Рубрика «Субъектив-НО»
Общепринято, что Александр Романович Беляев (1884-1942) был одним из основоположников советской научной фантастики. Сам писатель в своих статьях и его интерпретаторы были склонны делать ударение на эпитете «научная», но на практике Беляев, к счастью, не слишком строго придерживался провозглашаемых постулатов. В его произведениях можно отыскать немало такого, что ничуть не ближе к науке, чем иные сюжетные выверты тех книг, в тихих омутах которых водятся черти. Но это и не столь важно, гораздо важнее — как и в других областях литературы — разглядеть цель, с которой автор брался за сотворение своего детища, и, так сказать, конечный результат.
Чтобы были понятнее критерии, с ко¬торыми я собираюсь подступиться к на¬следию Беляева, позволю себе провести параллель с небеляевским произведени¬ем, а именно — «Собачьим сердцем» М. Булгакова.
Операция, произведенная талантливым хирургом Преображенским (в фантасти¬ке все хирурги непременно талантливые) над дворовой псиной Шариком, абсолют¬но фантастична, разумеется, но и вполне научна в том смысле, что никакого вме¬шательства потусторонних сил в повести не предусматривается. Но каким убогим опусом оказалась бы повесть, ограничься автор описанием хирургической операции по превращению собаки в человека! Каж¬дому понятно, что создавалось «Собачье сердце» не ради этого, хотя, повторяю, научно-фантастическая запевка в ней есть. Однако нужна она не сама по себе.
Основное предназначение фантастики, ее экологическая ниша в безбрежном ли¬тературном море — это возможность создавать образные, метафорические модели действительности. Только такая фантастика имеет непреходящую' цен¬ность. И в «Собачьем сердце» мы обна¬руживаем модель того, к каким удручаю¬щим последствиям приводят лихие экс¬перименты в области ускоренного созда¬ния «нового» человека. Это действительно основополагающее произведение анти- соцреалистической литературы. Мы на¬ходим в «Собачьем сердце» потрясаю-щие художественные образы, четко про¬рисованные, социальные характеры, а Шариков и Швондер поднимаются до типов. Как часто, глядя на ораторов, ви¬тийствующих с дубовых трибун, мы ду¬маем: Бог ты мой, да это же вылитый Шариков!
Ничего подобного по силе обобщения среди многочисленного народонаселения более чем полусотни беляевских рома¬нов, повестей, рассказов мы не найдем. И дело тут не только в личном таланте. Но, повторю еще раз, и в цели.
Раз уж зашла речь о хирургах, то чи¬татель сразу же вспомнит, что и у Беляева тоже есть гениальный костоправ — док¬тор Сальватор из романа «Человек-ам¬фибия». Оба врача — булгаковский и бе- ляевский — осуществляют невозможную, дерзкую операцию. И оба принялись за нее только для того, чтобы угодить соб-ственному научному эгоизму, потому-то и результаты в обоих случаях были печаль-ными. Преображенский пострадал непос-редственно от рук (или лап?) новорож-денного гибрида. Не без помощи мило-сердного автора он сумел «загнать» чу-довище обратно в бутылку. Правда, в масштабах страны с шариковыми, сотво-ренными в общем-то интеллигентными Преображенскими, не удается справиться и по сей день...
Доктор Сальватор тоже наверняка дол¬жен был испытывать муки совести по поводу несчастного Ихтиандра, но Беляев нам ничего об этом не сообщил. Юноша с жабрами одинок, никому не нужен, он не может находиться в нормальном че-ловеческом обществе, не может соеди-ниться с любимой девушкой.
Для чего же он вызван к жизни хирур-гом и автором? Какая нагрузка взвалена на его плечи? Может быть, и никакая, кроме самого факта пересадки жабр мо-лодой акулы чахоточному индейскому мальчику. А как же быть с дерзновенной мечтой об усовершенствовании челове-ческого организма, ведь Сальватор го-ворит что-то о грядущей расе рыбото- дей, призванных покорять глубины морей? Ах, на слишком горьком опыте мы убе-дились:
Все прогрессы реакционны,
Если рушится человек...
Наверное, доктора и вправду можно судить за изувеченного им ребенка, как писали критики-ортодоксы 30-х годов, солидаризировавшиеся по данному по-воду с южноамериканскими клерикала¬ми, усадившими хирурга на скамью под-судимых уже в самом романе. Прежде чем возмущаться их нападками, следо¬вало бы задуматься:, а как действия этого революционера согласуются с нормами человеческой, а не только церковной мо-рали?
Тут-то и проходит граница между ху-дожественной и «научной» фантастикой. Для научной достаточно самого факта. Ребенку вшили жабры. До чего ,же зани-мательный биологический феномен! Вот только брать авторские свидетельства на подобные феномены следует в Обществе изобретателей и рационализаторов: там идеи не требуют проверки на нравствен-ность. Хотя, может быть, и там требуют.
Ясно, что главное в «Собачьем серд¬це» — сам Шариков, а не способ, каким он был произведен на свет. И инженер Гарин у А. Толстого — не безликий при¬даток к гиперболоиду его имени, напро¬тив, гиперболоид — придаток к Гарину. Толстому надо было придумать средство, которое давало бы маньяку, мечтающе¬му о мировом господстве, возможности для глобального шантажа. У Беляева на¬оборот — Ихтиандр появляется на свет в результате возникновения у автора идеи о пересадке жабр.
Неверно заложенный фундамент уро-дует все здание. К сожалению, так и про-изошло. До начала Большой Перестройки в нашей фантастике торжествовало, гру¬бо говоря, беляевское направление. Луч¬шие вещи Замятина, Платонова, Булга¬кова находились в глухом запрете.
Парадокс заключается в том, что и Беляева критиковали. Даже не критико-вали — долбали. Эта критика стоила ему, может быть, многих лет жизни; и бе? того нелегкой. Рецензенты по большей части отчитывали писателя не за действительные слабости, а за робкие попытки выйти из круга привычных научно-фантастических стереотипов. А в 60-х годах после поли¬тических перемен критика ударилась в другую крайность: Беляев был причислен к лику святых, о нем стало принято го¬ворить как о бесспорном лидере и клас¬сике, каждое произведение которого заслуживает благоговейного внимания и бесконечных переизданий. «Беляев за¬ложил основы творческих принципов со¬ветской фантастики. В его книгах впервые сформировалось ее идейное лицо. В них с наибольшей страстностью были провоз¬глашены и воплотились ее гуманистиче¬ские идеалы — одушевленность идеями человеческой и социальной справедливо¬сти, взволнованное обличение всех форм угнетения, вера в величие человека, его разума, в его неограниченные возмож-ности, убежденность в праве человека на счастье», — писали авторы предисловия к первому собранию сочинений Беляева Б. Ляпунов и Р. Нудельман.
Почему же откровенно слабые по ли-тературным достоинствам, зачастую со-мнительные в нравственном отношении произведения продолжают затянувшееся существование, напоминая собою зом¬би — мертвые тела, имитирующие жизнь?
Однозначно не ответишь. Начать мож-но с того, что существует многочисленная категория читателей, которых привлекает именно примитивная литература. Обра-щение к фантастике льстит их комплексу неполноценности, ведь хотя, как извес¬тно, душа обязана трудиться, ей, голу¬бушке, очень не хочется заниматься этим унылым делом.
Привлекает такая литература и нема-лочисленную когорту бумагомарателей, как молодых, так и находящихся в пре-клонном возрасте, литературно беста-ланных, но мнящих себя писателями, а, главное, желающих много и часто публи-коваться.
Беляев как личность ничего, кроме ува-жения не вызывает. Он был образован-ным, душевно чутким человеком и к тому же с горькой судьбой: всю жизнь ему пришлось бороться с туберкулезом по-звоночника. Он был беспредельно предан фантастике и, действительно, стал пер¬вым, кто посвятил ей всего себя без ос¬татка. Но, увы, книги его были бездарны в прямом смысле слова — без дара, без искры Божьей. В отличие от многих своих исследователей он чувствовал это и по-
7 «Фантакрим МЕСА» № 6/^-?
стоянно мучился от невозможности отыс-кать слова, адекватные замыслам. Конеч-но, понятие «литературный талант» не ис-черпывается умением плести словесные узоры; оно предполагает масштабное мышление, острокритический взгляд на окружающую действительность, глубо¬кое проникновение в общественную и индивидуальную психологию и еще мно-гое. Всего этого Беляеву не хватало.
Но есть и другие, более глубокие при-чины того, что в фантастике советского периода, начавшейся с таких имен, как Замятин, Булгаков, Грин, А. Толстой, Александр Беляев долгое время считался номером первым. В 30-х годах полити-ческие минводхозы повернули естествен-ное течение отечественной литературы и принудили ее течь по соцреалистическим беломорканалам. С тех лет поток фан-тастики и двинулся по руслу, проложен-ному Беляевым, Адамовым, Казанцевым, Немцовым. Высокая булгаковская фан-тастика конфликтовала с официальной точкой зрения, поэтому власти и создали режим наибольшего благоприятствования для так называемой науч¬ной фантастики с ее прямо¬линейными, конформистскими или, в крайнем случае, неопасными идеями.
Впрочем, властям не нужна была ни-какая фантастика — ни хорошая, ни пло-хая. Даже самые верноподданические книги вызывали подозрение у литератур-ных церберов, потому что и в этих книгах выдвигались всякие неутвержденные свыше проекты и возникали неясные меч-тания... Так, в конце 20-х годов был на-печатан роман Э. Зеликовича «Следую¬щий мир». Трудно вообразить более про-коммунистическое и более «антибуржу-азное» сочинение. Тем не менее пресса разделала роман в пух и прах, хотя ухит-рилась ни слова не сказать о его очевид-ном литературном бессилии. Нечто по-добное произошло и с Беляевым. Но так как он был все же поспособнее Зелико-вича, то ему удалось устоять, а потом быть канонизированным. Но от этого не легче. Читательский вкус беляевская фан¬тастика испортила всерьез и надолго.
Продолжу свои доказательства с не-большой и не самой известной у Беляева повести «Вечный хлеб» (1928 г.). На ее примере хорошо видно, что у научной фантастики беляевского образца порочна сама методология создания литератур-ного произведения: изначально изобре-тается — и это считается самым важ¬ным — какая-нибудь научно-техническая гипотеза. Реальный изобретатель обязан убедительно обосновать возможность осуществления и применения на практике гениальных прозрений. Писатель-фантаст освобожден от этой тяжкой обязанности, бумага все стерпит. Трудности начинают¬ся позже. Прежде всего тогда, когда ав¬тор должен дать себе четкий ответ на вопрос: «А зачем я это придумал?».
Научная фантастика такого типа не в силах обойтись без пространных наукооб-разных, а чаще всего псевдонаучных обо-снований. Но так как автору все же запало в память, что он пишет литературное произведение, а не трактат, то он, как правило, вводит информацию в виде яко-бы непринужденных монологов-диало¬гов. Особого разнообразия, правда, не замечается. Лекция она и есть лекция. Недаром студенты любят с нее сбегать.
«Бройер прошелся в волнении по ко-мнате... И начал говорить, как перед аудиторией, невольно воодушевляясь, а корреспондент, открыв блокнот и вынув вечное перо, записывал речь профессора стенографически.
— Как вам, вероятно, известно...»
Понятно, однако, что литературное произведение одними лекциями не запол-нишь. Тут-то и начинается собственно Творчество — одевание голеньких идей в платьица-образы. Преимущество мето-дологии беляевского типа заключается в безграничных возможностях при выборе модных одежд. Годится все, что подво-рачивается под руку. Оттолкнемся, на-пример, от смелого допущения, что на-учное открытие скорее всего сделано ученым. Значит, нам потребуется ученый персонаж. Но каким он будет — элеган-тным, спортивного вида джентльменом или дряхлым старцем с бархатным во-ротником, усыпанным перхотью? Кому не очевидно, что это не имеет никакого зна-чения? Будет ли он русским, шотландцем, итальянцем? Ивановым, Джонсоном, Бройером? Остановимся на немце Брой- ере. Надо же на ком-то остановиться. Соответственно местом действия избира-ется рыбацкий поселок на севере Европы. Но и зулусская деревня на юге Африки тоже подошла бы. Конечно, герои повес¬ти что-то совершают, но необязатель¬ность да и ненужность их поступков дела¬ет невозможным применение хоть ка-ких-нибудь эстетических требований. В таком произведении заведомо не может быть характеров, им просто неоткуда взяться — одноклеточным совершенно безразлично, кто и где их выращивает. А если с произведениями можно обращать-ся как с детскими кубиками — какой сто-роной ни поверни, все равно появится картинка — это верный признак вторичной литературы.
Но не ломимся ли мы в открытые двери? Может быть, наши творцы вдохновлены иными целями, так зачем же им разные эстетические финтифлюшки? Между на¬ми, я полагаю, что так оно и есть. Неко¬торые из наших фантастов по невежеству и не подозревают о подобных премуд¬ростях, а другие, может быть, и подо¬зревают, но, так как не в силах к ним подступиться, то делают вид, что они им не нужны. Иногда декларативно. Беляев подозревал, но не умел.
В этом была его трагедия.
Нынешние авторы стараются избежать беляевской научной прямолинейности. Однако кровное родство с основопо-ложником советской научной фантастики обнаружить несложно: голая идея все по той же методике облачается в произ-вольные, а потому, неинтересные, а по-тому невыразительные одежды.
Один пример. Выбор повести Е. Гуля-ковского «Шорох прибоя» принадлежит не мне. Она напечатана в одном выпуске «Роман-газеты». Не столь уж часто это издание баловало фантастику вниманием, а тираж его в благословенные времена достигал трех с половиной миллионов экземпляров. Что, естественно, заставля¬ет предположить: составитель и редкол¬легия выбрали самое, по их мнению, луч¬шее, самое характерное в рассматрива¬емом нами жанре.
Помимо фантастической гипотезы у Е. Гуляковского есть идея. Она бесспор¬на и может быть сформулирована в трех словах: загрязнять океаны нехорошо. Ладно. Как же это воплощено в образной форме? Оказывается, что на Земле кро¬ме нас обитают и другие разумные су¬щества — бактерии в глубинах океана. Они себе мирно жили-поживали миллио¬ны лет и зашевелились только нынче, когда люди «достали» их своей бесцере¬монностью. То ли для установления кон¬такта, то ли для выражения протеста бак¬терии эти стали создавать псевдолюдей, «перевоссоздали», например, утонув¬шую девушку.
Подобный фантастический ход, ска¬жем, в «Солярисе» Ст. Лема исполнен глубокого смысла. Созданная из «ничего» Хари — это олицетворенная больная со¬весть главного героя романа. В Гуляков¬скую же Власту не заложено ровным счетом ничего. Непонятно, почему бак¬терии удостоили именно ее своим внима¬нием, зачем они выкинули ее обратно на сушу, зачем снова позвали в воду, зачем им, бактериям, там, в пучине, русалки, какую идейную художественную функ¬цию вообще несет эта девушка в контек¬сте повести? Никакую не несет. В том-то и состоит особенность разбираемого жанра, что его авторы усерднр придумы-вают иногда банальные, иногда невероят-ные, а чаще всего заимствованные фо¬кусы ни для чего. Власту можно заменить любой другой женщиной. И ничего не из¬менится.
Но если так, то господам фантастам не стоит обижаться на то, что их не печатают в серьезных изданиях и считают литера-торами второго сорта. Правда, плохую литературу всегда читают больше хоро-шей, но вряд ли этим обстоятельством можно оправдывать ее существование. Не должно быть литературы «второй све-жести» — это уже не литература, а гра-фомания. Фантастика не только может — обязана быть совсем другой.
Эту «другую» фантастику вовсе не вол-нуют те проблемы, которые представля-лись неразрешимыми Беляеву. Просто она зиждется на иных основах. Не буду ссылаться на Уэллса, Чапека, Брэдбери, Воннегута, Лема. И среди наших сопле-менников и современников есть братья Стругацкие, Кир Булычев, Илья Варшав-ский, Владислав Крапивин, Вадим Шеф¬нер... Есть талантливые молодые ребята, есть писатели, может быть, более скром¬ного, но все же несомненного дарова¬ния...
Вернемся, однако, к Беляеву.
Идея любого произведения, относя-щегося к разряду изящной словесности, может быть только нравственной, только «человеческой» в широком смысле слова. Значит ли это, что гипотеза, придуманная Беляевым, не годится для создания по-лноценного произведения фантастики? Не значит. Идея «Вечного хлеба» ничуть не хуже, а может быть, и плодотворнее многих других. Только' будь на месте Беляева писатель и мыслитель покрупнее, он бы поменял приоритеты.
Если бы автор сумел или хотя бы по-старался изобразить те капитальные по-трясения, которые испытало человече-ское общество, появись в нем бесплатный и не требующий трудозатрат источник питания! Да на таком необыкновенном материале можно выстроить не частную, малозанимательную историю о жадном Гансе и настырном репортере, а гранди-ознейшую утопию!
Не зная, как завершить свою бессю-жетную историю, писатель воспроизвел финал известной сказки про горшочек с кашей, который вдруг стал ее варить безудержно. Но в мудрой сказке ясно просматривается предостережение че-ресчур самонадеянным владельцам вол-шебных горшочков. А при чтении Беляева у читателя всего лишь возникнут два без-ответных вопроса: почему его «каша» «стала плохо вести себя» только к концу повествования и почему столь элементар-ного последствия своего открытия не предусмотрел профессор Бройер?
Возьмем далее в руки более известный роман — «Человек, потерявший лицо» (1929 г.).
Даже столь яростный пропагандист социализма, как Маяковский, все же на-ходил в Соединенных Штатах нечто до-стойное внимания и подражания. Беляев же бескомпромиссен — у «них» все пло¬хо, все продажно. Единственное светлое пятно — мускулистые парни в рабочих блузах, разумеется, поголовно комму-нисты или им сочувствующие. И эта беля- евская традиция пышным цветом расцве-ла в советской фантастике. Не давали на-ши фантасты спуску проклятым импери-алистам, а Пентагону и ЦРУ досталось больше всех.
Тем не менее в США, кроме партийных активистов, обнаружился еще один хоро-ший человек... русский эндокринолог Со-рокин. Он и избавил героя романа — из-вестного киноактера и уродца Тонио — от уродства и превратил в обыкновенного молодого человека. Что должно прои-зойти дальше в бесчеловечной Америке, ясно всем, даже читателям, но оказыва-ется полнейшей неожиданностью для са-мого персонажа. В нормальном виде он оказывается никому не нужным. При та-ком повороте судьбы в человеке, конеч-но, должен произойти душевный пере¬лом, тогда новый Тонио, может быть, стал бы для нас интересен. Но, как всегда у Беляева, контуры намечены, а внутрен-ностей нет — каким герой был, таким остался. Опять-таки не человек в экстре-мальной ситуации занимает автора, а возможности порошковой эндокриноло-гии.
В романе «Продавец воздуха» (1929 г.) превосходное начало. Загадка на загадке. Глобальная — изменилась «роза ветров», историческая — на севере Сибири обна-ружен пароход мертвецов, локальная — тонущий иностранец в совершенно нехо- женных местах Якутии... Но вот без осо-бого промедления дается разгадка, и очарование кончается, в то время, как в хорошей, фантастике сюжетное давление должно нарастать до самого конца.
В данном случае трудно даже дога-даться, что было в замысле: желание в очередной раз уесть буржуа или вопло-тить научно-технический проект — как одним* заводиком лишить всю планету ат-мосферы. Буржуй, как это обычно и бывает с ихним братом у Беляева, полу-чился очень уж плакатным, точнее, ни-каким. Он и не человек вовсе, у этой фи-гуры только одна, но пламенная страсть — покончить с коммунизмом и прижать всех рабочих к ногтю. Озвере¬лые империалисты, яростно обличаемые нашей фантастикой, обладают одним об-щим удивительным свойством: начисто лишены чувства самосохранения. Им ни-чего не стоит принять решение расколоть Луну («Союз пяти» А. Толстого), погасить Солнце («Льды возвращаются» А. Ка-занцева), высосать атмосферу («Прода¬вец воздуха»)... В романе «Властелин мира» (1929 г.) научно-техническая ги¬потеза выглядит более изящной, нежели в «Продавце воздуха». Непосредствен¬ным поводом для романа послужили опы¬ты по биологической радиосвязи ле-нинградского инженера Б. Б. Кажинского, который выведен под прозрачным псев-донимом — Качинский. А главный носи-тель зла в романе — немец Штирнер — аналогичен толстовскому Гарину. Но «Ги-перболоид...» раскрывает психологию международного авантюриста, а Беляев, как всегда, немощен в раскрытии внут-реннего духовного мира своих персона-жей. Фигура Штирнера получилась эк-лектичной, бледной, в цельный художест-венный образ отдельные черты не сли-ваются. Не очень понятно даже, зачем ему это мировое господство. Заставить тысячи людей одновременно спеть песен¬ку «Мой милый Августин...» или набить друг другу морды — этим и исчерпыва¬ются самые доблестные из его подвигов, если не считать нескольких удачных фи¬нансовых афер.
И опять-таки нельзя не вздохнуть — какую возможность давал писателю этот сюжет для создания впечатляющей моде-ли огромной опасности, которую таят в себе современные технические средства, позволяющие манипулировать сознанием целых народов! Неважно даже, в чьих руках — добрых или недобрых — нахо-дятся такие средства. Однако неумение извлечь напрашивающиеся выводы из собственных посылок — устойчивая черта беляевской фантастики.
В статьях о Беляеве можно найти немало
положительных оценок романа «Прыжок в ничто» (1933 г.). С большим восторгом упоминают критики о крошечном преди-словии К. Э. Циолковского, которому Беляев послал роман на отзыв. Это тоже одна из традиций, заложенных Беляевым и активно мешающая развитию нашей фантастики — стоять на цыпочках перед мнениями научных и технических специа-листов. Так, в последние десятилетия гла-вными и непререкаемыми арбитрами в фантастике стали космонавты. Конечно, и среди них могут найтись люди с хорошим литературным вкусом, но при чем здесь профессия? Кстати, оценка Циолковско¬го, между прочим, более чем сдержан¬ная: «... из всех известных мне расска¬зов... на тему межпланетных сообщений роман А. Р. Беляева мне кажется наибо¬лее содержательным и научным. Конеч¬но, возможно лучшее, но, однако, пока его нет». Ничего себе похвала!
Итак, перед нами притча, парафраз библейского сказания о ковчеге — «представители» гибнущего капиталисти-ческого мира бегут от революции куда глаза глядят. Но и с этих позиций он не выдерживает никакой критики.
По мнению Беляева, все капиталисты — тошнотворные акулы и гиены. Поэтому вполне оправдано пренебрежительное, а зачастую и хамское отношение экипажа межпланетного «лайнера» к пассажирам. Но, позвольте, эти люди заплатили деньги за то, чтобы специалисты выполнили оп-ределенную работу. Цандер, Ганс и про¬чие не отказались от оплаты своего труда, а потом беззастенчиво, по-пиратски, об-манули и бросили неприспособленных людей погибать на Венере. С любой точки зрения, их поведение иначе, как подлым и бесчестным, назвать нельзя.
Но ни автор, ни его герои этого не понимают. Возвращаясь на Землю, где тем временем произошла мировая ре-волюция, «Ганс поет — он не может не петь от радости». Ни малейших угрызений совести Ганс не испытывает. Чего их жа-леть, этих гнусных эксплуататоров? Вели-кодушие? Буржуазный предрассудок!
Я не подозреваю писателя, в злонаме-ренности и тем более в жестокости; он сам бы ужаснулся, сделав из отстаивае¬мых им тезисов неизбежно вытекающие из них выводы. Но сделать их он не мог. Он искренне верил в святость происходя¬щего и даже вступил в ожесточенный спор с Уэллсом, защищая социалистические «ценности».
Вправе ли мы вообще сегодня, с высоты сегодняшних знаний и убеждений, предъ¬являть писателям прошлого суровые пре¬тензии? Существует излишне настойчиво пропагандируемая точка зрения, что пи¬сателей и их произведения следует оце¬нивать только в контексте времени — их времени. Такая оценка необходима. Но недостаточна. Руководствуясь только ею, мы легко сможем понять, почему в предвоенные десятилетия были созданы такие конъюнктурные поделки, как «Хлеб» А. Толстого, «Великий гражда¬нин» Ф. Эрмлера, «Партийный билет»
И. Пырьева, «На Востоке» П. Павленко... А когда Шолохов писал свою «Поднятую целину»,» он разве не знал о голоде, вы-званном сталинской коллективизацией? Но понять — еще не значит оправдать. Каж¬дый писатель — ничего не поделаешь — предстает перед самым строгим судом — перед судом потомков, судом времени. В духовном опыте людей должно оста-ваться только то, что способствует их нравственному прогрессу, если изъяс-няться высоким стилем. И я не думаю, что «Прыжок в ничто» может быть хоть в ма-лой степени полезен нашим современни-кам.
«Последний человек из Атлантиды» (1926 г.) — роман, стоящий в творчестве Беляева особняком. О гибели самой Ат-лантиды рассказано связно и даже кра-сочно. Там, где писателю удается осво-бодиться от идеологических заданий и популяризаторских замашек, язык у него становится более живым и богатым.
Однако про описание общественной жизни атлантов того же самого сказать нельзя. Если отложить в сторону пышную восточную орнаменталистику — дворцы, статуи, мрамор, светильники, рабыни — то остается жесткая схема, одинаковая для всех рабовладельческих государств — что для Атлантиды, что для Древней Гре- ции, что для империй инков или майя. При этом возникают довольно смешные си-туации. Как, например, советскому ав¬тору не врезать по жрецам, ежели рели¬гия — это опиум для народа?
И вот нам выдана с поличным каста жадных и хитрых священнослужителей, которые сами, понятно, в богов и прочую лабуду не верят, о чем откровенно го-ворят между собой и тайком смеются над простодушными прихожанами.
А стопятидесятилетний Хранитель Выс-шей Тайны — так тот просто законченный материалист и атеист. После этого уже не удивляешься тому, что сын жреца, воз-главивший восстание, разговаривает с ра- бами-шахтерами языком маевок и боль-шевистских листовок: «А потом мы со-здадим новую, свободную Атлантиду, где не будет ни рабов, ни царей, а только радость свободного труда».
Теперь возьмем для примера группу романов и повестей, действие которых происходит на территории нашей страны, и главными героями которых выступают «наши». Сразу скажу: Советский Союз в этих произведениях — такая же услов-ность, как и беляевские США или Герма¬ния в романах о «загранице». Главное от¬личие — там все плохо, у нас все хорошо.
Вот роман «Подводные земледельцы» (1930 г.). Именно от него идет расцветшая ярким серым пламенем в конце 40-х — начале 50-х годов так называемая «фан-тастика ближнего прицела», которая от-вергала все — и космические полеты, и атомную энергию, и генетику, и овладе¬ние сокровенными тайнами природы, и «взгляд» в будущее. Пророк этого учения С. Иванов излагал следующую програм¬му, обязательную для авторов: «Разве постановление о полезащитных лесных полосах, рассчитанное на пятнадцатилет-ний срок, в течение которого должна быть коренным образом преображена почти половина нашей страны, преображена на-столько, что изменится даже климат, — разве это постановление не является ис-ключительно благодарным материалом для настоящих фантастов?» Остается ши-роко открыть глаза — при чем здесь фантастика?
Дело, конечно, не в самих темах — темы, в конце концов, могут быть лю-быми, дело в том, что за темами и тео-риями стояла мещанская философия ог-раниченности, запретительства, боязни всякой самостоятельности, словом, всего того, что внес в мировую философию сталинский режим.
А пошли сии концепции от романов типа «Подводных земледельцев». В сущности перед нами типичный образец так назы¬ваемого производственного романа. Вот только в центре его, как правило, уютно располагалась крупная авария, при лик¬видации которой герои могли проявить свои лучшие и худшие качества. А в ро¬мане Беляева даже аварии нет, герои продвигаются от одного мероприятия к другому, не встречая препятствий. В этом смысле роман лежит еще и в основе «те¬ории бесконфликтности», лицемерность, пустота и фальшь которой была осознана еще в сталинские времена.
Правда, конфликт в романе все же возникает. Но это опять-таки конфликт международный. Появляется очередной зловредный капиталист. Не могут же они в самом-то деле равнодушно смотреть, как благоденствуют мирные советские труженики. Находится, само собой, и местный изменник. Между прочим, и во всех произведениях «ближнего прицела» обязателен дежурный шпион. Но наших героев не проведешь, они заранее знают, где скрывается лютый враг.
Но зато уж в повестях «Воздушный корабль» (1934 г.) и «Лаборатория дуб- львэ» (1938 г.) мы никаких империалис-тических агентов не встретим.
«Воздушный корабль» — это вымучен-ный, чисто иллюстративный очерк с небо-гатым предположением — в атмосфере присутствуют постоянные воздушные те-чения, которые исследовательский дири-жабль собирается отыскать. Художест-венная его несостоятельность могла быть замечена и в те времена, а вот благостный соцреалистический налет особенно бро-сается в глаза сейчас. Одним из признаков построенного у нас к середине 30-х годов социализма была, как известно, неруши-мая дружба народов. Поэтому среди пи-сателей ранга Беляева была популярной компановка интернациональных экипажей для самолетов, звездолетов, арктических и подводных станций. В данном случае на дирижабле летят пилот-узбек Махтум Ханмурадов, инженер-еврей Буся Шкпяр, профессор-русский Волков и т. д.
В «Лаборатории Дубль-вэ» мы продви-нулись к сверкающему коммунистиче-скому миру еще дальше. У людей не стало никаких проблем. Особая забота
проявляется о здоровье трудящихся. И вообще, там все такие славные, что ссо-риться с ними могут только психически ненормальные личности, которых, разу-меется, недолечить. И лечат. Разумеется, не спрашивая на то согласия пациентов.
Помните кинофильм М. Формана «Кто-то пролетел над гнездом' кукушки»? Там тоже непокорных пациентов пси-хушки лечат всякими электрошоками. Ра-зумеется, исключительно для их же блага. Разница заключается в том, что авторы фильма гневно протестуют против наси-лия над человеческой личностью, а Беляев воспевает его. Коммунистические отно-шения между людьми!
Но еще до «Лаборатории...» была на-писана «Звезда КЭЦ» (1936 г.) — еще один роман о мире абсолютной гармонии. В этой, в общем-то безобидной научно- фантастической сказке есть своя поэзия, но, как обычно, нет людей. Есть условные фигурки с условными рефлексами вместо естественного поведения. Под совершен-но нелепым предлогом героиня романа Тоня устремляется в погоню за неким чернобородым товарищем, увлекая за собой влюбленного в нее Артемьева. А раз человеку отписана роль влюбленного, он, разумеется, готов немедленно бро¬сить дом, работу и нестись за девушкой на ту самую звезду КЭЦ. Еще более странна та беззаботность, с которой его отправляют в космос без элементарной проверки и подготовки и даже выпускают в открытое пространство, не объяснив, как пользоваться реактивным соплом за спиной...
Видимо, идиллические картинки не уст-раивали и самого Беляева. Скорее всего, этим и объясняется его обращение к ряду ученых и общественных деятелей, чтобы те растолковали ему, какие конфликты могут существовать в будущем комму-нистическом обществе. Ни спрашиваю-щему, ни его адресатам не пришло на ум, что все должно быть наоборот. Мыслимо ли представить себе, что, скажем, Брэд-бери или Азимов попросили бы амери-канскую общественность растолковать им, как будет выглядеть будущее. Но велика была уверенность советских ин-теллигентов, что на все про все сущест-вуют железные закономерности, кото¬рые кто-то мудрый из вышестоящих дол¬жен открыть, а уж исполнителям-фантас- там остается строго следовать руководя¬щим указаниям. Однако никто почему-то не объяснил Беляеву, о чем надо писать и как, а сам он, увы...
Несколько слов о цикле рассказов про изобретения профессора Вагнера, кото-рые современные поклонники Беляева квалифицируют как «цикл лукавых юмо-ресок». Я бы мог назвать их аморальным циклом, если бы не понимал, что автор ничего плохого в мыслях не имел по своей научно-фантастической бесхитростности. Подумаешь, большое дело — Вагнер запихнул подвернувшийся человеческий мозг в череп слона, который выступает в цирке. Смешно, не правда ли? Но попро-буем подумать о страданиях этого мозга, этого сознания, заключенного не по своей воле в такую чудовищную тюрьму... Все остальные «изобретения» Вагнера при-мерно того же толка. Блохи величиной с человека. Отвратительно. Или создается двигатель, работающий с помощью рук и ног, отрезанных у трупов. По моему ра-зумению, это и вправду кощунство. Жрец «чистой науки» Вагнер — в сущности, чудовище, опасный маньяк, но опять-таки автор этого не замечает.
Осталось сказать еще о двух романах Беляева — первом и последнем.
Сначала о последнем — «Ариэле» (1941 г.). Не надо быть провидцем, чтобы разглядеть в сюжете «Ариэля» обраще¬ние к старой приключенческой литерату¬ре. В закрытой индийской школе на ан¬глийском юноше ставят опыт с левитаци¬ей, который удается к удивлению самих экспериментаторов. О существе опыта автор благоразумно умалчивает. Заду¬мав свой самый ненаучный роман, Беляев все же не решается полностью окунуться в атмосферу сказки. А нам совершенно достаточно утверждения — мальчик мо-жет летать. В Ариэля вложено немного от диккенсовских положительных юношей, немного от Тарзана, немного от Ихти- андра. Нельзя назвать Ариэля большой художественной удачей, но все-таки в нем больше человеческого, чем в других ге-роях Беляева. Но как герой распорядился своим умением? Тут начинают прогляды-вать типичные беляевские слабости. Уме-ние летать оказалось молодому человеку не нужным и принесло только неприят-ности. Ну, ладно, допустим, так сложи¬лась его несчастливая романная судьба. Но нам же не сообщили, чего хотел автор, наделяя героя таким свойством. А может, по обыкновению, и ничего не хотел, про-сто пришла в голову мысль изобразить человека, умеющего летать, а потом стал подбирать все остальное.
Я не случайно оставил напоследок ро-ман «Голова профессора Доуэля» (1925 г.), потому что считаю его первую половину лучшим из того, что написал Александр Беляев. Тут произошло ред¬кое, может быть, случайное для Беляева соединение смелой и оригинальной науч- но-фантастической выдумки с разрабо-танными или, по крайней мере, намечен-ными социально-психологическими по-следствиями этой выдумки.
В пересадке человеческих органов скрываются серьезные этические труд-ности, что проницательно почувствовал Беляев, намного опередив- своим рома-ном время. Пользуясь правами фантаста, он до пределов заострил проблему — его персонаж пересаживает не отдельный орган, а целую голову.
Правда, достоверно передать ощуще-ния голов, отделенных от туловищ, писа-тель оказался не в сипах. Но он, по край-ней мере, осознал, что в мозгу человека, попавшего в столь экстремальные усло-вия, должно происходить нечто страшное. А люди не давались Беляеву с самого на-чала. Керн — это абсолютный злодей, чернота без просвета; его ассистентка Лора, — это голубое, без пятнышка во-площение прямодушия. Конфликт в душах замкнутого круга людей оказался быстро исчерпанным, и писатель переводит стрелки на путь тривиального боевика, в котором психологию заменяют побеги, похищения и тому подобная чехарда. Нравственный потенциал романа оказался исчерпанным в первой части. С ее пре¬дельными, почти экзистенциалистскими ситуациями.
Неискусно или умозрительно приду-манная гипотеза, которую автор чаще всего не умеет убедительно и, так ска¬зать, заподпино вписать в окружающую обстановку, бледность человеческих об-разов и чересчур послушное следование идеологическим предрассудкам, — вот, пожалуй, главное содержание большин-ства беляевских книг.
Недостатки настолько бросаются в гла-за, что их не могли замалчивать даже самые ярые апологеты Беляева. Однако в их интерпретации недостатки имели частный характер на общем благополуч-ном фоне. Не редкость было встретить, например, такие формулировки: Беляев «владел широким спектром смешного — от легкой улыбки до ядовитой иронии. Многие страницы его романов и расска-зов запечатлели дарование сатирика». Вот уж чего нет, того нет. Не владел он ни-какими широкими спектрами и не запе-чатлевал на страницах никаких своих да-рований за их отсутствием.
Повышенное внимание к Беляеву объ-ясняется сложной и извилистой судьбой нашей фантастики,, которая, несмотря на бурный взлет в 60-х годах, лишь в послед-нее пятилетие стала по-настоящему осоз-навать свое истинное богатство и свое ис-тинное предназначение. А в те времена творчество Беляева оказалось удобным для того, чтобы рассуждать о фантастике, уходя от разговора о судьбах страны.
Несмотря на то, что о Беляеве много писали и еще больше, по привычке, его издавали, я не думаю, что он оказал серьезное влияние на современную фан-тастику. «Школы Беляева» нет и быть не может. Никто не в состоянии очертить контуры этой школы ввиду ее художест-венной несостоятельности.
Может быть, беляевские традиции на-шли свое завершение в творчестве Ивана Ефремова, которое тоже нуждается в современном взгляде. До сих пор принято считать, что уж его-то влияние на советс-кую фантастику было исключительно по-ложительным. Между тем, многие из тех слабостей, о которых мы говорили при-менительно к Беляеву, присущи и Ефре-мову, хотя, возможно, не в столь край¬нем, шаржированном выражении. Мы не отказываемся от наследства, которое нам досталось, но критически оценить его — не причуда, не выпендреж, не преда-тельство, а житейская, жизненная необ-ходимость. Должны же мы двигаться впе-ред...
журнал «Фантакрим MEGA 1993'6»