По всей "физике", психотипу и трогательно оттопыренным ушам, это мог быть второй Никулин. Видимо, Пашке это часто говорили, поскольку до актерского он учился в цирковом училище на клоуна. Но ушел оттуда и поступил на курс Пороховщикова. Строгая мама Пашки (он в семье был единственным ребенком и мужчиной), железной рукой вела его по творческой стезе, несмотря на взбрыки и сопротивление. Мама Пашки работала режиссером на телевидении.
На показ самостоятельных работ Пашка явился с опозданием, к самому финалу. На голове Пашки была трогательная потертая ушанка. На груди синий рабочий фартук с карманами (подозреваю, он остался после школьных уроков труда).
В руках Пашка держал блюдце со свечой и чернильницу с пером. Блюдце было с золотой каемочкой, а чернильница пустая.
Я вздохнул.
— Какой у тебя этюд?
— Чехов, "Ванька".
Однако.
— А текст ты выучил? — спросил я.
— Зачем? — искренне удивился Пашка. Глаза его стали круглые. Он вынул из кармана и показал нам исписанные крупным почерком листки. — Здесь все есть. Я просто буду делать вид, что пишу, а сам буду читать, — доверительно сообщил он нам.
Мы с Андреем Калининым переглянулись.
Мда. Мы тогда оба очень серьезно относились к актерской профессии. Возможно и нам, и самой актерской профессии было бы легче, если бы мы относились к ней чуточку несерьезней. Процента на два. То есть, девяносто восемь процентов -- серьезно. И два -- дуракавалянье. Мне кажется, Калинин освоил эту истину раньше меня. Поэтому сейчас он режиссер в Александринке, а я простой безтеатральный писатель.
Но в тот момент не выучить текст нам казалось -- чем-то странным, вроде пришествия инопланетян ясным солнечным утром. Типа "привет, земляне!". И кто-то машет тебе зеленой кожистой лапой.
Я нашел на столе листок с планом выгородки. План был удивительно лаконичным. Внизу листа крупные буквы "З А Л", а посередине -- неровный прямоугольник. Подписано "с к о м е й к а".
— Одна скамейка? Поперек сцены?
Пашка кивнул.
— И все?
Пашка снова кивнул.
— Я вынесу, — быстро сказал Калинин.
— Свечку, чернильницу?
— Я сам, — сказал Пашка. Он поморгал. — Только надо зажечь, наверное.
Калинин вытащил зажигалку.
У него ее тут же отобрала Катя Чебышева. Катя была старостой, а я заместителем старосты. У Кати было чувство ответственности размером с Тюменскую область. Вы представляете себе чувство ответственности размером с несколько Франций?
— Я зажгу, — сказала Катя Андрею. — А ты вынеси скамейку.
— Хорошо, так и решим, — сказал я. Времени у нас было в обрез. Сейчас должен был закончиться этюд, нам делать выгородку на следующий, а мне ставить музыку. Я как обычно, работал "радистом" и помощником режиссера, то есть, вел показ. А мы еще не разобрались с этюдом. Вообще, по-хорошему, тот, кто не явился на генеральный прогон, автоматом снимается со спектакля (показа). Вадим Чеславович, наш преподаватель актерского мастерства, так бы и сделал. Но мы были молоды и отходчивы. И это был показ самостоятельных работ.
— И еще, — смущенно попросил Пашка. — Можно мне какую-нибудь музыку?
Выгородку для следующего номера мы поставили мгновенно, я сел к музыкальному центру. Этюд начался.
Пока он шел, я мысленно переворошил свои диски. У меня их целый чемодан. Что подойдет для чеховского "Ваньки"? Рассказ трагический, зимний, хотя, казалось бы, смешной. Но от этого смеха на стенку лезть хочется. Ага. Я мысленно прослушал вступление. Вот это подойдет, пожалуй.
Заунывный вой вьюги, переходящий в классическую музыку (Чайковский, Скрябин? уже не помню). Да, это хорошо.
* * *
Это был первый показ самостоятельных работ нашего курса. Заявок было так много, что преподаватели посовещались с мастером, и тот выделил нам два дня. То есть, мы показывали самостоятельные отрывки два дня подряд.
По три-четыре часа. Два действия с антрактом. Практически спектакль. Мы были кривые, зажатые, переигрывающие, с плохой дикцией. Мы на сцене кричали, прыгали, странно дергались и рвали страсть в клочки. А народный артист Пороховщиков на все это внимательно смотрел. Порох всегда считал, что показ самостоятельных отрывков -- важная часть обучения будущего актера.
На первом показе мы с Димой Глущенко сделали рассказ Довлатова (забыл название). Я играл дядю, туповатого и прижимистого, а Глущенко -- прохиндеистого студента-племянника. Потом я играл голову Иоанна Крестителя в монологе принцессы Саломеи.
На второй день мы с Надей показывали отрывок из комедии Гольдони "Трактирщица". Я изображал Кавалера, туповатого и надменного женоненавистника. Надя играла хозяйку трактира, прекрасную и лукавую. Она с помощью шикарного бифштекса и женского коварства разбивала Кавалеру сердце. И я fallin' in love прямо на сцене.
* * *
...Калинин с Катей закрыли занавес.
Этюд закончился. Теперь Пашка! Я бросился на помощь. Мы дружно потащили со сцены столы, стулья, какие-то лампы и столовые приборы.
Через две минуты площадка была пуста.
Я вернулся к пульту. Калинин вытащил скамейку на середину сцены. Катя чиркнула зажигалкой и зажгла свечу.
Я поставил и включил музыку. Поехали.
Калинин приглушил свет. К сожалению, на этой сцене наши осветительные возможности были ограничены. Только включить/выключить одну зону из четырех или две, или все сразу.
Пашка вышел на сцену в полутьме. В руке он нес блюдце с горящей свечей. В другой руке — чернильницу с гусиным пером. На круглом курносом лице Пашки дрожали отсветы пламени (Пашка изрядно нервничал).
За окном бушевала вьюга. Я медленно поворачивал ручку громкости, чтобы плавно свести звук на минимум.
В зале затихли.
Пашка поставил блюдце на скамейку, рядом чернильницу. Опустился на колени. Он был нелеп и трогателен в своей дурацкой ушанке. Пашка вытащил из кармана фартука измятые листки, положил на скамейку, тщательно разгладил ладонями. Затем взял перо, зачем-то осмотрел кончик (муха?) и обмакнул в чернильницу...
— Милый дедушка, Константин Макарыч, — заговорил Пашка, медленно и тщательно выводя пером. Он почти касался носом листка. — И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с Рождеством и желаю тебе всего... всево... от господа бога.
Пашка остановился, всхлипнул носом. Затем продолжил писать:
— Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался.
В зале стояла странная, озадаченная тишина. Кто-то приглушенно сказал "он что, на самом деле?". Кто-то засмеялся.
Я решил, что это провал. Совершенный провал. Пашка говорил очень тихо, даже я, стоя за кулисой, его едва слышал... Значит, в зале вообще не поймут ни слова.
— Подмастерья надо мной насмехаются, — бормотал Пашка, карябая пером. Он, похоже, сам с трудом разбирал собственный почерк. — посылают в кабак за водкой и велят красть у хозяев огурцы... а хозяин бьет чем попадя... А еды нету никакой.
Я видел Пашкины оттопыренные уши, розовато просвечивающие в полутьме, и пожалел его. Эх ты, актер.
— Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба... а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают... — Паша вытер нос рукавом и неожиданно всхлипнул.
В зале вдруг всхлипнули в ответ. Я покосился. Мы с Калининым переглянулись. Андрюха пожал плечами -- ничего не понимаю.
— А спать мне велят в сенях, а когда ребятенок ихний плачет, я вовсе не сплю, а качаю люльку. Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности... — Пашка стащил с головы ушанку, вытер слезы (какие еще слезы?!) и снова напялил на голову. Голос его дрожал: — Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру...
Прошло двадцать минут. Это было долго. Это было как в фильме Тарковского, когда камера мучительно медленно плывет над бегущей водой, и полем, и деревьями, и ветер колышет травинку, и поток воды уносит кусочки белой краски с кистей, и во всем этом есть какой-то высший смысл и предназначение, и давление времени, и необъятность жизни, и высказывание художника, только в конце -- Пашка.
— А намедни хозяин колодкой по голове ударил, так что упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой... А еще кланяюсь Алене, кривому Егорке и кучеру, а гармонию мою никому не отдавай. Остаюсь твой внук Иван Жуков...
Когда Пашка наконец дописал письмо, в зале всхлипывали уже в несколько голосов.
Пашка достал конверт, купленный за копейку, тщательно запечатал письмо, и, высунув язык от старания, дописал адрес.
— На деревню... дедушке... — он остановился, подумал и добавил: — Константину Макарычу.
В зале уже рыдали.
...Роль Ваньки ненадолго сделала Пашку звездой нашего курса. На разборе самостоятельных работ Порох хвалил его. "Вот, — говорил нам Порох своим мощным хриплым голосом. — Он ничего не играл, он существовал. Был самим собой в предлагаемых обстоятельствах. Молодец! — это уже Пашке. — Ты на сцене занимался ДЕЛОМ".
Мы с Калининым и Катей переглянулись. Мы-то знали. Какой там наигрыш, что вы... Пашке на сцене было не до этого.
Вся его уникальная "физика", психотип, актерский талант и вдохновение сошлись вместе, чтобы создать образ несчастного Ваньки Жукова и...
* * *
— А текст ты выучил? — спросил я.
— Зачем? — удивился Пашка. Он вынул из кармана и показал нам исписанные сверху донизу листки. — Здесь все есть. Я просто буду делать вид, что пишу, а сам буду читать.
* * *
...и вы только попробуйте разобрать эти его каракули!
Тут не то, что Никулиным, тут Марлоном Брандо станешь.
Свершилось! Писателю-фантасту нужно приехать к динозаврам, чтобы его узнали на улице :)
То есть, человек идет, смотрит: трицератопс, тиранозавр, амурозавр... о, Шимун Врочек! Вы мой любимый писатель!
Еще бы. Среди динозавров я вообще вне конкуренции.
У Василисы в четверг занятие театральной студии перенесли в Дарвиновский музей -- педагоги театра Сац решили, что юным актерам нужен определенный, лучше высокий, интеллектуальный уровень. Как бывший актер и почти режиссер, могу сказать, что тут они, конечно, правы. Примеры Дольфа Лунгрена (3 высших образования и научная степень по химии) и Эштона Катчера (университет Айовы) это подтверждают. А потом Шекспира играют Шон Бин (средняя школа) и Аль Пачино (бросил школу). Но педагогам виднее.
Я привез Василису к трем часам -- и быстрее! быстрее! -- мы бежим к музею. Экскурсия вот-вот начнется...
Не тут-то было. У ворот толпа народу, пожарные, полиция. Бомба! Музей эвакуировали по анонимному звонку.
— Черт, — говорю я. Полдня потеряно. Когда в моей студенческой юности в Москве началась эпидемия ложных звонков, Керосинку эвакуировали раз двадцать. И всегда это было надолго. — Ладно, подождем.
Василиса тусуется среди студийцев, время идет. В музей не пускают. И вдруг я слышу знакомые интонации:
— Это? — говорит голос. Я сразу опознал выпускника питерского биофака. — Это я спас самый ценный экспонат.
Если бы не громкость -- а говорил человек громко -- я бы подумал, что это писатель Дима Колодан.
— Это рыба-игла, — продолжает голос. Я поворачиваюсь и вижу рыжую шевелюру, возвышающуюся над толпой детей, как башня. — Очень древнее животное, — говорит рыжий человек. Он внешне похож на Колодана, только выше ростом. — Представьте себе морского конька... все видели морского конька?.. которого вытянули в струнку. Получилась рыба-игла, вот такая. Можете потрогать. Только осторожно, не сломайте. Чувствуете, какой у нее твердый панцирь?
— Дааа! — говорят дети. Детям интересно. Я прямо вижу, как над макушками зажглись маленькие шарики -- и сияют.
— Вот такая интересная рыба, — говорит рыжий. — Понравилась? Мне она тоже нравится.
Он складывает рыбу-иглу в коробку, коробку в сумку... Сумка в точности, как у Колодана. Ну елки.
— Вы здесь работаете? — спрашивают дети. Совершенно верно, говорит печник.
— Расскажите еще что-нибудь! Да!
— Ну что вам еще рассказать... — рыжий поворачивается к забору, показывает через него. — Видите вон того динозавра? Это амурозавр.
Там четвероногий динозавр, стоит, повернув голову с гребнем -- словно тоже прислушивается.
— Амурозавр? — дети открывают рты.
— Помните, был такой Амур? Бог любви? — рыжий показывает, как бьются маленькие крылышки. Очень смешно. И опять вылитый Колодан.
— Дааа!
— Так вот, этого ящера назвали не по этому Амуру, а по названию реки. Знаете, есть такая сибирская река, Амур? Когда-то около нее нашли окаменелые останки этого ящера и назвали его амурозавром. Вы когда-нибудь думали, что в России были динозавры? А они тут были. Представляете? Бродили сто миллионов лет назад и жевали траву. Так что этот амурозавр -- настоящий русский динозавр.
Дальше Ярослав рассказывает о том, как устроены зубы у слонов (а теперь смотрите на амурозавра... у него такие же), и какая это тяжелая работа -- целый день жевать траву.
— Интересно! — кричат дети. — А еще! Еще!
— Ну... — говорит рыжий. Но дети его уговаривают. И тогда рыжий ведет толпу влево от входа и там начинает рассказывать об огромной доисторической синей лягушке, которая сидела в доисторическом болоте и работала доисторическим "капканом". Рыжий показывает в лицах процесс охоты, как захлопывается огромная пасть и какое удивление в этот момент возникает на лице жертвы... При этом рыжий умудряется сочетать в рассказе нежность и снисходительную иронию, словно эта лягушка-"капкан" живет у него дома, вместо кошки. Где-то рядом с амурозавром, занявшим гостиную. Домашние любимцы.
И я опять же узнаю в этом Колодана. Судя по тому, что я читал, примерно таким же был и Джеральд Даррел, знаменитый писатель и защитник животных.
Я отрываюсь от толпы и иду к главному входу. Может, полиция уже закончила?
И встречаюсь взглядом с девушкой. Темные глаза, симпатичная. Очень стильная.
Она смотрит на меня так, словно мы знакомы. Пока я пытаюсь вспомнить ее имя, девушка говорит:
— Шимун Врочек? Писатель? Это вы?
Динозавр, динозавр... Врочек! Я же говорил, меня легко узнать.
— Да, это я.
— Вы мой любимый писатель! Мне так нравится ваша книга "Питер". А вы на экскурсию приехали?
Оказывается, девушку зовут Марина, она в Дарвиновском музее работает художником-оформителем. Я говорю, что привез дочку в музей, но вот такое дело... Василиса сейчас слушает лекцию. Я издалека слышу голос рыжего и ответ детей "Даа!". Похоже, он их кумир.
— Это Ярослав, — поясняет Марина. — Он у нас энтузиаст... О, кажется, закончили.
И точно. Из музея выходят полицейские, туда начинают впускать посетителей. Значит, и нашим студийцам пора.
— Пойду скажу своим, — говорю я.
Через два часа. Пока Василиса на лекции, я успел сходить в супермаркет за продуктами, отнести в машину, вернуться к музею и порядком заскучать. Василисы все нет и нет, хотя говорили, что лекция будет всего час. Где девица? Звоню -- девица не берет трубку, но скидывает смску "У нас еще лекция". Хмм. Ну ладно.
Я рассматриваю "архангельскую баню по-черному", что стоит у главного входа музея. Говорят, это часть экспозиции современных шведских художников. Баня настоящая, старинная, серое дерево. Из бани "по-черному" почему-то торчит железная ржавая дымовая труба. Ну, может, шведы именно так понимают современное искусство. Хотя баня, согласен, это вещь.
Звонит жена.
— Вы где?
— В музее.
— Не поняла?
Через минуту перезванивает.
— Василиса с подружкой решили, что их лектор им не нравится, скучный, и остались на лекцию со следующей группой (студийцев около сотни, так что групп несколько). Еще минут двадцать.
— Что-о? А почему она мне не сообщила?!
— Только не ругай ее.
Ладно. Но сообщить-то можно было? Жду, от нечего делать начинаю набирать на телефоне текст (как еще заставить писателя работать?), звонит телефон. Это моя мама, для девиц баба Люда.
— Алло, мам? — говорю. — Как у тебя дела?
Рассказываем друг другу новости. Я делюсь. Приехали, вот бомба, рыжий лектор, похожий на Колодана, а тут -- девица пошла на вторую лекцию и ничего мне не сообщила. Использовала втемную. Ладно, осталась на лекцию, я не против (хотя и время), но почему не сказала?! В процессе рассказа я сам начинаю заводиться. Праведный гнев вскипает. Темперамент -- это у нас семейное.
— Она так замуж выйдет, а я ничего знать не буду! — бушую я.
— Ну это-то она сообщит, — неуверенно говорит бабушка.
Спасибо.
Через сорок минут из музея выбегает радостная Василиса. Я набрал уже страницу текста и с надеждой жду, что телефон разрядится... Писатели очень любят работать.
— Василиса! Почему не сказала, что идешь на вторую лекцию?! Я же жду!
— А у нас другой лектор был... — говорит Василиса. — Очень интересно рассказывал. Очень, очень!
Ага. И тут я понимаю. "Динозавры -- мои домашние животные". Интеллект, ирония и затаенная нежность.
Рано или поздно, но все хорошее заканчивается. Закончилась и служба деда Гоши в Австрии. Бравый сержант сдал танк, собрал вещички — и ауфвидерзеен, майн либер фройнден — поехал домой, на Урал.
В армии хорошо, а дома лучше.
15 ноября 1953 год бравый танкист прибыл в деревню Полетаево, Кунгурский район, Молотовская область. В данном случае я располагаю точной датой, поскольку память бабушки Гали — алмаз, разрезающий стеклянную гладь времени.
На следующий день, 16 ноября, по удивительному совпадению, с балтийского флота вернулся брат бабушки Гали — Борис.
И вот два дембеля нашли друг друга. До этого они друг друга знали, конечно, одна деревня, но существовали словно в параллельных вселенных — возраст разный. Борька на несколько лет младше деда Гоши, а это как через океан перекрикиваться. А тут — дембель дембелю друг, товарищ и практически ровесник. Давай пировать и праздновать, и по деревне рассекать параллельными курсами.
Пешим по-танкистки и сухопутным по-морскому.
А бабка к тому времени отучилась в педучилище и работала нянечкой в детском доме в деревне Парашино (туда привозили и ленинградских детей-блокадников, и из под Кишинева).
Дети войны. Детский дом считался лечебным, туда детей со всех детских домов района собирали.
Две подружки их было — она Галька и Алька. Баба Галя маленькая и беленькая, а Алька — статная и темноволосая. Утром бегут к ней — Галька, к тебе там пришли! Красавец моряк. Там уже все отделение в окнах висит, его высматривая. Носы сплющили. От вздохов женско-девочкинской половины крышу детдома метра на два в высоту поднимает. От зависти мальчишек лампы потрескивают.
А это брат Борис, с флота вернулся. Баба Галя увидела его и давай реветь.
— Ну чего размокрилась, — говорит Борис. А сам смеется.
А через две недели, 30 ноября, было бабкино день рождение. 19 лет. И Борис позвал к ним в гости деда Гошу. И тут параллельные вселенные сошлись еще раз... Дед протер танковую оптику, слегка запотевшую от женского внимания, и увидел, та мелкая пигалица, что забегала к ним иногда в дом и на которую он с высоты шести лет разницы даже внимания не обращал, превратилась в сероглазую серьезную красотку с длинными косами. Косы деда сразили окончательно. "Белые, толстущие", рассказывал мне потом дед. Это было как наваждение. И началось: ой, да с именинницей потанцую, ой, да с именинницей посижу... Так и начали встречаться. Дружили. В клуб ходили под ручку.
"Вот кто-то с горочки спустился, наверно, милый мой идет..." — эту песню бабушка всегда пела с особым чувством.
"На нем защитна гимнастерка, она с ума меня сведет...". В этой гимнастерке дед много лет после армии щеголял.
Дед начал работать на РМЗ (ремонтно-механический завод) в городе, ходил пешком за несколько километров.
В 1954 году, опять же в ноябре, они поженились.
В следующем году родился у них Славка, мой отец. Служба вместе с поляками не прошла даром — дед назвал моего отца редким и странным для уральских краев именем Станислав. Станислав Георгиевич Овчинников — звучит! Ну и гонору великопольского моему отцу слегка отсыпало, не без этого...
В 1958 году родился второй сын, Сашка.
В 1961 году — третий, Юрка, будущий ювелир.
В 1964 году они переехали в город, в Кунгур. Сначала жили на частной квартире, потом им дали комнату.
Дед перешел на работу сварщиком, вскоре стал бригадиром. Его прозвали "Гошка Бугор", потому что он всегда выбивал для бригады хорошие расценки. Когда дед вышел на пенсию, то устроился в ночные сторожа на завод — и его опять поставили старшим.
Бабушка работала на том же РМЗ в отделе кадров.
* * *
Деду было восемьдесят шесть, когда он умер. Он все еще был женат. Счастливо.
Истинная красота — она всегда в глазах смотрящего.
Ну и белые косы, конечно.
=========
На фото ниже: слева Борис Мальгин, брат бабушки, 1952 год. А справа баба Галя, лето 1953 года. Рядом в кепке и с дубиной — нет, не дед Гоша. Это один из конкурентов за бабушкино внимание. Теперь вы представляете, с чем деду пришлось столкнуться?
Меня в школе девочка однажды позвала на свидание прямо на лекции о вреде СПИДа. Вот это была интрига!
...
Начало 90х. Систему советского образования еще не развалили, отлаженная годами и десятилетиями гигантская машина еще работала -- хотя авторитет профессии учителя упал ниже плинтуса. Впрочем, как и любой настоящей профессии в то время... Советская рабочая аристократия в одну ночь превратилась в тыкву. А тогда как раз началась волна паники -- ВИЧ, СПИД, мы все умрем, если не перестанем колоться многоразовыми шприцами и не покроемся слоем презервативов (я почти не шучу). И министерство образования дало команду -- дети должны знать о Спиде все.
То есть, о сексе ладно, сами разберутся. Наша учительница биологии даже не появилась в классе, когда мы проходили параграф о половых органах и размножении хомо сапиенс. Когда мы в тот день пришли в класс, напускно посмеиваясь и подначивая друг друга, на доске было написано "Задание. Прочитать параграф такой-то". И все. Мы, конечно, весь урок ходили на ушах, кто-то даже попытался перенести рисунок из учебника на классную доску (нас спасло отсутствие у героя художественного таланта... Павленский, ты?), но чувствовалось в этом кураже некоторое... разочарование.
А вот СПИД. Это как предполагается, что у вас когда-нибудь будет машина, ездить вы еще не умеете и учитесь по таинственным рассказам тех, кто машину уже водил (или врал, что водил... или, как максимум, за руль трогал и по капоту гладил), но покрышки меняете виртуозно. В теории.
А на практике едва не теряете сознание, стоит проезжающей мимо свеженькой "девятке" моргнуть вам фарами. Какие уж тут покрышки...
Конечно, нас в какой-то мере выручали "автомобильные журналы", да и по кабельному самой поздней ночью начали показывать передачи о ремонте машины своими руками (...mélodie d'amour chantait le coeur d'Emmanuelle... пам-па-ба-па)...Там на заставке была юная "ламборджини", но молодой автомеханик в комбинезоне на голое тело возился обычно почему-то с потертой немецкой "легковушкой", иногда с двумя, обильно потея, а иногда вызывал себе на помощь целую команду автомехаников -- видимо, сложный случай... Впрочем, я отвлекся, простите.
Но сам факт. Школа дала нам не секс, а спид.
До сих пор помню слово в слово свою объяснительную для Железной Кати, нашей классной:
"Я пропустил лекцию о вреде Спида, потому что все это давно знаю". Дата. Подпись. И я не лукавил -- с моей тогдашней памятью я мог цитировать текст лекции слово в слово. Еще с первого раза, заметьте, а не с пятого. Ну и немного рисовался своей дерзостью, не без этого.
Катя прочитала объяснительную, кивнула. За ее жесткими голубыми глазами что-то мелькнуло. Она растянула губы в "ниточку", как делала всегда, когда прятала улыбку.
— Ничего не знаю! Сегодня на лекции должен быть. Точка, — сказала Катя. На тот момент я еще не видел фильмов с актрисой Кэтрин Хепберн. Когда через много лет я посмотрел "Калифорнийскую историю", то сразу узнал -- это же наша Катя! Стальная леди с осанкой балерины, красивым худым лицом и манерами бархатного диктатора. У нее дома -- тысяча кошек, шептались девчонки. Ну не тысяча, тут они соврали. Кошек пять, шесть... не больше десяти. Ну, двенадцать от силы. Катя вела историю и была влюблена в Древний Рим и Гая Юлия Цезаря. "Она сумасшедшая", шептались девчонки, которые регулярно пили чай у нее в гостях. Я пожимал плечами. Влюбленность в мертвого гения никогда не казалась мне сумасшествием. Наоборот, я считал, что у нас крутая классная. С ней не было скучно. Катя с порывистостью Говарда Хьюза увлекалась гороскопами, тайными доктринами, инопланетным вторжением, Блаватской, Кастанедой, "Как заводить друзей" Карнеги и Розой Миров, проводила в классе тесты "кто вы были в прошлом жизни" (мой ответ -- храмовая танцовщица в Антарктиде, с момента перерождения прошло 5000 лет) и "твоя будущая профессия" (военный и артист цирка), эсминцем Элдридж и тайной Плащаницы Христа, Бермудским треугольником и биоэнергетикой. Если бы в Вартовске было ролевое движение, Катя бы точно влилась в него, и играла бы Галадриэль, странноватую королеву эльфов.
Благодаря Кате я одно время собирался стать учителем истории и правителем мира. Желательно одновременно.
— Лекция в пять часов, — сказала Катя. — И не опаздывать! В этот раз так просто не отделаешься!
Я кивнул.
Уроки закончились, а лекция еще не началась. Времени было достаточно. Стояла весна. Сладковатый липкий аромат почек растекся по холодновато-прозрачному, с ледком по краям, воздуху.
Я вернулся домой из школы, разогрел суп в кастрюльке -- он чуть не выкипел, потому что я одновременно читал "Фаворита" Пикуля (в сто пятидесятый раз) и увлекся. Я съел пахнущий дымом суп-пюре, не отрываясь от книги, затем зажарил колбасу до черноты и тоже съел. Страницы летели. Вслед за ними летели кружки сладкого чая и куски хлеба. Турецкие пушки грохотали над Очаковым, ревели башибузуки, великан Потемкин срывал повязку с мертвого глаза и говорил Екатерине: "Ужель я вам стал противен?", из желтого мертвого глаза сочилась одинокая слеза... Русские гренадеры Суворова лезли на стены Измаила... "Урррра, робя-яты". Это был восемнадцатый век, век героев, побед и преступлений. Я жил там. Мне представлялось, как я вхожу в лагерь русской армии, приближаюсь к шатру Потемкина, я в зеленом мундире со шпагой на перевязи, выходит Светлейший князь в роскошном халате и смотрит на меня вопросительно. "Светлейший, завтра турки будут атаковать", говорю я. "Пойдут со второго редута в четвертом часу ночи. Нельзя спать", и добавляю "Очаков следует брать сейчас, сегодня, без промедления!". Великан пристально смотрит на меня сверху вниз, черная повязка на его глазу -- из блестящего шелка, он говорит: "Благодарю. Все ясно". Я добавляю: "Берегись яда, Григорий Александрович. Зубов приказал тебя отравить". Красивое лицо великана, с мощной челюстью, перекосится на мгновение от боли. А затем побелеет от ярости. Затем князь успокоится, он что-то для себя решил. "Спасибо", скажет Потемкин. Сунет руку в карман халата и достанет горсть бриллиантов -- Светлейший всегда таскает их с собой вместо игрушек. "Держи", скажет Потемкин и протянет мне. Бриллианты красивые, играют на солнце. "Нет", я помотаю головой. "Не надо мне награды. Я служу Отечеству". Пауза. "Береги себя, Гриша", скажу я, повернусь и пойду, пока он приходит в себя... Надо успеть к машине времени. "А кто такой Зубов?", слышу я в спину. Ничего, он узнает. Ку-ку, ку-ку, ку-ку... Кажется, это кукушка отбивает время.
Когда я посмотрел на часы, было пять минут шестого. Черт! Я вскочил, как ужаленный.
Это случилось. Я снова опоздал на лекцию.
Я бежал так, что в ушах свистел ветер, а в глазах -- мелькали березы. Взмыленный, я ворвался в школу... Черт, куда?! Туда.
Малый актовый зал был набит битком. Из динамиков раздавался монотонный, но усиленный электроникой, голос лектора. Кажется, ожидались слайды -- экран был опущен.
Черт, как тесно. Кажется, сюда засунули наш класс, все параллельные и классы над год старше. Удивительно, но в зале сидело много взрослых. "Сядь", зашипел мне кто-то. Я потыкался туда, сюда. Наш класс расположился где-то у самой сцены. Не доберешься. Кажется, самое время слинять... Поздно. Какая-то суровая женщина-дежурная отловила меня и приказала: садись здесь. На лавке в правом ряду, почти на "камчатке" пустовало единственное место -- между незнакомой мне девчонкой и хмурым пожилым мужиком. "Может, я лучше к своим?" "Без разговоров!" Я сел. Мужик потеснился и тоскливо вздохнул. Девушка отвернулась.
Лектор громогласно бубнил все то, что я и так знал наизусть.
От скуки сводило зубы. Советский Союз убила не цена на нефть, а скука на политинформации. Честное слово. Вокруг меня умирала природа и живые люди превращались в серые от пыли веков каменные статуи.
— ...таким образом, в результате научных исследований, — бубнил лектор-василиск. — Можно считать установленным, что заражение... слайд, пожалуйста... что заражение... заражение...
— Вызывает возражение! — сказал я. Чисто для себя. Шутка так себе, особенно на лекции по спиду. Но внезапно я почувствовал, как люди вокруг ожили и потеплели. Мужик негромко хмыкнул. Девушка покосилась на меня, но ничего не сказала. У нее были темные красивые глаза.
И тут я начал острить.
Каждый актер знает момент, когда он ловит волну. И зрители реагируют на каждый жест, паузу, слово, даже интонацию. И ты можешь все. Ты управляешь вниманием зрителей. Они твои. Еще это называется "играть на кураже" или, по-простому, вдохновением.
И я поймал волну. Остапа несло и кувыркало.
Зная наперед весь текст лекции, я мог забегать вперед, импровизировать и всячески развлекаться.
Круг хихиканья вокруг меня ширился. Каменные статуи превращались в живых людей. Мужик справа слегка побагровел, сдерживая смех. Пару раз к нам подходила дежурная -- я тут же замолкал. "Тише, пожалуйста". "Нет, ничего", махнул ей мужик. Строгая дежурная оглядела нас подозрительно, но ушла. Кажется, она не поверила мужику.
Остаток лекции прошел "в теплой дружеской обстановке", как любили говорить в советское время. Когда лекция закончилась, мне стало даже немного жаль. Я только разошелся!
— Всем спасибо, — сказала завуч. — Поблагодарим Тимофея Ивановича за такую интересную содержательную и очень полезную лекцию. А ну-ка дружно...
— Спаа-си-бооо, — прогудели зал с облегчением.
Лектор кивнул. "Да-да, так я вам и поверил".
— Выхо-одим, не торопимся! — закричала завуч. — Мезенцев, тебе особое предупреждение...
— Да я... — Мезенцев по кличке "Инженер" был известный хулиган и задира. Опасный человек, я бы не хотел с ним пересечься.
— Мезенцев! — повысила голос завуч. Инженер чего-то там пробурчал, я уже не слышал. Толпа школьников с тяжелым гулом двинулась на выход -- точно стадо слонов Ганнибала через Альпы. "Не толкаться!" — заорала дежурная. "Не толкаться!" -- словно это могло помочь.
Мужик встал, со стоном потянул спину. Затем оглянулся на меня.
Я сидел. Торопиться мне было некуда. Надо было подождать своих, они плелись в конце толпы. Мужик хмыкнул, как красноармеец Сухов "Жена, говоришь?". Он легонько хлопнул меня по плечу, мол, молодец -- и, переваливаясь, вдавился в толпу, идущую к выходу. Гул нарастал. Слоны шли. Альпы дрожали.
И тут я обнаружил, что остался наедине с девушкой.
— Встретимся после школы? — спросила девушка. Я посмотрел на нее с недоумением. — Завтра?
Кажется, она была на класс старше. Симпатичная, раскованная, с короткой челкой (вы помните эти чудовищные прически девяностых?). Какой пацан не мечтает о свидании с девушкой постарше? Которая так цинично и клево приглашает тебя (сама!) на лекции по спиду?
И тут я неожиданно, позорно растерялся.
Такого вопроса я не ожидал. Впрочем, как и такого эффекта. Мне стало страшно.
В голову не лезло ничего, кроме "Ужель я стал вам противен?" Спасибо, блин, Григорий Александрович. Вы очень помогаете.
— Боюсь, — сказал я, откашлялся. — Последствия будут не такие...
— Что? — спросила девушка. В ее глазах появился холодок.
— Ну, я имею в виду, что... — я замолчал. Я просто не знал, что имею в виду. Балбес. Хотелось сказать что-то остроумное, смешное, поймать волну снова -- но волна ушла.
— Что наши с тобой дети...
"Какие дети?! Что я несу?!" Я хотел провалиться сквозь землю. Скажи: "Давай встретимся завтра, ага. Как тебя зовут?" -- и все. Дурак! Дурак! Балбес! Но я не мог.
— Это же лекция по спиду...
У актеров и режиссеров есть поверье -- второй спектакль всегда провальный. Они правы. Это был чудовищный второй спектакль.
Меня освистали.
Девушка пожала плечами, повернулась и ушла.
...Я брел домой в темноте, едва волоча ноги. Как Ганнибал, потерявший слонов, изгнанный всеми и преследуемый. Как князь Потемкин, срывающий повязку перед всесильной и любимой императрицей. "Ужель я стал вам противен?". Я представлял этот момент как никогда живо, и одинокая слеза стекала по моему мертвому желтому глазу...
Конец
=========
Бонус: князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический (на портретах князя обычно изображали с двумя глазами)
В детстве я любил сказки. Особенно мне нравилась книга "Русские народные сказки" (сборник "Сказки русских писателей" этому сборнику безнадежно проигрывал), "Грузинские сказки" (чудесные совершенно иллюстрации и жутковатые, но невероятные сказки о девах и о дэвах), сказы Бажова это отдельная статья -- я все-таки с Урала. Но еще были солдатские сказки. Это такой интересный жанр. Завязка всегда проста, как история с Ходжой Насреддином. Царь Петр и умный солдат. Петр гневлив, резок, скор на расправу, нетерпелив и капризен даже, чужого мнения не любит, но слушает, и -- трудолюбив, любознателен до крайности, умен, неприхотлив и достучаться до него проще, чем до любого боярина. В общем, добрый царь. При таком даже полковники не такие идиоты, как обычно.
А умный солдат -- он всегда умный. Это от царя не зависит.
И солдатские былины строились по одной схеме. Вот что-то случилось. И стоит солдат на часах, например. И подходит к нему прохожий -- огромного роста, с усиками черными, гневно топорщащимися, глаза чуть навыкате, треуголка старая зеленая и трубка в зубах длинная, голландской работы (может, даже фарфоровая), кисти рук длиннющие, в смоле и в мозолях, под ногтями обгрызенными черный деготь вьелся, кафтан дран в трех местах, коричневые панталоны и башмаки грязью забрызганы.
Солдат, конечно, не узнает прохожего. Стой, говорит, стрелять буду!
И фузею наставляет, чтобы стрельнуть, как по уставу караульной службы положено.
А сам думает -- вот вгоню я сейчас царю фунт свинца в брюхо, как потрошить эту рыбу буду? Это ж царь!
А царь не хочет, чтобы его узнавали. Его и не узнают.
Царь прет напролом.
— Говори секретное слово, — требует солдат. — Иначе не пущу.
Петр рассвирепел.
— А ну, такой-сякой, пусти меня!
— Не положено, — отвечает солдат. И щелкает курком. — Прости, мил человек. Служба.
Петр Алексеевич ушел, переоделся в царское платье, приходит снова. Полковник увидал царя, обомлел. Кланяется: проходите, Ваше Величество, все для вас.
А солдат опять фузею поднимает:
— Говори секретное слово!
— Ты что же, не видишь, что я царь?
— Вижу, — говорит умный солдат. — что царь. А все-таки без секретного слова нельзя. Не положено.
Тут Петр рассмеялся, скаля неровные зубы, сказал секретное слово. Затем хлопнул солдата по плечу, подарил ему свою любимую трубку (возможно, даже фарфоровую), а полковника разжаловал в солдаты -- ибо услужливый дурак. Потому как устав караульной службы -- это не хухры-мухры, а закон, на котором армия держится. А перед законом все равны -- и цари, и генералы, и простые солдаты...
Короче, это сказка.
* * *
В общем, я понимаю, что следующая история -- как раз из серии "Царь Петр и солдат", но что делать?
Служил дед Гоша в Австрии, в танковой дивизии. Старший сержант, командир танка Т-34-85. Отличник боевой и политической. И скоро четыре года заканчиваются -- тогда по 4 года служили.
И вдруг вызывает деда Гошу к себе командир части. Дед явился -- с опаской. Кто от начальства хорошего ждет?
— Тарищ полковник, по вашему приказанию...
Полкан махнул рукой.
— Вольно, сержант.
Командир посмотрел на деда, вздохнул и говорит:
— Слышал, что у нас будет?
Дед Гоша кивнул. Спектакль. Переаттестация. В заграничной группе войск до фига липовых танкистов осталось. Они всю войну просидели в штабах или продскладах, получали звания и награды, а танк видели только на картинке. Да и то, наверное, спутают с немецким. И вот приказ министра обороны -- провести переаттестацию. И чтобы все эти картонные танкисты танк водить умели, и стрелять тоже, и личным составом командовать. Выполняйте.
— Приедут к нам скоро... эти... — полковник поморщился, он сам из фронтовиков. — гости. В общем, Георгий Никитич, ставлю я тебя старшим мехводом. Будешь им нянькой -- всему научишь, все проверишь, и чтобы сами не убились, и не убили никого. А там и экзамены откатали. Задача ясна?
За что мне это наказание? — хотел спросить дед Гоша, но не спросил. А только приложил руку к виску и отчеканил "так точно".
Полигон танковый. И группа этих майоров, подполковников и полканов. Упитанные, лоснящиеся. С брылями, в наградах, как собаки-медалисты. И разговаривают с сержантом через губу.
И давай дед их натаскивать. А они ленятся, халтурят. Привычка уже.
Семь потов с деда сошло, но научил их худо-бедно танком управлять. А вот стрелять и попадать... Это нужен труд и талант.
Так и так, докладывает дед Гоша своему полковнику. Никуда они не попадут.
Полковник вздохнул и говорит:
— Аттестацию они должны сдать.
Дед Гоша кивнул. Есть.
День экзаменов. Приехала высокая комиссия, главным -- генерал огромного роста, строгий, с седыми бровями. Его все как огня боялись. Крут, крут. Он во время войны батальоном командовал, лично фашисткие танки жег. "Танкисты" с лица сбледнули, шестым потом изошли.
— По машинам! — звучит приказ.
Первый в машину. Поехали.
Маневры отработали -- худо-бедно. Но ничего. А со стрельбой -- дед это знает -- совсем тускло. "Картонный танкист" за прицелом, выехали на позицию стрельбы. Заряжай! Огонь! Тридцатьчетверка дернулась...
Бах! — и мимо. В мишень промазали. Где-то в стороне столб дыма взвился.
Дед за голову взялся. На этом этапе он у штабных вместо мехвода, но стрелять-то они должны сами. Но не могут.
По два снаряда на позицию. Делать нечего. Дед с места мехвода -- полез наверх, к прицелу. А места в башне совсем мало -- дед Гоша, штабной плюс башнер. Они-то с башнером худые, а штабной -- толстый. Дед согнулся в три погибели. Сдвинул штабного, приник кое-как к прицелу глазом. Бронебойным, заряжай, огонь!
— Бум! — и в точку. Попали!
Отстрелял и обратно на место мехвода полез. Человек-оркестр. Сам вожу, сам стреляю.
Следующий штабной на экзамен.
Дед опять танк подогнал, с места на скорость -- наверх. Целься. Огонь!
В точку. Фанерный силуэт танка прошил насквозь. Бронемашину -- на дальнем расстоянии, фугасом, раз! Готово.
Следующий. Дед уже, наученный опытом, только танк тормознул, сразу наверх, в башню кинулся. "Подвинься, растыка", -- тыловика в сторону, а сам к прицелу. Перед глазами уже кружится, черные круги от усталости, комбез мокрый насквозь. Рук не чувствуешь. "Снаряд!". Огонь!
Выстрел, выстрел, выстрел.
Последний штабной выскочил из танка, докладывает комиссии:
— Такой-то, такой-то упражнение закончил! — и стоит довольный.
Комиссия галочки ставит. Дед вылез из люка, стоит, шатаясь на ослабевших ногах. Улыбается без сил -- отделался наконец. А все вокруг на него косятся странно, словно он чудо-юдо какое, уральское. В чем дело? "Слишком хорошо отстрелялись", говорит полкан со смешком.
И тут дед понял, что увлекся. Уложил все выстрелы в десятку, с первого снаряда. Кто ж в это поверит?
Экзамены закончились. После собирает генерал сержантов и рядовых, обводит суровым взглядом и спрашивает:
— Кто стрелял?
Все молчат.
— Говорите, кто стрелял. Я же знаю, что не эти. Куда им. Ну, в последний раз спрашиваю!
— Я стрелял.
Генерал посмотрел на деда Гошу, свел мохнатые седые брови на переносице. Сейчас будет, думает дед.
— Кто такой? — грозно спрашивает генерал. А в глаза молнии рдеют. Розовые отсветы в глазницах, словно где-то рядом догорают немецкие танки.
— Старший сержант Овчинников! — говорит дед.
— А по имени-отчетству?
— Что?.. Георгий Никитич.
Пауза. И тут генерал улыбается, снимает с руки часы командирские.
— Хорошо стреляешь, Георгий Никитич. Держи, на память.
И протягивает деду...
Вот и вся история.
Я понимаю, что выглядит это как "Сказ о Петре I и находчивом солдате". Я и сам бы не поверил.
облако тэгов
