Такое редко бывает, когда дописав текст, мне хочется прыгать и смешно дрыгать ногами. Вроде как маршировать и одновременно с тем изображать из себя кузнечика. Продышалось, пропелось. Как водится, мало кому понравилось. Ну и ладно. Каждому — свое.
Братик
— Можно, я с вами?
Глаза большие, как у кинкажу. Это такая обезьянка с Дальних островов. Отец мне показывал в книжке. На все лицо у нее глаза. Постарайся не посмотреть в них, так не сможешь. А мне глядеть на маменькиного сынка, а этот Кинкажу весь такой чистенький и красивенький, что, кажется, только что выскользнул из материнских рук, вовсе не хочется.
Я молча бросаю мяч Вэлу. Тот Алену.
Но маленький дерзкий Кинкажу вклинивается в круг.
Хмыкаю про себя и специально, когда доходит моя очередь, направляю мяч ему в лицо.
Тот не успевает, конечно, отбить. Стоит и беззвучно ревет.
У меня морской ремень с пряжкой в виде якоря и звание главного разбойника улицы. Но сейчас я растерян. Мне жалко Кинкажу, и я ненавижу себя.
— Не плачь. Я нечаянно, — обманываю его и вытираю ладонью слезы. Моё прикосновение оставляет грязный след. Кинкажу уже не кажется опрятным маминым мальчиком.
Он старается унять слезы и хватает ртом воздух, как ошалевшая от солнца собака. Ему от силы лет шесть. Что подумает отец, когда узнает, что я обидел того, кто младше меня?..
Кинкажу, закрыв лицо руками, убегает.
— И откуда только взялся этот заморыш, — смеется Вэл. – Наверное, тоже выполз с утра на улицу, чтобы встретить корабль. Кстати, а вдруг он уже здесь?
— Не мог так рано, — говорю я. – Вечером должен.
Но тут же срываюсь с места и бегу домой. Вдруг отец уже прибыл из рейса, а я пропустил его возвращение.
Я не видел папу полгода. Представляю, как выросла у него борода! Наверное, сейчас она размером с кухонный веник. Отец ведь никогда не бреется в плавании.
Он посмотрит на меня и рассмеется. Скажет: «Ну ты и вырос, сын, дай-ка я тебя подброшу, как раньше!» И я, конечно же, завизжу, что уже большой и не надо, а он все равно подхватит меня и подкинет под потолок.
А потом мы будем ужинать, и нянька Лин вынесет на подносе теплый грушевый пирог.
А потом выйдем во двор и до ночи будем сидеть у костра. Папа расскажет, что видел в море, а затем на руках, как маленького, отнесет меня в мою комнату. И я не стану визжать, что не надо. Ведь я полгода прожил без него – гроза всех мальчишек города, маленький мужчина, как говорит про меня Лин.
С разбегу я влетаю в прихожую, и знакомый запах сбивает меня с ног.
— Папа! – ору на весь дом.
— Не кричи, он ушёл тебя искать, — выходит из кухни Лин.
Моей няньке, наверное, не меньше ста лет, и она то ещё чудище – морщины, как засохшие корни древнего дерева, переплетают её лицо. Она мне как мама, и этим всё сказано.
— Мог бы и посидеть дома в день приезда, — укоряет Лин, чтобы тут же утешить. – Ну не расстраивайся, маленький мужчина.
Ничего не ответив, я выбегаю за ворота и чуть не сбиваю с ног отца. Я вжимаюсь лицом в его просоленную рубаху и замираю. И не слышу ничего, кроме своего сердца.
— Ну вот и ты, Сын.
Он отстраняет меня, и я жмурюсь от его взгляда.
— Вот и я, Папа, — смеюсь в ответ. – Пойдем домой.
— Давай пройдемся немного. Не станем мешать Лин.
Отец кладет руку мне на плечо, и мы идем к пристани. Он какой-то другой. И всё молчит да молчит.
— Что случилось, Па?.. Спрашиваю, потому что нельзя ждать. Надо сразу, иначе, мне кажется, кто-то заболеет из нас.
И отец начинает говорить. Медленно, ровно. И каждое слово тяжелое, как его рука. Забывшись, отец изо всех сил стискивает моё плечо.
— Этот остров. Я и сейчас вижу его. Круглый, как монета. Мы сошли на берег на рассвете. Тихие розовые тени носились по небу. Всё казалось таким домашним. Ты знаешь правило: никогда не задерживаться на незнакомой суше; но мы нарушили его.
Что двигало нами? Не скажу про других, а меня, как маленького, захватила страсть неизведанного. В наше время и неизвестный клочок земли…
Мы с Шином шли так быстро, что скоро оторвались от всех. А потом и вовсе перешли на бег. Улыбаясь, как мальчишки, бежали мимо диковинных птиц, лиан, толстых, так что не обхватишь руками, деревьев.
Внезапно путь нам преградило поле. Огромное, налитое красным поле. То цвели невиданные цветы. И ты знаешь, сынок, они пели.
Шин… он начал срывать их. И они перестали петь. И плач, как дождь, залил всё вокруг. Я кричал Шину, звал его, но он будто сошел с ума. Сынок, он вытоптал, вырвал всё.
Мне хочется закричать: «Это все, Папа?». И добавить: «Ну ведь то ерунда, посмотри уже на меня, как раньше». Но я отчего-то боюсь.
Вот она, пристань, и папин корабль. Ещё издалека я вижу, что вся палуба выстелена цветами. И сейчас Шин – капитан – о чём-то толкует с торговцами.
— Смотри, сынок, я хотел тебе показать.
Он сжимает моё плечо, и я едва не кричу от боли.
— Смотри, они мертвые – эти цветы. Они не поют больше. Их нельзя было даже трогать.
Отец смеется, и смех этот мне не нравится.
— Па, идем домой, — прошу я. — Ты устал. Ну, пожалуйста.
Его голубые глаза стискивают мои жалобные, скулящие от страха. Будь я щенком, я бы вылизал папе лицо языком, как это делал наш Берт, когда был маленьким.
— Да, малыш. Конечно, идем, — говорит отец.
Всё не так, как я представлял и ждал. Внезапно ветер бросает мне прямо в лицо цветок.
Я хватаю его и тут же прячу за пазуху.
— Да, да, закутай его, сынок.
Алый, багровый, даже розовый – в туго скрученных лепестках, собранных в бутон, словно все оттенки красного.
Мы поставили цветок в воду, и тот вскоре оправился, надышался влаги и его сладкий, чуть лимонный аромат заполнил весь дом.
Отец два дня просидел за столом и всё смотрел на него. Я все время был рядом. Присматривал. И когда папа вдруг встал и надел уличную куртку, тут же спросил:
— Ты куда? Можно с тобой?
Он молча кивнул. Мы шли долго по знакомой тропе. Был полдень, и осеннее солнце жгло, как в середине июля. Остановились у пристани, рядом с морским штабом, отец кивнул мне на лавку и исчез в здании.
Я послушно уселся и принялся ждать. Смотрел на дерущихся воробьев и жевал булку, прихваченную из дома.
Папа вскоре вышел на улицу. А за ним с криками выбежал капитан Шин.
— Куда ты пойдешь? Как зарабатывать станешь, глупец? Одумайся! — кричал он на весь район, так что проходившие мимо женщины с корзинами овощей уставились на нас.
Папа ничего не ответил, лишь махнул ему рукой, будто попрощался.
Шин долго кричал нам в след. Что отец – трус. Что плохо кончит. Испортит мне жизнь и всё такое. Я не выдержал и, обернувшись, бросил в него недоеденную булку. Та, конечно, не долетела, зато Шин, плюнув нам в спины, замолчал.
Мы вернулись в полумрак родного дома. Отец сел за стол, напротив цветка, и я чуть не взвыл от этого.
— Перестань! Ты сходишь с ума, Па! Сидишь и будто молишься на него, — проорал я.
Отец посмотрел на меня так, будто я попал ему мячом по лицу и, взяв стакан с цветком, ушел в свою комнату.
Мои слезы Лин предпочла не заметить. А может, и правда не увидела, что я плакал, ведь её глаза были слабы и стары.
— Сынок, прости ты его. Он страдает.
Своей сухой рукой она погладила меня по щеке и добавила: «И боится, что ты тоже станешь думать, что он трус. А еще, что теперь он никому не нужен. Раньше он ходил в море, был штурманом, и все его уважали, а теперь…».
Лин улыбается, и я знаю, что это она от любви. Что не смеется над нами.
— Он ведь, мой маленький мужчина, пошел против всей команды. Отказался быть в доле за продажу чудесных цветов. А корит себя за то, что не остановил этого Шина. Будь тот выпорот своей матерью, я помню его мальцом, всё бегал за твоим отцом и смотрел ему в рот. Видит Бог, никогда он не нравился мне. Этот капитан из тех людей, которые, сколько бы ни ели, всегда голодны. Прожорливы, как огонь. Ничего не радует их. Помяни мое слово, малыш, какими бы те ни были богатыми – они нищие.
Я слушаю Лин и думаю, что больше не хочу быть моряком. Моя нянька же продолжает:
— Вот если бы суметь придумать новое дело твоему отцу. Занять его руки, сердце. Тогда он бы стал прежним.
— Собачье дерьмо, — вылетает из моего рта против моей воли. И Лин бьет меня по губам.
— Собачье дерьмо, как просто, — повторяю я и уворачиваюсь от второго удара.
Какая же моя нянька – золото, теперь я знаю, что надо делать. Искать.
Город – солнечный, пыльный, родной город. Я бегаю по нему весь день до вечера. Мне так проще, чем сидеть дома и смотреть, как чахнет отец. Я хожу от здания к зданию. И слушаю, и смотрю, а то часами сижу у моря и думаю.
И вот утром. В один из бесконечных осенних дней, когда всё такое прозрачное и тонкое, как кожура белого яблока, я увидел его. Кинкажу. Он шел за руку с красивой женщиной. Конечно, я не мог ошибиться, разглядев в нем маменькиного сынка. Но не это привлекло меня. В руках у женщины была корзина, а в ней лежали цветы. Не диковинные, простые. Кажется, розы.
Сам не осознавая, что делаю, я подошел и спросил:
— Скажите, а если их посадить у себя, они следующим летом вырастут такими же?
Наверное, то была глупость. Кинкажу и тот рассмеялся. Только его мать не позволила себе даже улыбнуться. Она серьезно посмотрела на меня, прежде чем ответить:
— Ты сын штурмана Кия, который один не захотел губить чудесных цветов?
Я кивнул, склонил голову. Вот уж не знал, что о том говорят в городе. И тут, вспомнив, что разбил мячом лицо её малышу, я покраснел и согнулся еще сильнее. Как мне теперь просить их о помощи?..
Её рука была прохладной и нежной, когда она убрала слезы с моего лица.
— Если ты пообещаешь любить их, — тут она кивнула на корзину с розами, — то я научу тебя выращивать их.
Я помотал головой, но тут же спохватившись, низко поклонился и ей, и Кинкажу и сказал: «Можно, я приведу к вам отца?..».