אליאזר בן יוספ Элиэзер бен Йосеф (иврит)
Лазарь, сын Иосифа (в ивритской транскрипции)
Истоки, детство и юность
Настоящая фамилия Лагина — Гинзбург — достаточно распространенная. Ее происхождение (как и «смежных» — Гинсбург, Ган-сбург и т. п.) связывают с названием немецкого города Гюнцбюрга. В письменных источниках она впервые упоминается в начале XVI века.
Ее можно было встретить во многих городах бывшей Российской империи, особенно в так называемой «черте оседлости», губерниях, в которых евреям было разрешено проживать. И Витебск в этом отношении не является исключением. Первые витебские Гинзбурги упоминаются не позднее начала XIX века, причем на протяжении всего его. В справочной книге «Вся Россия» за 1897 год находим следующее: владелец нефтяного завода Мовша Гинзбург, Рася Гинзбург — табачная торговля на Могилевской улице в доме Гликмановой, Цодик Абрамович Гинзбург — торговля сельдью и шерстью на улице Шоссейной в доме Гершмана, Абрам Залманович Гинзбург — магазин сукна на Смоленской улице в собственном доме, Кива Ицков-на Гинзбург — торговля сахаром и мукой на Бибкином переулке в собственном доме. Бейля Гинзбург имела даже два магазина: один на Большой Могилевской улице в доме Бехрана, второй — на Вокзальной улице в доме Витенберга. В обоих продавался табак и табачные изделия. В «Новом путеводителе по Витебску» (1913 г.) и в некоторых «Памятных книжках Витебской губернии» начала XX века упоминается акушерка и повивальная бабка Сарра (Сора) Гиршевна Гинзбург, проживавшая на Нижне-Пегровской улице в доме Гинзбурга. Представлена была эта фамилия и среди купечества. В начале XIX века Симха Гинзбург являлся одним из девяти витебских купцов. А Абрам Мовшевич Гинзбург в 1887 году был даже гласным (депутатом) городской думы. Кстати, лица, носящие эту фамилию, до самого 1917 года в Витебске имели своего богатого представителя. Им был банкир Мовша-Лейба Абрамович Гинзбург, содержавший свою банкирскую контору на Бульварной улице в доме Шнеерсона.
А еще были Гинцбурги: Гирша Абрамович — владелец гостиницы на Нижне-Петровской улице в доме Кагана, Ицек Абрамович — владелец кожевенной торговли на улице Офицерской в доме Карлина, Мовша-Лейб Залманович — тоже кожевенная торговля, но уже на Подвинской улице в доме Витенберга.
Отца будущего писателя среди всех этих Гинзбургов не было. Во всех многочисленных публикациях о Л. Лагине он назван (со слов его дочери) всего лишь плотогоном. Не знаете, что это за профессия такая? Эти люди занимались перегонкой плотов из бревен по большим рекам из мест заготовки древесины до мест ее переработки или перегрузки на другие виды транспорта. Дельцов-заготовителей привлекала дешевизна этого способа, а поэтому он широко использовался и на Западной Двине. Это, без сомнения, была очень опасная работа, требовавшая от плотогонов большой физической силы, ловкости и выносливости. И хоть они нередко при этом получали серьезные травмы, добровольно никто не уходил: здесь платили побольше, чем на заводах и фабриках. И именно здесь могли больше заработать многочисленные и вечно конкурировавшие друг с другом ремесленники: сапожники, шорники, портные и т. д. Но вот первая загадка в биографии Лазаря Лагина: в автобиографии, написанной в 1933 году, он утверждал, что родился в «семье служащего — продавца в магазине железно-скобяных изделий». Так причем здесь плотогон? Или плотогоном отец писателя был до того, как стал продавцом?
Первенец у Иосифа Файвелевича (Файбышевича) и Ханы-Двой-ры Лазаревны (Лейзеровны) Гинзбургов родился 21 ноября (по новому стилю — 4 декабря) 1903 года. Его назвали Лазарем — в честь деда, маминого отца. Потом у супругов появилось еще несколько детей: сыновья Файвель, Шевель, Давид и дочь Соня. Вторым по старшинству был Файвель, родившийся в Витебске два года спустя после Лазаря. Он, как и Шевель, стал инженером, самый младший — Давид, родившийся в 1917 году уже в Минске, — литературоведом. По словам дочери Лазаря Иосифовича Н. Лаги-ной, ее дядя «был очень крупный ученый, трагически ушедший из жизни в двадцать четыре года, но и по сей день остающийся одним из самых уважаемых в нашей литературе исследователей творчества М. Е. Салтыкова-Щедрина». Единственная работа Д. Гинзбурга, которую мне удалось отыскать, была опубликована в 4-м томе «Трудов Московского государственного института истории, философии и литературы» и называлась «"История одного города" Салтыкова-Щедрина» (филологический факультет, стр. 87-134). В ней анализируются отношения писателя с самодержавием, либералами и народом, описываются градоначальники, положение России в 1860-е годы. Судя по этой публикации, Д. Гинзбург, возможно, преподавал в этом вузе. Что касается его смерти, то здесь не совсем ясно: то ли он погиб во время Великой Отечественной войны, то ли в том же 1941 году произошел какой-то несчастный случай. Но на сайте «Память народа» упоминание о нем я не нашел.
Где жили Гинзбурги в Витебске, достоверно тоже неизвестно. Широко гуляющая версия о том, что будто бы на Подвинской улице, документального подтверждения не имеет и является несомненной выдумкой одного из первых биографов писателя. Более поздние из них эту информацию переписывали (и переписывают до сих пор!) без всякого сомнения в ее правдивости. А некоторые из них даже пошли дальше: «нашли» сам дом (правда, по другой версии, дом, где будто бы жили Гинзбурги, не сохранился и на его месте сейчас находится «Николаевский хуторок»). Сам Лазарь Иосифович об этом воспоминаний не оставил, так что о его витебском детстве достоверно ничего не известно. Правда, кое-что о нем рассказала дочь Наталья, кандидат искусствоведения, о которой речь впереди: «Праздничное блюдо в семье — драники (картофельные оладьи). По воскресеньям Лагины ходили к богатому соседу покушать квашеную капусту. И однажды взяли с собой старшенького — Лазаря. Сосед спросил: «Мальчик, хочешь мандарин?» Лазарь подумал: «Откажусь для начала, а уж как будут уговаривать»... И сказал: «Спасибо, что-то не хочется». Уговаривать не стали. Мандарин он попробовал ох как не скоро. Запомнил: захотел чего-то — не выпендривайся».
В Витебске Гинзбурги прожили несколько лет. Сколько? Достоверно тоже не известно. Известно точно, что второй по старшинству сын супругов Файвель, названный так в честь деда отца, родился два года спустя после Лазаря, то есть в 1905 году. Годы рождения остальных детей Гинзбургов достоверно установить не удалось. Что же касается переезда семьи в Минск, то есть предположение (ничем не доказанное), что это состоялось в 1908 году. В нынешней столице Белоруссии Гинзбург-старший будто бы открыл свой собственный магазин и по-прежнему торговал железно-скобяными изделиями.
В Минске Гинзбурги жили в Раковском предместье, напротив хоральной синагоги. Как и в Витебске, жили бедно, еле сводили концы с концами. Глава семейства потом, когда уже старший его сын обосновался в Москве, тоже переехал туда, закончил специальные курсы и работал в типографии газеты «Известия», заслужив славу самого грамотного наборщика в столице.
В Минске Гинзбурги прожили несколько дольше, чем в Витебске. Именно в будущей столице БССР/Беларуси с будущим писателем произошли многие важные события.
Первые шаги
Как и все мальчики-евреи, Лазарь Гинзбург первоначальное образование получил в хедере — частной начальной религиозной школе. Отдавать своих детей сюда было не обязательно, ибо никакого официального образования это не давало. Но все родители считали своим долгом это сделать обязательно. У евреев образованию всегда традиционно уделялось большое внимание. И, какое бы трудное материальное положение в семье ни было, хедер посещали практически все мальчики в возрасте от семи-восьми до двенадцати-тринадцати лет. Светские предметы здесь не изучали, а только грамматику иврита и идиш. Тору, историю еврейского народа, географию Эрец-Исраэля, в редких случаях — русский язык. Качество полученного образования, как и в любой светской школе, во многом зависело от уровня подготовки и педагогического таланта самого учителя (меламеда). Те семьи, которым позволяли средства, могли обучать детей дома, для чего персонально приглашали того же меламеда или раввина. Еще более состоятельные люди вообще могли дать детям серьезное домашнее образование, готовили, например, для поступления в гимназию или реальное училище. Но торговец скобяными изделиями Иосиф Гинзбург к числу ни тех, ни других явно не принадлежал. Так что, скорее всего, маленькому Лазарю хедер все же приходилось посещать, хотя сам писатель об этом нигде не упоминал. Свидетельствует об этом и то, что он достаточно хорошо знал идиш и в какой-то степени иврит, а также Тору.
Более обстоятельное образование еврейские мальчики могли получить в светском государственном учебном заведении, например, в гимназии или в реальном училище. Но для поступления туда евреев была установлена так называемая «процентная норма»: одно, два (в редких случаях три) места на класс. И могли в это число попасть только очень хорошо подготовленные дети. Гораздо проще было стать учащимся одного из городских училищ. В Минске в предреволюционные годы таковых было три, причем с 1912 года они уже стали называться Высшими начальными городскими мужскими училищами. Их полный курс был рассчитан на четыре года. Здесь преподавали Закон Божий, русский язык и словесность, арифметику и начало алгебры, геометрию, географию, отечественную историю со сведениями из всеобщей истории, естествознание и физику, рисование и черчение.
В каком иэ этих училищ учился Лазарь Гинзбург, неизвестно. Если предположить, что поступить туда он мог с 13-летнего возраста (о чем пишут некоторые биографы писателя, но документальные свидетельства тому пока не найдены), то в течение 1916-1918 годов он мог закончить только два класса этого училища. В 1918 году они были реорганизованы в образовательные школы. Ее и мог закончить будущий писатель в 1920 году (как он писал в автобиографии) с учетом учебных лет в городском училище. Кстати, об этих училищах Лазарь Иосифович как-то высказался с явной иронией. Но полученные в нем знания позволяли ему с 1917 года заниматься репетиторством, что давало некоторую независимость от отца, или просто оказывать помощь семье. Но в августе 1919 года Минск оккупировали польские войска, начались еврейские погромы. Поэтому молодежь (евреи совместно с белорусами) стала создавать отряды самообороны, а спустя какое-то время многие из «боевиков» пошли добровольцами в Красную Армию. Так в 1920 году, уже после окончания школы, в нее вступил и Лазарь Гинзбург. Какое-то время он служил в Воронеже. Но у него неожиданно обнаружили туберкулез и отправили лечиться в один из недавно созданных санаториев в Подмосковье. Назывался он «Подсолнечное», по названию одной из станций Николаевской железной дороги, где санаторий располагался.
История этого одного из старейших лечебных заведений современной России началась в 1910 году, когда известные российские врачи В. Щуровский (1852-1941, лечил Л. Толстого, А. Чехова), А. Вяхирев, М. Майзель и И. Поляков в имении первого из них организовали санаторий для нервнобольных. В первые годы советской власти его, как и само поместье, естественно, национализировали, изменили профиль.
В санатории Лазарь провел осень и зиму 1920/1921 годов, периодически наезжая в столицу. И именно осенью 1920 года произошел случай, о котором с присущими ему юмором и самоиронией рассказач будущий писатель. Ему тогда еще не исполнилось и 17 лет. В короткой и сильно поношенной шинели, в выцветших солдатских обмотках и в порыжевшей белой собачьей папахе на голове он в очередной раз приехал в Москву. «По моссоветовской стороне, напротив тогда еще не построенного Центрального телеграфа (только багровела низенькая стенка его заложенного еще перед Первой мировой войной фундамента), в доме с арочными воротами темнел высокий и узкий вход в столовую анархистов-интериндивидуал истов. К этой загадочной разновидности анархизма я имел не большее отношение, чем остальные посетители. Но здесь можно было без карточек не то за сто тысяч, не то за полмиллиона рублей полакомиться котлеткой из мятого картофеля, — вспоминал Л. Лагин. — Я бы не стал занимать внимание читателя этой ископаемой столовой, если бы по удивительному стечению обстоятельств, какие бывают только в жизни и приключенческих романах, она не стала неожиданной вехой на моем пути в литературу.
Как-то под вечер поздней осенью 20-го года я заметил на косяке двери, ведшей в столовую, небольшое, написанное от руки объявление: «За любую цену куплю «Все сочиненное Маяковским». С предложением обращаться по адресу: Малый Гнездниковский переулок, 9. ЛИТО Наркомпроса, Центральная литературная студия».
Нет, у меня, конечно же, не было этой редкой, вышедшей в 1919 году и моментально распроданной книжки в кирпично-красной тонкой бумажной обложке. Я сам мечтал как-нибудь ее раздобыть. Но наконец-то мне представилась, кажется, возможность увидеть xoti одного живого писателя! ВЛИТО, то есть Литературном отделе Наркомпроса, они, наверное, кишмя кишели.
Несколькими минутами позже я уже был на Малом Гнездниковском. По крутым ступеням я робко поднялся с тротуара прямо в бельэтаж. Рабочий день в ЛИТО кончился. Ни у входных дверей, ни г прихожей никого не было. Я осторожно открыл высокую тяжелую дверь и вошел в ... рай. Ах, какой это был теплый и просторный рай! Огромные ковры почти полностью скрывали изысканный паркетньп пол. Со стены на меня настороженно смотрел с портрета, опершись на тяжелую суковатую трость, какой-то неизвестный мне гражданин
Только значительно позже я узнал, что это портрет Писемского и что написал его Илья Ефимович Репин. У противоположной стены торжественно блестел большой концертный рояль, отражая на своей деке электрическую лампочку, одиноко светившуюся в очень тяжелой хрустальной люстре. Первый увиденный мною в натуре рояль! В комсомольском клубе у нас стояло пианино.
А в дальнем правом углу зала, у высокой тяжелой двери в соседнюю комнату, за утлым дамским письменным столиком сидели два немолодых бородатых человека. Один — со скуластым монголовидным лицом и маленькой бородкой клинышком, другой — с окладистой профессорской бородой. Первого я сразу узнал по фотографиям в журналах. Это был Валерий Яковлевич Брюсов. Я знал, что он уже два года как вступил в партию. Об этом, как о большом политическом событии, рассказал в одном из своих выступлений Анатолий Васильевич Луначарский. Я знал, что Брюсов — известный поэт.
Другой, с профессорской бородкой, и был профессором, фамилию его — Сакулин — я узнал позже.
В первые же несколько секунд цель моего визита в ЛИТО была достигнута: я увидел хотя и одного, но зато очень известного писателя. Теперь надо было поскорее сматываться, покуда не спросят, какого черта я без дела и во внеурочное время разгуливаю по пустому учреждению. Но только я повернулся лицом к выходу, как услышал за своей спиной голос Брюсова:
— Куда вы, товарищ? Вы ведь в студию?
Ох, как плохо мне стало! Не отвечать же в самом деле, что я, взрослый человек (мне уже вот-вот должно было стукнуть семнадцать лет), ввалился в этот зал просто для того, чтобы поглазеть на живого писателя!
Брюсов по-своему понял мое смущение.
— Это как раз мы и записываем, — сказал он и поощряюще улыбнулся. — Вы ведь пришли записываться в нашу студию?
— А разве можно в нее записаться? — удивился я. Мысль о том, что и я при желании мог бы записаться в студию, как-то до сих пор не приходила мне в голову.
— Для того и сидим, товарищ, — браво ответил Брюсов, снова улыбнулся и победоносно заметил Сакулину:
— Вот видите, Павел Никитич, а вы предлагали уходить. — И, чуть заметно подмигнув мне, добавил:
— А у нашего молодого человека, не застань он нас сейчас, быть может, совсем по-другому повернулась бы жизнь.
Слово «товарищ» Брюсову, видимо, очень нравилось. Он произносил его с нескрываемым удовольствием.
Я сел на самый краешек обитого штофной тканью стула с очень высокой спинкой и стал сосредоточенно разглядывать побелевшие от непогод носки моих зашнурованных бечевкой ботинок. Хорошо, что хоть обмотки были в порядке. Они имели отвратительную привычку разматываться в самые неподходящие моменты жизни.
Брюсова определенно растрогало мое смущение:
— Вам повезло, — сказал он, глядя на меня озорными, чуть косо поставленными глазами. — Опоздай вы на пять минут, и вам пришлось бы отложить вступление в студию до будущей осени. Мы с Павлом Никитичем принимали сегодня в последний раз.
Все было кончено. Я умер бы от стыда, если бы после этих любезных слов осмелился признаться в истинной цели своего визита. Я молчал. Я никак не мог придумать приличную форму отступления.
— Поэт? — с какой-то странной интонацией осведомился Брюсов. Так спрашивают люди, готовые к самому худшему ответу.
— Раньше писал стихи. Теперь бросил, — ответил я, довольный, что не надо было врать.
Брюсов обрадовался:
— Загадочный, невозможно загадочный молодой товарищ! — снова заулыбался он мне и даже зажмурился от удовольствия. — Все, ну аб-со-лют-но все пишут стихи. И вдруг появляется совершенно нормальный молодой человек, который стихов не пишет!.. Это же форменное чудо! Да вы знаете, — спросил он у меня с комическим ужасом, — сколько сейчас в России поэтов?
Я молча пожал плечами.
— Двадцать тысяч одних зарегистрированных!
Он был полон симпатии ко мне и благоговения.
От столь неожиданной похвалы я осмелел. Но, конечно, продолжал молчать.
— А что же вы пишете, если не секрет? — спросил Брюсов после некоторой паузы. Возможно, я своей неболтливостью производил на него все более выгодное впечатление.
— Сказки, — ответил я и тут же почувствовал, что иду ко дну. — Сатирические сказки.
Дернул меня черт ляпнуть «сказки! Не сказки, одну-единственную сказку я написал.
— Вы их принесли с собой?
— Я ее помню наизусть, — пролепетал я, позабыв о множественном числе.
И прочитал взахлеб свою сказку «Про козу с принципами». Я громил в ней меньшевиков, эсеров, кадетов и в самом неприглядном и смешном виде выставлял ведущих деятелей Антанты.
Прочел, покраснел и в ожидании бурных восторгов принялся еще тщательнее прежнего разглядывать носки моих ботинок.
Никаких восторгов, ни бурных, ни приглушенных, не последовало.
— Ну, а из ваших стихов вы что-нибудь помните ? — спросил Брюсов после некоторой паузы. «Провалилась моя сказочка!» — догадался я, и так мне стало жалко себя, что поднялся со стула, чтобы с гордо поднятой головой человека покинуть помещение. А перед тем как закрыть за собой дверь, крикнуть им в лицо, что я вовсе и не собирался поступать в их студию! Очень она мне нужна!
Но Брюсов (я только потом вспомнил, что в его раскосых глазах, кажется, снова мелькнул добродушно-лукавый огонек) явно не догадался о бушевавших в моей юной груди чувствах.
— Правильно! — сказал он. — Стихи всегда надо читать стоя.
Вот и уходи после таких благожелательных слов. Пришлось оставаться и читать стихи.
Первое, кажется, называлось «Наш май», и начиналось оно так: С катушки утра, день, наматывай На город солнечные нити! На фоне улиц грязно-матовом Алей, гуди, рабочий митинг.
А вот как второе мое стихотворение называлось и начиналось, я за давностью лет уже забыл. Помню, что кончалось оно четверостишьем: И какая-то нескладная На тепле от солнца жмурится. Вся от грязи шоколадная И мокренькая улица.
— А что, — сказал Брюсов Сакулину, непонятно улыбнувшись. — Рискнем, Павел Никитич, примем?
— Рискнем, — довольно равнодушно согласился Сакулин...
Я вышел на улицу в полном смятении: за что же меня в конце концов приняли в студию? За то, что написал сказку, которая им, кажется, не понравилась, или за то, что бросил писать стихи, которые, кажется, понравились?
Еще за какие-нибудь полчаса до этого совершенно свободный от обязательств перед отечественной литературой, я сейчас был не столько счастлив, сколько ошарашен необыкновенным поворотом в моей судьбе. Сколько беспокойных часов провел я в совсем юные свои годы в пламенных мечтах о писательской карьере! И вдруг вот она, совсем рядышком, давно желанная, сказочно прекрасная моя судьба: учись (и не где-нибудь, а в Центральной литературной студии!), старательно слушай преподавателей, прилично сдай выпускные экзамены — и ты писатель!»
В этой литературной студии училось 10-15 человек. Никого более известного, чем Л. Лагин, она, похоже, так и не дала. И проучился юный красноармеец в ней даже не полный курс, а всего несколько месяцев. Зато какие учителя были там у Лазаря Иосифовича! Валерий Брюсов, Андрей Белый, Вячеслав Иванов, Михаил Гершензон. Даже менее известные — П. Сакулин и В. Переверзев — чего стоят!
Павел Никитич Сакулин (1868-1930) был доктором словесности (1913), почетным членом Государственной академии художественных наук (1927), действительным членом (академиком) АН СССР (1929), в последний год жизни — директором Пушкинского дома.
Валерьян Федорович Переверзев (1882-1968) тоже был членом Государственной академии художественных наук (1922), а также профессором Московского университета (1921-1933), Института Красной профессуры (1928-1930), Московского института философии, литературы и искусства (1934-1938), членом редколлегии «Литературной энциклопедии», автором работ о древней русской литературе, творчестве Н. Гоголя и Ф. Достоевского.
Нетрудно себе представить, какие блестящие лекции выслушивал будущий писатель. Не тогда ли он по-настоящему понял, что такое образование и как ему тогда его не хватало? «Не знаю, сколько в нашей студии было слушателей. Не помню, чтобы вывешивался список принятых. Никаких анкет мы не заполняли. Собирались в комнате по соседству с уже описанным мною главным залом ЛИТО. Судя по всему, это был служебный кабинет Брюсова. Валерий Яковлевич заведовал тогда ЛИТО Наркомпроса, — вспоминал впоследствии Лазарь Иосифович. — Большинство рассаживалось по обе стороны длинного, крытого зеленым сукном стола. Остальные устраивались в тени, в мягких и глубоких темно-зеленых кожаных креслах, расставленных вдоль стен.
Нашим профессорам не было необходимости повышать голос при чтении лекций. И так хорошо было слышно. Студийцы негромко задавали вопросы, и отвечали им тоже не повышая голоса; уютным желтоватым кругом, оставляя остальную часть комнаты в еще более уютной полутени, етруился из-под большого круглого абажура на стол удивительно домашний и успокаивающий свет электрической пампы. Было упоительно, расслабляюще тепло...
И меня неизменно и нещадно клонило ко сну. Я, разумеется, говорю о себе, только о себе. Господи, как мало я был тогда подготовлен к слушанию наших лекторов, лучших лекторов, которых нам тогда могла предложить Москва! Мне почти все было неинтересно и, что греха таить, непонятно. Я понятия не имел и об элементарном гимназическом курсе теории и истории литературы, а Андрей Белый читал нам специальный курс о русском ямбе, о ямбе, который я даже под угрозой расстрела не смог бы отличить от хорея. Сакулин вел курс «Русский романтизм», подвергал, к примеру, тончайшему и подробнейшему анализу творчество Одоевского, я же не решил для себя, прав или не прав Писарев в его смелых и патетических писаниях о Пушкине.
Михаил Осипович Гершензон читал лекции по истории литературы, но я никогда до этого не думал, что лекции на такую ясную тему можно так усложнять и оснащать кучей заведомо идеалистических откровений.
Я помню лекцию Переверзева о «Ревизоре». Это была, пожалуй, одна и единственная, в которой я более или менее разобрался.
Сколько я посетил лекций? Как часто происходили занятия в студии? <...> Мне в студии было все же не по себе. По-мальчишески самолюбивый, я стеснялся своей удручающей теоретической неосведомленности, боялся осрамиться перед куда более просвещенными и активными студийцами. Тем более что как бывший ученик плебейского четырехклассного Высшего начального училища, я в них за двадцать саженей чуял исконных врагов — гимназистов».
Встречи с Владимиром Маяковским
Литературная студия В. Брюсова запомнилась будущему автору «Старика Хоттабыча» еще и первой встречей с Владимиром Маяковским. Произошло это осенью 1920 года. Вот что он вспоминал по этому поводу: «Я уже почти окончательно решил распрощаться со студией, когда неожиданное событие вознаградило меня за все предыдущие тоскливые вечера.
Усаживаясь как-то перед началом занятий в свое привычное кресло между дверью и окном, я заметил двух неизвестных. Это определенно не были студийцы. Это тем более не были лекторы. Для нашей профессуры они были слишком молоды. Почти одногодки — лет по двадцать семь-двадцать восемь, никак не более. Они сидели, беззаботно свесив ноги, на том самом утлом дамском письменном столике, за которым восседали Брюсов и Сакулин, когда принимали меня в студию. Сидели, сдержанно веселились, по-мальчишески болтая ногами, и изредка обменивались явно ехидными репликами, нашептывая их друг другу на ухо.
Один из них высокий, стриженный под машинку, с энергично выступающим подбородком, другой ростом пониже, атлетически сложенный, подвижный, как ртуть, с головой лысой, как колено.
Судя по их лицам, им обоим было что возразить лектору. А лектором в тот вечер был Гершензон. Перед ним лежал на столе листок бумаги с планом лекции, но он на листок не смотрел. А смотрел он, и со все возрастающим раздражением, на перешептывавшихся незнакомцев. Нет, они, упаси боже, нисколько не шумели. Они перешептывались совершенно бесшумно, но можно было догадаться, что они прохаживаются на его счет.
Говорят (лично я ни тогда, ни когда-нибудь потом этим вопросом не занимался), что у Гершензона было что сказать нового и интересного насчет творчества Тургенева, о котором в тот вечер шла речь.
Гершензон, это мы видели все, весь напружинился, глаза его свирепо сузились, но он сделал над собой усилие и, стараясь не смотреть на дерзких незнакомцев, продолжал лекцию таким спокойным голосом, словно их и в комнате не было.
Внешне все шло в высшей степени благополучно. Но только Гершензон заговорил о роли вдохновения в творчестве Ивана Сергеевича, как один из незнакомцев, тот, который повыше, громким, хорошо поставленным басом подал реплику:
— А по-моему, никакого вдохновения нет.
Гершензон высоко поднял брови, словно только теперь заметил присутствие в комнате посторонних, и еще более ровным голосом возразил:
— Вы бы этого не сказали, если бы занимались искусством.
Незнакомцы еще больше развеселились, и тот, кто подал первую
реплику, подал вторую:
— Не скажите. Пописываю.
— Значит, неважно пописываете.
— Не могу пожаловаться. Говорят, в общем, не очень плохо.
Тут второй незнакомец, который пониже, совсем развеселился, от полноты чувств звучно хлопнул товарища по коленке и воскликнул:
— Разрешите представить: Владимир Владимирович Маяковский!
Маяковский в свою очередь хлопнул его по коленке:
__ А это Виктор Борисович Шкловский!
Вот это была сенсация! Гершензон, чувствуя, что все наше внимание обращено на гостей, самолюбиво закруглил лекцию. <...>
Не помню уже, почему Маяковский решительно отказался читать нам стихи. Кажется, из-за только что перенесенной болезни».
Следующая встреча Лазаря Гинзбурга с Владимиром Маяковским состоялась шесть лет спустя, осенью 1926 года, в Воронеже, где в это время будущий автор «Старика Хоттабыча» проходил службу в Красной Армии. Вот как он об этом рассказал писателю М. Лезинскому: «Был вечер встречи с Маяковским, и, как обычно, на этом вечере все графоманы города могли читать свои стихи перед строгим мэтром. Я прочитал отрывок из своей огромной поэмы и небольшое стихотворение на закуску. Владим Владимыч все внимательно выслушал, скептически посмотрел на меня и сказал: «Ваша поэма родилась не из сердца. Это, батенька, литературщина. Своими глазами надо смотреть на окружающий мир, а не через пенсне классиков. А вот маленькое ваше стихотворение мне, как ни странно, понравилось...
— А что это было за стихотворение, которое понравилось Владимиру Маяковскому?
— Стихотворение называлось «Отделком» — командир отделения. Из жизни, так сказать, взятое: было это в 1926 году в Ростове, и был я тогда военным человеком. После творческого вечера Маяковского я еще несколько раз встречался с Владимиром Владимировичем, и однажды он пригласил меня к себе домой. Представляете мое волнение, когда я летел к нему?
— Очень даже представляю.
— Пришел к нему, чинно разделся, вытер ноги о половичок и...не знаю, что дальше делать.
Маяковский ухмыльнулся, заметив мое замешательство:
— Что ты там, Лазарь, казенный паркет протираешь? Проходи!
Прошел. Он меня, как маленького, к столу подводит. А на столе, в хрустальной вазе, высится горка мандаринов. Живут же люди! Маленьких таких, красно-желтеньких мандаринчиков... Так мне захотелось впиться зубами в этот шарик мандаринский, аж в горле запершило, — у нас в полку щи да каша, вот и вся солдатская пища наша. А мандарины и апельсины почему-то считались буржуйским лакомством.
Маяковский заметил мои перекатывающиеся желваки, придвинул ко мне вазу.
— Жми, Лазарь, на всю катушку!
Проглотил я слюну и ответил:
— Спасибо. Не хочу.
Маяковский презрительно посмотрел на меня:
— Спасибо — не хочу? Или — спасибо, неудобно?
Тут я не выдержал:
— Хочу. Владимир Владимирович, очень хочу!
— Вот и делай, что хочешь, интеллигент с ружьем!
И стал я уплетать мандарины, только за ушами трещало. Маяковский засмеялся довольный:
— Вот теперь, святой Лазарь, я окончательно убедился, что писать ты будешь! Страсти не должны нас подавлять, надо давать им выход».
Владимир Маяковский не дожил, к сожалению, до появления «Старика Хоттабыча». Интересно, какую бы оценку он дал этому творению своего «крестника»?
Встреча с Виктором Шкловским
Знакомство с будущим знаменитым писателем, литературоведом, критиком, киноведом и сценаристом, одним из ключевых фигур русского формализма Виктором Шкловским (1893-1984) у Лазаря Гинзбурга произошло в тот самый день осенью 1920 года, что и с В. Маяковским. Вот что будущий автор «Старика Хоттабыча» вспоминал об этом: «Потом несколько человек увязались провожать Маяковского, а я пошел провожать Шкловского. Я и сейчас, когда нас, уже давно немолодых, разделяет с Виктором Борисовичем всего каких-нибудь одиннадцать неполных лет, гляжу на него с таким же восхищением, как тогда, в далеком двадцатом году, когда нас разделяло целых одиннадцать лет. А тогда, провожая его, я изо всех сил старался показать себя с самой блестящей стороны. Боюсь, что в тот поздний сырой безлюдный московский вечер я позволял себе острить более часто, чем это нужно было молодому человеку, которому все же не хватало нескольких недель до семнадцати лет. Так я по сей день и не пойму, что же побудило Виктора Борисовича пригласить меня заглянуть к нему в Строгановское училище утром следующего дня.
Мы расстались на Рождественке, у кованых ворот Строгановского училища, где сейчас Архитектурный институт.
Я очень боялся опоздать и, видимо, поднял Виктора Борисовича с постели. Он вышел ко мне навстречу, зябко кутаясь в теплый халат, заспанный, но вполне радушного гостеприимства. Из темной-пыльной и пронзительно холодной прихожей он проводил меня в большую, высокую, давно нетопленную комнату и усадил на табуретку возле заваленного бумагами не то чертежного, не то кухонного стола.
Шкловский подвинул себе другую табуретку и спросил, над чем я хотел бы работать. Я даже не сразу понял, о чем идет речь. Потом понял, и я, несмотря на холод, царивший в комнате, облился потом. Не было никаких сомнений, Шкловский почему-то решил, что я собираюсь посвятить свою жизнь теории литературы. А я, бедный, думал, что просто понравился ему как интересный собеседник.
И тут снова сработала моя проклятая деликатность.
Мне бы честно повиниться, что произошло явное недоразумение, что меньше всего в жизни я мечтал о карьере теоретика литературы, а я замялся, покраснел, промычал что-то нечленораздельное. Чтобы подбодрить меня, Шкловский разъяснил свой вопрос:
— Ну, скажите, какая книга вас давно увлекает? Какую книгу вы особенно любите перечитывать?
И, словно кидаясь в прорубь, я буркнул: «Тысяча и одна ночь». Шкловский ужасно обрадовался: как раз «Тысяча и одна ночь» представляет собой незаурядный интерес для формального разбора. Добавил что-то насчет «приема задержания» и «параллелизма композиции и сюжетных ходов» и заметил, что я, кажется, не очень понимаю, что кроется под этими терминами. Горячо извииился, выкатился ич комнаты и через минуту вернулся с книжкой в тонюсенькой кирпич-но-красной обложке.
У меня замерло сердце. Мне показалось, что это «Все сочиненное Маяковским» и что неизвестно за какие заслуги Виктор Борисович собирается мне эту книжку подарить.
Оказалось, что Шкловский и в самом деле хотел мне подарить эту книж ку, но называлась она «Поэтика» и представляла собой сборник членов общества ОПОЯЗ (Общество изучения поэтического языка — А. П.).
Он показал мне в ней свою статью. Ее название произвело на меня большое впечатление: «Искусство как прием». Раз прием, то все дело в том, чтобы приемом овладеть, хорошенечко потренироваться в применении приема, и перед тобой широкие просторы писательской деятельности без всяких там вдохновений и прочих старорежимных выдумок. Заголовок мне пришелся по душе. А Шкловский, не откладывая дело в долгий ящик, стал исписывать мелким, не очень разборчивым почерком все четыре стороны обложки, все места, свободные от печатного текста, методическими указаниями, разъяснениями и пояснениями, которые должны были помочь мне достойно справиться с научным разбором того, как построена «Тысяча и одна ночь».
Еще тогда было не поздно признаться, что гостеприимный и высоконаучный собеседник ошибается, видя во мне прозелита литературоведения. Но по мере того как книга покрывалась подробнейшимг рукописными добавлениями, мне стало казаться, что дело это не такое уж трудное и достаточно привлекательное. «Почему не попытаться? — грусливо думал я. — В конце концов все может быть решено к обоюдно му удовольствию и в то же время не без пользы для литературы».
Каким-то вороватым краешком воображения я даже видел другой, еще не изданный сборник и в нем мою статью под скромным, но полным научного достоинства заголовком: «О том, как построена "Тысяча и одна ночь"».
В самом деле, чем черт не шутит! Ведь если на то дело пошло, я уже почти разобрался в том, что значит мудреное слово «обрамление».
И все же я честно делал все, чтобы отогнать от себя это заманчивое и зазорное видение. Но пока я боролся с собой, Виктор Борисович успел исписать все чистые места в «Поэтике» и без лишних слов вручил ее мне как руководство к действию. Он торопился. Ему нельзя было опаздывать в дом Лобачева получить продуктовые карточки.
Он встал. Встал и я, но он что-то вспомнил, снова усадил меня, сказал: «Одну минуточку!», сбегал в соседнюю комнату и вернулся с чистым типографским бланком Петроградского общества изучения поэтического языка ОПОЯЗ. Раздвинув на столе бумажные залежи, он снова присел и быстренько, стараясь писать как можно более разборчиво, выписал мне мандат, из которого следовало, что я — московский представитель Петроградского общества изучения поэтического языка и что ко всем лицам, организациям и учреждениям просьба оказывать мне в выполнении возложенных на меня обязанностей всяческое содействие, что было засвидетельствовано личной подписью председателя ОПОЯЗ В. Шкловского».
Когда и как прояснилась эта история, Л. Лагин не написал. Хотя в обшем-то нетрудно это представить: пока будущий писатель не обосновался в столице, где мог встретиться с проживавшим в Ленинграде В. Шкловским, дело повисло. Виктор Борисович, наверное, долго недоумевал, куда это пропал им найденный представитель. А тот, в это время уже перебравшийся в Минск, там о своей миссии, конечно, вскоре вообще забыл. Да и не до литературных изысков было ему в эти годы.
В предвоенные и послевоенные годы Лазарь Лагин и Виктор Шкловский наверняка не раз встречались и беседовали на самые разнообразные темы. Вспоминали ли они неудачную попытку литературоведа приобщить к своему любимому делу юного Лазаря Гинзбурга? Хотя нигде упоминаний об этом не нашел, но уверен: вспоминали! Наверное, даже посмеивались над тем злополучным эпизодом из жизни обоих. Но Шкловский наверняка не упускал случая напомнить о своем литературном чутье, о своем «открытии» будущего популярного писателя. Как он относился к «Старику Хоттабычу»? Об этом можно только строить догадки, ведь его мнения об этой повести мне тоже найти не удалось. Возможно, даже снисходительно: такая «легкая» литература наверняка была «не его». С другой стороны, отрицать популярность повести тоже было глупо.
И вновь Минск
Учеба в Литературной студии длилась недолго. Подлечившись, весной 1921 года Лазарь Гинзбург вернулся в Минск. К этому времени он был уже членом Российской коммунистической партии большевиков, в которую вступил в возрасте 17 лет. Так что партийный стаж Л. Лагина был почти 60 лет! И на всю его дальнейшую жизнь членство в этой организации оказывало большое влияние не только на его взгляды, но и на поступки. На мой взгляд, не всегда хорошие...
«Работал в Центральном бюро Коммунистической партии Белоруссии инструктором АПО (агитационно-пропагандистского отдела — А. П.), — писал Л. Лагин в автобиографии. — С 1921 года был переброшен на комсомольскую работу, был ответственным секретарем Минского бюро евсекции (еврейской секции — А. П.), членом секретариата минской организации комсомола, членом редколлегии органа ЦК комсомола Белоруссии «Красная смена». В 1922 году был переслан на работу в управление Уполнаркомвнешторга при Совнаркоме Белоруссии, где работал секретарем управления и одновременно ответственным секретарем бюро партийной ячейки».
Что такое «евсекция», сейчас знают очень немногие. Так называлась в 1920-е годы еврейская коммунистическая организация при ВКП(б), созданная наряду с другими национальными секциями при Коммунистической партии. Отавной их задачей являлось распространение коммунистической идеологии в среде национальных меньшинств на их родном языке и вовлечение в строительство социалистического общества. Кстати, первая евсекция была организована в июле 1918 года в Орле, а вторая — чуть позже — в Витебске, чем местные коммунисты в 1920-е годы очень гордились. Созданная для подавления проявлений религиозности и «буржуазного национализма» в еврейской среде и стремившаяся заменить еврейскую культуру «пролетарской культурой», евсекция внедряла идеи диктатуры пролетариата в среде еврейского рабочего класса. И встречала большое сопротивление значительной части обществе!, особенно старшего и среднего возраега.
Слово «переброшен» тоже отражает реальность первых лет советской власти. Оно часто употреблялось по отношению к лицам, чей перевод с одного места работы на другое был инициирован вышестоящей организацией или партийными (комсомольскими) органами, а не желанием самого работника. А в том, что 18-летнего партийца «бросили» на комсомол, нет ничего удивительного: кому же еще.если не таким, было учить уму-разуму подрастающее поколение? И вот что примечательно: будущий писатель в партию вступил раньше, чем в комсомол! Обычно это было как раз наоборот. И если ветераном КПСС Лазарь Иосифович себя, естественно, считал и очень этим гордился, то в ветераны Коммунистического союза молодежи как-то совсем не стремился. Вот почему утверждение некоторых его биографов (и дочери, кстати, тоже!), что он являлся «одним из руководителей белорусского комсомола», мягко говоря, не соответствует действительности. Для того, чтобы в этом убедиться, достаточно просмотреть публикации об истории молодежного движения в этой республике. В них такое имя не встречается...
Есть в автобиографии J1. Лагина еще несколько строк, на которые я обратил внимание: член редколлегии органа ЦК комсомола Белоруссии «Красная смена». В первые годы своего существования эта газета выходила на русском языке, но нынешнему поколению людей она известна по тому же названию, но уже на белорусском языке. В нее будущий писатель отправлял свои первые рабкоровские корреспонденции. По сути дела, именно здесь начинался творческий путь будущего писателя Лазаря Лагина.
В 1922-1924 годах главным редактором «Чырвонай змены» являлась одна из первых комсомолок Белоруссии Соня Фрай. Надо же такому случиться: в 1971-1972 годах я переписывался с ней, а в январе 1972 года мы даже встретились в Москве, в гостинице на проспекте Вернадского, где я останавливался тогда во время нескольких пребываний в столице. Мы несколько часов беседовали с ней на разные темы. Точнее, говорила моя собеседница, а я слушал и старался что-то записать. Знал бы я тогда, что эта тогда уже немолодая женщина в свое время наверняка общалась с Лазарем Гинзбургом! Может быть, она могла бы даже что-то интересное рассказать о юном комсомольце и будущем авторе «Старика Хоттабыча».
Лично для меня газета «Чырвоная змена» тоже дорога. Именно в ней 11 мая 1968 года появилась моя первая публикация — небольшой материал под названием «Псторыя стварэння адной каршны». В нем шла речь о том, как, проживая в своем имении под Витебском Здравнево, знаменитый художник И. Репин задумал написать большое живописное полотно из истории этого древнего города. Именно с этой публикации началась моя работа над репинской темой, которая завершилась появлением небольшой книжки «Здравнево. Здесь жил И. Репин» (выдержавшей, кстати, два издания) и нескольких десятков газетных и журнальных публикаций.
Возвращаясь к Л. Лагину, надо отметить, что он, как и абсолютное большинство членов РКП(б) того времени, свято верил в идеалы коммунизма. Его вступление в Коммунистическую партию состоялось исключительно по убеждениям. Никаких преимуществ это членство тогда не давало. А до того времени, когда это надо было делать для продвижения по службе, было еще достаточно далеко. Нет сомнения, что Лазарь Иосифович свято верил в идеалы светлого будущего и был убежденным борцом за новую жизнь. Таким убежденным коммунистом он оставался до последних своих дней. В работе, чем бы ни занимался, свято следовал за «линией партии». Удивительно, но этого умного и хорошо образованного человека, похоже, ничему не научи-
ли ни сталинские репрессии, жертвой которых он сам чуть-чуть не стал, ни все эти страшные кампании вроде коллективизации, депортации чеченцев и ингушей, «борьбы с безродными космополитами», «дела врачей» и др. Он явно не задумывался о том, куда его партия ведет страну. Похоже, не насторожили Лагина ни волюнтаризм «нашего Никиты Сергеевича», ни улыбки «дорого Леонида Ильича». Но все это будет потом. А в 1921 году активному и пока еще относительно хорошо образованному (по сравнению с другими комсомольцами-активистами) члену РКП(б) Лазарю Гинзбургу доверяют ответственную должность библиотечного инструктора «Центропечати» Западного фронта.
Центральное агентство ВЦИК РСФСР по снабжению произведений печати «Центропечать» было учреждено 23 ноября 1918 года. В его функции входило снабжение и распространение произведений печати (книг, брошюр, плакатов, газет, журналов) по всей стране, включая и Красную Армию, культурно-просветительские и по-чгово-телеграфные учреждения, а также руководство газетно-жур-нальными киосками на железнодорожных станциях, организация подвижных вагонов-лавок, открытие книжных магазинов и т.д. Оно являлось единым государственным органом в этой области, состояло из 22 отделов со штатом в три тысячи человек. Одним из главных подразделений являлся агентурный отдел. Каждому из 300 агентов полагался железнодорожный вагон, в котором они разъезжали за закрепленными за ними районами страны и привозили сюда продукцию. Таких агентов с находившимися в их подчинении вагонами и встречал в Минске будущий писатель. Ему выделяли определенное число различных агитационных изданий, а его обязанность — раздать их по частям Красной Армии на Западном фронте. Этой работой Лазарь Гинзбург занимался страстно и сам перечитывал по несколько раз то, что проходило через его руки.
В этой должности наш земляк пробыл недолго. В то время почти все на своих должностях не задерживались. Если не смог себя проявить хорошо, быстро освобождали. Проявил себя с лучшей стороны — следовало повышение: надежных и толковых кадров еще очень не хватало. Так что засиживаться на одном месте было ни к чему. Гинзбурга назначили секретарем управления при Совете Народных Комиссаров БССР, а потом и секретарем управления уполномоченного Народного комиссариата внешней торговли Совнаркома БССР, где он одновременно исполнял обязанности ответственного секретаря бюро партийной ячейки.
По утверждению некоторых биографов Л. Лагина, проживая в Минске, он, обладавший неплохим голосом, успел некоторое время проучиться на отделении вокала в местной консерватории. Но оставит учебу будто бы из-за отсутствия интереса к теории музыки. Все бы ничего, но консерватория в Минске открылась только в 1932 году, а существовавший здесь до нее музыкальный техникум (на его основе и была открыта консерватория) — только с 1924-го. О какой учебе идет речь?
И в этот раз минский период жизни Лазаря Гинзбурга, как и следовало ожидать, длился недолго. Он с каждым днем все отчетливее сознавал, что не хватает знаний, образования, что надо продолжать учебу. «Разбалованный» Москвой, он стремился именно в столицу, благо повод для этого был.
Учеба и научная деятельность
Из Минска в Москву Лазарь Гинзбург перебрался осенью 1922 года. И вскоре стал студентом Московского института народного хозяйства им. К. Маркса (в будущем он станет носить имя Г. Плеханова) — в то время одного из самых престижных вузов страны, которым он остается и в современной России. Созданный в 1907 году предпринимателем А. Вишняковым, институт долгое время был единственным вузом, где в России готовили специалистов в области экономики. И вот уже на протяжении более ста лет он выпускает специалистов самого высокого уровня. Среди его выпускников масса знаменитостей, даже международного уровня. А вот о том, что его закончил и писатель Лазарь Лагин, здесь знают единицы: не по той тропинке пошел этот выпускник. Учился Л. Гинзбург хорошо. «С 1922 по 1925 гг. учился в Московском институте народного хозяйства имени Плеханова на экономическом факультете, — писал Лазарь Иосифович в автобиографии. — По партийной линии все это время вел пропагандистскую работу на предприятиях Замоскворечья, был студенческим организатором Московского губотдела Союза транспортных рабочих. Внутри института работал в течение двух лет председателем обшеинститут-ской профсекции транспортных рабочих, был заместителем ответственного секретаря комсомольской ячейки. С 1924 года работал в ¦ лавной хлебной конторе Госторга РСФСР где был Центральным комитетом оставлен на работу после окончания института. Работал здесь в качестве управделами, заведующего местной сетью, заведовал районом Северного Кавказа и Крыма. В 1925 году был послан в Симферополь в качестве заведующего хлебным отделом Крымгосторга.
В 1925 году в октябре месяце был призван в ряды Красной Армии, в 27-й стрелковый полк 9-й Донской дивизии. Был там курсантом полковой школы, а во время лагерей исполнял обязанности политрука роты. По линии партийной был кандидатом, а потом членом президиума ячейки ВКП(б) полковой школы. Был также председателем полкового комитета хозяйственного содействия. От парторганизации полка был делегатом на дивизионную партконференцию. В декабре 1926 года был демобилизован и возвратился в Москву. Работал в Наркомторге РСФСР старшим экономистом сначала сырьевого и потом хлебофуражного управления. Был ответственным редактором наркомовской стенной газеты. Вел пропагандистскую работу в районе. В 1928 году был командирован в Тамбов, где заведовал окружным торготделом. После кратковременной работы в Воронеже был отозван в 1929 году в Москву редакцией газеты «За индустриализацию», где работал в качестве заведующего партийным отделом. В 1930 году поступил в аспирантуру Комакадемии, откуда был переведен слушателем Экономического института Красной профессуры. По линии партийной вел организационную работу на «Электрозаводе», был бригадиром актива ЭИКП (Экономический институт Красной профессуры — А. П.) при редакции «Правды», был бригадиром бригады по подготовке материалов XVIII партконференции по выполнению первого из 6 условий тов. Сталина. В 1932 году был редакцией «Правды» отозван с третьего курса ЭИКП для постоянной работы в «Правду»- Работал до июля 1933 года в качестве заместителя заведующего экономическим отделом. С июля текущего года работаю заместителем заведующего отделом товарооборота и рабочего снабжения. Партработу веду организационного и пропагандистского порядка в комбинате «Правда». В настоящее время руковожу комбинаторским партколлекивом».
В автобиографии Лазарь Иосифович не указал, что еще в аспирантуре защитил кандидатскую диссертацию. В это время он написал несколько небольших брошюр по вопросам экономики и экономической политики СССР. Его, возможно, в этой отрасли ожидало большое будущее: таких специалистов в стране было не так уж много. Но люди, профессионально разбирающиеся в экономике, были нужны и в средствах массовой информации. Поэтому на переход в одну из самых престижных газет страны будущий автор «Старика Хоттабыча» сразу согласился, правильно рассудив, что эта работа станет первой ступенькой к его профессиональной писательской деятельности. К тому же экономика, даже несмотря на определенные успехи в этой области, Лазаря Иосифовича, по-видимому, мало интересовала. Он никогда в дальнейшем не вспоминал про свои успехи на этом поприще.
Начало творчества
Вернувшись в Москву, Лазарь Гинзбург сразу окунулся в среду литераторов, наивно полагая, что ктаковым он себя уже может отнести. В краткой биографической справке, составленной в сентябре 1981 года, дочь писателя Н. Лагина пишет: «Один из организаторов литературной группы "Молодая гвардия"». «Молодая гвардия» — объединение молодых писателей, организованное в октябре 1922 года по инициативе ЦК РКСМ и состоявшее в основном из комсомольцев. Первоначально в группу входили такие известные литераторы, как А. Безыменский, А. Жаров, М. Светлов, М. Голодный и др. Но ни в одной из энциклопедических справок фамилия Л. Лагина не упоминается. Возможно, Лазарь Иосифович действительно входил в состав этого объединения, но быть в числе создателей...
Раз уж речь зашла о недостоверности некоторых фактов из биографии будущего автора «Старика Хоттабыча», отметим еще несколько. В той же биографической справке, составленной Н. Лагиной, содержится следующее: «Главный редактор альманаха «30 дней» и журнала «Год 37-й, 38-й, 39-й». Вновь обращаюсь к всезнающему интернету, энциклопедиям, специальной литературе. Нет в них упоминания о Л. Гинзбурге -
Лагине! Ежемесячный художественно-литературный, общественный и научно-популярный иллюстрированный журнал «Тридцать дней» («30 дней») выходил в Москве с 1925 по июнь 1941 годов. Редколлегию в нем в разные годы возглавляли А. Андрейчик, В. Нарбут, В. Соловьев. П. Павленко, а с середины 1937 года журнал вела редколлегия вообще без главного редактора. Среди авторов этого журнала (альманаха) упоминаются прозаики, поэты, переводчики, литературоведы: В. Ардов, Н. Агеев, Э. Багрицкий, О. Берггольц, В. Василевская, Е. Габрилович, Ю. Герман, В. Гроссман, Б. Житков, М. Зощенко, В. Иванов, В. Инберг, В. Катаев, Л. Кассиль, В. Кожевников, Э. Кроткий, В. Луговской, В. Маяковский, С. Михалков, А. Новиков-Прибой, Ю. Олеша, Б. Пастернак, К. Паустовский, А. Платонов, Н. Погодин, М. Пришвин, В. Шкловский, И. Эренбург и др. Где же здесь наш земляк? А упоминания о журнале «Год 37-й, 38-й, 39-й» я вообще нигде не нашел...Это не значит, что он в этих изданиях не принимал участие. Но в качестве ли редактора?
А вот что известно достоверно. В начале 1930-х годов судьба свела Лазаря Иосифовича с едва ли не самым известным в довоенные годы журналистом — Михаилом Кольцовым, любимцем Сталина и его горячим поклонником, человеком, искренне преданным делу построения нового общества. Его выступления в печати постоянно вызывали огромный интерес. Сталин ему доверял. И не случайно отправил в сражающуюся с фашистами Испанию. Там Михаил Ефимович официально считался корреспондентом «Правды». Но очень много хорошо знавших его людей утверждали, что только этой ролью Кольцов там не ограничивался, что он фактически являлся политическим советником Коминтерна и СССР в республиканском правительстве. Более того, есть серьезные основания считать, что и этим роль Кольцова в Испании тоже не ограничивалась, что она имела такую сторону, о которой знали только в НКВД и лично Сталин. Проводя его линию в международном рабочем движении, Михаил Ефимович участвовал в тайных операциях против троцкистской Рабочей партии марксистского единства, а в публикациях дискредитировал троцкистов, обвиняя их в том, что они находятся на службе у Франко и фашизма. В том, что Кольцов слишком много знал, нет никакого сомнения. По отношению к нему Сталина как нельзя лучше подходит известное крылатое выражение (горничной Лизы из комедии А. Грибоедова «Горе от ума»): «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь». Скорее всего, к «барской любви» этот замечательный человек и не стремился, но непроизвольно оказался в путах своей искренней идейности.
В конце 1938 года Михаила Кольцова неожиданно для всех отозвали из Испании в Москву, а вскоре, 14 декабря, арестовали. Его обвиняли в антисоветской и троцкистской деятельности, более года пытали, добиваясь нужных следствию показаний. 1 февраля 1940 года он был приговорен к высшей мере наказания и расстрелян на следующий день. Так трагично закончилась жизнь этого незаурядного человека.
Одновременно с работой в «Огоньке» М. Кольцов в 1934-1938 годах занимал пост и главного редактора журнала «Крокодил». Публикации начинающего писателя Лазаря Гинзбурга его привлекли. И он взял его в редакцию этого журнала в качестве своего заместителя. Так будущий автор «Старика Хоттабыча» оказался на несколько лет в «Крокодиле», где отныне периодически стали появляться его фельетоны и сатирические рассказы.
«Нет, на мой взгляд, даты более неточной в жизни каждого литератора, чем дата начала его литературной деятельности. Сколько автобиографий, столько разных точек отсчета. Особенно, если она начата уже в зрелом возрасте. Что до меня, то я, по крайней мерс, четыре раза начинал и прерывал свою литературную деятельность. Осенью двадцатого, летом двадцать второго, летом двадцать седьмого, весной тридцать третьего. В первый раз — фельетоны в комсомольских газетах, во второй — стихи в комсомольских и партийных газетах, в третий — стихи во «взрослых» газетах, в четвертый — фельетоны, сатирические и «серьезные» рассказы в «Крокодиле» и «Огоньке». Сейчас я бы не собирал их в отдельную книжку. В 1935 году я эту глупость сделал. Но больше я их никогда не переиздавал. В тридцать восьмом году я опубликовал в «Пионере» «Старика Хоттабыча». Может быть, с этого момента и стоило бы исчислять свой литературный возраст? Ведь я даже как-то писал в шуточной автобиографии: считаю своей немалой заслугой перед отечественной литературой, что решительно и навсегда перестал писать стихи».
Нельзя не признать справедливость лагинских слов. В самом деле, с какого времени надо исчислять начало творчества? Знал в Витебске поэта, который старался как можно чаще и торжественней отмечать вехи своей творческой жизни: и публикацию первого детского стихотворения, и первого юношеского, и первого «взрослого», и тем более, естественно, выход в свет своей первой книги. Создавалось такое впечатление, что человеку наплевать на все эти надуманные «юбилеи», главное — попиариться, в очередной раз всем напомнить о себе и покрасоваться на публике.
Лагине! Ежемесячный художественно-литературный, общественный и научно-популярный иллюстрированный журнал «Тридцать дней» («30 дней») выходил в Москве с 1925 по июнь 1941 годов. Редколлегию в нем в разные годы возглавляли А. Андрейчик, В. Нарбут, В. Соловьев, П. Павленко, а с середины 1937 года журнал вела редколлегия вообще без главного редактора. Среди авторов этого журнала (альманаха) упоминаются прозаики, поэты, переводчики, литературоведы: В. Ардов, Н. Агеев, Э. Багрицкий, О. Берггольц, В. Василевская, Е. Габрилович, Ю. Герман, В. Гроссман, Б. Житков, М. Зощенко, В. Иванов, В. Инберг, В. Катаев, Л. Кассиль, В. Кожевников, Э. Кроткий, В.Луговской, В. Маяковский, С. Михалков, А. Новиков-Прибой, Ю. Олеша, Б. Пастернак, К. Паустовский, А. Платонов, Н. Погодин, М. Пришвин, В. Шкловский, И. Эренбург и др. Где же здесь наш земляк? А упоминания о журнале «Год 37-й, 38-й, 39-й» я вообще нигде не нашел...Это не значит, что он в этих изданиях не принимал участие. Но в качестве ли редактора?
А вот что известно достоверно. В начале 1930-х годов судьба свела Лазаря Иосифовича с едва ли не самым известным в довоенные годы журналистом — Михаилом Кольцовым, любимцем Сталина и его горячим поклонником, человеком, искренне преданным делу построения нового общества. Его выступления в печати постоянно вызывали огромный интерес. Сталин ему доверял. И не случайно отправил в сражающуюся с фашистами Испанию. Там Михаил Ефимович официально считался корреспондентом «Правды». Но очень много хорошо знавших его людей утверждали, что только этой ролью Кольцов там не ограничивался, что он фактически являлся политическим советником Коминтерна и СССР в республиканском правительстве. Более того, есть серьезные основания считать, что и этим роль Кольцова в Испании гоже не ограничивалась, что она имела такую сторону, о которой знали только в НКВД и лично Сталин. Проводя его линию в международном рабочем движении, Михаил Ефимович участвовал в тайных операциях против троцкистской Рабочей партии марксистского единства, а в публикациях дискредитировал троцкистов, обвиняя их в том, что они находятся на службе у Франко и фашизма. В том, что Кольцов слишком много знал, нет никакого сомнения. По отношению к нему Сталина как нельзя лучше подходит известное крылатое выражение (горничной Лизы из комедии А. Грибоедова «Горе от ума»): «Минуй нас пуше всех печалей и барский гнев, и барская любовь». Скорее всего, к «барской любви» этот замечательный человек и не стремился, но непроизвольно оказался в путах своей искренней идейности.
В конце 1938 года Михаила Кольцова неожиданно для всех отозвали из Испании в Москву, а вскоре, 14 декабря, арестовали. Его обвиняли в антисоветской и троцкистской деятельности, более года пытали, добиваясь нужных следствию показаний. 1 февраля 1940 года он был приговорен к высшей мере наказания и расстрелян на следующий день. Так трагично закончилась жизнь этого незаурядного человека.
Одновременно с работой в «Огоньке» М. Кольцов в 1934-1938 годах занимал пост и главного редактора журнала «Крокодил». Публикации начинающего писателя Лазаря Гинзбурга его привлекли. И он взял его в редакцию этого журнала в качестве своего заместителя. Так будущий автор «Старика Хоттабыча» оказался на несколько лет в «Крокодиле», где отныне периодически стали появляться его фельетоны и сатирические рассказы.
«Нет, на мой взгляд, даты более неточной в жизни каждого литератора, чем дата начала его литературной деятельности. Сколько автобиографий, столько разных точек отсчета. Особенно, если она начата уже в зрелом возрасте. Что до меня, то я, по крайней мерс, четыре раза начинал и прерывал свою литературную деятельность. Осенью двадцатого, летом двадцать второго, летом двадцать седьмого, весной тридцать третьего. В первый раз — фельетоны в комсомольских газетах, во второй — стихи в комсомольских и партийных газетах, в третий — стихи во «взрослых» газетах, в четвертый — фельетоны, сатирические и «серьезные» рассказы в «Крокодиле» и «Огоньке». Сейчас я бы не собирал их в отдельную книжку. В 1935 году я эту глупость сделал. Но больше я их никогда не переиздавал. В тридцать восьмом году я опубликовал в «Пионере» «Старика Хоттабыча». Может быть, с этого момента и стоило бы исчислять свой литературный возраст? Ведь я даже как-то писал в шуточной автобиографии: считаю своей немалой заслугой перед отечественной литературой, что решительно и навсегда перестал писать стихи».
Нельзя не признать справедливость лагинских слов. В самом деле, с какого времени надо исчислять начало творчества? Знал в Витебске поэта, который старался как можно чаще и торжественней отмечать вехи своей творческой жизни: и публикацию первого детского стихотворения, и первого юношеского, и первого «взрослого», и тем более, естественно, выход в свет своей первой книги. Создавалось такое впечатление, что человеку наплевать на все эти надуманные «юбилеи», главное — попиариться, в очередной раз всем напомнить о себе и покрасоваться на публике.
Писать стихи Лазарь Гинзбург начал еше вдетстве, но никогда к ним (и даже к более поздним и более совершенным) всерьез не относился. Как, впрочем, и к большинству своих произведений 1920-1930-х годов. Глупость, о которой упоминает Л. Лагин, — это его первая скромная книжица: сборник из десяти фельетонов и сатирических рассказов, опубликованных в журнале «Крокодил» за 1934-1935 годы, где он в это время исполнял обязанности заместителя редактора. Она была издана в серии «Библиотека "Крокодила"» и называлась по одному из фельетонов — «153 самоубийцы». Лазарь Иосифович своего «первенца» откровенно не любил, старался о нем не вспоминать. Нам же о первой книге незадолго до этого «родившегося» писателя Лагина вспомнить надо. Надо хотя бы потому, что в ней оказался рассказ «Эликсир сатаны», который впоследствии послужил основой одной из самых известных лагинских книг — «Патент "АВ"». Отметим еще и сам фельетон «Сто пятьдесят три самоубийцы». Отметим потому, что он и сейчас (на удивление бы самого автора!) по-прежнему актуален и современен. Сюжет фельетона прост. Его главная мысль: молодежь беспечна, она не любит читать не только книги, но и даже документы, которые готова подписать, даже не прочитав и не вникнув в их содержание. Подобную историю (и отнюдь не с молодежью!) я знаю из жизни витебской студии телевидения в 1980-е годы, закончившуюся для двух журналистов плачевно. Но речь сейчас не о ней... Отобразить такую историю в советской действительности Лагин явно побоялся, поэтому он перенес действие в США.
«Сто пятьдесят три молодых человека решили покончить свою жизнь самоубийством. Решение было окончательным. Об этом они сообщали в специальном письме, составленном в вежливых, но очень твердых выражениях. Способ самоубийства всеми ста пятьюдесятью тремя был избран одинаковый. Они предполагали отсечь себе голову. Это давало гарантию немедленного перехода в царство теней, — начинается фельетон. — Мрачные тучи чудовищного, неслыханного массового самоубийства нависли над городом Акроном и местным университетом, ибо все 153 молодых человека были студентами Акронского университета, штат Огайо, США. Ректор университета, доктор Семюэль Джонсон, прочитав их полное трагической решимости письмо, побледнел, зашатался и в изнеможении упал в кресло. Содрогаясь от ужаса, он пробежал подписи....<...>Это жизнерадостные юноши! Дети состоятельных и почтенных родителей. Обладатели чудесных бицепсов. Энтузиасты крикета и гольфа.
Нужно немедленно принимать меры. Попробовать спасти. Отговорить.
Университетские служители были брошены на розыски безумцев.
Между тем, все 153 студента вели себя точь-в-точь, как прежде. Они плясали на вечеринках и целовали девушек. Играли в гольф и смеялись громовыми голосами над анекдотами.
Это были люди с железными нервами.
Они послушно явились по зову ректора и чинно расселись в его огромной торжественной приемной. Со стен на них строго смотрели величавые президенты и седовласые корифеи науки. Студенты думали о незаконченных партиях гольфа и оставленных патефонах. Студенты сидели огорченные и скучные...»
Успокойся, читатель. Никто из этих юношей и не собирался кончать жизнь самоубийством. Так подшутил редактор студенческого журнала для того, чтобы доказать ректору: его студенты подписывают письма и заявления, даже не прочитав их содержания...
Оформил первую книгу нашего земляка известный советский художник-графи к и карикатурист, заслуженный деятель искусств РСФСР, народный художник РСФСР Юлий Ганф (1898-1973), работавший в «Окнах сатиры РОСТА», в украинском сатирическом журнале «Червоний перець» и в его всесоюзном собрате — «Крокодиле». Он с Лазарем Иосифовичем не только был хорошо знаком по «Крокодилу», но и дружил. Иллюстрации Ю. Ганфа к этой книге и в самом деле получились очень удачными.
Несмотря на то, что сам Лазарь Иосифович свою первую книгу не любил и никогда не думал что-либо из ее содержания использовать в последующих сборниках, омский издательский дом «Leo» к ней вернулся в 2017 году. Он выпустил в серии «Личная библиотека приключений» сборник произведений Л. Лагина, причем тоже назвав ее «153 самоубийцы». Возможно, издатели ожидали, что само название привлечет к книге внимание читателей. А может быть, потому, что все десять памфлетов из первой лагинской книги они в сборник включили, добавив рассказы, памфлеты и фельетоны из «Обидных сказок» (1959), журналов «Огонек», «Крокодил» и других теперь малодоступных изданий 1930-1950-х годов. Всего их 33 — небольших по размеру, чаще всего остроумных и по-прежнему вызывающих интерес у читателей произведений.
Главная книга жизни
С двух-трехлетнего возраста Лазарь Гинзбург очень любил слушать сказки. Став старше, уже сам запоем их читал. Автор этих строк в детстве тоже любил слушать сказки, потом — сам читать и даже пересказывать их своим товарищам. Но это увлечение у него осталось в детстве. У Лазаря Гинзбурга оно сохранилось навсегда. «Отец любил сказки, — свидетельствует дочь писателя. — Всю жизнь, когда у него появилась, наконец, возможность завести для них отдельный книжный шкаф (а долгие годы он жил в «коммуналке»), он собирал книги сказок — фольклорные и авторские, со всего света. Он читал их страстно, упоенно, как ребенок, рассказывал друзьям и мне о только что узнанных им новых чудесах, и, откровенно говоря, это увлечение подчас мешало и его собственной работе... Пишущая машинка на столе, в нее вправлен лист бумаги, а рядом, скажем, «Индонезийские сказки». И не успеваешь оглянуться, как смолкает стук машинки и наступает подозрительная тишина. Думает? Строит на черновике фразу? Заглядываю к нему в кабинет: конечно, не работает. С виноватой улыбкой поднимает глаза на меня, опять-таки, как мальчишка, пойманный за шалостью. Читает.
— Нет, ты только послушай, какая прелесть!..— начинает было он говорить мне, но я, наученная мамой, которая еще до войны запирала его на ключ, чтобы он работал, и оставляла ему при этом килограмм конфет, потому что он обожал сладкое,— я сурово, с трудом сдерживая смех, говорю:
— Папа, совесть надо иметь. Успеешь со своими сказками. Давай-ка за дело!
Отец уже и не пытается противоречить, но бурчит что-то о том, что, не подзарядившись сказками, он и совсем ничего не напишет. Да, неудобно как-то такое говорить про известного писателя, но отец, когда дело касалось работы, раскачивался очень долго, был с ленцой и как что — прятался за чужие сказки, говоря, что он — прежде всего читатель и только потом — писатель».
... Подписчики популярной газеты «Пионерская правда», развернув очередной номер за 13 января 1938 года, были удивлены четвертой страницей. Всю ее занимал один материал, озаглавленный крупными буквами: «Старик Хоттабыч». А чуть ниже и помельче: «Юмористическая повесть Л. Лагина. Рисунки Н. Радлова». С тех пор эта газета стала регулярно, из номера в номер, публиковать повесть малоизвестного тогда писателя Лазаря Лагина. Этот псевдоним уроженец Витебска образовал от имени и фамилии: ЛАзарь ГИНзбург.
Когда и при каких обстоятельствах Лазарь Лагин задумал новую повесть, которую назвал «Старик Хоттабыч», неизвестно. А в том.
что послужило для нее основой сюжета, сомнения нет. Еще в детстве будущий писатель прочитал популярную в начале XX века повесть английского писателя Ф. Энсти (1856-1934) «Медный кувшин» |1| Один из ее героев — джинн Факракша-эль-Азмаша — по приказу Сулеймана Великого был заточен в медный кувшин и брошен в Красное море- Там его нашел неизвестный ныряльщик и продал перекупщику древностей. Так кувшин попал на аукцион в Лондон, где его приобрел молодой архитектор Гораций Вентимор и освободил джинна.
Точно такая же история легла и в основу повести Л. Лагина. Он, конечно, ее осовременил: место действия перенес в Москву, Красное море заменил Москвой-рекой, а поскольку повесть с самого начала была задумана автором как детская (это было связано с тем, что с произведениями для детей и юношества было гораздо проще пробиться на издательский рынок), то героями ее стали московские школьники. Впрочем, сам автор никогда в этом не признавался, а «переводил стрелки» на совсем другие произведения. Вот что он писал в предисловии к «Старику Хоттабычу»:
* «В книге «Тысяча и одна ночь» есть «Сказка о рыбаке». Вытянул рыбак из моря свои сети, а в них – медный сосуд, а в сосуде – могучий чародей, джинн. Он был заточён в нём без малого две тысячи лет. Этот джинн поклялся осчастливить того, кто выпустит его на волю, – обогатить, открыть все сокровища земли, сделать могущественнейшим из султанов и, сверх всего, выполнить ещё три его желания.
Или, например, «Волшебная лампа Аладдина». Казалось бы, ничем не примечательная старая лампа, можно сказать – просто утиль. Но стоило потереть её – и вдруг неведомо откуда возникал джинн и выполнял любые, самые невероятные желания её владельца. Вам угодны редчайшие яства и пития? Пожалуйста. Сундуки, по самые края наполненные золотом и драгоценными камнями? Готово. Роскошный дворец? Сию же минуту. Превратить вашего недруга в зверя или гада? С превеликим удовольствием.
Предоставь такому чародею по собственному вкусу одарить своего повелителя – и снова посыпались бы всё те же драгоценные сундуки, всё те же султанские дворцы в личное пользование.
По понятию джиннов из старинных волшебных сказок и тех, чьи желания в этих сказках выполняли, это и было самое полное человеческое счастье, о котором только и можно было бы мечтать.
Сотни и сотни лет прошли с тех пор, как впервые были рассказаны эти сказки, но представления о счастье долго еще связывались, а в капиталистических странах у многих людей и по сей день еще связываются с сундуками, битком набитыми золотом и бриллиантами, с властью над другими людьми.
Ах, как мечтают те люди хоть о самом завалящем джинне из старинной сказки, который явился бы к ним со своими дворцами и сокровищами! Конечно, думают они, любой джинн, проведший две тысячи лет в заточении, поневоле несколько отстал бы от жизни. И возможно, что дворец, который он преподнесет в подарок, будет не совсем благоустроен сточки зрения современных достижений техники. Ведь архитектура со времен калифа Гарун аль Рашидатак шагнула вперед! Появились ванные комнаты, лифты, большие светлые окна, паровое отопление, электрическое освещение...
Да ладно уж, стоит ли придираться. Пусть дарит такие дворцы, какие ему заблагорассудится. Были бы только сундуки с золотом и бриллиантами, а остальное приложится: и почет, и власть, и яства, и блаженная, праздная жизнь богатого «цивилизованного» бездельника, презирающего всех тех, кто живет плодами своих трудов. От такого джинна можно и любое огорчение стерпеть. И не беда, если он не знает многих правил современного общежития и светских манер и если он иногда и поставит тебя в скандальное положение. Чародею, швыряющемуся сундуками с драгоценностями, эти люди все простят...
Ну, а что, если бы такой джинн да вдруг попал в нашу страну, где совсем другие представления о счастье и справедливости? Где власть богачей давно и навсегда уничтожена и где только честный труд приносит человеку счастье, почет и славу.
Я старался вообразить, что получилось бы, если бы джинна спас из заточения в сосуде самый обыкновенный советский мальчик, такой, каких миллионы в нашей счастливой социалистической стране.
И вдруг я, представьте себе, узнаю, что Волька Костыльков, тот самый, который жил раньше у нас в Трехпрудном переулке, ну, тот самый Волька Костыльков, который в прошлом году в лагере лучше всех нырял... Впрочем, давайте я вам лучше все расскажу по порядку».*
*Это авторское предисловие было написано к новой редакции повести-сказки, вышедшей в 1951 году. Л. И. Лагин несколько переработал и дополнил первоначальный вариант своей книги под влиянием господствовавшей тогда в нашей стране советской идеологии.*
**Один из набросков к будущему «Старику Хоттабычу» — ГЛУПОЕ ЖЕЛАНИЕ (СКАЗКА) 1935 г.
Кратко сюжет лагинской сказки таков. 13-летний советский пионер Волька (Владимир) Костыльков, купаясь в Москве-реке, обнаружил на дне какой-то древний кувшин. Любопытство заставляет его откупорить находку, а из нее появился вот уже несколько тысячелетий томящийся в нем самый настоящий джинн — Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб. Желая отблагодарить своего спасителя, джинн всячески старается ему помогать и быть полезным. Чудеса, на которые способен этот замечательный старик, не всегда приносят школьнику радость, а иногда ставят его в сложное или даже неприятное положение. Но после волшебных и забавных приключений древний джинн перевоспитывается и находит свое место в современном мире.
Когда первый вариант повести-сказки в конце 1937 года был готов, отпечатав его на машинке, Лазарь Иосифович понес рукопись в редакцию газеты «Пионерская правда» — единственную тогда общесоюзную пионерскую газету. Созданная в марте 1925 года, она была печатным органом ЦК ВЛКСМ, который «шефствовал» над этой детской организацией. Год спустя ее тираж уже составил 50 тысяч экземпляров, а в предвоенное время — и того больше. Стоила газета недорого, всего несколько копеек номер, и была в общем, даже несмотря на явную политизированность, довольно интересной.
В редакции «Пионерской правды» встретили Лагина приветливо, пообещали повесть непременно почитать... «в самое ближайшее время». На языке газетчиков это значило, что в течение месяца могут дать ответ. Но случилось неожиданное: буквально через несколько дней автору позвонили и попросили прийти. Произошло что-то невероятное: кто-то из журналистов «от нечего делать» стал листать
рукопись. Его она буквально ошеломила... Дал почитать коллегам — все поняли: речь идет о незаурядной работе. Так что вопрос о публикации рукописи быстро решился. И 13 января 1938 года в 9-м номере «Пионерской правды», на 4 странице, появилась рисованная заставка и крупная надпись, с которой начинается эта глава.
Публикации шли еженедельно, по несколько раз. И после каждой из них стояла фраза «Продолжение следует». Еще в десяти номерах публиковалась с продолжением эта «юмористическая повесть». Поскольку успех ее был уже ясен по первым же откликам, от коллег решила не отставить и редакция журнала «Пионер». В том же году в номерах 10, 11 и 12 она тоже начала публиковать «Старика Хоттабыча». Это продолжалось и в 1939 году, с 20 января по 28 февраля. Вслед за этими средствами массовой информации публикацию начала в 1939 году и хабаровская газета «Знамя пионера», которая радовала своих читателей с 17 февраля по 27 мая.
Повесть-сказка имела оглушительный успех. Это был тот самый случай, когда назавтра после действа человек просыпается знаменитым. «Старика Хоттабыча» с удовольствием читали и перечитывали не только пионеры, но и даже комсомольцы и взрослые, давно уже не верившие в джиннов, ковры-самолеты и прочие чудеса. «Пионерская правда» в том же 1938 году осуществила издание книжного варианта повести. Два года спустя ее же выпустил и «Детгиз» (ДЕТское Государственное Издательство) без всяких сокращений. А вообще повесть имеет несколько вариантов. Первый — это оригинал 1938 года. В 1951 году автор его расширил, но зато пришлось вносить поправки, исходя из тогдашней политической ситуации и в стране, и в мире, а она периодически менялась. По сравнению с последующими
редакциями, оригинал является менее идеологизированным и более аполитичным. Последующие редакции содержат вставки антикапиталистической направленности. Причем дочь писателя утверждала, что переработки книги для новых изданий были выполнены не ее отцом, а редакциями издательств. Выход первой измененной редакции в 1951 году пришелся на разгар так называемой «борьбы с космополитизмом»», из-за чего в ней содержались, в частности, крайне резкие выпады в адрес империализма в США, постколониальных властей Индии и тому подобное. Эта редакция малоизвестна, так как в следующей, выпущенной спустя два года, все эти правки были уже изъяты, зато были добавлены новые. Версия 1955 года несколько больше оригинала, так как на этот раз были добавлены семь заново написанных глав. Например, Италия в оригинальной редакции страдает от безработицы, находясь под властью Бенито Муссолини, но в редакции 1955 года она, в соответствии с тогдашним положением дел в Италии, находится под властью капиталистов, и рабочие в ней бастуют против иностранных военных баз. Но в общем это не сильно влияло на основной сюжет произведения. Даже лица, читавшие новые издания, не всегда могли обращать внимание на изменения. Главный сюжет повести неуклонно оставался.
Сколько же их, этих книг?
Всезнающая статистика утверждает: только на русском языке в периоде 1938 по 2020 годы было осуществлено более 120 выпусков «Старика Хоттабыча». На первом месте здесь идут, естественно, московские издания. Но выпускали книгу и в Ленинграде, Самаре, Минске, Челябинске, Киеве, Ташкенте, Карелии, Иркутске, Кишиневе.
После первого издания «Старика Хоттабыча» до начала Великой Отечественной войны ее выпустил в 1940 году «Детиздат». Он же оказался первым и в послевоенное время (1952 и 1953 годы). То же самое сделало в 1958 и 1959 годах издательство «Детская литература», а в 1962 году появился первый провинциальный выпуск — в Челябинске.
Особенно интенсивно издательства (в основном московские) принялись выпускать повесть в XXI веке: рекордсменами в этой гонке являются «Эксмо» (15 раз) и «АСТ» (14 раз). Несколько поменьше у «Астрелы», «Росмэна», «Малыша», «Самовара», «Азбуки», «Стрекозы», «Махаона», «Бамбука», «Амфоры», «Мира искателя». Эта повесть заинтересовала даже издательство «Юридическая литература» (в 1990 году). Правда, оно, кроме «Старика Хоттабыча», поместило еще 12 рассказов и киносценарий «Наше вам прочтение». Выпускали повесть витеблянина и региональные издательства России и издательства бывших союзных республик. К первым из них относятся, например. Челябинское книжное издательство (1962), Восточно-Сибирское издательство (Иркутск, 1976), Приволжское книжное издательство (Саратов, 1989), Самарское книжное издательство (1993). Ко вторым относятся «Узбекистан» (1984), «Еш гвардия» (Ташкент, 1998), «Вэсэлка» (Киев, 1998), «Картя молдовеняскэ» (Кишинев, 1961). Не прошло мимо «Старика Хоттабыча» и минское «Юнацтва», которое три раза (в 1984 и дважды в 1993 годах) выпускало повесть на русском языке и однажды в переводе на белорусский язык. Всего же «Старика Хоттабыча» издали более чем на 50 языках народов мира! Не это ли настоящее признание?
Иллюстраторы
«Старику Хоттабычу» повезло и на иллюстраторов. Их было немало. Всех их посчитать мне не удалось, но и даже назвав некоторых из них, приведу немало знаменитых или очень известных имен.
Первую публикацию в газете «Пионерская правда» проиллюстрировал Николай Эрнестович Радлов (1889-1942) — искусствовед, художник и педагог. Будучи студентом историко-филологического факультета Петербургского университета, он одновременно занимался еще и в Академии художеств у Д. Кардовского и Е. Лансере. В 1911 году опубликовал свою первую научную статью. В ней рассказывалось об археологических раскопках. И почти одновременно с ней, в 1912 году, начал сотрудничать с журналом «Аполлон» в качестве художника и искусствоведа. В последнем Николай Эрнестович освещал культурную жизнь Франции, Англии, Германии и Австрии, а позже перешел к обзорам отечественных художественных выставок и проблемам современного искусства. В 1919 году молодой ученый стал профессором Института искусств, с которым на много лет связал свою судьбу. Здесь был проректором, ученым секретарем, председателем секции общей теории и методологии искусства, читал лекции и выступал с докладами по западноевропейскому искусству XIX века. В 1921 году Н. Радлов начал преподавать рисование в Академии художеств и в должности профессора работал там с перерывами до своего переезда в Москву в 1937 году. Одновременно Николай Эрнестович много рисовал, оформлял книги разных авторов: М. Зощенко, В. Шишкова, М. Твена, У. Шекспира, О. Бальзака, А. Франса, К. Чуковского и др. Он много и охотно занимался очень популярными в довоенные годы карикатурами и шаржами (объектом его внимания были прежде всего известные деятели науки и искусства, шахматисты).
Сотрудничество Н. Радлова с «Пионерской правдой» оказалось мимолетным. Поместив в первой публикации «Старика Хоттабыча» несколько рисунков, он к этой повести больше не обращался, едва ли предчувствуя, чем станет она для миллионов советских людей разных поколений. К первому книжному изданию «Старика Хоттабыча» «Пионерская правда» привлекла уже другого художника. А Николай Эрнестович в годы Великой Отечественной войны был активным участником «Окон ТАСС», за что вместе с другими их авторами был удостоен Сталинской премии. А вскоре во время одного из налетов немецкой авиации на столицу художник был тяжело ранен и, несмотря на все усилия врачей, умер 29 декабря 1942 года.
Художником, который проиллюстрировал первое книжное издание повести «Старик Хоттабыч», стал известнейший график, карикатурист и иллюстратор книг Константин Павлович Ротов (1902-1959). Он происходил из донских казаков, закончил Ростовское художественное училище. И уже в 1916 году журналы и газеты стали публиковать его первые карикатуры. В первые годы советской власти К. Ротов, проживая в Ростове-на-Дону, работал в местных отделениях Российского телеграфного агентства и Госиздата, в Политпросвете. В 1921 году он перебрался в Москву и с 1922 по 1940 годы работал в журнале «Крокодил», одновременно сотрудничая с такими журналами и газетами, как «Правда», «Комсомольская правда», «Гудок», «Прожектор», «Огонек», «Смехач», «Чудак» и др. В 1939 году по эскизу художника создавалось панно для советского павильона на Нью-Йоркской выставке. Как и многим в те годы, Константину Павловичу не удалось избежать сталинских репрессий. В июне 1940 года он был арестован по обвинению в пропаганде и агитации против советской власти, в создании в 1934 году карикатуры, «дискредитирующей советскую торговлю и советскую кооперацию». Но этого следователям показалось мало. И они дополнительно обвинили его в том, что, дескать, в годы Гражданской войны художник работал на реакционные органы печати. Но самым страшным обвинением было сотрудничество с германской разведкой. Восемьлет исправительно-трудовых лагерей, которые был вынужден отбывать Константин Павлович, были еще не самым страшным приговором. Его спасла, конечно, профессия: в Соликамске К. Ротов работал художником — это не лесоповал. Его освободили в начале 1948 года. Жить в столице было запрещено, пришлось остановиться в Тверской области. Но недолго пришлось быть на воле Константину Павловичу. В конце этого же года без предъявления каких-либо обвинений его отправили в Красноярский край. Только после смерти Сталина справедливость восторжествовала: художника реабилитировали и разрешили вернуться в Москву. Он вновь стал работать в «Крокодиле», сотрудничал с детскими журналами «Веселые картинки» и «Юный техник». Казалось бы, жизнь налаживается, но годы неволи не могли не отразиться на здоровье: 16 января 1959 года К. Ротова не стало. Ему было всего 56 лет...
К. Ротов проиллюстрировал многие известные книги. Например, «Золотой теленок» И. Ильфа и Е. Петрова, «Приключения капитана Врунгеля» А. Некрасова, «Дядя Степа» С. Михалкова, «Белеет парус одинокий» В. Катаева, «Про гиппопотама» С. Маршака, «Африканские сказки» К. Чуковского, «Дом переехал» А. Барто и др. Его иллюстрации к «Старику Хоттабычу» были повторно использованы и в издании «Детгиза» 1958 года.
Следующим иллюстратором повести стал тоже очень известный художник-карикатурист, график и плакатист Генрих Оскарович Вальк (1918-1998). Уроженец города Кимры Тверской губернии (где, кстати, К. Ротов поселился после отбытия наказания), он с 1937 года сотрудничал с газетой «Гудок», со следующего — с журналом «Крокодил». Одновременно руководил кружком рабочих карикатуристов «Крокодила», где проводил занятия с молодыми художниками, в будущем хорошо известными: Е. Щегловым, Ю. Федоровым, Ю. Узбяковым, Г. Караваевой и другими. Помимо работы в журнале, в 1940-1950-е годы создавал рисунки для детских открыток. Совместно с Л. Наро-дицким исполнял сатирические и агитационные плакаты. Начиная с 1945 года иллюстрировал множество детских книг таких авторов, как Н. Носов, А. Барто, С. Михалков и др. («Витя Малеев в школе и дома», «Незнайка на Луне», «Веселые рассказы», «Веревочка»),
Виталий Николаевич Горяев (1910-1982) — живописец, график, иллюстратор книг, карикатурист. Народный художник СССР (1981), лауреат Государственной премии СССР (1967). В качестве иллюстратора начал работать в конце 1930-х годов. Оформил книги М. Салты-к0Ва-ШеДРина' С- Михалкова, М. Твена, А. Барто, Ю. Олеши, Ф. Достоевского. А. Пушкина, О. Генри. За иллюстрации к «Петербургским повестям» Н. Гоголя он был удостоен Государственной премии СССР.
Николай Александрович Шеварев (1961) — художник-иллюстратор. Закончил ВГИК. Работал как художник-постановщик мультипликационных фильмов. Проиллюстрировал множество книг для издательств «Просвещение», «Малыш», «Дрофа», «АСТ» и др.
Владимир Михайлович Канивец (1957) — художник-график, иллюстратор, плакатист. Известен как оформитель детских книг. В 1980-х годах рисовал сатирические плакаты для творческого объединения «Боевой карандаш» изокомбината «Художник РСФСР». Живет в Петербурге.
Художник Андрей Яковлевич Барановский (1892-1980-е) закончил художественную школу Общества поощрения художеств (до 1915). Жил и работал в Оренбурге.
Анатолий Михайлович Елисеев (1930) — художник-график, иллюстратор книг и карикатурист. Заслуженный художник РСФСР (1966), народный художник России (2001). В 14 лет стал участником Великой Отечественной войны. В 1952 году закончил Московский полиграфический институт и стал заниматься книжной иллюстрацией. Сотрудничал с журналами «Крокодил», «Мурзилка», «Веселые картинки».
Анатолий Петрович Василенко (1938) — график и карикатурист. Заслуженный художник УССР (1977), народный художник Украины (2005). В 1959 году учился в Миргородском керамическом техникуме, в 1950-1961 годах — в Киевском училище прикладного и декоративного искусства. Сотрудничал с журналом «Перец». Проиллюстрировал около 300 книг для детей и взрослых. Живет в Киеве.
Герман Алексеевич Мазурин (1932) — художник-иллюстратор. Почетный член Российской академии художеств (2018), заслуженный художник РСФСР (1988г.). Закончил Пензенское художественное училище (1952) и Московское художественное училище им. В.Сурикова (1958). Дипломная работа — иллюстрации к книге «Старик Хоттабыч». Работал в издательстве «Детская литература» (с 1955) , в Московском художественном училище им. В.Сурикова (с 1974). Профессор Восточного международного художественного института г. Чженчжоу (Китай, 2001-2003). Участник художественных выставок с 1958 года. Персональные выставки в Москве, Будапеште, Пензе, Вене, Амстердаме, Чжэнчжоу. Иллюстратор более 200 изданий, в числе которых произведения российских и зарубежных писателей: А. Гайдара («Тимур и его команда»), М. Твена («Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна»), И. Гончарова («Обломов»), С. Михалкова («Дядя Степа»), А. Чехова («Каштан-ка») и др. Работы представлены в музеях Ульяновска, Сыктывкара, Саранска, Пензы. Живет в Москве.
Андрей Вячеславович Дугин (1955) — художник, иллюстратор. Учился в Краснопресненской художественной школе, брал уроки у известного московского художника Р. Барто. В 1979 году закончил Московский художественный институт им. В. Сурикова. Работал главным художником на киностудии «Мосфильм», много занимался книжной графикой. С 2000 года преподает в художественной школе Штутгарта.
Книги белорусского издательства «Юнацтва» иллюстрировал минский график В. С. Пошастьев. Родился Владимир Степанович в 1944 году в Ижевске Удмуртской АССР, но закончил Белорусский государственный театрально-художественный институт в 1967 году. Его дипломной работой стала серия иллюстраций к «Сказкам народов СССР» (акварель, смешанная техника). Он — участник республиканских и всесоюзных выставок (с 1967 г.). Работает в станковой и книжной графике в технике литографии, офорта, акварели. Основные произведения — серия монотипий «Пограничники», «Из жизни одной части», офорты «Солигорский калийный», «Солевые хранилища» (1968), литографии «В лаву», «Ремонт», «Буровики» (1970), а также экслибрисы. В. Пощастьев проиллюстрировал книги С. Маршака, П. Ершова, С. Михалкова, А. Линдгрен, братьев Стругацких, а также витебской поэтессы М. Боборико «За круглым оконцем» (1972).
«Благодаря популярности «Старика Хоттабыча» многие читатели и сейчас считают Л. Лагина детским автором, другие, которым известны его сатирические «Обидные сказки», полагают его сказочником, — утверждает дочь писателя. — Я думаю, что правы вторые. Отец написал всего одну детскую сказку, придумав при этом новый жанр повести-сказки, который потом лихо пошел в жизнь у других писателей. А вообще-то он был прежде всего сказочником-сатириком, памфлетистом, а памфлет «замешан» на фантастическом посыле, а фантастика, в конце концов,— это так или иначе сказка. Все зависит оттого, как ее, эту сказку, повернуть. И куда...
Он завещал мне продолжать собирать сказки. Теперь они переполнили второй шкаф и все полнятся и полнятся, потому что сказок сейчас издают много. И каждый раз, принося в дом новую книжку, я думаю о том, как бы радовался отец и как бы «отлынивал» он.от собственной работы, читая о новых чудесах, с которыми ему еще не доводилось встречаться»...
С большой благодарностью автору — А. М. Подлипскому, составившему первую биографию писателя и, в свою очередь, опиравшемуся на интернет-источники: мемуары самого Лагина и его дочери Натальи, а также на статьи С. Козловой, М. Чудаковой, Л. Теньковой, М. Володина, М. Лезинского, М. Короля, В. Настецкого ...