Лехе Самойлову всегда не везло. Если, идя на работу, он собирался зайти в круглосуточный за сливками для кофе, то, встав у кассы, обязательно сталкивался взглядом с бывшей женой. В восемь утра. В маленьком тесном магазинчике. В городе-миллионнике.

Можно было бы удивиться, если бы Лена, в прошлом Самойлова, а теперь Кирдягина, не работала там продавцом.

Опять ты, говорили её глаза. Лёха навсегда их запомнил ярко-зелеными, и всякий раз удивлялся, когда видел серыми с болотными крапинками.

Опять я, мысленно говорил он, кладя на прилавок сливки.

Её кожа уже слегла просела под невидимой тяжестью морщин. Складки у губ тянули лицо вниз, сдирая всякий намек на задор и радость.

Боже, до чего некрасива, мелькало в голове у Самойлова, и он, жалобно улыбнувшись, выходил на улицу.

Включал на всю громкость любимую песню Шахрина и гонял в плеере» до тех пор, пока его привычным ударом не опрокидывало в то весеннее утро.

Тогда был туман: он клочками лежал повсюду. Так, как если бы собака, заигравшись, разметала весь синтепон из какого-нибудь большого плюшевого мишки.

Самойлов спешил на экзамен. В его голове гарцевали формулы, и будущее представлялось одним огромным куском непреложного абсолютного счастья. Вот Леха — инженер, затем заведующий лабораторией крупного НИИ. А там…

Он жмурился от этих мыслей, как кот, которому хорошо после проведенной на улице ночи лежать на белой хозяйской простыне.

Каждой своей клеткой Самойлов ощущал, что Бог, сам Бог любит его, и летел с полузакрытыми глазами. Так на полной скорости и вляпался в лужу.

Брызги коснулись белоснежных рукавов, что уж и говорить о парадных брюках, которые теперь не спасала даже идеальная стрелка.

— Вот так божий любимчик, — сказал он, не переставая любоваться собой.

Звонкое «хи-хи» развернуло его назад. Позади, на самом краю лужи, стояла она. Совершенно обыкновенная.

Тут Самойлов — сегодняшний, несущий в кармане коробочку со сливками — закрывал глаза и долго шёл так, не боясь попасть под колеса автомобиля.

Её смех будто опять — здесь и сейчас — рассыпается на снежинки, на капельки росы, на что-то такое прелестное и мимолетное, что внезапный страх перекрывает Самойлову воздух. От мысли, что вдруг она сейчас исчезнет, у него багровеет лицо. А как не исчезнуть такой красоте? Этого Леха не представляет. Ну не может она быть настоящей.

И Лёха, находясь в центре лужи, решительно закрывает глаза. Не меньше вечности, наверное, лет сто — стоит и шевелит пальцами в промокших ботинках.

Но вот, набравшись храбрости, приоткрывает веки и чуть не вопит от радости. Она здесь, не исчезла, не растворилась в тумане! А значит живая. Сквозь оглушительный грохот — соседний дом что ли строить начали? — он видит царапину на её щеке и рядом почти исчезнувшее желтое пятнышко от йода.

Будто сойдя с ума, Лёха зачерпывает воду в ладонь. Прямо из лужи — холодную, мутную — и выливает на её ботиночки. Аккуратно, чтобы не испачкать колготки. Думал, запрыгает, завизжит, а она только стоит и смотрит ему в глаза. И подол легкого платьица развевается.

Лёха чувствует еще чуть-чуть и расплачется: живая она или нет? Что за глупый морок.

Делает шаг, ещё шаг и берёт её за руку. Острый локоть, острый взгляд сквозь круглые старомодные очки прожигают в теплой душе дырку, сквозь которую вытекает последняя Самойловская самоуверенность.

Вроде настоящая, думает он. А глазищи-то какие зеленые, ресницами, будто кисточками, машет. Все лицо исчеркала поди.

— Настоящая ты, или нет! — кричит на неё в упор.

А она смотрит и смеется.

Лёха дергает её за локоть. Так, чтобы сделать больно. Не со зла, ему самому плохо от этого. И слышит невыразимо сладкое:

— Дурак что ли? Как дам сейчас сумкой по башке!

От невыносимого счастья ему хочется лечь в эту лужу. Как перегревшемуся псу поваляться в ней, подрыгать ногами, как маленькому.

Он блаженно поднимает голову к небу, захлебываясь теплым голубым цветом.

— Скажи, у меня всё лицо от тебя зелёное? -

Его вопрос падает в пустоту. В лужу. Девушки будто и не было здесь.

Самойлов, между тем, подходит к работе. Его опять не сбила машина, что удивительно. Только пальто забрызгано грязью, и ботинки такие, будто он бегал по лужам.

С Ленкой он познакомился через месяц после этого, когда пришел пересдавать проваленный экзамен. Как увидел её зеленые глаза, так и позвал в кино. Никогда с ней не говорил об увиденном в парке, и вообще с тех пор обходил его стороной. А Ленка даже смеялась, как Та из лужи. Только это злило его ужасно. Какое она имела право — такая обыкновенная — быть похожей на Неё?..

И Самойлов морщился, видя красные следы от тугой одежды на теле жены. Скрипел зубами, когда Ленка, как всякий живой человек, начинала икать или жаловаться, что у нее болят зубы. Изменял ей при первой возможности, последние годы нисколько того не таясь. Даже с каким-то злорадством. Так, что когда она его бросила, ему стало легче. Настолько, что сначала раз в месяц, потом в неделю, а затем каждый день он приходил к ней в магазин. За сливками. Морщился от неловкости на неё глядя. Страдал, видя складки на её шее и глаза, серые в крапинку. Радовался, выходя на улицу. На работе отдавал секретарше Валечке сливки, потому что пил только черный кофе, и начинал тут же неосознанно ждать следующего дня.

Вся Лёхина жизнь превратилась в одно непрерывное утро, и это так ему надоело, что он пошёл и женился. На Вере из отдела продаж. Она была моложе его на пятнадцать лет, и Лёха стал чаще смотреться в зеркало. Старательнее выдергивать волоски, торчащие из ушей и носа и даже чистить ботинки. Как себе, так и ей.

Глаза у нее были карие. Смеялась она отрывисто, истерично, тем самым ничем не обижая Самойловское видение. За сливками Лёха ходить перестал. Вместо этого он покупал цветы в ларьке и приносил молодой жене в постель, из которой мчался на службу, боясь опоздать.

Однажды утром Лёха шёл со своей Верой по старому парку. Думал о повышении, о торгах, о том, что надо купить вторую машину, как вдруг супруга потянула его за рукав.

— Смотри, какая смешная старушка.

Он поднял глаза и увидел полную пожилую женщину в некрасивом дешевом платье. Та стояла, задумавшись, на самом краю лужи.

Самойлов не сразу узнал в ней Лену. А узнав, подумал только о том, что «старушка» была младше него на три с половиной года.

— И правда, смешная, — сказал он неловко и нарочно свернул в другую сторону. Лишь бы не встретиться взглядом с бывшей женой.

— Каких только людей не бывает, — шепнул Вере на ухо и, как это сейчас модно у молодёжи, показал ей кончик языка.

— Какую машину тебе купим — опель или мазду? — спросил он, а когда она, взвизгнув, поцеловала его в губы, Самойлов почувствовал себя самым несчастным в мире.

Он обернулся украдкой, но ничего, кроме лужи, позади уже не было видно.

#НашаАняЛучшая

Свету — Свет

В этот тяжелый год с пандемией, страхами, неясными ожиданиями вдруг вошла Она... Влетела, как прекрасная белая птица в темную мрачную ночь. Не такая, как все. Иная.

Я давно не смотрела фигурное катание, а тут вдруг заболела им. Из-за неё. Из-за Анны Щербаковой.

Тонкая, вся сотканная из весенних струн, Анна, выходя на лед, будто берет с собой твое сердце. И оно трепещется, оно замирает, оно поет. И это удивительное Искусство.

Было бы здорово просто любоваться, восхищаться и радоваться, что тебе посчастливилось быть современником, смотреть всё это в прямом эфире, но... Плохо или хорошо, но фигурное катание вышло за свои рамки, и битва Анны превратилась в битву не за медаль, а за свет и красоту во всем мире, за правду. Против неё, по возрасту почти девочки ополчилось всё наше проплаченное медийное сообщество.

Читая новости, многие паблики, посвященные фигурному катанию, я с ужасом наблюдаю, как белое называется черным, а черное — белым. Как откровенная ложь выходит на первое место. Как за деньги пишется грязь. Вдвойне больнее, что причастны к этому журналисты. Впрочем, какие они журналисты?.. Даже не борзописцы, хуже.

Факт, что комментарии в поддержку Анны удаляются сразу . Например, в сообществе "Вконтакте" под названием "Фигурное катание России", а тот, кто написал их блокируется. Смешно, да, потому что мелко. Но и ужасно, потому как низко.

Я бы хотела попросить тех, кто относится ко мне хорошо, посмотреть катание Анны. Оно того стоит.

Сейчас на великую фигуристку, а величие даруется свыше, льется со всех сторон грязь и ложь. Это трудно терпеть. Так же, как и любую другую подлость и несправедливость. А ещё...это правда битва за Свет.

У Чернова болели глаза, но, когда жена пошла спать, он не выключил телевизор. Взгляд его был направлен в экран, и со стороны казалось, что фигурное катание, которое он с трудом на самом-то деле терпел, поглотило его целиком. Пропустил он и восторженные взгляды Людки. Та хоть и пыталась оставаться невозмутимой, но вся её оплывшая за пятьдесят лет фигура выражала восторженное хвастовство. Вот ведь какая она, перевоспитала! Мужлан, а поди ты, полюбил благодаря ей искусство. Это был вечер триумфа. В спальню уходила, гордо выпрямив спину. Думала, что недолго пролежит в кровати одна. Стараясь не двигаться, она скрючилась в тесной шелковой пижаме с вышитыми на ней розовыми фламинго, но так и заснула в ожидании мужа.

Чернов же ещё долго сидел у телевизора. Глазных болей он не замечал, иначе давно бы предпринял меры. Потому как выше здоровья не ставил ничего на свете. Оно было главным ресурсом, а то и смыслом всей жизни. Оттого затянувшаяся пандемия изрядно подкосила его. Врачам он не верил, в пользе вакцинации сомневался. Он до того привык к маске, что забывал её снимать даже дома и подчас делал это с неудовольствием после нескольких напоминаний жены.

Этот неподдающийся логике вирус загнал его в угол, в котором Чернов довольно-таки неплохо освоился, и если ребенок в этом положении стоит и размазывает по стене козюльки, то он замирал, как кролик, и цепенел, ни о чем не думая. Стоило ему услышать о том, сколько умерло за день и каковы риски, то сразу вставал в невидимый угол и становился неуязвим.

Перед фигурным катанием как раз были новости, они и подарили Чернову пару часов благословенного ступора.

От долгого смотрения в одну точку, а Чернов в какой-то момент перестал даже моргать, из его глаз полились слезы. Они-то и вернули его в наш мир со всеми его земными проблемами и включенным телевизором.

— Они накачивают нас алюминием, чтобы потом, нажав на кнопку, взорвать к чертовой матери…

Услышав это, Чернов вздрогнул. В студии, зажатые границами экрана, сидели двое. Блондинка, подстриженная под мужика, и манерный тип с пробором, как у старой учительницы, которую Чернов как-то вез на урок. Та, опаздывая, вызвала такси. Чернов догадался о том по времени. Сидела на заднем сиденье, прижав к груди огромную сумку. Чернов всю дорогу, поглядывая на неё в зеркальце, радовался, что в школу ему не надо. А всё из-за глаз, были они как намозоленные. Натруженные, а оттого ничего не видящие, кроме своей усталости. Тогда Чернов так, конечно, не думал. И никогда ничего подобного бы не родилось в его голове, если бы он специально не остановился таким образом, чтобы учительница, открыв двери, не встала бы в лужу.

Её тоненький вскрик, когда грязные капли легли на юбку и на колготки, будто поцарапал Чернова. Учительница на него не обернулась. Горестно вскрикнула, подняла вверх, как гирю, свой разбухший баул и засеменила к дверям.

Эта учительница ему даже один раз снилась потом. Он, проснувшись, тогда долго сидел на кровати. Морщился от холода и монотонно, как иные молитву, проговаривал матерные слова. Похабные глаголы помогали ему, как сода при изжоге. Ногам было холодно, но Чернов всё сидел и смотрел на полосу свету, идущую от окна к тумбочке, и тупо думал, что в том учительском бауле лежали тетрадки. Тяжелые, потрепанные, с двойками и пятерками.

— Ну и ехала бы, б…. На автобусе. Подумаешь, б… какая, опоздать не могла, сердился он.

Один раз Чернов даже подвез бесплатно типичную училку. Посадил как раз около школы. Но не помогло, образ той, пожилой с пробором, редко да всплывал перед глазами.

Жива ли сейчас с пандемией этой, вдруг подумал Чернов. А потом с непонятной нарастающей тревогой прокрутил в голове услышанное. Хотят взорвать…все вакцинированные накачаны алюминием…только коснуться кнопки…

Мозг Чернова, а может душа – этот маленький комочек внутри, что умел видеть и слышать, плакать и делать больно – сейчас превратился в боксерскую грушу, в которую со всего маху врезалось: хотят взорвать, взорвать, взорвать…

Он покосился на Людку. Та лежала, раскинувшись. Розовый шелк не грел, и она вся съежилась, как пухлый младенец.

— Людка – вакцинированная!.. Вдруг она того, ночью взорвется. Тогда ведь и я тоже, — прошептал он зачем-то вслух и рванул в коридор. Опрокинул стул, наступил на кота, упал. Всё это легло в основу пары секунд, сыгранных под аккомпанемент Кыся, издавшего вопль достигшей наконец-то просветления старой девы.

Людка, надо сказать, не проснулась. Чернов выполз на улицу. Тут вспомнил, что на работе привит почти весь коллектив. Все, кроме Ефимовой, которая, чтобы ему угодить, прививку решила не делать. А значит, и там риск!.. Это так его потрясло, что он неожиданно увидел звезды. Они молча сияли. Так же, как и тридцать лет назад, когда он пацаном бегал ночью в туалет и долго потом стоял в кустах, задрав вверх свою тощую шею. Тогда под рёв цикад и стук сердца все вокруг казалось ненастоящим. Будто весь мир был придуман, всё, кроме звезд и звуков созревающего в нем естества.

Чернов недолго смотрел на небо. Холод ночи намекнул ему на простуду.

Он побежал по городу. Остановился примерно через час у небольшого дома. Старательно жал на кнопку, считая минуты. На десятой Ефимова открыла.

Когда повела в спальню, в которой всегда было Чернову тесно, он, стесняясь сказал:

— Галя…я что пришёл. Говорят, вакцинироваться вдвоем надо, чтобы не пропало лекарство. Ты это, со мной пойдешь?

Надо сказать, что привились они в то же утро. Ефимова выходила из больницы с неясной надеждой на что-то большое и яркое. Чернов же возвращался домой успокоившимся.

Возле подъезда ему показалось, что он увидел ту самую училку. В темном платке с большой сумкой в руках – она стояла на остановке. Он зачем-то помахал ей рукой. И даже хотел было улыбнуться, но вовремя спохватился, оставив угрюмое своё лицо безучастным.

— Ишь, чего, б…обойдется, — подумал он.

Купил хризантемы в ларьке и зашел домой самим собой. Будто пандемия закончилась. Ведь если все взорвутся, то разом. А главное – Людка так его не убьет. Последнее почему-то казалось ему самым важным.

Сегодня утром снимала розы. Середина октября, а цветы распускаются. Почки на вишне готовы взорваться зеленью. Выпустила новые листочки одна из жимолостей.

Только человек не даёт себя обмануть. Внутри, как и положено, Осень.

Старые дни каждую ночь тревожат. Смотришь фильмы из прошлого. Сомневаешься, пятишься из давнего в будущее, зная при этом, что повернись время вспять и опять бы ушло за коня если не царство, то всяко его половина.

Осень, и на многое закрываешь глаза. Многое не пытаешься делать. Впереди — спячка. Зима. И тонкий, свистящий белым снег. И кругом невидимые пули. Так во сне, через поле боя, к себе и своим.

Когда проснешься, снова будут взрываться зеленым черные, пропитанные слезами ветки. И не ошибешься, вдыхая тревожный, зовущий птиц воздух. Не спутаешь ни с чем голос Весны.

Зойкина кожа

Зуб шатался. Колька Мячин потрогал его языком и притих. Опять дергать!.. Тридцать лет, а всё то же, что мучило в шесть. Он зажмурился и застонал. Пришёл кот, потёрся о подбородок, а потом вдруг укусил за нос и, спрыгнув, помчался на кухню. Скотина! Щас прям, пойдет он кормить его —    дармоеда, который ещё кусается. Мячин матюгнулся, полежал пару минут и поплёлся к холодильнику.

Бросил кусок мяса прям на его злобные жёлтые глаза, напоминающие жидкость, оставшуюся от рижских шпрот. Глаза мяукнули, сверкнули, но мясо подобрали и сгинули под шкаф.

— Жри, морда наглая, — сказал Мячин. Потянулся себе за куском, но, вспомнив про зуб, лишь поморщился.

Зойку бы сюда, пусть бы читала себе в уголке – вся такая домашняя, — да кота наглаживала…

Колька опять застонал. У Зойки коса до жопы и ноги, как у статуи в «Третьяковке». Или в «Эрмитаже». Мячин был в одном из этих музеев в школе, и безрукая, бескрылая богиня поразила его своей красотой на всю жизнь.

На прошлой неделе – не богиня – Зойка стояла на остановке. Колька ехал домой. Увидел её ноги, пригляделся и решил подвезти. Мало ли какие отморозки пристанут. Зойка долго отказывалась, но потом согласилась. Он подвез её к общежитию – жёлтому, будто перенесшему гепатит, зданию. Уже отъехал, но вернулся, заметив, что та осталась на улице.

Так поздно вахтерша отказалась пускать. Привёз домой. Двери открыла Таи –пышногрудая Тамара любила, чтобы её называли именно так. В лифчике и трусиках, с бокалом в руках. Отчего-то Колька смутился, прикрыл Зойке глаза, а Тамаре сказал проваливать. Мало ли, вдруг девчонка на учительницу учится.

Зойка, надо сказать, быстро освоилась. Нацепила его футболку и засела с книгой в углу. Оказалось, в её сумочке лежал Чехов. Сидела, фыркала и смеялась. Мячин пил кефир и удивлялся. Он-то всегда думал, что Чехов скучный и писал о грустном, а тут поди-ка – всё наоборот.

Колька нечаянно задел зуб и поморщился. Зойка пропала вчера. Нет, он не виноват! Сидела дура, уткнувшись в своего Чехова. А он что? Пришёл после работы, душа просила чего-то человеческого и вот наткнулась на эту мраморную оглоблю с книжкой. Сидит в его футболке, читает и реденько так глаза на него приподнимает. Ну Колька и зашвырнул книгу в окно. Только потянулся Зойку к себе притиснуть, а рядом и нет никого. Только «Адидас» на полу валяется. Ещё тёплый.

С тех пор заболел зуб, зашатался. Была Зойка или нет? Может, привиделась?..

— Барс, я псих? – позвал Колька кота. Тот ехидно не откликнулся. – Сволочь ты. Куплю собаку, а тебя выброшу.

Мячин, хлопнув дверью, вышел на улицу. Вернулся поздно со свертком в руках.

— Начну с юмористического сборника, — мрачно заявил он и, открыв первый рассказ, погрузился в чтение. Улыбался, хмурился, ругался. Про зуб же совсем забыл. Тот и болеть перестал.

Долго горел свет в окне, и с улицы был виден силуэт сидящего за столом человека. Через какое-то время к нему добавился ещё один. А потом свет погас и любопытным прохожим уже ничего не было видно.