(“РАЦИОНАЛИСТЫ и БЕЗУМЦЫ” – окончание)
Ту самую Землю, в которой Лавкрафт видел унаследованное от жутких чудовищ пространство, Верн наблюдал из гондол воздушных шаров и изнутри летящих на Луну снарядов. Он подчинял ее себе с помощью подводных лодок и в ходе путешествия к ее центру или пытался укротить с помощью дерзновенно воссозданной цивилизации и повторно сделанных изобретений, как это выглядит в «Таинственном острове». Вообще-то писатели не конфликтуют друг с другом – оптика Верна не исключает видения Лавкрафта.
Тем более что, занимаясь своими разработками, Верн стал замечать горькие и удивительные вещи. Успех у его героев достигается путем беспощадного соперничества, жестокой борьбы и напряженного драматизма. Даже в произведениях, предназначенных для детского чтения («Два года каникул», «Пятнадцатилетний капитан») появляются действующие лица, отмеченные злом, безумием.
Иррациональную враждебность к роду человеческому испытывает персонаж романа «Пятьсот миллионов бегумы», который использует технику в разрушительных целях.
В 1886 году верновский Робур-завоеватель выступает как конструктор великолепного «Альбатроса», а восемнадцать лет спустя он превращается в средоточие зла как Властелин мира.
Недавно открыли во Франции (1989) и издали у нас (1997) отвергнутую издателем юношескую повесть Жюля Верна «Париж в ХХ веке». Из этой книжки выглядывает лик катастрофиста, немного в стиле Виткация, пораженного технализацией жизни и развитием промышленности.
Индустриализация, которой Верн восхищается в других своих произведениях, здесь угнетает индивидуума, рвет связи между людьми, уничтожает культуру, ведет к угнетению духа и метафизических чувств… Это правда, что ужас всегда аллегоричен, но и SF – также.
Это удивительное литературное открытие санкционирует вписанную в фантастическую литературу закономерность. Когда за окном клубятся демоны, писатели грезят об увеличительном стекле и вооруженном им оке, когда же мы живем в невыносимо рационализованном мире, все надежды возлагаем на… демонов. Если нам хорошо, мы помним, что может быть плохо. В этом и выражается реакция литературы на перемены в мире и на себя саму. Мы находим в этом дух эпохи и индивидуальные предпочтения, одержимости, поиски, сумасшествия.
Следует, значит, сказать, что любители твердой SF, искоса глядящие на horror, на варварскую магию фэнтези; что сторонники фэнтези, отметающие научные претензии SF… все они нарушают законы сообщества, созданного и названного Гернсбеком, который семьдесят лет назад установил, что SF должна руководствоваться правилом сложения, а не вычитания. Фантастика именно потому сумела литературно противопоставить себя рациональным и безумным временам, что нашла поле деятельности (и публичность) для своих мудрецов и сумасшедших.
Творцы линии Жюля Верна (Кларк, Лем, Азимов, отчасти Дик, наверняка Гибсон) занялись влиянием техники на ситуацию в целом. Литературные потомки Герберта Уэллса (Брэдбери, Оруэлл, Стругацкие, Зайдель) показали фиксацию социумов. Продолжатели Эдгара Аллана По, Лавкрафта, Бирса – такие как Кинг, Баркер, Страуб, но также вновь Брэдбери и Дик — рисовали жуткие фантасмагории, открывая, что за все проблемы и хлопоты темная и светлая стороны нашей души в ответе. Никого и ничего не удастся извлечь из этой пирамиды без утраты комплектности интеллектуального диагноза, без разрушения художественной полноты. Ни одному из писателей нельзя отказать в очевидном или скрытом влиянии на других писателей.
Те же ли чувства мы испытывали бы к каждому из названных писателей в литературных салонах – это уже совершенно другая и, по большому счету, лишенная значения история.