Никогда меня столько раз не обвиняли в позерстве, а какой я позёр? я даже машину водить не хочу и каждый раз инструктор от меня тихонечко офигевает. Но это уже другая история.

Иннокентий

На измученной зноем улице стоят, как нарисованные. И только жаркий ветер дергает Кы за ниточки косматого шарфа, который шатается, как больной зуб.

Может, не самое лучшее сравнение, но я закончила только первый курс литфака. Кы говорил, что стилистика не моё. Глупый Кы. Я то знаю, что главное словами дышать, а уж какими их находят люди, не так уж и важно.

Вы видели вагонетки? Мой Па работал на шахте, и я видела их не раз. Так слова – это вагонетки для чувств. Пустые формы, в которые можно положить, что угодно. Как в тарелку мороженое или суп.

Я всегда любила густой тыквенный. И чтобы ещё тёртых семечек насыпали горку. Зелёное на оранжевом. И оранжевое под зелёным.

Яркие слова – хлёсткие, но теплые, и обязательно живые. Будто чуть потраченные червячками сомнения. Слова с царапинками-зазубринками, нагретые солнцем. Их потрепало время, но они улыбаются.

В них, в этих пустых вагонетках, перевезли до меня миллиарды всего. Они устали от безразличия, и потому важно наполнить их собой. А еще важнее чуточку изогнуть их. Сломать, а потом починить.

Когда я это сказала Кы, он заявил, что по мне плачет больница. И что мне надо меньше заниматься. А потом позвал в кино. Медный сентябрьский вечер: мы шли долго. Я думала, поцелует меня Кы, или нет. И вдруг заметила, что моя рука спряталась в его руку. Как улитка в раковину.

Надо сказать, это меня испугало. Никогда раньше руки так себя не вели. Я посмотрела вверх, и упала в небо. А когда поднялась, на меня смотрели синие-синие глаза Кы, и другого неба надо мной уже не было.

Кинотеатр оказался закрытым, и мы пошли обратно к общежитию по ржавым листьям.

Я читала ему Гумилева. А Кы? Не помню. Наверное, только слушал. А я и «Жирафа» и, зажмурившись, «Кенгуру».

Тот лес у общежития – вполне себе партизанский. Мы укрылись в каком-то овраге. Я сказала, что замерзла, чтобы он отдал мне куртку, и, довольная, в неё куталась. А Кы мерцал белой рубашкой, и я думала, что он похож на принца и крокодила одновременно. Тогда-то и родилось у меня это «Кы» — легкое, как запинка перед признанием.

Всю осень я запиналась…а потом пришло время длинных очередей в масках. Все покупали гречку и старались не смотреть друг на друга.

Двадцать лет, и вдруг вирус? Смешно. Я снимаю обертки с конфет и, скатывая их в горошек, бросаю в урну. Надо купить еще «Мишек», вдруг закончатся

Серый ноябрь щекочет нос, и я смеюсь ожиданием завтра. Но завтра приводит с собой несчастье.

На карантин закрывают все общежитие. Одна неделя, две… Месяц, два. Полгода. Голос Кы равнодушен, как стекло в музее. И я больше ему не звоню.

Знойный июль. Я ушла и не обернусь. Там, позади, стоит Кы. И шарф болтается под его горлом, как отживший своё зуб.

Вирус, он-таки есть. И еще кусается. Иначе шарф был бы не нужен.

Я ухожу. Вернее прохожу. Мимо…А Кы, он не посмотрит мне вслед, ведь рядом стоит она. Говорят, медсестра. И что, когда Кы болел, она не отходила от него.

— Удачи вам, Иннокентий, — вырываю я из себя с мясом и бросаю вдогонку, как ненужную пуговицу от пальто.

Конечно, дергать мы все умеем.

Висит ручка, чего не дернуть?

Люди, вон, стараются, вешают.

Нет, а нам дела нет.

Каждый хочет свою силу показать.

Руки у них чешутся.

Возьми спокойно, тихонько потяни.

Нет! Дергать — так уж со всей силы.

В своем доме так дергать не будешь. (с)

Такое редко бывает, когда дописав текст, мне хочется прыгать и смешно дрыгать ногами. Вроде как маршировать и одновременно с тем изображать из себя кузнечика. Продышалось, пропелось. Как водится, мало кому понравилось. Ну и ладно. Каждому — свое.

Братик

— Можно, я с вами?

Глаза большие, как у кинкажу. Это такая обезьянка с Дальних островов. Отец мне показывал в книжке. На все лицо у нее глаза. Постарайся не посмотреть в них, так не сможешь. А мне глядеть на маменькиного сынка, а этот Кинкажу весь такой чистенький и красивенький, что, кажется, только что выскользнул из материнских рук, вовсе не хочется.

Я молча бросаю мяч Вэлу. Тот Алену.

Но маленький дерзкий Кинкажу вклинивается в круг.

Хмыкаю про себя и специально, когда доходит моя очередь, направляю мяч ему в лицо.

Тот не успевает, конечно, отбить. Стоит и беззвучно ревет.

У меня морской ремень с пряжкой в виде якоря и звание главного разбойника улицы. Но сейчас я растерян. Мне жалко Кинкажу, и я ненавижу себя.

— Не плачь. Я нечаянно, — обманываю его и вытираю ладонью слезы. Моё прикосновение оставляет грязный след. Кинкажу уже не кажется опрятным маминым мальчиком.

Он старается унять слезы и хватает ртом воздух, как ошалевшая от солнца собака. Ему от силы лет шесть. Что подумает отец, когда узнает, что я обидел того, кто младше меня?..

Кинкажу, закрыв лицо руками, убегает.

— И откуда только взялся этот заморыш, — смеется Вэл. – Наверное, тоже выполз с утра на улицу, чтобы встретить корабль. Кстати, а вдруг он уже здесь?

— Не мог так рано, — говорю я. – Вечером должен.

Но тут же срываюсь с места и бегу домой. Вдруг отец уже прибыл из рейса, а я пропустил его возвращение.

Я не видел папу полгода. Представляю, как выросла у него борода! Наверное, сейчас она размером с кухонный веник. Отец ведь никогда не бреется в плавании.

Он посмотрит на меня и рассмеется. Скажет: «Ну ты и вырос, сын, дай-ка я тебя подброшу, как раньше!» И я, конечно же, завизжу, что уже большой и не надо, а он все равно подхватит меня и подкинет под потолок.

А потом мы будем ужинать, и нянька Лин вынесет на подносе теплый грушевый пирог.

А потом выйдем во двор и до ночи будем сидеть у костра. Папа расскажет, что видел в море, а затем на руках, как маленького, отнесет меня в мою комнату. И я не стану визжать, что не надо. Ведь я полгода прожил без него – гроза всех мальчишек города, маленький мужчина, как говорит про меня Лин.

С разбегу я влетаю в прихожую, и знакомый запах сбивает меня с ног.

— Папа! – ору на весь дом.

— Не кричи, он ушёл тебя искать, — выходит из кухни Лин.

Моей няньке, наверное, не меньше ста лет, и она то ещё чудище – морщины, как засохшие корни древнего дерева, переплетают её лицо. Она мне как мама, и этим всё сказано.

— Мог бы и посидеть дома в день приезда, — укоряет Лин, чтобы тут же утешить. – Ну не расстраивайся, маленький мужчина.

Ничего не ответив, я выбегаю за ворота и чуть не сбиваю с ног отца. Я вжимаюсь лицом в его просоленную рубаху и замираю. И не слышу ничего, кроме своего сердца.

— Ну вот и ты, Сын.

Он отстраняет меня, и я жмурюсь от его взгляда.

— Вот и я, Папа, — смеюсь в ответ. – Пойдем домой.

— Давай пройдемся немного. Не станем мешать Лин.

Отец кладет руку мне на плечо, и мы идем к пристани. Он какой-то другой. И всё молчит да молчит.

— Что случилось, Па?.. Спрашиваю, потому что нельзя ждать. Надо сразу, иначе, мне кажется, кто-то заболеет из нас.

И отец начинает говорить. Медленно, ровно. И каждое слово тяжелое, как его рука. Забывшись, отец изо всех сил стискивает моё плечо.

— Этот остров. Я и сейчас вижу его. Круглый, как монета. Мы сошли на берег на рассвете. Тихие розовые тени носились по небу. Всё казалось таким домашним. Ты знаешь правило: никогда не задерживаться на незнакомой суше; но мы нарушили его.

Что двигало нами? Не скажу про других, а меня, как маленького, захватила страсть неизведанного. В наше время и неизвестный клочок земли…

Мы с Шином шли так быстро, что скоро оторвались от всех. А потом и вовсе перешли на бег. Улыбаясь, как мальчишки, бежали мимо диковинных птиц, лиан, толстых, так что не обхватишь руками, деревьев.

Внезапно путь нам преградило поле. Огромное, налитое красным поле. То цвели невиданные цветы. И ты знаешь, сынок, они пели.

Шин… он начал срывать их. И они перестали петь. И плач, как дождь, залил всё вокруг. Я кричал Шину, звал его, но он будто сошел с ума. Сынок, он вытоптал, вырвал всё.

Мне хочется закричать: «Это все, Папа?». И добавить: «Ну ведь то ерунда, посмотри уже на меня, как раньше». Но я отчего-то боюсь.

Вот она, пристань, и папин корабль. Ещё издалека я вижу, что вся палуба выстелена цветами. И сейчас Шин – капитан – о чём-то толкует с торговцами.

— Смотри, сынок, я хотел тебе показать.

Он сжимает моё плечо, и я едва не кричу от боли.

— Смотри, они мертвые – эти цветы. Они не поют больше. Их нельзя было даже трогать.

Отец смеется, и смех этот мне не нравится.

— Па, идем домой, — прошу я. — Ты устал. Ну, пожалуйста.

Его голубые глаза стискивают мои жалобные, скулящие от страха. Будь я щенком, я бы вылизал папе лицо языком, как это делал наш Берт, когда был маленьким.

— Да, малыш. Конечно, идем, — говорит отец.

Всё не так, как я представлял и ждал. Внезапно ветер бросает мне прямо в лицо цветок.

Я хватаю его и тут же прячу за пазуху.

— Да, да, закутай его, сынок.

Алый, багровый, даже розовый – в туго скрученных лепестках, собранных в бутон, словно все оттенки красного.

Мы поставили цветок в воду, и тот вскоре оправился, надышался влаги и его сладкий, чуть лимонный аромат заполнил весь дом.

Отец два дня просидел за столом и всё смотрел на него. Я все время был рядом. Присматривал. И когда папа вдруг встал и надел уличную куртку, тут же спросил:

— Ты куда? Можно с тобой?

Он молча кивнул. Мы шли долго по знакомой тропе. Был полдень, и осеннее солнце жгло, как в середине июля. Остановились у пристани, рядом с морским штабом, отец кивнул мне на лавку и исчез в здании.

Я послушно уселся и принялся ждать. Смотрел на дерущихся воробьев и жевал булку, прихваченную из дома.

Папа вскоре вышел на улицу. А за ним с криками выбежал капитан Шин.

— Куда ты пойдешь? Как зарабатывать станешь, глупец? Одумайся! — кричал он на весь район, так что проходившие мимо женщины с корзинами овощей уставились на нас.

Папа ничего не ответил, лишь махнул ему рукой, будто попрощался.

Шин долго кричал нам в след. Что отец – трус. Что плохо кончит. Испортит мне жизнь и всё такое. Я не выдержал и, обернувшись, бросил в него недоеденную булку. Та, конечно, не долетела, зато Шин, плюнув нам в спины, замолчал.

Мы вернулись в полумрак родного дома. Отец сел за стол, напротив цветка, и я чуть не взвыл от этого.

— Перестань! Ты сходишь с ума, Па! Сидишь и будто молишься на него, — проорал я.

Отец посмотрел на меня так, будто я попал ему мячом по лицу и, взяв стакан с цветком, ушел в свою комнату.

Мои слезы Лин предпочла не заметить. А может, и правда не увидела, что я плакал, ведь её глаза были слабы и стары.

— Сынок, прости ты его. Он страдает.

Своей сухой рукой она погладила меня по щеке и добавила: «И боится, что ты тоже станешь думать, что он трус. А еще, что теперь он никому не нужен. Раньше он ходил в море, был штурманом, и все его уважали, а теперь…».

Лин улыбается, и я знаю, что это она от любви. Что не смеется над нами.

— Он ведь, мой маленький мужчина, пошел против всей команды. Отказался быть в доле за продажу чудесных цветов. А корит себя за то, что не остановил этого Шина. Будь тот выпорот своей матерью, я помню его мальцом, всё бегал за твоим отцом и смотрел ему в рот. Видит Бог, никогда он не нравился мне. Этот капитан из тех людей, которые, сколько бы ни ели, всегда голодны. Прожорливы, как огонь. Ничего не радует их. Помяни мое слово, малыш, какими бы те ни были богатыми – они нищие.

Я слушаю Лин и думаю, что больше не хочу быть моряком. Моя нянька же продолжает:

— Вот если бы суметь придумать новое дело твоему отцу. Занять его руки, сердце. Тогда он бы стал прежним.

— Собачье дерьмо, — вылетает из моего рта против моей воли. И Лин бьет меня по губам.

— Собачье дерьмо, как просто, — повторяю я и уворачиваюсь от второго удара.

Какая же моя нянька – золото, теперь я знаю, что надо делать. Искать.

Город – солнечный, пыльный, родной город. Я бегаю по нему весь день до вечера. Мне так проще, чем сидеть дома и смотреть, как чахнет отец. Я хожу от здания к зданию. И слушаю, и смотрю, а то часами сижу у моря и думаю.

И вот утром. В один из бесконечных осенних дней, когда всё такое прозрачное и тонкое, как кожура белого яблока, я увидел его. Кинкажу. Он шел за руку с красивой женщиной. Конечно, я не мог ошибиться, разглядев в нем маменькиного сынка. Но не это привлекло меня. В руках у женщины была корзина, а в ней лежали цветы. Не диковинные, простые. Кажется, розы.

Сам не осознавая, что делаю, я подошел и спросил:

— Скажите, а если их посадить у себя, они следующим летом вырастут такими же?

Наверное, то была глупость. Кинкажу и тот рассмеялся. Только его мать не позволила себе даже улыбнуться. Она серьезно посмотрела на меня, прежде чем ответить:

— Ты сын штурмана Кия, который один не захотел губить чудесных цветов?

Я кивнул, склонил голову. Вот уж не знал, что о том говорят в городе. И тут, вспомнив, что разбил мячом лицо её малышу, я покраснел и согнулся еще сильнее. Как мне теперь просить их о помощи?..

Её рука была прохладной и нежной, когда она убрала слезы с моего лица.

— Если ты пообещаешь любить их, — тут она кивнула на корзину с розами, — то я научу тебя выращивать их.

Я помотал головой, но тут же спохватившись, низко поклонился и ей, и Кинкажу и сказал: «Можно, я приведу к вам отца?..».

Есть в русском человеке особая черточка. Очень он любит узнавать, как к нему относятся. Это нечто женское, сравнимое с тем, когда супруга крутится в новом наряде перед мужем и спрашивает: "Как я тебе? Хороша?". 

Испокон веков мы приглашаем иностранцев, тратимся на угощения. Показываем всё лучшее и ждем похвалы. Только последняя не приходит. Наше радушие и хлебосольство отчего-то расцениваются, как расточительство и бесхозяйственность. И вызывают чаще презрение, смешанное с завистью.

Но статья не об этом. Здесь собраны будут цитаты о России известных во всем мире литераторов. Очень неожиданные высказывания и не совсем, к сожалению, лестные. 

Писали о России и Джон Мильтон, и его американский тезка, собрат по перу, Нобелевский лауреат по литературе Стейнбек. И автор прославившейся «Алисы в стране чудес» Чарльз Доджсон. И многие другие. Любопытны впечатления каждого. 

«Дневник путешествия в Россию в 1867» Чарльза Доджсона читать и грустно, и смешно. В нем можно найти много обидного, но в то же время и отрадного.

Приятно, что Петербург известный профессор математики из Оксфорда нашёл едва ли не самым чудесным городом (см. цитату ниже). А игру актёров нижегородского драматического театра «по-настоящему первоклассной». И это при том, что сам слыл заядлым знатоком и  любителем драматического искусства.  А ещё Доджсона восхитили работы русских художников, увиденные им в Эрмитаже:

«Но, возможно, самая поразительная из всех русских картин — это морской пейзаж, недавно приобретенный и еще не получивший номера; она изображает шторм: на переднем плане плывет мачта погибшего корабля с несколькими уцелевшими членами команды, цепляющимися за нее, сзади волны вздымаются как горы, и их вершины обрушиваются фонтанами брызг под яростными ударами ветра, в то время как низкое солнце сияет сквозь более высокие гребни бледно-зеленым светом, который совершенно обманчив, в том смысле, что кажется, будто он проходит сквозь воду.

Я видел, как этот эффект пытались воспроизвести на других картинах, но никому не удавалось это сделать с таким совершенством».

Чья картина так восхитила писателя? Может быть, Айвазовского?..

Не случайно упомянула о Петербурге, о нем создатель «Алисы» пишет:

«Он настолько совершенно не похож на все виденное мною раньше, что я, наверное, был бы счастлив уже тем, что в течение многих дней просто бродил по нему, ничего больше не делая. Мы прошли от начала до конца Невский, длина которого около трех миль; вдоль него множество прекрасных зданий, и, должно быть, это одна из самых прекрасных улиц в мире: он заканчивается (вероятно) самой большой площадью в мире, Адмиралтейской площадью, длина которой около мили, причем б́ольшую часть одной из ее сторон занимает фасад Адмиралтейства».

Впрочем, и Москву Доджсон называет чудесным городом, правда, здесь уже чудится ирония:

«Мы уделили пять или шесть часов прогулке по этому чудесному городу, городу белых и зеленых крыш, конических башен, которые вырастают друг из друга словно сложенный телескоп; выпуклых золоченых куполов, в которых отражаются, как в зеркале, искаженные картинки города; церквей, похожих снаружи на гроздья разноцветных кактусов (некоторые отростки увенчаны зелеными колючими бутонами, другие — голубыми, третьи — красными и белыми), которые внутри полностью увешаны иконами и лампадами и до самой крыши украшены рядами подсвеченных картин; и, наконец, город мостовой, которая напоминает перепаханное поле, и извозчиков, которые настаивают, чтобы им платили сегодня на тридцать процентов дороже, потому что «сегодня день рождения императрицы».

Вообще «Дневник» крайне лаконичен, несмотря на то что Доджсон добросовестно описывает, что ему приходится есть и пить. Кислые щи он не оценил, а вот мороженое нашёл замечательным.

Обиден его финальный полувывод, если его можно таковым назвать. Он неприятен настолько, что хочется тотчас разочароваться в писателе. Но это было бы слишком по-детски, ведь в этом наблюдении, возможно, есть правда, пусть и горькая:

«Было приятно наблюдать, как местность становится все более обитаемой и культурной по мере того, как мы все дальше продвигались на территорию Пруссии: свирепый, грубоватый на вид русский солдат сменился более мягким и вежливым прусским; даже сами крестьяне, казалось, были на порядок выше, в них чувствовалось больше индивидуальности и независимости,— русский крестьянин, с его мягким, тонким, часто благородным лицом, более напоминает мне покорное животное, давно привыкшее молча сносить грубость и несправедливость, чем человека, способного и готового постоять за себя.»

Невозможно сейчас утверждать, что сподвигло писателя вообще отправиться в Россию. Известно лишь, что путешествовал он вместе с другом, и турне было приурочено к 50-летию пастырского служения митрополита Филарета, которое широко праздновалось русской православной церковью.

Сам дневник писался исключительно для себя, издан был лишь десятилетия спустя после смерти Доджсона.

Политик, не поэт

Перескочим теперь на двести лет назад и заглянем в труд культового английского поэта и политического деятеля Джона Мильтона, занимавшего пост правительственного секретаря для латинской корреспонденции при Оливере Кромвеле.

Господи, подумать только, они уже отрубили монарху голову и сделали главным бывшего пивовара, а у нас еще не родился Пётр Первый и царствует его батюшка, Тишайший Алексей Михайлович. К нему-то сэр Мильтон и писал от имени Кромвеля одно из посланий на латыни. Да, как точно сказал в свое время классик: «Что надо Лондону, то рано для Москвы». Насколько позже пришло к нам время таких переворотов. Впрочем, я отступаю от темы. Важны впечатления Мильтона о России, а они, мягко скажем, нелицеприятны и даже возмутительны. Можно ли так говорить обо всем народе, как сказал о русских Мильтон в своей «Московии», изданной уже после его смерти примерно в 80-х годах XVII века:

«Они невежественны и не допускают учения среди себя; величайшая приязнь основана на пьянстве; они величайшие болтуны, лгуны, льстецы и лицемеры, чрезвычайно любят грубую пищу и вонючую рыбу».

А ведь в предисловии Мильтон пишет, что цель его труда в том, чтобы дать объективное и подробное представление о стране, не утомляя читателей излишними описаниями.

Неужели такая оценка столь важна и…объективна?.. Вот ещё одно его наблюдение:

«Нет людей, которые жили бы в большей нищете, как бедные в России: случается им перебиваться не имея ничего, кроме соломы и воды; зимою едят, вместо хлеба, высушенную и сжатую солому, а летом траву и коренья, древесную кору во всякое время считают они лакомством. Многие, однако же, умирают на улице с голода, и никто и не думает помочь им, или даже обратить на них внимание».

Только историки утверждают, что сам Мильтон в нашей стране никогда не был. И языка русского не знал. Что же, видимо, политика в нем было больше, чем поэта.

Ванны и чиновники

Но включим машину времени и перенесемся в 1947 год. Именно в это время путешествовал по Советскому Союзу лауреат Нобелевской премии по литературе Джон Стейнбек. Американский писатель посетил Москву, Сталинград. Побывал на Украине и в Грузии. И оставил искренние впечатления. Он не льстил, что-то вызывало у него жалостливую улыбку и насмешку, а что-то восхищение. Он не писал сентенций. Скорее выразил свои наблюдения, которые и сейчас не потеряли злободневности. Вот несколько довольно размашистых цитат из его «Русского дневника»:

«Мы слышали о русской игре ― назовем ее «русский гамбит», ― выиграть в которой редко кому удается. Она очень проста. Чиновник из государственного учреждения, с которым вы хотите встретиться, то болен, то его нет на месте, то он попал в больницу, то находится в отпуске. Это может продолжаться годами. А если вы переключитесь на другого человека, то его тоже не окажется в городе, или он попадет в больницу, или уедет в отпуск. Одна венгерская комиссия в течение трех месяцев пыталась вручить какую-то петицию, на которую смотрели, как я полагаю, без одобрения, сначала конкретному чиновнику, а затем ― кому угодно. Но встречи так и не произошло. А один американский профессор, блестящий, интеллигентный и добрый человек, несколько недель просидел в приемных со своей идеей студенческого обмена. Его так никто и не принял. И нет способа противостоять этому гамбиту. От него нет никакой защиты, единственный выход ― расслабиться»;

     2. «Сложилось мнение, что русские ― худшие в мире пропагандисты собственного образа жизни, что у них самая скверная реклама»;

3."Наша ванная, а мы прославились по всей Москве, обладая собственной ванной, имела ряд особенностей. Войти в нее было не так-то просто, ― нельзя было открыть дверь и зайти, потому что на пути двери стояла ванна. Кому нужно было в ванную, делал шаг внутрь, заходил за раковину, закрывал дверь и только потом имел возможность двигаться по ванной комнате. Ванна неустойчиво стояла на ножках, и если, сидя в ней, сделать неловкое движение, она подпрыгивала, и вода лилась на пол.Эти отличительные черты нашей ванной подходили ко всем ванным, которые мы видели в Советском Союзе. Может, есть и другие, но нам они не попадались. В то время как все краны текли ― в туалете, над раковиной и в самой ванне, ― все водостоки были практически водонепроницаемы. Когда вы наполняли ванну, то вода стояла, а если вы выдергивали затычку, то это не производило никакого эффекта ― вода оставалась в ванне»;

Джон Стейнбек и Роберт Капа в Москве. 1947 год.Фото: Robert Capa / International Center of Photography / Magnum Photos / East News

4.Грузия ― это волшебный край, и в тот момент, когда вы покинули его, он становится похожим на сон. И люди здесь волшебные. На самом деле, это одно из богатейших и красивейших мест на земле, и эти люди его достойны. Теперь мы прекрасно поняли, почему русские повторяли:

― Пока вы не видели Грузию, вы не видели ничего.

5. Футбол ― самый популярный вид спорта в Советском Союзе, и футбольные встречи между клубами вызывают больше волнений и эмоций, чем любое другое спортивное событие. Во время нашего пребывания в России по-настоящему жаркие споры разгорались только в одном случае ― когда дело касалось футбола. [/b]

Много еще любопытного можно найти в «Русском дневнике» Стейнбека. Как, впрочем, и в произведениях Мильтона и Доджсона. Вызывают большой интерес и записи романиста Мориса Бэринга (1847-1945), который в 1905 году работал военным корреспондентом в лондонской газете «The Morning Post» и освещал события Русско-японской войны. После он напишет несколько книг о России, наибольшую популярность приобретет произведение «Русский народ», изданное в 1911 году. 

Вот небольшая подборка из высказываний Бэринга:

«Часто русский испытывает острый страх перед ответственностью, боится начальства, шарахается от всего нового и взирает с опасливой подозрительностью на людей, готовых брать ответственность на себя и обнаруживающих какую бы то ни было самостоятельность. Стоит заглянуть в бумаги любого российского административного учреждения — скажем, волостного правления, — как сразу замечаешь, что они насквозь пропитаны этой чрезмерной осмотрительностью и боязливостью. Обычный русский по природе своей демократ, в хорошем и плохом смысле этого слова. Под плохим смыслом я подразумеваю ту особенность демократического душевного склада, которая внушает русскому пугливую антипатию к любому незаурядному человеку, смело выражающему свое мнение и на деле доказывающему свою нравственную независимость и мужество. Этот контраст между интеллектуальной смелостью и малодушным поведением вполне сообразуется с другим контрастом — между способностью русского к выплескам неистовой энергии и его склонностью бездельничать, полагаться на авось, на laissez-aller, которую он обнаруживает ничуть не реже».

"Если бы нас попросили выбрать в истории или литературе три типа, совокупно выразивших английский характер, и, положим, мы бы назвали Генриха VIII, Джона Мильтона и мистера Пиквика, — какие три русских типа, также выбранные в истории или литературе, соответствовали бы им и суммарно воплотили характер русский?Я бы ответил так: Петр Великий, князь Мышкин и Хлестаков. И добавил, что почти в каждом русском есть что-то от каждого из них".

Эти слова про политическую свободу кажутся удивительно точными. Известно, что Бэринг хорошо владел русским языком. Многое из того, что он написал о русских, неприятно читать, как неприятно читать любую критику в свой адрес, но его замечаниям трудно отказать в справедливости. Как трудно и отринуть вопрос, а имеет ли кто-либо вообще право на подобные обличения всего народа в целом. Я не могу припомнить ни одной книги русского автора, в которой бы порицался какой-либо другой народ, подмечались недостатки и достоинства с упором на первое. Сама мысль издать такую книгу кажется недопустимой и неэтичной.

Закончу статью скорее положительными словами об "этих русских". Машина времени вернет нас назад, во время революции и становления СССР. Именно в этот период жил и работал в нашей стране французский филолог-славист Пьер Паскаль (1890-1983). Семнадцать лет, проведенных в России, дали ему возможность лучше других узнать здешних жителей. 

Вот что он, помимо всего другого, написал в своем личном дневнике, который вел с 1916 по 1927 год, находясь в нашей стране:

"Русский подчиняется не столько закону, сколько влиянию того, кто сумеет завоевать его доверие".

"Русский народ — самый христианский из всех, поэтому для него так соблазнительны социалистические принципы. Русские яснее всех ощущают человеческую слабость и, главное, слабость отдельного человека".

"Черта русского — смирение; на первом месте — недоверие к выскочкам; демократизм русского народа; власть была ему навязана сверху; это что-то вроде покрывающей его крышки".

"Отношение к смертной казни и к войне как к чему-то отвратительному".

"Несмотря на свою покорность и бездеятельность, русские никогда не забывают о том, чего хотят, и никакое внешнее влияние не способно сломить их глубокую спрятанную волю. Разум подчинен душе — совсем не то, что на Западе, где смекалку часто ставят куда выше доброты".

Пожалуй, после этих слов Паскаля можно смело поставить точку. Ведь тех, кто говорил и судил о нашем народе, ещё много, и цитировать можно едва ли не бесконечно. А смысл? Немного утолили любопытство, потратились на чтение чужих умозаключений, не всегда честных, и будет. Время лучше других показывает, какие мы есть.

Вот и после этой встречи прошли уже годы. Бабушка Катя, жива ли ты? На стадион давно перестали пускать "простых" людей. Какое-то время мы, молодёжь, перелазили через забор и всё равно бегали. Потом перестали. Нельзя, так нельзя. Сколько раз хотела написать материал, что нельзя закрывать стадион от людей, даже встретилась с директором, а всё так и не сделала статьи. От разочарования, от какой-то горечи и осознания, что всё бесполезно.

Бабушка Катя... Такая стойкая и такая прямая...

(Простите меня, подписчики "Фотоманьяков", что от меня приходят скорее тексты, чем фото. Как иначе показать этих людей? А так вижу, читаете...

Советская

2015

Она приходит на стадион почти каждый день. В любую погоду и время года. Летом бегает. Зимой встает на лыжи. Наблюдая, как она пробегает свою 10-километровую(!) норму, много раз думала, что в таких людей мы больше не вырастаем. То ли не хотим, то ли уже не можем. Все в Бабушке Кате говорит о жесткости характера и непреклонной целеустремленности, свойственной советскому человеку, привыкшему всё личное подчинять общественному и, не жалея себя, всегда поступать, как должно.

Давно хотелось, узнав о её судьбе, написать материал, но она всё отказывалась. И вот месяц назад подошла сама.

— Вас интересуют воспоминания о Великой Отечественной войне? Я вам принесу кое-какие записи, будет интересно — напечатаете, сказала она. И буквально на следующий день у меня в руках был скромный листок. В небольшом рассказе уместилась Война. Она перед вами:

Серёжа

1942 год. Февраль. Группа бойцов морской пехоты ценой огромных жертв вышибла немцев из нашего посёлка, обеспечивая свободный проход железнодорожных поездов из Азова в Ростов.

С полуночи до рассвета шла ожесточенная пальба из винтовок и пулеметов. К утру стало все затихать, и в это время во дворе дома послышались громкие голоса. Двери отворились ( они никогда не запирались) и вошли четверо матросов в бескозырках, неся на руках раненого. Это был юный матрос. Когда того положили на кровать и мама увидела его рану, то упала в обморок. Вся спина юноши представляла собой кровавое месиво. Было видно ослепительно белую кость правого плеча.

Бойцы, попросив сделать все возможное, ушли. Мама, вскипятив воду и налив её в чашки, посадила меня на табуретку рядом с Сережей (так его звали) и велела вытирать тряпочкой, смоченной в воде, его лицо и шею. Сама же, сделав отвар из богородской травы, наложила на открытую рану компресс.

Я сидела рядом с Сережей. Он почти все время глухо стонал. Ему было всего 19 лет. Иногда, приходя в сознание, он ласково говорил со мной и целовал мои пальчики. Я спросила у мамы, почему он так делает. В ответ она сказала лишь: «Ты просто тоже его поцелуй». А так как я не умела этого делать, будучи совсем маленькой, то просто лизала его язычком, и все спрашивала: «Мама, мама, а почему Сережа такой соленый?». Мама лишь плакала.

Так прошло пять суток, и только стало казаться, что ему полегчало, как пришли моряки и забрали Сережу. Когда они его уносили, он все шептал мне: «Я вернусь, Сестренка!».

Я долго еще потом спрашивала маму, почему он не приходит. Конечно, больше я его не увидела. Он, наверное, погиб. Прошло более 70 лет, но через прошедшие годы и сейчас слышу его слова: «Я вернусь, Сестренка!».

ЕКАТЕРИНА СТРИЖИЦКАЯ

Через несколько дней произошла ещё одна встреча с бабушкой Катей. Мы говорили там же, на стадионе, зайдя в одно из зданий. Стекала грязная вода с лыжных ботинок на пол. Виновато плелись друг за другом секунды — время медлило, отворачивалось от страшных и болезненных слов. Около года посёлок, в котором жила маленькая Катя, то занимали немцы, то отбивали наши. По её словам, в оккупации жили какое-то время в 41-м, 42-м и 43-ем годах. Больше десяти месяцев она, первоклашка, ходила в немецкий класс.

— Нас было 18 девочек и 8 мальчиков в этом классе. Все голубоглазые и белобрысые. Учили две немки. Ничего плохого нам не делали, но разговаривать и писать разрешали только на немецком. Один раз лишь, когда одна из нас отказалась это делать, «учительница» подошла и потянув её вверх за косицу, приподняла над стулом, с силой стукнув лицом о парту. Это был единственный такой случай. Я долго потом помнила все немецкие песенки, а сейчас уже позабыла их

Не приведи Господь, чтобы вас расстреливали

До сих пор перед глазами Бабушки Кати стоит улыбающееся лицо рыжего пилота. В бреющем полете его самолет кружит над девочкой, бегущей с кошелкой в руках. В какой-то момент она, не удержавшись, падает и мимо неё проходит пулеметная очередь

— Я и сейчас вижу его, стреляющего в меня и улыбающегося во весь рот, — говорит бабушка Катя. Ей пришлось это пережить, возвращаясь домой с железной дороги, куда она носила обед своему отцу, трудившемуся путейцем. Тот работал на ветке «Ростов-Азов», которую постоянно бомбили.

Второй отчаянный случай, когда немцы едва не изуродовали мать, произошел уже во время оккупации. В их дом распределили солдат.

— Они заставили маму нагреть им воды для ванной и затем, раздевшись до пояса, обтирались. Мы, трое детей, лежали в углу на кухне. Тут же была и мама, ставшая ругаться, что они полуголыми при нас ходят. Услышав её, в комнату вбежал немец и схватился за кастрюлю с кипятком. Я каким-то шестым чувством поняла, что он хочет её обварить. Заорав, уцепилась за него. На мой крик прибежал их командир. Схватил этого за шиворот, и я услышала: « Nein , nein ” и затем на немецком: «Прекрати, девочка плачет!», на что ему тот ответил на чистом русском языке: «А ты только послушай, какими словами она нас поносит».

Я спрашиваю бабушку Катю, тот, изверг нашим был? Предателем? Она качает головой, говоря, что не знает. Просто такое вот было. Вообще про немцев не может сказать, что они их обижали. Всю грязную работу за них делали полицаи.

— Фрицы придут, то полицаи ( которые из наших же, местных украинцев) всё для них отнимут, пройдясь по домам. Наши придут — сами всё отдадим. Если бы вы только видели, как им тяжело приходилось....

Без оружия и без поддержки

— Всему тому, о чем сейчас расскажу, я была свидетелем. Наши наступали на посёлок, чтобы выбить немцев. Шли цепью, которую замыкал человек в белом полушубке. И вот рядом с нашей калиткой приостановился юный боец, ну совсем ещё мальчик (в 50(!) метрах от него уже были немцы!) и крикнул этому крайнему: "Дай мне автомат!". Тот в ответ ему матом: "Видишь фрица? Отними у него!".

Мама мне потом говорила, что это заключенные были, добавила бабушка Катя. Странным получался наш разговор. Слишком уж горьким, открывающим то, о чем раньше предпочли бы умолчать. Но ведь было это. И свои, ставшие сразу же полицаями, и безоружное "живое" мясо, посылаемое командирами на убой. Всё было, а мы всё равно победили. Благодаря людям, земле, вере. Помнит бабушка Катя, как всем селением спасали еврейку. Прятали её под разросшимся кустом сирени. Еду ей носили дети, в том числе наша героиня. Только всё равно не уберегли. Немцы её убили, несмотря на то, что лет ей было за семьдесят...

Эпоха большой нелюбви

А что после войны, бабушка Катя?.. Как жизнь устраивалась? -

— Поступила в 1949-м в авиационный ростовский техникум. Закончила и по распределению приехала в Оренбург. И здесь все 38 лет отработала на "Стреле", — тут замолчит на секунду наша героиня, улыбнется очень быстро глазами и скажет:

— Последняя ракета, которую я сделала, ещё стоит на вооружении. На вопрос, как называется, ответит: "Не скажу, мало ли".

И мы не станем больше возвращаться к этой теме, лишь единожды она обмолвится: "Вернись всё назад, не пошла бы я оружие делать. Перед человечеством как-то неловко".

Попрощаемся с Екатериной Николаевной, уйдем со стадиона с символичным названием "Прогресс" каждая своей дорогой. Только долго будут в голове вертеться её слова: "Замечаю много хороших молодых людей здесь, но нехороших все-таки ещё больше. Благородные натуры воспитываются в результате труда, а сейчас мало трудятся – всё больше работают. В чем разница? Труд – это то, что ты создаешь своими руками или головой и ни в коем случае не перепродажа чего-то. Мне последнее время вообще кажется, что мы сейчас не живем, а выживаем. Доброты стало меньше, без которой и без ледникового периода замерзнуть не трудно.

Екатерина Николаевна 38 лет строила ракеты на «Стреле» и...бегала. В свои 80 лет она и сейчас за одну тренировку проходит десять километров на лыжах.

— Я всю жизнь занимаюсь спортом. Чтобы быть сильной, не падать и никогда не позволять топтать себя.