В детстве я не любил произведения Владислава Крапивина, они казались мне скучными, впечатления от них остались довольно смутными, и вот примерно с сорокалетним перерывом прочел его романы «Лоцман» и «В ночь большого прилива». Очень интересно. Главная тема этих романов — любовь к мальчикам. Разумеется, в хорошем смысле слова. Даже точнее – к Мальчику как типажу. Прежде всего об этом — «Лоцман». Из него можно узнать, что лучшее, о чем может мечтать мужчина (главный герой – альтер-эго автора, немолодой известный детский писатель Решалов) – это дружба с мальчиком. Женщины находятся где-то далеко на втором плане (главный герой в разводе), о дружбе с немолодыми ровесниками нет и речи, а вот дружба с мальчиком – это источник счастья, а расставание или ссора с мальчиком – величайшее горе.
При этом в фантазии героя ему является икона Мадонны (якобы итальянская), на которой Христос — не младенец, а мальчик лет восьми. Священник объясняет в ходе романа, что самое главное для человека — и во взрослом состоянии сохранить Мальчика в себе (в «Приливе» герой, тоже немолодой писатель, говорит о себе, что ему вечные двенадцать лет). И герой мечтает написать (и в финале даже начинает) собственное апокрифическое евангелие детства, в котором Христос назван Мальчиком с большой буквы. В разных сценах обоих романов мальчики вызывают уважение взрослых, которые обращаются с ними как со старшими по званию. В «Приливе» мальчики побеждают гвардейцев кардинала (то есть канцлера) и убивают самого канцлера. Девочки поминаются вскользь.
Слово «мальчик» звучит в романах Крапивина умильно, и в то же время сакрально – так в романтических текстах иного типа звучит слово «девушка», таково же в Инстаграмме отношение к котятам.
Пусть тут нет эротики (ну, почти), но есть сильнейший эрос. Книги Крапивина крайне целомудренны, но и не надо искать «проговорок по Фрейду» там, где фигура Мальчика – с большой буквы – является центральной темой. Иногда, Щедровицкий, с его теорией деятельности, управляющей человеком, нужнее Фрейда. Прежде всего, Владислав Крапивин – это очень опытный и плодовитый детский писатель, который, разумеется, многие годы сообразовывался со вкусами своей целевой аудиторией и изобретал героя, который бы ей понравился; инерция ремесла дает свои плоды. Но, детских писателей много, а Крапивин, во многом, уникален.
Кстати, момент эротики можно увидеть, например, в том, что несколько раз в «Лоцмане» всплывает тема порки, шлепанья по попе – то есть законного эротического действия, допустимого советскими традициями и Уголовным кодексом по отношению к Мальчику – впрочем, она всплывает всегда только как возможность, никогда как свершившееся действие. Тут важной «проговоркой» является сцена, когда хозяин сада (второстепенный, но явно отрицательный персонаж), в который залез мальчик, готовится его пороть и лицо у него «медовое», с предвкушением удовольствия.
Эротика или нет, но фигуру Мальчика в обоих романах окружает действительно «медовая» атмосфера». При всем том – «может быть мальчика и не было», в том смысле, мальчик перед нами очевидно не настоящий, а вымышленный. Второй главный герой «Лоцмана», друг писателя Решалова, одиннадцатилетний мальчик Санька — это эмоционально зрелое, интеллектуальное, обладающее юношеским, но вовсе не детским чувством юмора, и к тому же наделенное сверхспособностями существо. Хотя, как раз сверхспособности – это наименее интересная и наиболее обычная сторона дела, и литература и кинематограф наделяет главных героев сверхнавыками, чтобы зрителю или читателю было бы приятнее с ними отождествляться. Более интересна «взрослость» мальчиков. Дело в том, что еще одна тема обоих романов Крапивина (наверное, не только этих, но я других не читал) – превращение взрослого в мальчика. В «Лоцмане» происходит очень любопытный обмен ролями: мальчик Сашка сам начинает писать роман (то есть берет на себя роль писателя Решалова) и в этом романе мы видим мальчика Решалова и взрослого Сашу. А в «Приливе» при переходе на другую планету немолодой писатель превращается в двенадцатилетнего мальчика, и чувствует легкость, упругость, мускулистость своего тела. Таким образом, мы видим сконструированную в тексте ностальгию по телесному хабитусу двенадцатилетнего мальчика. Это очень любопытно: мало кто согласиться, что наилучшим телом он обладал в двенадцать лет, а не в 18 или в 30. Это такая специальная телесная ностальгия детского писателя. И конечно важно, что Мальчик — не только предмет любви, но и желанная роль для героя-автора Крапивина. Но, разумеется, получая «легкость и упругость» детского тела, герой Крапивина не расстается с интеллектуальным и эмоциональным опытом (впрочем, является ли зрелым человек который говори что ему вечные двенадцать?). Итак, чудесный взрослый мальчик — результат проекции, плод желания взрослого стать мальчиком.
Есть и еще одно обстоятельство. Мальчики в обеих романах как правило растут без отцов, с матерями. Здесь со стороны Владислава Крапивина есть автобиографический момент, но безотцовщина для детей, родившихся, как Крапивин. в конце тридцатых, детей войны, была трагической обыденностью (заметим, что и Христос в «Ломанее, на иконе и в самодельном апокрифе — без видимого родного отца). Таким образом, возникает напрашивающееся толкование, что дружба взрослого (в терминологии Крапивина — «дядьки») и мальчика есть компенсация безотцовщины. Но поскольку, крапивинский взрослый сам хочет быть мальчиком, и поскольку он хочет дружить с мальчиками на равных, как мальчики со сверстниками, то он протестует против такого толкования и в «Приливе» мальчик Володька специально говорит взрослому писателю, что дружит с ним вовсе не потому, что у него нет отца, хотя именно так думает мама. Ирония заключается в том, что если эта тема могла не прийти в голову толкователю романов Крапивина, то она подсказана самим писателям; итак кроме прочего, взрослый друг мальчика, есть эрзац-отец мальчика, но в фантазийной проекции этот эрхац-отец сам хотел бы быть мальчиком, у которого есть заменяющий отсутствующего отца взрослый друг. Становится отчасти понятно, почему дружба с мальчиком оказывается такой ценностью для взрослого – кроме прочего потому, что он является ценным объектом проекций- ребенком у которого есть взрослый друг; взрослый хотел бы иметь взрослого друга когда или если бы был ребенком.
Ну и если отвлечься от текста, и поразмышлять умозрительно. Один и основателей истории детства Ллойд де Моз пишет, что эмоциональная зрелость зависит от хорошего детства, которое, в свою очередь, зависит от эмоциональной близости родителей с детьми. При этом историческим двигателем постепенного «улучшения» детства» являются именно матери, которые — исторически – становятся все лучше, а отцы, с их ремнем и меньшей эмоциональной привязанностью к детям, чаще воплощают предыдущие этапы «психоразвития». Романы Крапивина воплощают мечту об идеальном детстве, которое создано матерью (мадонной), когда отец невидим и его заменяет друг (апостол?).
Замечу еще, что Владислав Крапивин – писатель, несомненно, талантливый и мастеровитый, но сюжет его вялый, и впечатление некоторой скуки, возникшее от его произведений еще в детстве, ныне подтвердилось. Если бы не культурологический интерес, его приторная романтика производила бы впечатление довольно тошнотворное. И потому завершу свою небольшую заметку о Владиславе Крапивиной, строками из Тимура Кибирова:
Я лиру посвятил сюсюканью. Оно
мне кажется единственно возможной
и адекватной (хоть безумно сложной)
методой творческой. И пусть Хайям вино,
пускай Сорокин сперму и говно
поют себе усердно и истошно,
я буду петь в гордыне безнадежной
лишь слезы умиленья все равно.