"И мне казаться будут лица третьи
Одним моим потерянным лицом"
Инна Лиснянская
Вот все говорят: Кремль ограниченное третье. Нет, не все, конечно. От кого-то можно услышать термин POV или даже его обрусевшую версию пов, от кого-то – новомодный фокал. Не столь подверженные модным веяниям могут рассуждать о несобственно-прямой речи или о потоке сознания. Ну и, наконец, существуют, вероятно, гипотетические адресаты теперешней колонки, взирающие на весь этот праздник жизни с легким недоумением: что это? а главное – зачем это? Им-то я и попробую ответить. Помимо альтруистических побуждений у меня имеется и определенный шкурный интерес, поскольку в голове лениво бродят разные мысли и темы, на это самое ограниченное третье завязанные. Представляется разумным подготовить себе читателя, все того же — гипотетического.
Итак. Еще со школьной скамьи все примерно понимают, что в литературе бывает изложение, или же, самое время ввести этот термин, нарратив, от первого и от третьего лица. Второе лицо используется, особенно в прозе, значительно реже, но, по счастью, к нынешней теме оно особого отношения не имеет, так что оставим его в стороне. А вот к первому имеет смысл немного присмотреться.
Среди произведений от первого лица можно выделить, грубо говоря, мемуары – иными словами, рассказ участника неких событий об этих событиях, который читателю надлежит именно так и понимать. Помимо собственно мемуаров условного маршала Жукова в эту категорию попадает еще множество разных жанров, включая, к примеру, объяснительные записки, сочинения «Как я провел этим летом», многое из поэзии («Я входил вместо дикого зверя в клетку»)... да что только не попадает. Существенно, что здесь подразумевается: автор врет пишет как очевидец.
И однако огромное число художественных произведений от первого лица вовсе ничего подобного не подразумевает. Только совсем уж наивный читатель, будучи допрошен с пристрастием, станет настаивать, что «В 13.17 Экселенц вызвал меня к себе» написал некто М. Каммерер из двадцать второго примерно века, после чего записки его непостижимым образом оказались в веке двадцатом. Разумеется, Каммерера придумали братья Стругацкие, а потом написали от его имени целую книгу. (Заметим на будущее — сильно потом и, собственно, не целую.) В данном случае мы имеем дело с некоторой художественной условностью, причем второго порядка. Условность первого порядка, неотъемлемая часть художественной прозы, заключается в подразумеваемом утверждении, что некие события, идет ли речь о Франции семнадцатого века, Москве двадцать первого или Саракше двадцать второго, действительно имели место, причем именно в том виде, в котором описаны. Второй порядок условности – это когда автор говорит «я» за своего героя, явно им не являясь. Читателям все это совершенно не мешает, они привыкши. Мало того, подобная нарративная техника во многих случаях обеспечивает более глубокое погружение в описываемые события — и, как следствие, удовольствие от чтения.
Но не будем уходить слишком далеко от темы, подчеркнем лишь одно довольно-таки очевидное обстоятельство: автор – хозяин своего произведения. Он волен не только выдумать персонажа, но также залезть к нему в голову и смотреть на происходящее его глазами. И, что особенно характерно – ничьими больше. Во всяком случае в пределах достаточно четко очерченного куска произведения, скажем, главы.
Только вообще-то автор — хозяин всего произведения, не одного персонажа. Если пишется, к примеру, диалог, автор достаточно хорошо представляет себе происходящее в головах у обоих его участников. Знает не только что они говорят, но и что думают, что видят друг в друге. Что произошло до диалога (пусть даже об этом известно не каждому или вообще никому из его участников), что случится позже. И вот третье лицо, когда автору не нужно делать вид, что он и есть один из персонажей, предоставляет прекрасную возможность поделиться этим знанием с читателем. Возьмем простейший пример из начала второй части «Анны Карениной».
цитатаКнязь хмурился, покашливая, слушая доктора. Он, как поживший, не глупый и не больной человек, не верил в медицину и в душе злился на всю эту комедию, тем более что едва ли не он один вполне понимал причину болезни Кити. "То-то пустобрех", — думал он, применяя в мыслях это название из охотничьего словаря к знаменитому доктору и слушая его болтовню о признаках болезни дочери. Доктор между тем с трудом удерживал выражение презрения к этому старому баричу и с трудом спускался до низменности его понимания. Он понимал, что с стариком говорить нечего и что глава в этом доме — мать. Пред нею-то он намеревался рассыпать свой бисер. В это время княгиня вошла в гостиную с домашним доктором. Князь отошел, стараясь не дать заметить, как ему смешна была вся эта комедия. Княгиня была растеряна и не знала, что делать. Она чувствовала себя виноватою пред Кити.
В сцене участвует совсем немного персонажей, при этом мысли одного из них автору, а следом за ним и нам известны дословно, в форме прямой речи, мысли другого – в подробностях, наконец, у нас есть и детальный отчет о чувствах и эмоциях третьей. На протяжении главки Толстой успеет заглянуть и в голову Кити, пощадив из всех упомянутых разве что домашнего доктора.
Если вам кажется, что приведенный отрывок выглядет архаично, дело тут не только и даже не столько в особенностях толстовского письма. Так называемое всеведущее третье лицо весьма характерно для классической прозы, когда автор явно или неявно принимает позу демиурга – а отчего бы тому, кто собственноручно сотворил всех персонажей, не знать, что у каждого из них в мыслях? Сейчас, к слову, столь откровенная всеведущесть встречается заметно реже, и примерно понятно, почему. Отчетливо маркируя присутствие автора, она напрочь уничтожает уже упомянутый выше эффект погружения. Читатель не живет внутри сцены, а очевидным образом вместе с автором наблюдает ее со стороны. Да, происходящее становится понятней, но... современный читатель в общем-то и сам по себе не дурак. И не очень любит себя таковым ощущать, да. Не всякий захочет, чтобы автор разжевывал для него происходящее во всех подробностях.
Означает ли это, что третье лицо безнадежно устарело? Нет, конечно. Мы читаем огромное количество написанных в третьем лице текстов, и делаем это зачастую с огромным удовольствием. Благодаря тому, что умелые авторы старательно устраняют себя – вместе со своим всеведением – из текста. Делается это на удивление просто. Нужно замаскировать тот факт, что автор умеет смотреть на происходящее глазами многих персонажей и читать мысли каждого из них. Как же это удается проделать, как скрыть свое всезнание? Да довольно легко. Раз нежелательно давать мысли множественных персонажей – ограничимся мыслями как максимум одного. Раз нельзя смотреть на сцену с разных точек зрения, а смотреть-то ведь надо – ограничимся одной.
Естественным образом на выходе получается так называемое ограниченное третье лицо.