немецкая, начали сближаться... Солдаты двигались сперва неуверенно, обходя рытвины и переступая через обломки, но шаг все убыстрялся — и вот на недавнем поле боя друг к другу стремился уже не воинский строй, а ликующая толпа с распростертыми вперед руками...
Есть люди, которые за пестротой впечатлений как бы теряют чувство собственной реальности, беспомощ-
206
но ощущают себя былинкой в степном пожаре и, растворяясь в обстоятельствах, безЛико подчиняются им.
Но Семен Крылов формировался как личность именно в водовороте событий.
Безошибочное социальное чутье помогло ему с ранних лет выбирать между юношескими пристрастиями те, которые вели на путь борьбы. Школьный кружок стал первой ступенькой, а через год он уже вступил в нелегальную социал-демократическую организацию и вел подпольную агитацию среди кожевников и строительных рабочих.
За три года до начала империалистической войны, девятнадцатилетним парнем, с тридцатью рублями в кармане он поехал в Москву учиться. Работал чернорабочим на заводе Гужона, а вечерами слушал лекции на историко-философском факультете.
Когда его призвали в армию, то воинский начальник записал в графе «профессия»: оратор. С этой на' стораживающей отметкой Крылова постоянно перебрасывали из одной воинской части в другую.
После окончания школы прапорщиков, в окопах на фронте, он легко и дружелюбно сходился с солдатами и был любимейшим командиром в полку, вызывая тем подозрительное недоверие офицерства.
...Трехмесячная безвестность в четырех стенах под замком привела его не к унынию, а лишь к накоплению внутренней энергии. Разбуженный в любое время суток вопросом: «Каковы ваши главные устремления?» — он ответил бы, не раздумывая:
— Революция. Жизнь. Борьба.
* * +
Витебск погрузился в стихию митингов! Как и предвидел Пельцис, самые «хитрые» партии возникали почти ежедневно: запись иногда шла прямо на улицах,
207
брали лишь пятьдесят копеек вступительного взноса. Уже имелись городские и даже губернские комитеты меньшевиков, бундовцев, эсеров, национал-либералов, сионистов, польских, литовских, белорусских националистов со всеми их левыми и правыми разветвлениями... Не было только большевиков. Солдатская масса, всколыхнутая революцией, легковерно отдавала голоса краснобаям, считая одиночек-большевиков за немецких шпионов или отпетых авантюристов. Басня о «запломбированном вагоне», в котором якобы вернулся из эмиграции Ленин, сбивала с толку.
В переполненном зале театра стало необычно тихо, когда объявили о выступлении большевика. Слегка хромающий Пельцис, который показался всем очень старым в свои сорок лет, шел, пробивая почти физическим усилием плотное кольцо взглядов. Он различал сосредоточенность и ожидание чего-то необычного на лицах рабочих; ненависть и подозрение на упитанных физиономиях буржуев. Ни один хлопок не приветствовал его на трибуне.
— Вы находитесь в политическом столбняке,— сказал он, побледнев, но бесстрашно глядя в зал.— Пусть мы пока слабы, одиноки, рассеяны, но именно большевистские огненные идеи вызовут в недрах масс динамические процессы, способные взорвать старый мир и дать энергию для постройки нового общества, свободного, чуждого эксплуатации человека человеком и класса классом. Советы — вот самая прочная власть, которой суждено утвердиться, покончив с Временным правительством!
Раздался вой, свист, вопли «вон!» и «долой!». По рядам понеслись выкрики, что это и есть опасный злой большевик из преступной шайки, подкупленной немецким генеральным штабом. Гнилорыбов ерзал на стуле: его возмущало, что большевик вообще говорит!
208
И все-таки слышны стали уже редкие возгласы одобрения.
На улице докладчика окружил десяток людей. Среди этих первых были железнодорожник Берестень; студент Саша Шифрес, беженец из Вильны; московская курсистка Соня Шейдлина; солдаты артиллерийской мастерской Баранов, Рабкин, Ежов...
Прошел май, приближались выборы в городское самоуправление, надб было торопиться.
В витебских «Известиях» появилось скромное объявление: «Сегодня, 20 июня 1917 года, состоится организационное собрание большевиков и меньшевиков-ин-тернационалистов в помещении Латышского клуба (Вторая Елагская улица, дом № 12). Просят товарищей и лиц сочувствующих прийти на собрание».
С середины дня над городом заклубились тяжелые тучи. К шести часам вечера, когда Пельцис одиноко сидел за столиком, поджидая, кто же соберется под знамя с боевой манящей надписью «Вся власть Советам», по незамощенной Елагской улице уже летели пылевые вихри, предвещая грозу.
Пельцису пришлось выдержать неприятный разговор с хозяевами клуба. «Мы не давали разрешения устраивать собрание здесь»,— сказали ему. Однако имя Пельциса, потомственного рабочего, только что вернувшегося из сибирской ссылки, было окружено уважением, и, поворчав, товарищи из латышского комитета принялись безмолвно наблюдать, что же последует дальше.
Были такие полчаса, когда Пельцис ощутил в груди холодок отчаяния...
Но вот перед одноэтажным каменным домом с восемью окнами по фасаду стали несмело появляться одиночки. Словно в сомнении они преодолевали крылечко из трех ступенек:
209
•— Скажите, здесь будет собрание большевиков?
Получив утвердительный ответ, молча садились на скамьи.
Народ подбирался разномастный, но молодой, оживленный. Знакомые рубашки, пиджаки, солдатские гимнастерки, платочки работниц... Стряхивая с шарфа дождевые капли, с обычной светлой улыбкой вошла Соня Шейдлина, окруженная небольшой группкой. Около нее пухлощекий здоровяк Саша Шифрес с разлетающимися на пробор волосами; мягкий интеллигентный Дмитрий Тайнов; сосредоточенный наборщик Туфрин; видавшие виды рабочие Берестень и Исьянов; металлисты-солдаты из Пятой починочной мастерской; Петров, бывший сельский учитель, организатор большевистской ячейки; его товарищ — Марцинкевич из Четвертого авиапарка; хмурый, выжидающий, что будет дальше, рабочий Летошко; шумно-оживленные, полные сил, офицеры-большевики — подпоручик Дол-гашев, один из первых перешедший на сторону пролетарской партии, сотрудник «Окопной правды», «Солдатской правды» и других пролетарских изданий, высланный по распоряжению Керенского в тыл, в Витебск, и прапорщик Жук, неутомимый агитатор, азартный спорщик, тоже высланный после ареста из Питера за призыв «Не воевать!».
Могучим плечом нажал на дверь и заглянул исподлобья кривым глазом сапожник Цемах, витебский старожил.
— Здесь большевики наконец-то собрались? — прогудел хриплым басом.
От его кряжистой угловатой фигуры словно сразу стало теснее в маленьком зальце школы, занятой сейчас под клуб. За окном бушевал ливень, и все-таки окна распахнули настежь. Стало душно от дыхания четырех сотен собравшихся, а гроза не пугала этих людей! То, к чему они стремились, и было грозовым
210
очищением затхлой атмосферы. Первой же выступавший сказал:
— Хорошо, товарищи, что вы не хнычете, а смотрите орлами, зная, что настоящее у нас — борьба, а будущее — победа! Мы стоим перед радостным фактом: наш политический курс правилен. Отныне мы пойдем в бой стройными рядами под верным большевистским знаменем!
Маленькую Маню совсем притиснули к стене; за чужими спинами ей не виден стал Яков, который привел ее, усадил и тотчас покинул. Впрочем, она даже о нем забыла! Она слушала жадно и, вытянув шею, с завистливым восхищением пыталась разглядеть за столом Соню Шейдлину, редко поднимавшую глаза от листов протокола.
Склоненная Сонина голова поражала горделивой строгостью. Черный пучок волос лежал на затылке, а несколько кудрявых прядей струились по вискам. У нее был длинноватый с горбинкой нос, темные тонкие брови, припухшие веки и узкое лицо с маленьким изящным подбородком. Мане она казалась недоступным существом! И как же она была удивлена, когда Соня, поднявшись в своей полосатой кофте с узкими рукавами, скрывающими запястья, в длинной темной юбке, на фоне массивного стола с дубовыми тумбами оказалась хрупкой и миниатюрной, почти такой же, как она, Маня!
Странные мелочи приобретают иногда главенствующее значение в переломные моменты судьбы! Окажись Шейдлина рослой, широкоплечей, с могучей грудью и громким голосом, возможно, что внутренний барьер немедленно возник и укрепился бы не только между нею и Маней, но что он отодвинул бы, отдалил от Маниного восприятия весь комплекс представлений и новшеств, которые неожиданно воплотились для нее именно в этой пуритански-сдержанной девушке. Но Со-
211
ня была такая же, как она; если бы не разный цвет глаз, они могли бы сойти за сестер.
Яков, бесцеремонно расталкивая толпу, не хотевшую расходиться — так все были переполнены торжеством и чувством солидарности! — наконец вывел Маню за руку к боковому выходу.
— Вот, товарищ Шейдлина,— сказал он.— Это Маня. Впрягите-ка ее хорошенько в работу. И помогите куда-нибудь перебраться от Цирлиха, нечего ей там дышать соглашательским воздухом.
— Какой Цирлих? — спросила Соня, поднимая серьезные глаза.— Представитель бундовцев? Вы его родственница?
Пунцовая от смущения, Маня покачала головой. Голос вовсе отказал ей. Но Яков следил за обеими девушками с веселым задором, как смотрел бы на впервые брошенного в воду щенка и другого, отлично уже державшегося на плаву.
— Думаю, вам не надо возвращаться к Цирлиху,— продолжала Соня, натягивая берет.— Если не возражаете, пойдемте ко мне. Я снимаю комнату совсем близко, на Поперечно-Елаговой. Вещи можно будет перенести завтра. А заняться вам придется печатью. Мы добиваемся, чтобы в Витебск присылали из центра хоть несколько тысяч экземпляров «Правды» и «Солдатской правды». Надо наладить их распространение среди солдатских и рабочих комитетов, а со временем организовать киоск. Согласны?
— Да,— преданно отозвалась Маня, еще смутно представляя свою будущую деятельность.
* * #
Елага — витебская окраина. Она обстроена некучно деревянными домами. Возле каждого — палисады с огородами. Летними воскресными вечерами с открытой
212
эстрады платного сада Елаги далеко разносится духовая музыка. Споря с нею, от Юрьевой горки, где между соснами гуляет люд попроще, летит визгливый стонущий звук гармоник. В будние дни на Юрьеву горку к часовне с родником плетутся богомольцы и юродивые, а иногда на мягких кладбищенских холмиках отдыхают возвращающиеся издалека плотогоны, перевязанные крест-накрёст связками баранок (гостинец в деревню!). Они не спеша разматывают онучи, пьют холодную родниковую водицу и закусывают воблой из рогожного куля.
Осенью елагинские огородники развозят овощи прямо по домам (те, что побогаче, в своей телеге). Капусту продают кочанами, огурцы бочками. Сеном, льном, телячьими тушами в Витебске торгуют после пасхи. Бывает, что соседствующие семьи покупают теленка на паях: переднюю часть берут евреи, чтоб не тратиться на резника, заднюю — русские. Одни старообрядцы держатся замкнуто; водиться с кем-либо брезгуют, но наживать на ближних лишний рубль не считают за грех. Огородник Минин именно так вышел по своему капиталу в почетные граждане и повесил о том, кичась, на доме табличку...
Новый квартирохозяин у Мани был человеком среднего достатка. Летом огородничал, зимой занимался извозом: по первому санному пути развозил по стройкам готовый кирпич с кирпичных заводиков, которых много на витебских окраинах. Лепят и обжигают его летом, под открытым небом, самым примитивным образом: в яме глина размешивается — лошадь по кругу тянет упряжью винт,— а сезонные рабочие поденно, от темна до темна, за плату в пятьдесят копеек, выгребают месиво лопатой.
Один из хозяйских сыновей был мобилизован. Младший нанялся на льнопрядильную фабрику «Двина». Дочери ходили в барские дома поломойками.
218
Когда Яков принес Манину плетеную корзинку с пожитками, поставив ее посреди комнаты между двумя узкими девичьими постелями, и выглянул за окно, в глаза ему бросился густой, даже осенью не потерявший полнокровных зеленых листьев, сиреневый куст. У самого подоконника доцветали бордовые георгины. Небо последних погожих дней дарило земле тихую ласку.
— Как в Друе, а? — сказал он. На мгновенье цыганские глаза затуманились.
Теперешняя их жизнь была так разительно отлична от милых, но убогих воспоминаний детства!
Они чувствовали себя уже не щепками в водовороте событий. Каждый следующий день зависел от их собственных сегодняшних усилий, от убежденности, горения сердец. Как молода была эпоха! Занималось лишь раннее утро нового мира. Шел октябрь 1917 года.
Как-то, в час пасмурного осеннего рассвета, когда Маня и Соня собирались пить чай, дверь приоткрыл и внес кипящий медный самовар со многими вмятинами не Мишка, хозяйский сын, а незнакомый мужик, одетый по-дорожному, в армяке, словно только что слез с телеги.
Более робкая Маня ойкнула и вскочила от неожиданности, Соня лишь молча удивленно смотрела на него, сдвинув брови.
— Если не побрезгуете, барышни,— сказал вошедший довольно разбитным тоном, попеременно зорко оглядывая их.— Примите к чаю деревенских гостинцев, яичек печеных да пирога с грибами. А коль сами угостите городскими бубликами, премного поблагодарю.
Пока он устанавливал самоварчик на жестяном подносе, Соня продолжала сверлить его пристальным взглядом. И именно ее взгляду он ответил, переходя на шепоток:
214
— Дело простое, барышни. Околоточный слоняется по улице. Может, и не заметит во дворе мой воз, я его на Сенной рынок везу, перестоять бы мне во дворе час, не более. Хозяин обещался, если спросит, кто приехал, скажет, будто мой брат, Матушонок Олесь. А к постоялкам, говорит, не зайдет, они большевички, их полиция по нонешним временам опасается... Я ведь, барышни, живу в родной деревне, будто за решеткой, без права выезда. Как узнать, что делается в мире? Разве только из солдатских писем? — Матушонок проворно вытащил конверт, который словно держал наготове. Хитро прищурившись, прочел: «А еще я вам пишу, родные мои, чтоб голосовали в этом самом учредительном собрании за большевиков. Наш полк за них голосовать будет». Я с этим письмом полдеревни обошел. Говорю сельчанам: вы только послушайте «болыне-вик!». Слово-то какое! Наше, сермяжное. А тех орателей, что за-бижают большевиков, гоните в шею... Ну, так как, барышни, не прогоните?
Маня, шажок за шажком, вернулась к столу. Соня решительно пододвинула табурет.
— Садитесь, товарищ.
Он проворно скинул армяк; под ним оказалась флотская полосатая тельняшка. И вот рядом с девушками сидел уже не деревенский простофиля, а бывалый скиталец по морям, с проницательным располагающим лицом.
История Федора Матушонка была в самом деле удивительна!
Четырнадцати лет он уехал с паном Евничем в Петербург мальчиком на посылках, «казачком». Там выучился читать и писать. Когда вышли года, забрили его по росту и силе не в пехоту, а на флот. Пять лет отслужил на корабле и, вернувшись в Питер, поступил на Путиловский завод, поварился в рабочем котле. В 1904 году его, как резервиста, снова призвали и на-
216
правили на дальневосточную эскадру, в Порт-Артур. Он пережил катастрофу «Петропавловска», на палубё которого погиб адмирал Степан Осипович Макаров. Сам Матушонок получил ранение, попал в японский плен. Из плена возвращался через Суэц на транспорте «Орел». В пути матросы узнали про восстание на «Потемкине», и на судне вспыхнул бунт. Офицеров, которые возражали против присоединения к «Потемкину», бросили за борт. Одни, без командиров, пришли в Стамбул, где им сказали, что «Потемкин» сдался. Матросы в отчаянии не захотели возвращаться в Россию, на царскую расправу. Но Турция их не приняла, и началась многомесячная одиссея вокруг Европы: шестнадцать государств не захотели предоставить беглецам убежища! Изголодавшийся, измученный, хворавший цингой, экипаж в конце концов пришвартовался в Кронштадте и прямо с палубы под конвоем был препровожден в тюремные казематы. Шестьсот восемьдесят моряков осудили за бунт и неповиновение. Федору Матушонку, после многих мытарств, принимая во внимание его раны, шесть лет тюрьмы заменили пожизненной ссылкой по месту рождения под надзором полиции. Даже в уезд он не мог отлучаться.
И вот такой человек, тертый и мятый, но не утративший мужества, отправился с обеими девушками на очередной митинг.
Во дворе бывшей классической гимназии собралась трехтысячная толпа солдат. Выступал представитель Петрограда, проездом с фронта, и уверял, что фронт боеспособен и во всем верит Временному правительству.
— Только странно, что Советы и там пользуются влиянием,— обмолвился он.
Раздался смех, шиканье. Наэлектризованная масса ловила каждое слово.
— Буржуазия и помещики так просто не сойдут
210
с пути! — крикнул поднявшийся на возвышение большевик.— За власть Советов придется бороться!
Его провожали уже не свистом, а дружным одобрением одной части и гробовым молчанием другой.
На четвертом по счету митинге выступил осмелевший Матушонок. Он рассказал свою историю, и хотя она была так проста ^ понятна, что не могла вызвать кривотолков, когда он сходил с трибуны, его схватили было как иностранного шпиона. Отбили солдаты и железнодорожники. Драка перешла за стены зимнего городского театра.
— Ну, барышни, самое время возвращаться домой. Лошадь моя не поена,— торопливо шепнул Матушонок, с трудом выбираясь из свалки и выводя девушек.
Они на ходу вскочили на открытую площадку трамвайного вагончика, и он, громыхая, перевез их через мост.
Однако этим день еще не закончился. Шейдлина ушла в бывший губернаторский дом, где в комнате Союза металлистов теперь заседала секция РСДРП (большевиков), и все трое сговорились встретиться попозже вечером на собрании в солдатском клубе.
Прения были уже вполовине, когда в шуме и гаме, никем поначалу не замеченные, вошли и остановились у дверей четверо военных.
— Большевики требуют немедленного рабочего контроля над производством и распределением,— неслось с трибуны.— Передачи всех земель земельным комитетам, перемирия на всех фронтах, передачи власти Советам!
И хотя громовая речь, облетая возбужденные ряды плотно прижатых друг к другу серых шинелей, как бы глохла, впитываясь в их мокрый ворс, а до дверей доносилась невнятица, один из четверых услышал и понял, потому что вскинул руку, как бы голосуя;
— Верно! — зычно произнес он.
217
От его невысокой, широкоплечей фигуры в длинной офицерской шинели без петлиц и погон, от светлого открытого лица с крупными чертами словно исходил непонятный магнетизм. Многие обернулись к нему, и он беспрепятственно прошел сквозь густую массу тел к столу президиума, где с краешка сидела, не поднимая глаз от протокола, Соня Шейдлина.
Она отвела от щеки крыло черных волос и впервые увидела его.
— Из какой вы организации? Как фамилия? — машинально спросила, потрясенно чувствуя, что погружается в его сосредоточенный, вдохновенно-веселый взгляд, как в воду. У него были серые, почти ультрамариновые глаза, которые кажутся временами чернее дегтя.
— С гарнизонной гауптвахты. Только что освобожден из-под ареста, Семен Крылов.— И, повернувшись к залу, громко добавил: — Предыдущий оратор прав. Приблизился момент, когда революционная партия может и должна преобразоваться в партию революции!
* * #
Накануне ночью заключенных большевиков хотели тайком увезти из Витебска. Видя, что те ни за что не выходят из камер, конвой отказался применять силу. Уланы и пехотинцы заявили:
— Мы не находим виновными наших товарищей-большевиков, не считаем их каторжниками и поведем лишь в том случае, если они сами этого захотят.
Члены соглашательского Совета солдатских депутатов пошли было по камерам, уговаривая «подчиниться республиканскому правительству», но заключенные сказали, что их арест противоречит интересам революции и они будут ждать освобождения на месте.
«Уговаривающие» ретировались. Губернский коми-
218
тет большевиков принял спешное решение освободить арестованных. На этот раз конвой охотно подчинился.
Так в ненастных ранних сумерках Крылов очутился на улицах Витебска и, не колеблясь ни минуты, пошел разыскивать своих.
Скорым шагом он миновал Госпитальную с длинными зданиями казарм, свернул направо к чугуннолитейным мастерским- завода Гринберга; оставил за спиною каменные дома артиллерийского полка и поднялся на виадук. Под виадуком в грохоте сцепки, под заунывные паровозные гудки, с мельтешением фонарей, похожих на светляков, грузились фронтовые эшелоны.
Крылова обуревала радостная энергия. Никогда еще ум его не был так ясен, воля целенаправлена. Он включился в неровное ухабистое течение собрания, как мы видели, прямо с порога, и к концу его был уже единодушно избран членом городского комитета большевиков. Соня Шейдлина занесла это в протокол. Ее собственная жизнь тоже как бы переломилась с того вечера...
Накануне петроградских событий, двадцать четвертого октября, еще не подозревавший ни о чем город лихорадило от собственных забот; ползли слухи, что готовится черносотенный погром. Чтоб предупредить его, соглашательский Совет создал Военное бюро из всех партий. Но когда докатилась весть о революции в Петрограде, Военное бюро, не раздумывая, готово было переключиться на борьбу уже с революцией.
Большевики в эти штурмовые дни заседали беспрерывно.
Семен Крылов и Соня Шейдлина сами не заметили, что не расстаются круглыми сутками. Даже спали тут же, на голом письменном столе и расставленных стульях, подложив под голову пиджаки и револьверы. Семен накрывал Соню своей шинелью. Никогда после
219
Несменяемая картина, будто забытое изображение в волшебном фонаре.
Каждое утро Крылов торопливо припадал к окну и с досадой видел все то же: мухортые, каурые, саврасые, чалые, вороные...
Нельзя придумать худшей муки для молодого энергичного человека, чем заточение!
— Ваше благородие, не прикажете ли сбегать в трактир за штофом? — жалея его, спрашивал служака из кухонной команды. От него частенько попахивало спиртным.
Но Крылова пьянила и обжигала иная влага — нетерпеливость мыслей. В апреле ему сравнялось двадцать пять лет. Он кипел желанием действовать.
— Скажи, брат, что слышно в городе?
Солдат, приваливаясь сутулой спиной к дверному косяку, степенно отвечал:
— Так что, все вокруг временное, ваше благородие! Правительство в Питере и вся наша нонешняя жизнь. По домам солдату пора, вот что! Посмотрели на чужие места, будя!
— А я здешнего города толком не видел: меня ночью привезли. Помню буфет вокзальный с длинной стойкой да незажженные лампы на стенах.
— Город знатный! Река Двина течет. На рынке снеди всякой достаточно. Жители держат себя чисто. По бульвару девицы, как в мирное время, прогуливаются, женихов высматривают: ежели молодой человек подаст ей платочек, будто обронила, значит, не прочь познакомиться... Чудно! У нас не такой обычай... Сами-то издалека будете?
— Из Смоленской губернии. Уездный город Белый, может, слыхал?
— Не приходилось. Расея велика матушка. Мы степняки, оренбургские... Родитель ваш здравствует?
204
V
— Жив. Арендует клочок земли ,в пригороде. Я, брат, вырос на лоне природы, среди лугов и огородов; едва перестал ползать, уже умел отличить сорняк от овоща. Отец говорил: сил мало, бери сообразительностью... А не скажешь ли, чем кончился мятеж генерала Корнилова? Меня из Двинска увезли, когда он части с фронта вызывал в подмогу. Я здесь сижу, как в колодце, ничего не йнаю.
— Так те части наша братва задержала, ваше благородие! Витебск ведь не минуешь, он город-ключ. Вдоль состава встали комитетчики стеной, спрашивают: «Куда, мол, направляетесь?» Отвечают: «Мы едем в Петроград по вызову, усмирять тех, кто идет против законной власти». А какая власть законная? Сами не знают. Как есть обманутые люди! Однако при оружии. А наши, жизнью рискуя, им объясняют... Ну, в конце концов поверили. Офицеров оттеснили, обезвредили, выходят из вагонов, кричат: «Да здравствует власть народа!» Провал у генерала полный.
— Кого ты знаешь, товарищ, из комитета?
— Да всех, считай. Ежедневно митингуют. Али им передать что?
— Передай, что ждет военного суда большевик Крылов, командир траншейных орудий Лысогорского пехотного полка и председатель фронтового солдатского комитета. Что меня обманом вызвали в штаб дивизии, арестовали, а из Двинской крепости перевезли сюда.
— Сделаю, ваше благородие. Как ты к солдату всей душой, так и мы к тебе.
Но на следующий день знакомого солдата сменили, и часы взаперти потянулись для Крылова еще нуднее.
Вечерами под окном конюхи по-прежнему поили и чистили лошадей. Вслушиваясь в бодрое ржание, Крылову невольно вспомнился чумной запах над перепаханным снарядами заболоченным пустырем. Там,
205
***
не ощущали они такой спаянности! Говорили и не могли наговориться... Всякий новый день таил в себе неведомое, мысль работала интенсивно и раскованно; ведь они расчищали от развалин капитализма путь для нового социалистического строя!..
Двадцать седьмого октября в зале Совета собралось сто человек представителей от воинских частей. Председательствовал Крылов.
Еще до начала собрания Соня, поскрипывая кожаной тужуркой, которую она начала носить с той поры, неуловимо изменившись от того и повзрослев, привела в президиум прямо с вокзала Яна Меницкого, которого знала раньше.
Юный бородач Иван Антонович Меницкий, рядовой 85-го запасного полка, прибыл отпускником в родное село. Деревня только-только начинала ворочаться в тяжких раздумиях, будто полупроснувшийся медведь в берлоге. Новая заря медленно всходила над соломенными крышами. Никто ничего не знал и не разумел толком, приходилось поступать, как подсказывала совесть. Меницкий ездил по окрестностям, выступал перед крестьянами, разъяснял им смысл событий. Но медленный темп жизни и полная неосведомленность побудили его поехать в Витебск.
О том, что он вернется в деревню, не могло быть и речи; новому работнику очень обрадовались: ведь в Совете на одного большевика приходилось до десяти меньшевиков, опытных фразеров. В большевистской фракции каждый на счету и должен был браться решительно за все. Меницкий наскоро пожал руки и сразу почувствовал себя среди своих.
Под крики «ура!» собрание постановило отозвать большевиков из Военного бюро и создать Военно-революционный комитет, который должен взять всю полноту власти в городе и губернии.
— Царствование Керенского и компании кончи-
220
лось,— сурово бросил латыш Якоб Гоба.— Обратного поворота не будет.
— Мы берем власть в прифронтовом городе! — Крылов энергично разрубил воздух ладонью.— Немцы отрезали половину губернии, части польских легионеров под командой Довбар-Мусницкого как хозяева расположились по усадьбам. Положение буквально военноосадное. Поэтому напрашивается твердая тактика, и мы, большевики, будем ее проводить.
На сей раз прения не разворачивались. Начальника гарнизона генерала Баиова и коменданта города в одном лице должен был сменить Крылов. Скорым голосованием утвердили комиссаров во все главнейшие учреждения. Постановили известить ЦК о ходе дел. Вооруженные группы направились охранять почту, вокзал, телеграф, электростанцию. Последним распоряжением этого вечера было выделить товарищей для строгой цензуры над меньшевистской и эсеровской прессой, распускавшей панические слухи. Решительный Крылов предложил вообще закрыть «Известия Совета» и уже наутро выпустить «Известия Ревкома».
В эту ночь члены Ревкома, не разгибая спин, писали статьи для.первого номера газеты. Маня то слезно торопила типографию, то просила малость обождать, пока она принесет «хвост». Впервые в жизни она бесстрашно бегала в одиночку по темному городу, битком-набитому вооруженными людьми. «Горбатый Витебск», который и у живописца Шагала и у графика Юдовина вызывал одинаковое ощущение «пьяных», валящихся набок крыш и ворот, представлялся Мане просторным и широко распахнутым. Не слышимые никому торжественные звуки пели в ее груди, словно она сама была маленьким оркестриком...
Час спустя в переполненный зал офицерского собрания неожиданно вошли красногвардейцы и, проложив путь к балкону, сняли оттуда пулеметы.
221
— Мы на вашей стороне и в вашем распоряжении.
Когда у генерала Баиова появился Крылов в чуть
сдвинутой папахе, с разлетающимися полами шинели от стремительности шага, генерал подумал в первый момент: «Боже мой, какая авантюра! Он же еще просто мальчишка».
— Я слушаю вас, поручик,— произнес вслух, лениво приподнимаясь, но с изумлением ощутив, что вытягивается по всей форме, и хотел бы, да не может отвести взгляд от ярких, сияющих молодым воодушевлением глаз. «Нет, пожалуй, все-таки не авантюра. Впрочем, послушаем».
— Генерал,— сказал Крылов.— В отличие от своего предшественника генерала Зуева, вы известны как человек либеральных взглядов. Может быть, вам кажется, что я предводитель солдатского бунта? Это не так. Произошла революция. Большевики берут власть навсегда. А серьезная власть немыслима без порядка! Сегодня я еще агитатор, но завтра вынужден буду превратиться з строгого начальника. Передо мною встанет труднейшая задача управления большим бурлящим гарнизоном. Я отдаю себе отчет, что половину офицеров придется сместить, что саботажники будут арестованы, что необходимо требовать неукоснительного несения караула, а ведь некоторые командиры, потворствуя солдатам, фактически свели на нет и наряды и дневальство. Революция — пора творчества, генерал! Партия большевиков и солдатская масса дышат одной грудью. Убежден, что мы справимся, но каждое честное сотрудничество сейчас крайне ценно. Можете ли
222
вы дать обещание ничем не вредить'' новой власти и продолжать работать не за страх, а за совесть?
— Я не буду вредить,— помедлив малую толику, раздумчиво проговорил генерал.
Витебский гарнизон таял, как воск. Стихийная, ничем неудержимая тяга солдат к земле, к домам заставляла их бросать оружие, не дожидаясь демобилизации. Комендатуре пришлось спешно выдавать литера и отпускать восвояси тысячи солдат. Комнаты вокзала превратились в арсенал: они были битком набиты винтовками, пулеметами, снарядными ящиками. Хлынувшие с фронта кавалерийские части бросали целые табуны лошадей. Накормить, напоить обезумевших животных, раздать их крестьянам — эта задача была не из легких! Легких задач не было в то время.
Некоторые части пытались пробиться с оружием. Командир Четвертого Донского полка заявил, что никаких Военревкомов не признает и проложит себе дорогу силой, есл*1 его полк станут задерживать.
Когда давно не спавший, хромающий сильнее обычного Пельцис с небольшим сводным отрядом прибыл на вокзал, он увидел, что настроение донцов не однородно. На путях, забитых вагонами, офицеры теснились поодаль, боязливо поглядывая по сторонам, а казаки хмуро стояли возле вагонов.
Поначалу они не хотели даже заглядывать в большевистские листовки и газеты, но бородачи-ополченцы, пришедшие с Пельцисом, упрямо залезали в вагоны. Каждый поневоле становился агитатором: ведь надо было избежать кровопролития!
Когда на Соборной площади удалось наконец собрать внушительный отряд, то сражаться было уже не с кем: по улице, вместе с ополченцами, весело и дружелюбно,
223
шли представители Донского полка. Они отказались подчиниться приказу есаулов войти в вагоны и теперь с мандатами направлялись в Совет солдатских депутатов.
В это же время из Питера через Витебск стали проезжать к затихшему, но не ликвидированному фронту первые отряды Красной Гвардии. Пока их кормили в станционном зале крутыми щами, возникали стихийные митинги, и местные витебские красногвардейцы, случалось, уходили за ними.
Обманчивое равновесие фронта — «ни мира, ни войны» — пока сохранялось. Непрерывной линии не существовало: немцы действовали разъездами, набегами, против их частей выставлялись «завесы». (Одним из районов Западной завесы стал командовать генерал Баиов.)
В Ревкоме по-прежнему не хватало людей. Борис Бреслав, потомственный витеблянин, направленный на родину из Питера после того как с Особым Кронштадтским отрядом в ночь Октябрьской революции брал Петергоф и разоружал школы юнкеров, едва сошел с поезда со своим узелком, как был остановлен знакомыми рабочими.
— Хорошо, что ты приехал! — громогласно воскликнул сапожник Цемах, обнимая его и награждая дружескими пудовыми тумаками.— Сегодня вечером в губернаторском доме общее собрание Союза кожевников. Приходи обязательно, выберем тебя председателем! Надо отбить этот Союз у господ социал-негодяев.
И вечером Бреслав уже вел собрание.
Хотя его самого, вышедшего из среды витебских рабочих, трудно было клеймить кличкой «авантюрист», но из зала то и дело летели провокационные выкрики: «Большевистские жандармы! Долой комиссародержа-вие! Вы создаете почву для прихода Романовых!»
Потеряв терпенье, председатель сказал, что если так
224
пойдет дальше, то Ревком, по-видимому, не будет возражать, если господа-крикуны через час лягут связанными на путях, и через их тела пройдет паровоз... Диалог временно завершился. Но победа далась нелегко. Бреславу чудилось, что он потратил на это собрание больше сил и энергии, чем в прямой атаке!
Однако и за прямыми атаками дело не стало. До поры до времени польские легионеры держались нейтрально. Но в январе 1918 года они начали избивать крестьян, которые хотели делить помещичью землю. Главковерх Крыленко приказал их ликвидировать.
Крыленко хорошо знали в Витебске. В первых числах ноября вокзал, пути, крыши вагонов и все окружающее пространство было залито народом. Половина города слушала речь наркома. Сам он, одетый по-воен-ному, с рано поседевшими волосами, был виден далеко не всем, но его голос в морозном воздухе при чутком молчании десятитысячной толпы разносился, казалось, повсюду...
Повинуясь приказу, Крылов с обычной энергией сумел за несколько дней сколотить три боеспособных эшелона из частей, наименее затронутых разложением: Четвертого^.авиапарка, Пятых артиллерийских мастерских, Бронеотряда и Латышского кавалерийского полка.
На передней площадке первого эшелона рядом с броневиками разместился польский революционный дивизион, составленный из перебежчиков. Эта часть из двухсот пятидесяти штыков была, пожалуй, самой дисциплинированной.
Перед отправкой в штабной вагон в сопровождении командиров дивизиона неожиданно вошла молодая, хорошо одетая женщина.
— Я из Петрограда,— сказала она,— член Польского комитета, Мацниевская. Вы должны взять меня с собою.
8 Зак 708
225
Оба поляка согласно закивали головами.
«Буржуйка, что ли?» — подумал Крылов при взгляде на эту легконогую, царственно увенчанную короной пшеничных волос женщину. Мимолетная мысль о щупленькой, смугло-бледной Соне с покрасневшими от недосыпания веками заставила его сердце сжаться. Он нахмурился и, разглядывая пришелицу, рассеянно кивал в такт ее словам.
Она говорила горячо, торопливо, с мягко-шепчущим польским акцентом, но без тени жеманства или желания нравиться. И все-таки в ней нравилось все! Как бы Крылов ни настраивал себя на иной лад, он смотрел на эту залетную пташку неотрывно.
— Надо бороться за сознательность наших товарищей легионеров,— убеждала она его и остальных.
— Кому они товарищи? — угрюмо проронил адъютант Крылова Иван Кулак, видимо, тоже с трудом перемогая ее обаяние.— Польская контра. На помещичьих усадьбах сидят сторожевыми псами.
Голубые глаза женщины гневно сверкнули.
— Вы шовинист, а не революционер! — воскликнула она, топнув ногой.
Это вышло так непосредственно по-женски, что командир дивизиона смущенно потупился, а Иван Кулак густо покраснел.
— Кончаем митинг,— сказал Крылов.— Выношу резолюцию: товарищ едет с нами.
На ближайшей станции их встретили ружейными залпами. Немного постреляв, но не приняв серьезного боя, легионеры вскочили на коней и ускакали в Высо-чаны. Крылов приказал остановиться и послал предложение о сдаче. Вскоре парламентеры возвратились с целой делегацией офицеров, которые готовы были немедленно составить и подписать бумагу о полной лояльности. ...
Но что-то в их манере держаться — только что пла-
226
менно красноречивые, они вдруг становились глухими к вопросам и громоздили замедление^на замедление,— насторожило Крылова.
— Не верьте им,— шепнула Мацниевская, роняя шпильку из пышных волос и нагибаясь одновременно с Крыловым.
— Я и не верю,— отозвался он еще тише.
«Если притворству — черта польского характера, то она тоже умеет притворяться»,— подумал он, видя, как золотоволосая красавица беззаботно и невинно щебечет, переглядываясь с офицерами.
— Вот что,— сказал он вслух.— Революционная власть имеет дело прежде всего с массами. Вы побудете здесь заложниками, а наши товарищи поедут в Высо-чаны и потолкуют с легионерами.
— Поеду я! — вскричала Мацниевская.
— Пани чересчур добра,— пробормотал один из офицеров, сердито прикусив губу.
— Согласен, поезжайте,— отозвался Крылов.
За дверями штабного вагона, стоя на подножке, он пожал ей руку, вложив в этот жест доверие и озабоченность.
— Поостерегитесь там...— пробормотал неопределенно. **
Она задорно бросила:
— Осторожность не делала революций!
Он широко улыбнулся и опять вспомнил Соню, смелую черноволосую Соню на коне... «Удивительные создания женщины! — подумал он.— Трусят пауков и лягушек, но смело идут на ружейные дула».
Три часа Крылов провел в беспокойстве. Потом отдал приказ эшелонам двигаться в полной готовности по пустым путям на Высочаны.
В Высочанах их ждала удивительная картина: на холмах возле фабрики стояло свыше ста новеньких, но не стреляющих по ним орудий. Офицеры разбежались,
8*
227
а легионеры сами свозили в кучу винтовки и пистолеты. Оказалось, что перед этим Мацниевская полтора часа произносила речь, которую поначалу слушали недружелюбно, но под конец она растопила хмурые сердца — и артиллерийская база Довбар-Мусницкого перестала существовать. Вместо легиона на глазах формировался Революционный Варшавский полк.
— Куда же теперь? — спросил Крылов, прощаясь с отважной полькой.
Бездонные глаза на мгновенье затуманились.
— В Варшаву. На подпольную работу. Вспоминайте меня хорошо. Может быть, еще увидимся!
Но они не увиделись. Спустя год она была убита контрразведкой белополяков.
* * *
В середине февраля 1918 года немцы, прорвав непрочную линию «завес», начали общее наступление и, после того как без выстрела пал Двинск, быстро и легко заняли несколько уездов.
Красная Гвардия в Витебске численно была еще мала: новую армию не успели создать, а старая, словно дождавшись предлога, разбегалась от одного вида неприятельской каски. Полковое имущество бросали по дороге или грабили. Наиболее сознательные сдавали денежные ящики в Губком. Но жалование давно не выплачивалось, и солдаты считали законным забирать с собою по хатам пишущие машинки и телефонные аппараты.
В тот день, когда немцы форсированным маршем приближались к Витебску, в городе об этом никто еще не знал.
В утренних газетах был опубликован декрет Совета Народных Комиссаров об отделении церквей от государства, и кучки взволнованных обывателей сходились
228
на Соборной площади, ожидая, что во^-вот большевики ворвутся в собор.
Бреслава, который шел к зданию окружного суда, разъяренная толпа затащила во двор на Замковой и изрядно помяла.
Реальной военной силы у Советской власти не было: все мало-мальски боеспособное ушло на фронт; на целый город осталось два испорченных броневика.
Речи производили уже слабое впечатление: бегущие солдаты рвались из города и сваливали оружие, где попало, лишь бы избавиться. За неделю перед этим Крылов решился на отчаянный шаг: в три дня распустил весь гарнизон и остался «командующим без армии». Предстояло начинать на пустом месте. Это не пугало его: он верил в силы Революции!
Но пока, чтоб пресечь хулиганство черносотенцев, пришлось вооружить профсоюзы, хотя это давало некоторые козыри меньшевикам, их руководителям. Рабочие полученным оружием не злоупотребляли; волнение на улицах моментально улеглось, и в губернаторский дом направилась депутация от духовенства и мирян. Именно в этот послеполуденный час волна фронтовой'паники докатилась до Витебска.
Все мгновенно спуталось. Соборная площадь опустела. На булыжниках остался лишь сор от поспешного бегства: затоптанные клочки бумаги, оброненные платки, «с мясом» оторванные пуговицы и отскочившие каблуки. Запоздав, промчался отчаянно трезвонящий трамвайчик с открытым навесом на вагоне, весь продутый поземкой и запорошенный снегом, то ныряя в ложбину Смоленской улицы, то вползая на ее холм. Но вот и он растаял в ранних сумерках. Только фонарь на чугунном столбе одиноко мигал слабым накалом.
Тревожная ночь опустилась над Витебском. Счет ее шел не на часы — на минуты; к утру немцы могли вой-
220
ти в город. Но по-разному преломлялась она в сознании людей.
Если Крылов, Меницкий и Беме (тот самый книголюб Беме, который в первые дни создания большевистской группы пожертвовал своей личной библиотекой, чтоб выручку от ее продажи отдать в общий фонд), если эти трое, не раздумывая, возглавили Революционный штаб, спешно сколачивали отряд красногвардейцев, формировали Пятый полк рабочих и крестьян Красной Армии, а Конный Латышский выдвинули в пригород как связь и разведку (набралось всего-то двести штыков!). Другие части становились на дыбы: «Как?! Все обещали мир, мир, а теперь воевать?!» Пока Крылов и Меницкий пытались крошечными силами совладать с самозванной «охраной», которую, не зевая, выпустили на улицы контрреволюционеры, готовясь встречать оккупантов,— в это самое время Совет впал в растерянность.
Было одиннадцать часов ночи. В гудящих от ярого огня печах, даже просто на полу, устраивая костерики на обугленном паркете, в горисполкоме торопливо жгли бумаги. В одной из дальних комнат, словно разыгрывая курьезный фарс, рядились: кому сдать в городе власть? Может быть, меньшевикам и эсерам (их немцы не трогают!) как наименьшему злу? Или бывшей городской думе?
Яков Снегин, который был послан сюда из Революционного штаба, несколько секунд молча наблюдал, стоя незамеченным в дверях. Его безмерно удивило, что за одним столом сидят представители всех партий (кто их приглашал? Когда успели?). Меньшевики, по своему обыкновению, разглагольствовали, а Бреслав и Гоба, будто парализованные, слушали их, понурясь.
— Наше острое отношение перед общей опасностью должно притупиться!—донесся до него знакомый голос Цирлиха.
230
Он решительно переступил порог. *
— Что? — бросил зло и отрывисто.— Очищаетесь от грехов прошлого, господин Цирлих? А вы, товарищ Бреслав, ведете любезный разговор с соглашателями? Неужели вы и Гоба не понимаете, что одним этим уже сами себя упразднили? Советую всем расходиться подобру-поздорову и предоставить действовать Революционному штабу. Мы-то бежать не собираемся. Будем отстреливаться из окон, до последнего патрона!
Гоба словно очнулся. Обвел взглядом собранную с бора да с сосенки пеструю компанию.
— Власть в городе никому не сдадим,— медленно сказал он.— Пусть это будет только красивый жест, но если войдут немцы, они застанут исполком на месте.
После его слов шумное многолюдное сборище само собою начало быстро таять. Уходящие, то ли в шутку, то ли всерьез, шепотом прощались с остающимися. Шушукались, что Вилис Чунчин, председатель губсовета, уже покинул город, ускакал на лошадях до Лиозно, а там пересел на поезд.
Якоб Гоба скрипнул зубами, но решительно подписал как председатель Совета рабочих и солдатских депутатов последнее постановление этого вечера.
Около трех часов ночи он ушел из обезлюдевшего исполкома.
Ночь была беззвездная, метельная. Ни одного огня: все притаилось или бежало.
Спотыкаясь о заметенные снегом выступы булыжника, не очень торопясь — потому что спешить уже было некуда! — Гоба остановился на Соборной площади. Солидный дом бывшего окружного суда с чугунными столбиками и резным навесом над парадным был, против ожидания, освещен. Гоба поднялся по гулкой чугунной лестнице. Двери были повсюду распахнуты; он издалека услышал громкие и, как ему показалось, веселые голоса Меницкого и Крылова.
231
Оба без шапок, в шинелях внакидку, рассматривали какой-то листок.
— Прочти-ка, Якоб! — крикнул Крылов, ничуть не удивившись его приходу.— Если чутье меня не обманывает, то кайзеровским войскам скоро придется топать обратно в фатерлянд: революционное настроение нашей губернии подогревает до кипения и немецких солдат!
Гоба недоверчиво взял листок. Русские буквы путались в нем с латинскими, орфография тоже была своеобразной, но он разобрал главное: «Город Витебск. Во-енно-Револуционный Комитет... Надеемся, что в скором будущем, благодаря сознательному Русскому Револу-ционному элементу, зацветит на всей Европе Советская Револуционная власть. Ес лебе ди русише социалисти-ше Револуцион хох!» Далее шли неразборчивые готические подписи.
— Так,— неопределенно пробормотал он.— А далеко ли немецкие части от города? Ты ведь сидел на связи, Ян?
Меницкий помрачнел.
— Возможно, что всего в нескольких верстах. Мы сняли караулы, все, что можно было отправить, отправили с Костериным на позиции. Но оттуда известий пока нет.
— Костерин — парень увлекающийся,— вставил Крылов не то в похвалу, не то в осуждение.
Меницкий слабо усмехнулся.
— Помнишь, Семен, как он стучал палкой по столу и орал тебе: «бонапарт» и «генерал на белом коне»?
— Я же говорю: молодой, увлекающийся,— повторил Крылов.
— Устроил потеху для меньшевиков и обывателей,— проворчал Гоба, надевая шапку.
— Куда же ты опять, Якоб?
— В губернаторский дом. Погляжу, что там.
232
— Передай привет Соне, если еще застанешь. Ее ведь решили оставить на нелегальной работе и переправить в деревню. Скажи ей...
— Сам скажешь. Пойдем вместе.
— Я отсюда не уйду,— просто ответил Крылов.
Гоба стиснул ему руку, вновь ощутив трагичность
минуты и стараясь ступать как можно тверже — ведь он оставался хозяином города и не собирался красться! — снова прошел по пустым, щедро и бесцельно освещенным комнатам.
Сколько он ни прислушивался в снежной ночи, пушечной пальбы ниоткуда не доносилось.
«Или подошли совсем близко, или наши их отбили. Последнее невероятно»,— подумал он со вздохом.
В нижнем этаже губернаторского дома, в бывшей гостиной, не утратившей еще следов роскоши, за длинным столом, измученные бессонницей и волнением, плохо различимые в скудном свете единственной бронзовой лампы под густо-вишневым кружевным абажуром, сидели члены губкома. Шейдлина, как всегда, вела протокол.
Даже в этот момент в юной Соне в глаза бросалась прежде всего непреклонность. Возвышенное самоотречение, которое заставляло смотреть на нее с благоговением, близким к испугу: казалось, что простые житейские заботы не смогли бы зародиться подле нее, как не живут в полярных снегах микробы...
Гоба считал необходимым, как можно скорее, передать сбивчивые прощальные слова Крылова и отозвал ее в сторону. Она неохотно поднялась, выслушала, нетерпеливо сведя брови.
— Товарищ Соня,— волнуясь, проронил обычно невозмутимый латыш, удерживая ее за рукав,— мне кажется, что вы умертвили в себе ваше сердце!
Она подняла на него пристальные черные глаза, обведенные каймой утомления.
233
— Я подчинила его дисциплине, Гоба.
Через секунду карандаш вновь заскользил по бумаге. Губком решал последние дела: куда девать военное имущество и продовольственные запасы в городе, чтоб они не достались неприятелю? Кто возьмется спрятать и сохранить государственную казну?
Рабочий-печатник Туфрин, который должен был, как и Соня, подпольно остаться в городе, предложил раздать продовольствие кооперации.
— Успеем ли? — засомневался кто-то.
— Конечно, успеем. Меницкий сказал, что немцы не появятся раньше шести. У нас есть два часа в запасе.
Гоба тихонько затворил дверь. Он чувствовал себя бесконечно виноватым, что разрешил жечь бумаги прямо на полу да еще собирался передать власть городской думе!
В нетопленном темном вестибюле, поплотнее привалясь к спинке высокого кресла и засунув пальцы в рукава изношенного драпового пальто, он молча просидел до утра рядом с дремавшим шофером...
Наутро оказалось, что угроза снята: немцы остановились у Бешенковичей. Их наступление с этого момента прекратилось. В Бресте был подписан мир. Как и предвидел Крылов, в Германии начиналось брожение.
* * *
Город вступил в полосу бесхлебья и безденежья. Как и по всей стране, в Витебске не хватало денежных знаков; счет поднимался до астрономических величин, месячная оплата служащих и рабочих составляла триста миллионов, а на все расходы город получал из центра не более пятидесяти.
Фабрики закрывались. Владельцы сокрушенно шептали уволенным рабочим:
— Я мог бы сделать так, чтоб фабрика продолжала
234
работать, но большевики не выдают из банка моих собственных сбережений. Я тоже бедствую!
Тогда рабочие шли в горсовет и требовали, чтоб деньги были выданы их хозяевам немедленно.
Бреслав хотя и понимал, кто прячется за их спинами, но когда впервые вошел в банк, в отведенный ему кабинет с пустыми столами, то почувствовал себя хуже, чем в лесу. Он бродил между служащими огромного учреждения, не зная, что делать самому и что делают они? Управляющий открывал его дверь лишь тогда, когда нужно было выманить очередную субсидию; приносил стопы пухлых конторских книг и в отупляющем мелькании страниц указывал на какие-то сметы.
Спорить Бреслав не мог. Он просто забирал на квартиру папки и корпел ночами, пытаясь вникнуть в их смысл. Иногда кое-что раскрывалось перед ним, чаще — нет. От тайного унижения, от постоянной взвинченности и недосыпания стоячий полувоенный ворот на вытянувшейся по-петушиному шее болтался у него хомутом, а маленькие чаплинские усики болезненно топорщились. Ему очень хотелось успокоительно считать, что главные передряги уже позади и что за четыре прошедших месяца Советская власть в стране окончательно утвердйлась. Он повторял, что настала пора завоевывать доверие не только рабочих и крестьян, но и всей массы вообще, включая «вкладчиков капитала».
Гоба поддерживал его.
— Соглашательские партии,— говорил он упрямо, моргая белесыми ресницами,— отражают известные слои рабочих, а всякий рабочий, даже отсталый, лишь бы не контрреволюционер, должен чувствовать себя полным хозяином в Совете.
Крылов называл это «громоздить вермишель». Его не очень удивило, когда вместе с «увлекающимся» Кос-териным составилась оппозиционная «тройка» так называемых «благоразумных большевиков»,
235
— Для наших «старосоветчиков» это закономерно,— говорил он Соне Шейдлиной, забежав к ней в отдел народного просвещения посреди рабочего дня, что стало уже его привычкой.— Миша Костерин из интеллигентов, парень очень горячий и с настроением. А его послали заведывать рабочей секцией, то есть в самую гущу коренной ремесленной массы! Вот он полностью и попал под влияние Гобы и Бреслава.
— Бреслав — старый большевик,— возражала Соня, прикладывая пальцы к вискам.
— Но одновременно и старый витебский кожевник! Прежние связи неизбежно тянут его к уступчивости. Достаточно вспомнить, как при наступлении немцев они с Гобой созвали «живые силы города»! Жалею, что я не присутствовал на этом «интимном» заседании. Туда сбежались все земские, все думские деятели, весь цвет местной буржуазии. И это в момент, когда нужны были напряжение всех сил и полная пролетарская дисциплина. Нет, Соня, согласись: удивительная тактика! Вместо организации обороны товарищи занялись вопросами организации приемлемой для немцев власти.
— Ну, а что ты имеешь против Якоба? — с отсутствующей улыбкой проронила Соня.
— Ничего. Кроме того, что по психологии он не большевик, а тактикой напоминает меньшевиков.
Соня засмеялась со странным слабым всхлипыва-пием.
— Может, вспомнишь еще сплетню, будто через два дня после Октябрьского переворота он исчез на десять дней и неизвестно откуда появился?
— Соня! Тебе ли его оправдывать? Ведь тогда все валились с ног от усталости, а он...
— Но если он был болен? Или у него родился ребенок! Или в доме случился пожар...
— Соня, что с тобой?
236
Она уронила голову на стол и заплакала.
— Не знаю,— пролепетала с сомкнутыми веками.—• В глазах все красно... или зелено... Не знаю...
Он дотронулся до пылающего лба и опрометью бросился за Маней.
Спустя час возле узкого кожаного дивана, на котором тряслась в ознобе Соня, стоял доктор.
— Покой, прохладительное питье, кисели, чай с лимоном.— Уловив растерянное переглядывание Крылова и Мани, он осведомился не без сарказма: — А сахар-то у вас есть? Ну, так купите на рынке! И закройте ее потеплее.— Оглядев пустую комнату, он наугад ткнул пальцем, украшенным гладким золотым кольцом, на пыльную портьеру.— Хоть вот этим.
Соню увезли в больницу.
Маня почувствовала себя очень одинокой. Якова она видела по нескольку раз в день, но все на ходу, в спешке.
— А знаешь,— сказала она ему как-то в коридоре, обрадованно блестя глазами.— Ведь в самом деле есть такая картина: держатся за руки и летят! Над домами, над колокольнями... Помнишь?
— Милая! Я все помню.— Он проникновенно взял ее за обе руки.— Беда только, что через полчаса ко мне придут представители Союза официантов... А кто написал эту картину?
И не дослушал рассказа о том, как будущий живописец Марк Шагал, еще мальчиком, вместе с матерью, трепеща поднимался по ступеням мастерской Пэна, ожидая решения своей судьбы; как близорукий Пэн низко наклонял над рисунками рыжеватую бородку клинышком и был хоть немногословен, но доброжелателен; как другой витебский художник, график Юдо-вин, подростком увидав на стене все той же пэновской угловой комнаты натюрморт с яблоками, сказал сквозь слезы в святой убежденности: «Я никогда не научусь
237
так рисовать!» Сейчас они оба далеко ушли от своего учителя...
— Вот ты их и привлеки к оформлению города на первую годовщину Революции! — крикнул Яков, перевешиваясь через перила лестницы.
Ноги его устремились вверх по ступенькам, но на сердце сделалось грустно. Маня осталась внизу совсем одна и такая маленькая. Ее голубые глаза обиженно глядели ему вслед. «Не могу я с ней вечно разлучаться,— подумал он с досадой.— И как это вышло, что мы до сих пор не поженимся?»
В секции его поджидал, сидя на подоконнике, Кос-терин. На скрип двери стремительно обернул худое лицо с крупным «говорящим» ртом. Был как всегда в гимнастерке и пенсне. Редкие волосы зализаны по темени над молодым лысеющим лбом.
— Ну, товарищ Снегин, разберешься без меня с официантами?
— Не боги горшки обжигают,— буркнул Яков, все еще думая о Мане.— Попробую.
— Приходится учиться на ходу. Ведь Ревком сует нам любые дела! Третьего дня получаю заявление мастера-квасника с пивного завода. Кроме недоплаченной заработной платы он требовал еще и процентов, как постановил их профсоюз — компенсацию за все годы эксплуатации,— а за двадцать-то лет порядочный куш, не правда ли? Вызвал я фабриканта. Заявляю обеим сторонам: «Помните, что подчинение должно быть безусловным». Фабрикант, бледнея, согласился. Выношу решение: удовлетворить за недовыплату жалования, но в процентах отказать. Тогда квасник,— кстати, в шикарной шубе на лисьем меху, хотя уже и не по сезону!— взбеленился и отказался совершенно от следуемой суммы. Фабрикант, смирный, жалко улыбающийся человечек, сказал, что его бывший мастер занимается теперь спекуляцией, хотел использовать простодушье
238
соввласти, сорвать несколько тысяч и расширить свое дело. Главное твердость, товарищ Якбв! Тогда все конфликты будут разрешены по-пролетарски. Ну, мне пора.
Костерин испарился. В дверь деликатно, одними костяшками согнутых пальцев постучались чистенькие, слащавые официанты.
Яков вздохнул: ыа безрыбье и рак рыба. Рабочая секция еще только завоевывала популярность. Приходилось радоваться любым посетителям. Но выслушал он их очень внимательно, особенно, когда в потоке жалоб мелькнула фамилия Гнилорыбова, ушедшего в последнее время в глубокую тень. Этот предприимчивый казачий офицер, побывавший и комендантом города во времена Февральской революции, и начальником милиции,— нынче вынырнул на поверхность уже в качестве представителя благотворительного общества, которому принадлежало кафе «Чашка чая».
Официанты жаловались, что в «Чашку чая» не принимают членов профсоюза, а держат барышень «из общества».
Яков тотчас написал повестку, вызывая Гнилорыбова к себе, ^ вручил ее официантам.
Меньше чем через час они вернулись, обескураженные: Гнилорыбов выгнал их в шею.
Пока Яков бегал к Крылову, добывать ордер на арест, пока нашелся свободный наряд, чтоб отправиться за ним на дом, Гнилорыбов успел благополучно скрыться. По слухам — на Дон, к белоказакам.
Коря себя за упущение, сконфуженный Яков сел писать постановление о конфискации «Чашки чая» и передаче ее Союзу официантов. Он не успел даже ни с кем посоветоваться, но неожиданно вернувшийся Костерин рассеянно одобрил его решение.
Костерин был в ажиотаже, то и дело вскакивал и пил воду из мутного графина.
239
Уже несколько месяцев разбиралась возможность наложить на местную буржуазию контрибуцию в шесть миллионов.
— Ведь центр предлагает нам изыскивать собственные средства,— горячился Крылов.— И в соседних губерниях так поступают.
За контрибуцию стояли он, Меницкий и Гребенник, редактор витебских «Известий». Тройка «благоразумных», слитно с меньшевиками, выступала против.
— Нет никаких «исключительных обстоятельств»,— раздраженно твердил Бреслав.— Мы выразим этим только свое отчаяние и мещанскую психологию: лишь бы сорвать, не считаясь с общегосударственной необходимостью.
Народу набилось так много, что из комнаты президиума пришлось перейти в Золотой зал. Гоба привел земляков-латышей и убедил их поддержать тройку. Голосованием решено было пока ограничиться лишь отчуждением недвижимости.
Но когда наступила весна, оказалось, что национализированные дома находятся в жалком состоянии: бывшие владельцы отказались производить ремонт. Рабочие же Строительного союза шумят и ходят без работы.
Когда Яков, по поручению губкома, постарался собрать более точные сведения, то оказалось, что на поддержание шести тысяч домов и халуп, на содержание дворников нужно истратить несколько сотен миллионов! А рабочие голодают, а городская казна пуста, а дворники устроили забастовку и демонстрацию...
На пленуме горсовета в июне 1918 года группа противников контрибуции получила меньшинство. В губ-ком повалили красноармейцы: латыши не стали голосовать против. Когда губком был переизбран и «тройка» в него не вошла, Бреслав вскипел, демонстративно покидая собрание.
240
— Я выхожу из этой специфической организации! — не владея собой, сорванным голосом прохрипел он от двери.
Вслед ему оставшиеся с вызовом запели «Интернационал».
Пока разыгрывались эти драматические события, Яков Онегин, оставшись один, бегал от телефона к телефону, из одной комнаты в другую. Он еще не знал в подробностях о происшедшей замене «в верхах», когда вслед за взвинченным Костериным влетел Крылов.
— Сдавай дела,— бросил приказным тоном.
Костерин схватил палку и в исступлении стукнул
ею по столу, перед лицом Крылова.
— Зовите штыки! Я не признаю твоего самодержавия!
— И позовем! Брось паясничать.
Подоспевший Бреслав, поостынув, с уговорами увел
его из комнаты.
— Ты бьешь не в Крылова, Михаил, а ударяешь по самой организации. Видимо, нам придется уехать из Витебска? — сказал он миролюбиво, оборачиваясь к Крылову.
— Видимо,— согласился тот.
Поздним вечером Яков последним уходил из замкнутого здания. На тротуарах тени от деревьев были так черны, что каждый раз ему чудилось, будто он оступается в яму, пока идет от одного редкого фонаря к другому. Он начал постигать, как сложен этот город, где каждый говорит на своем языке, и даже речь единомышленников не всегда понятна.
Яков встряхнулся, с удивлением осматриваясь. «Вот уже и лето! — подумал он.— Маня сейчас, наверно, крепко спит... Как она все еще похожа на ту девочку, которую я знал в Друе!.. Похудела, вытянулась... Что поделать! Только природа бесконечна, а у человека
241
слишком мало времени; и он не вправе экономить свои силы».
№ * *
Миновали две первых советских годовщины.
В октябрьский день, схваченный заморозком, демонстранты прошли по немощеной Сенной площади, мимо домов, разукрашенных гирляндами хвои, а по торцам рисунками диковинных зеленых лошадей Шагала и оранжево-лиловыми овалами Казимира Малевича. Обоих художников хорошо знали, Шагал был здбшним. Их притерпевшиеся ко всему сограждане, уже не удивляясь, вздыхали: «Новое искусство... когда-нибудь поймем...»
На плакатах, которые бодро несли над головами, было написано: «Мир вам, пережившие насилие времени» или же: «Дисциплина и труд буржуев перетрут». Образный язык эпохи!
Впереди колонн гарцевали рядом Крылов и Соня Шейдлина: он все в той же шинели со споротыми погонами, а у нее недавно остриженные после тифа волосы выбивались из-под кожаного кепи. Они только что поженились и жили теперь в узкой комнате общежития совпартшколы. За стеной поселился Онегин. По вечерам все трое сходились и варили картошку в чугунке. Яков сильно тосковал по Мане; она поехала в Друю навестить родных, а задержалась на целых полгода. Сначала долго болела и умерла ее мать. Затем надо было успокоить одряхлевшего о^гца. Маня заведывала клубом и посещала собрания. Отцу на его ворчанье беззлобно от* вечала: «Не трогай мою ячейку, а я не буду трогать твою субботу».
«Ты теперь не узнаешь Витебска,— писал ей Яков.— Появилось много новых лиц. Знакомые разъехались. Пельциса отозвали в Москву, Маршевые роты каждый
242
месяц уходят к вокзалу на фронта гражданской войны. Но в городе все кипит и переполнено до крайности! Вместо Варваринской гимназии теперь трудовая школа с эмблемой подсолнуха на входе. В бывшем особняке банкира Вишняка открылась художественная школа. Руководит ею Малевич; бессеребрянник и нестерпимый спорщик. На занятшг.он приходит в толстовке, подпоясанной пояском, и в* крагах. Живет скудно, будто его ничто не интересует, кроме труда. Я был как-то у него на вышке в том же доме: посредине голой комнаты водружена конструкция из гипса, на террасе стоит телескоп. Я спросил, что означают горизонтальные полосы в его скульптуре? Он ответил: «Это три измерения. Я опускаю свою человеческую руку откуда-то извне и хотя нахожусь здесь, с вами, но ощущаю одновременно космический подъем души, просветление до белого цвета...» Ученики его обожают и, как шутят в городе,— «все сошли с ума под его влиянием». Художников вообще у нас очень много, того и гляди зарисуют весь Витебск! Недавно была выставка в Белых казармах. На ней они все перессорились: Малевич ругает Шагала за академизм, а тот говорит, что ему надоели «беспред-метники». 'Фальк рисует цветовые пятна. Старик Пэн плюется от одного лишь слова «кубизм». А художница Ермолаева называет его «салонным живописцем»... Больше всего тебя удивит, что в городе стало очень много музыки! Помнишь, к Луначарскому ездила делегация из трех человек просить об открытии народной консерватории? Так вот, она уже открыта, и в нее подали пятьсот заявлений. Получили они тогда еще и мандат отбирать любые ноты на складах петроградских магазинов. Что ж ты думаешь? Пришли целые тюки! Наш новый дирижер Малько сутки напролет отбирал самое ценное. Если все это разучить, то хватит играть лет на сто, я думаю. Малько вообще очень увлеченный человек. Из наших «клезмер», которые пиликали на
243
свадьбах за двадцать копеек вальсы, сумел сколотить симфонический оркестр, репетировал всего полтора месяца и дал первый концерт на открытой эстраде в саду Елаги. Теперь концерты у нас постоянно. Театр тоже бесплатный, зрители получают билеты на предприятиях... Приезжай скорее! Мочи нет без тебя...»
Революция перепутала все масштабы! Провинциальный город, который, казалось, продремал девять веков, встрепенулся и переживал свой ренессанс. Из голодного захолодавшего Петрограда, из скудной Москвы в Витебск съехались светила первой величины. Все были молоды, полны энтузиазма и ничего еще не ведали о собственном будущем. Не знал Марк Шагал, что, оставив навеки сердце в Витебске, он, тем не менее, будет долгую жизнь лишь грезить о нем под парижскими крышами. Не предвидел и Николай Андреевич Малько, всемирно известный впоследствии, что, тоскуя по отчизне, найдет пристанище в Австралии...
Из столицы приехал философ и поэт Лев Пумпянский — и тотчас появился кружок по изучению древнегреческого языка. Сам Лев Васильевич знал более двадцати языков и за полтора года успел прочесть витеблянам сто семьдесят лекций на разнообразнейшие темы.
Потягаться с ним на равных мог лишь один семнадцатилетний эрудит, сын бывшего председателя Витебского окружного суда Соллертинского, нескладный юноша в поношенном синем гимназическом мундирчике. Но стоило ему открыть рот, как все умолкали и увлеченно слушали сдавленный голос, задыхающуюся речь. Страсть к знаниям у этого неокончившего школу всезнайки была потрясающа. Несмотря на насмешки барышень, он забирался в библиотеку, едва она открывалась, и корпел над книгами до закрытия. «Замечательно провел время!» — говорил. Работал он помощником режиссера в театре. А музыкальной частью заведовал
244
только что закончивший консерваторию молодой Юрий Шапорин. На Марковщине жил тогда и будущий автор музыки к спектаклю «Принцесса Турандот» пианист Николай Иванович Сизов. Композитор Юдин, тоже ви-теблянин, в своих воспоминаниях утверждал впоследствии, что даже слово «халтура» витебского происхождения. «Ховтуры» (похороны), объясняет он, происходят от слова «ховать». А звук «в» часто переходил в «л». Для музыкантов похоронная музыка была основным приработком: «У меня сегодня халтуры!» — потом так стали называть любую игру ради легкого заработка.
Однажды на второй этаж бывшего губернаторского дома, в небольшую комнату, где за старинным письменным столом между двух окон сидела Шейдлина,— поминутно одергивая рубаху и поправляя новенький галстук, в лихо сдвинутом картузе вошел слесаренок Мишка с Поперечно-Елаговой. Соня вскочила ему навстречу. Крылов, который забежал к ней на минутку, приостановился у двери.
— Мишка! Как живешь? Что-нибудь от отца?
— Нет,— отозвался солидно.— От ячейки. У нас на «Двине» в комсомольцы записалось сто семьдесят человек, а что делать, не знаем.
— Чего бы вы хотели? — спросил Крылов.
— У нас, товарищ Крылов, негде собираться. Помещик Карташев скрылся, а дом его заняли приезжие из Петрограда.
Крылов примостился сбоку у стола и написал что-то щедрым размашистым почерком. Вынул печать из нагрудного кармана, приложил.
— Вот ордер. Занимайте дом. А еще?
— Мы узнали, что когда губернатор бежал из Витебска, то он договорился с директором фабрики, чтоб тот спрятал его мебель, и за ночь ее всю перевезли по железнодорожной ветке к льняному складу, а там закидали тюками.
245
— Найдем. Раскопаем склад. Будет у вас мебель. Еще?
— Собираемся организовать струнный оркестр...
— А рояль нужен?
— Очень!
Крылов легко перегнулся через стол, одной рукой взял телефонную трубку, а другую мимолетно положил на Сонину ладонь. Мишка смущенно потупился. Он слышал, о чем болтали в городе, но ему казалось невероятным, чтоб такой лихой герой, как Крылов, женился на бывшей их постоялке. Исподлобья оглядел критически: кожанка, туго подпоясанная ремнем, воронье крыло волос на щеке... Нет, Соня ему решительно не нравилась.
— Не зевай,— сказал Крылов.— Сегодня же бери подводу и поезжайте на Госпитальную. Знаешь «дом с совой»?.
Вечером, при долгой и ясной заре, Мишка с тремя дюжими комсомольцами звонил у дверей Цирлиха. Тот отомкнул, внимательно посмотрел ордер, со вздохом пропустил их впереди себя.
. — Не поломайте. Вещь хорошая.
— А кто у вас играет? — спросил Мишка.
— У нас никто. Но вещь дорогая...
Неискушенный жизнью, юный слесарь пробормотал
удивленно:
— Ну, буржуи...
Когда Яков на вокзале встречал Маню, он тоже почти с первых слов сказал ей об этом конфискованном рояле. Оба натянуто посмеялись, стоя у вагона в неодолимом смущении. Прежняя пора их отношений кончилась, и должно было начаться нечто новое.
Перед Яковом стояла совсем другая девушка: в неяркой коричневой косоворотке, с красной косынкой на коротких волосах, она казалась более подвижной и уверенной в себе. Незнакомая ему юбка с подолом до щи-
246
колотки й целым рядом блестящих крупных пуговиц вдоль бедра делала ее стройнее и выиЛе.
Они медленно шли по Вокзальной, над которой давно уже не витал восхитительный запах колбасной Ремблинга, но зато все стены были густо заклеены пестрыми афишами. Пока Яков раздумывал, как бы ему ловчее ввернуть словцо, что плетеную корзинку надо отнести прямо/ к нему, Маня остановилась у афишной тумбы.
— В театре Тихантовского начинаются гастроли труппы Адельгеймов. «Уриель Акоста»... Как бы я хотела посмотреть! Ты даже не представляешь, как я стосковалась в Друе.
— Все тот же петух кричит на четыре губернии?
— Все тот же... А это что? —живо продолжала она, указывая на другое объявление.— Михаил Бахтин, лекция о Блоке. Стихи «Соловьиный сад». Я не знаю этих стихов.
— У нас теперь все самое новое, раньше чем в Петрограде и Москве. Послушаем?
— Конечно, но как же работа? И мои вещи?
— На работу сегодня не пойдешь, а корзинку поставим в общежитии совпартшколы у меня или у Семена с Софьей,— быстро сказал он.— Ну, решено. Идем за билетами.
И они дружно свернули в боковую улицу к летнему деревянному театру Тихантовского.
Вечером, в тревожном мраке партера, когда зрители от волнения перестали лузгать семечки и грызть дешевые леденцы на сахарине, а умирающая Юдифь тонким голосом произносила свой коронный монолог:
Сбылась одна, короткая весна...
На миг один цветочным ароматом
Повеяло... но так хорош он был...
Маня крепко ухватилась за руку Якова. В ее движе-
247
нии было так много прежней детской непосредственности, что он замер, растроганный. Голос из-за рампы все еще звенел:
А ты, мой драгоценный,
Венок возьми... он твой — и только твой!
Они сидели в темноте, тесно прижавшись друг к другу.
...Волшебный мир сцены! Никому нет дела до пыльных кулис, до незаштопанной прорехи на плаще героя... Что до этого погруженным с головою в вымысел Мане и Якову, которым исполнилось только по двадцать, и жизнь таинственно раскрывается перед ними, подобно морской раковине, внутри которой жемчуг?!.
Они брели по затихшей Вокзальной улице, оглушенные, переполненные счастьем. Ночные сторожа провожали их невнимательным взглядом; им-то не было никакого дела до искусства!
— Ну, вот,— сказала Соня, обнимая подругу, когда оба согласно переступили порог общежитейской комнаты.— Картошка в мундирах и селедка на столе. Заварка в чайнике. Будем праздновать свадьбу?
— Сейчас? — зарделась Маня.— Просто так, без всего?
— Ну,— протянул Крылов, придирчиво оглядывая собственную скудную обитель.— Подвенечной фаты у нас под руками нет, но что-нибудь сообразим, а, Соня?
— Разумеется! — И сорвала пестрядинное покрывало с волосяного тюфяка.
Они взялись за края, подняли его над головой, распластав, и под этим балдахином трижды провели новобрачных вокруг комнаты. Древний обычай отцов из захолустной Друи был соблюден.
***
Сложное переплетение фактов и событий, которые мы наблюдаем в новелле, объективно отражают исторические условия, в которых проходила борьба за установление Советской власти в Витебске.
С одной стороны, обострившаяся классовая борьба, стремление солдат к миру, движение за национальное освобождение способствовали росту революционной активности масс. С другой стороны, сравнительная распыленность рабочего класса, многочисленность офицеров и чиновников в гарнизоне, прочность позиций националистических организаций мешали развитию революции. Однако ничто уже не могло остановить революционного напора рабочих и солдат, руководимых большевиками.
Улица Вокзальная — ныне улица Кирова, улица Канатная — сейчас улица Димитрова.
«Витебский листок»-— ежедневная буржуазная газета, издававшаяся в Витебске с 1916 г.
Гнило рыбов — казачий офицер, был в числе адъютантов по особым поручениям (ведал юридической частью) генерал-губернатора и начальника Двинского военного округа генерала Зуева. В марте 1917 г. стал комендантом Витебска. Один из организаторов контрреволюционных сил в городе. В дни разгрома корниловского мятежа был смещен с занимаемого поста. После установления Советской власти в Витебске бежал на Дон, но вскоре был арестован. .
«Белые казармы» — ныне старый корпус станкостроительного завода имени С. М. Кирова.
Латышский районный комитет РСДРП —■ был создан большевиками во время первой мировой войны среди беженцев из Прибалтики и солдат технических частей. Во главе его стоял большевик В. Я. Чунчин.
Здание гарнизонной, гауптвахты сохранилось
387
и поныне. Сейчас в нем располагается Морской клуб (улица Средне-Набережная, 3).
Комитет общественного спасения — создан
3 марта 1917 г. на квартире у есаула Гнилорыбова из числа городской верхушки. На этой сходке начальником Двинского военного округа был назначен генерал Баиов, губернским комиссаром Временного правительства — кадет Волкович, комендантом города — Гнилорыбов.
Крылов С. Н.— родился в 1892 г, в городе Белом Смоленской губернии. Член КПСС с 1909 г.
После Февральской революции 1917 г. С. Н, Крылов избирался председателем полкового, дивизионного комитетов, заместителем председателя корпусного комитета. За агитацию против Временного правительства и пропаганду большевизма в начале июня был арестован и заключен в Двинскую крепость. В дни корниловского мятежа перевезен в Витебск, на гарнизонную гауптвахту. 6 октября по требованию большевиков был освобожден.
Оказавшись на свободе, С. Н. Крылов сразу же включился в партийную работу.. 27'октября созданный большевиками Военно-революционный комитет назначил его начальником гарнизона и комендантом города. Являлся членом городского и губернского Советов, губернским военным комиссаром, председателем губкома партии. Организовал разгром частей Довбор-Мусницкого на территории губернии, возглавил оборону города от кайзеровских войск. Избирался делегатом VIII съезда РКП(б).
После гражданской войны С. Н. Крылов возвратился в Витебск. В 1921—1923 гг. работал заместителем председателя, а затем председателем губернского Совета. Позже находился на ответственной воспитательной, партийной и советской работе. Умер в 1938 г.
Витебская организация РСДРП — после выхода из подполья объединяла большевиков, меньшевиков и бундовцев. Объединение носило формальный характер: большевики оставались на ленинских позициях и вели непримиримую борьбу с соглашателями.
После выступления В. И. Ленина в апреле 1917 г. большевики Витебска взяли курс на выход из «объединенки» и создание самостоятельной организации, подчиненной ЦК РСДРП(б). Базой для ее образования послужил Латышский районный комитет РСДРП. 20 июня в помещении Латышского клуба состоялось первое организационное заседание. 2 июля общее собрание избрало партийный комитет. Вначале он именовался городским комитетом интернационалистов. В сентябре был переименован в городской комитет РСДРП(б),
Берестень А. И.— родился в 1877 г. в м. Бешенковичи
588
Витебской губернии. Член КПСС с 189$ г. Вел революционную работу. в Брянске, Витебске, Харькове, Трижды подвергался арестам и тюремному заключению. Скрываясь от преследований царизма, в 1910—'1914 гг. жил за границей. По возвращении работал в Риге. Во время первой мировой войны был призван в армию. В апреле 1917 г. прибыл в Витебск. Принял активное участие в создании городской большевистской организации, стал членом ее комитета. Был делегатом VI съезда РСДРП(б).
После Октябрьской революции некоторое время жил в Минске. В 1921 г. возвратился в Витебск, находился на партийной и административной работе.
Ш и ф р е с А. Л.— родился в 1898 г. в Гродно. Член КПСС с 1917 г. В апреле 1917 г. приехал в Витебск, где стал одним из создателей большевистской организации. После Октябрьской революции заведовал партшколой и губотделом народного просвещения, являлся членом президиума губкома РКП(б). Весной 1919 г. ушел на фронт. После гражданской войны занимал видные военные посты. Умер в 1937 г.
«Известия Витебского Совета» — ежедневная газета, издававшаяся в Витебске с 18 мая по 12 июля 1917 г.
Шейдлин. а С. И.— родилась в 1898 г. Член КПСС с 1917 г. Осенью 1916 г, поступила на Высшие женские курсы Герье в Москве. С этого времени активно включилась в революционное движение.
Весной 1917 г. переехала к родителям в Витебск. В составе инициативной группы вела активную работу по возрождению большевистской организации. Избиралась членом президиума и секретарем Военно-революционного комитета, установившего Советскую власть в Витебске. В июле 1919 г. ушла на фронт. В конце 1921 г. возвратилась в Витебск. Весной 1923 г. отозвана в Москву. В последующие годы находилась на журналистской работе.
Льнопрядильная фабрика «Двина» — основа-на в 1900 г. Уже в первые годы становится одним из центров революционного движения в городе. Накануне Октябрьской революции на фабрике работало около 1400 человек.
Федор Матушонок — прообразом его послужил Ки-риенок Ф. Н. (1881—1933 гг.) •— бывший председатель волостного ревкома Вышедской волости Город окского уезда Витебской ту-бернии.
Витебский Совет солдатских и рабочих депутатов — образовался на основе слияния возникших в начале марта 1917 г. Совета рабочих депутатов и Совета солдат* ских депутатов. После перевыборов, происходивших в мае — июне 1917 г., при объединенном Совете была создана самостоЯ' тельная фракция большевиков.
389
11 октября 1917 г. контрреволюция организовала побег из тюрьмы уголовных преступников. Однако провокация не удалась: ни один политзаключенный не ушел с уголовниками, Находившиеся в тюрьме большевики были освобождены революционными солдатами и рабочими 27 октября 1917 г.
Витебский чугунолитейно- машиностроительный завод — основан Гринбергом в 1877 г. Сейчас на месте этого предприятия вырос станкостроительный завод имени Коминтерна.
Меницкий И. А.— родился в 1890 г, в деревне Казанов-ка Лепельского уезда Витебской губернии. Член КПСС с 1914 г. За революционную деятельность несколько раз подвергался аресту и тюремному заключению.
Октябрьская революция застала А, И. Меницкого в Витебске. Избирался в состав Военно-революционного комитета и был его председателем. Являлся председателем губисполкома и членом губкома партии. Во время гражданской войны сражался на Южном фронте. В последующие годы находился на ответственной партий* ной и научной работе. Умер в 1947 г.
В о е н н о — рев олюционный комитет — создан 27 октября 1917 г. на совместном заседании большевистского партийного комитета и представителей воинских частей и революционного пролетариата. Явился штабом борьбы за установление и укрепление Советской власти в Витебске.
Г о б а Я»— участник революционных событий в Витебске, председатель Витебского Революционного Совета солдатских ж рабочих депутатов, участник губернского съезда Советов.
О к к у па ция кайзеровскими войсками Витебской губернии. К началу марта 1918 г. была захвачена северо-западная часть губернии (в границах 1917 г.) — Двинский, Дрие-сенский, Полоцкий, Лепельский, Люцинский и Режицкий уезды. Фронт приблизился к Витебску на расстояние шестидесяти километров.
«Известия Военно-революционного комитета города Витебска»-—ежедневная газета, выходившая с 30 октября по 13 ноября 1917 г. С 14 ноября стала органом вновь избранного Революционного Совета и начала издаваться под названием «Известия Витебского Революционного Совета солдатских и рабочих депутатов».
Шагал М. 3.— родился в Витебске в 1887 г. Первоначальное художественное образование получил в мастерской Ю. М. Пэ-яа. После четырехлетнего пребывания в Париже в 1914 г, вернулся в Россию, В 1918-—1921 гг. жил в Витебске. Руководил художественной школой, выступал на выставках. С 1923 г. живет й
390
работает в Париже. В июне 1973 г. по приглашению Министерства культуры СССР гостил в Москве.
Юдовин С. Б.— родился в м. Бешенковичи Витебской губернии. Первым его наставником был Ю. М. Пэн. Некоторое время учился в Петербургской рисовальной школе Общества поощрения художников. В 1919 г. возвратился в Витебск, где окончил Худо* Жественно'практическяй институт. С 1924 по 1954 год жил в Ленинграде. Работы художника неоднократно выставлялись в нашей стране и за рубежом.
Т у ф р и н 3. С.— член согласительной комиссии, образованной 20 июня 1917 г. в связи с оформлением Витебской организации РСДРП, участник первой губернской конференции большевиков. После победы Октября работал в губисполкоме. Погиб на фронте в годы гражданской войны, Активный участник революционных событий в Витебске, делегат первой губернской конференции большевиков, один из руководителей профсоюза печатников.
Бреслав Б. А.— родился в 1882 г. Семнадцатилетним юношей примкнул к революционному движению. '
В ноябре 1917 г. по направлению ВРК ЦИК партии прибыл в Витебск на ответственную партийную работу.
Беме Л. К,— активный участник революционных событий в Витебске, с августа 1918 г. возглавлял губернское управление милиции.
Революционный штаб был создан по решению губ-кома партии в феврале 1918 г., когда кайзеровские войска стали угрожать Витебску. Ему была передана вся полнота власти в городе и губернии. Расформирован 8 апреля 1918 г.
Ч у н ч и н В. Я.— активный участник революционных событий в Витебске,, один из создателей и руководителей Витебской большевистской организации, первый председатель губернского Совета.
Ко.стерин М..— активный участник революционных собы' тий в Витебске.
Пэн (Пен) Ю. М.— родился в 1854 г. в м. Ново-Алексан-дровске Ковенской губернии, В 1886 г. окончил Петербургскую Академию художеств, где занимался у И. Лаврецкого и П. Чистякова. С 1892 по 1937 год жил и работал в Витебске. При своей мастерской открыл частную художественную школу, в которой получили первоначальное образование некоторые впоследствии известные художники. В течение долгих лет преподавал в Витебском художественном училище. После смерти художника в 1937 г. в Витебске была открыта «Галлерея Ю. М. Пэна».
Малевич К С. (1878—1935) — русский живописец. В 1918—1922 гг. жил и работал в Витебске, преподавал в Народной художественной школе.
391
Варваринская г и м н а з и я находилась у Старого моста на улице Вокзальной (ныне улица Кирова).
Народная художественная' ш ко л а была создана в Витебске в 1918—1920 гг. на основе студии, открытой еще до революции Ю. М. Пэном. Помещалась в национализированном особняке бывшего банкира Вишняка по Рождественской улице (ныне старое здание Витебского стройтреста № 9 по улице «Правда»), Первым её директором был М. Добужинский,
Малько Н. А. (1883—1961) — дирижер. С лета 1918 по 1921 год жил в Витебске. Первый директор Народной консерватории, руководитель симфонического оркестра, неутомимый популяризатор классической музыки среди населения города.
Сад «Благи» — ныне парк культуры железнодорожников.
Пумпянский Л. В. (1894—1940) — русский советский литературовед. Выпускник Петроградского университета. В начале 20-х годов преподавал в Витебской народной консерватории, позже в Ленинградском университете и консерватории. Автор ряда известных работ по зарубежной литературе, а также статей о А. Пушкине, М. Лермонтове, Ф. Тютчеве, А. Кантемире, В. Тре-диаковском, И. Тургеневе.
Соллертинский И. И.— родился в 1902 г. в Витебске. В 1906 г. вместе с семьей переехал в Петербург. С осени 1919 по 1921 год жил в Витебске. Работал в подотделе искусств губернского отдела народного образования. Впоследствии профессор Ленинградской консерватории, известный музыковед и театровед. Умер в 1942 г.
Юдин Г. Я.— родился в 1905 г. в Витебске. Русский советский дирижер и композитор. Ученик Н. А. Малько. Живет в Москве.
Театр Д. И. Тихантовского — находился по улице Канатной (ныне улица Димитрова). В 1908 г. помещение было перестроено и театр стал работать круглый год. Он являлся, местом проведения концертов многих выдающихся мастеров.
Бахтин М. М.— родился в 1895 г. в г. Орле. Русский советский литературовед. Окончил Петербургский университет. Некоторое время жил в Витебске, преподавал в Пролетарском университете. Автор известных работ о Ф. Достоевском, Ф. Рабле, Л. Толстом. Живет в Москве.
***
А также по этой теме https://vkurier.by/40728