Для начала я хочу низко поклониться и искренне поблагодарить всех, кто был причастен к созданию такого замечательного фильма. Сейчас на кинопоиске его оценка 8,971, а на IMDb – 9,00. Это один из моих самых любимых фильмов. Но есть в нём кое-что, что, скажу так, марает шедевр.

По моему неискушённому некинокритиканскому мнению, есть в этом замечательнейшем фильме одна сцена, которая очень слаба. Если бы эта слабость была проходной, незаметной, быстро забываемой под давлением перипетий сюжета – то и ладно. Однако она стоит почти в самом конце заключительной пятой серии, и никуда от неё не деться.

Это сцена убийства Левченко. Вот как она описана в романе братьев Вайнеров:

«Пасюк хозяйственно собирал сваленное на снегу оружие, бандитов, обысканных и уже связанных, сажали в тюремный фургон "черный ворон", милиционеры с винтовками из оцепления смотрели на меня с любопытством. У дверей "воронка" стоял Левченко.

— Руки! — скомандовал ему милиционер. Левченко поднял на меня глаза, и была в них тоска и боль. Протянул милиционеру руки.

Я шагнул к нему, чтобы сказать: ты мне жизнь спас, я сегодня же...

Левченко ткнул милиционера в грудь протянутыми руками, и тот упал. Левченко перепрыгнул через него и побежал по пустырю. Он бежал прямо, не петляя, будто и мысли не допускал, что в него могут выстрелить. Он бежал ровными широкими прыжками, он быстро, легко бежал в сторону заборов, за которыми вытянулась полоса отчуждения Ржевской железной дороги.

И вся моя оцепенелость исчезла — я рванулся за ним с криком:

— Левченко, стой! Сережка, стой, я тебе говорю! Не смей бежать! Сережка!..

Я бежал за ним, и от крика мне не хватало темпа, и углом глаза увидел я, что стоявший сбоку Жеглов взял у конвойного милиционера винтовку и вскинул ее.

Посреди пустыря я остановился, раскинул руки и стал кричать Жеглову:

— Стой! Стой! Не стреляй!..

Пыхнул коротеньким быстрым дымком ствол винтовки, я заорал дико:

— Не стреляй!..

Обернулся и увидел, что Левченко нагнулся резко вперед, будто голова у него все тело перевесила или увидел он на снегу что-то бесконечно интересное, самое интересное во всей его жизни, и хотел на бегу присмотреться и так и вошел лицом в снег...

Я добежал до него, перевернул лицом вверх, глаза уже были прозрачно стеклянными.

И снег только один миг был от крови красным и сразу же становился черным. Я поднял голову — рядом со мной стоял Жеглов.

— Ты убил человека,- сказал я устало.

— Я убил бандита, — усмехнулся Жеглов.

— Ты убил человека, который мне спас жизнь, — сказал я.

— Но он все равно бандит,- мягко ответил Жеглов.

— Он пришел сюда со мной, чтобы сдать банду, — сказал я тихо.

— Тогда ему не надо было бежать, я ведь им говорил, что стрелять буду без предупреждения...

— Ты убил его, — упрямо повторил я.

— Да, убил и не жалею об этом. Он бандит,- убежденно сказал Жеглов.

Я посмотрел в его глаза и испугался — в них была озорная радость.

— Мне кажется, тебе нравится стрелять, — сказал я, поднимаясь с колен.

— Ты что, с ума сошел?

— Нет. Я тебя видеть не могу.

Жеглов пожал плечами:

— Как знаешь...

Я шел по пустырю к магазину, туда, где столпились люди, и в горле у меня клокотали ругательства и слезы. Я взял за руку Копырина:

— Отвези меня, отец, в Управление...

— Хорошо, — сказал он, не глядя на меня, и полез в автобус. Я оглянулся на Пасюка, Тараскина, взглянул в лицо Грише, и мне показалось, что они неодобрительно отворачиваются от меня; никто мне не смотрел в глаза, и я не мог понять почему. У них всех был какой-то странный вид — не то виноватый, не то недовольный. И радости от законченной операции тоже не видно было».

Что же теперь видим в фильме. Я не буду останавливаться на неточностях, которые не имеют отношения к делу: разумеется, это кино, и режиссёр не только в каких-то эпизодах физически не может следовать первоисточнику, но и имеет полное право трактовать его на свой лад, высказывать авторское видение. Мне это совершенно понятно, никаких вопросов нет, хоть я и люблю, когда снимают максимально близко к первоисточнику. Речь пойдёт именно о тех моментах, которые ослабляют сцену, а, собственно, и весь фильм.

Для начала скажу, что Виктор Павлов – замечательный актёр. Ну, вот, правда, не кривя душой. Сколько бы его ролей ни посмотрел – все запоминающиеся. Прекрасный актёр. Но Левченко из него – по попаданию в образ – на 3 с плюсом. И дело тут вовсе не в том, что Левченко по книге – чуть старше Шарапова, и комплекции Эвандера Холифилда. Вовсе нет, это, разумеется, можно перетерпеть. Но дело в типаже, так сказать, лица Павлова. Левченко – это бывший заключённый, прошёдший штрафбат. Может, он и подотъелся чутка на ворованных харчах, но чисто по его характеру, по мировоззрению понятно, что это не свинья, опустившаяся в физическом плане, а опытный боец, держащий себя в форме по-суворовски, чтобы в любое время пойти на дело. По его движениям во время побега это видно в том числе. И лицо у него должно быть голодного волка.

А в сцене, когда Павлов произносит:

— А там сидит этот кодило недорезанный, крыса тыловая, рожу раскормил красную – хоть прикуривай…

извините, но смеяться в этот напряжённый момент хотелось не только мне, но и всем тем, с кем я смотрел и пересматривал этот фильм.

Так вот, Левчено с лицом, которое чуть дальше от «А в тюрягу — не-е, в тюрягу больше не сяду. В жизни больше не сяду...», и чуть ближе к «Там же плохо кормят!» бежит от конвоя. Шарапов успевает вполне доходчивым жестом опустить ствол винтовки конвоира, прицелившегося в Левченко, и вполне доходчиво крикнуть: «Не стрелять». В принципе, здесь порядок – закричал стоя или на бегу – не так важен. Но вот дальше…

Дальше, напоминаю, Шарапов «остановился, раскинул руки и стал кричать Жеглову:

— Стой! Стой! Не стреляй!..»

Жеглов не просто стреляет вопреки Шарапову, он стреляет рядом с Шараповым, почти сквозь него. То есть настолько хочет выстрелить, что не боится задеть друга. Шарапов в определённое мгновение понимает, что Левченко бежит быстрее него, и начал бежать раньше, поэтому его вовремя не догнать. Остаётся только заслонить своим телом. И вот он стоит посреди снега, раскинув руки, и кричит именно Жеглову, прямо в глаза: «Стой! Не стреляй!» И после выстрела снова кричит – дико орёт – именно Жеглову: «Не стреляй!». Согласитесь, это очень сильная сцена. Которой вовсе нет в фильме.

Обратите внимание также на ещё две вещи. Первое – Шарапов кричит не «Не стрелять!», как в фильме, обращаясь как бы ко всем обезличенно, а именно «Не стреляй!» — обращаясь только к Жеглову. Именно Жеглов для него та фигура, единственная, которой он не доверяет в этом вопросе, чью жестокость хорошо знает.

И второе: он называет Левченко «Серёжка». Это вполне понятно, потому что Левченко – молодой парень, и потому что они были близкими друзьями. Но по фильму таких близких отношений нет и в помине, они потеряны в сценарии, потеряна пронзительность утраты Шарапова. Он не друга-однополчанина спасает, телом закрывает от пули, а просто знакомого какого-то, который оказал ему услугу – не выдал бандитам. Ценность их отношений смещена именно к этому моменту, а не к той дружбе, что была на войне. Поэтому Шарапов в фильме нигде не называет Левченко «Серёжка».

И вот Левченко убит. Шарапов вместо последнего крика Жеглову «Не стреляй!», кричит уже упавшему Левченко «Стой!». Корявость сцены нарастает.

Подбежал. Левченко вместо того, чтобы упасть на лицо, упал на спину. Переворачивать его смысла нет. Как нет и «глаза уже были прозрачно стеклянными» и «И снег только один миг был от крови красным и сразу же становился черным». Левченко в своей шинели и с ровным пробором лежит, как подстреленный комиссар. Или прилёгший отдохнуть. На нём нет ни крови, ни грязи, ни снега, ни щетины, кстати.

И теперь о главном. Подбегает Жеглов. И вместо оригинального диалога есть такой:

Ш: — Ты убил человека.(зло)

Ж: — Я убил бандита. (недоумевающе)

Ш: — Он пришел сюда со мной, чтобы сдать банду. (зло с обидой)

И дальше следует то, что лично для меня если и не ломает весь фильм напрочь, то делает в нём огромную вмятину с кучей трещин. Жеглов, с зачатками совести поведя взором по земле, тянет мягко:

— Ааа…

И делает лицо сначала «Блин, как с Шараповым неловко вышло, только мы обнялись и стали ближе, а тут это; если бы я знал, то конечно, не стал бы стрелять», а потом «Ну, в общем-то, и хрен с ним, убил и убил. Шарапов подуется и забудет; я что ему, менее важен, чем этот бандюган?»

Удивительно, казалось бы – даже не одно слово, а одна буква, один звук, один возглас…

На кинопоиске написано, что братья Вайнеры делали и сценарий к фильму. Я, в принципе, могу представить, почему они так сделали в этой сцене. Могу домысливать, допридумать кучу оправданий. Но никогда не соглашусь, что они сделали лучше – даже с учётом очевидной отговорки, что сценарий немного видоизменили под Высоцкого.

Его Жеглов не должен был себя так вести. Могло ведь случиться так, что сцена, не совпадающая с оригиналом, могла совпасть и быть продиктованной фильмом. Но вот нет, и три раза нет! И Жеглов Высоцкого не мог так расстроено и меланхолично протянуть «Ааа…».

Из замечательной сцены, которая усиливается ещё и тем, что идёт сразу за казалось бы счастливой развязкой, за облегчением, сделали совершенно нелепый финал отношений Шарапова и Жеглова. Какие-то детские обиды, штаны на лямках…

Он был хорошим!

Ну, я ж не знал!

Так я ж кричал!

Слушай, да ладно тебе.

Вчитайтесь в строки романа. Они просто жгут читателя. Нет в Шарапове уже сил, он их оставил там, в логове бандитов, и в подвале, и догоняя Левченко, и крича Жеглову. Выгорел. Нет в его словах никакого напора, никакой обиды – как в фильме. Он внутренне отступает, хочет найти твёрдую почву под ногами.

В Жеглове же ощущается нечто большее, чем просто радость от убийства. Как можно заключить из последующих событий, это радость от убийства во имя мести. И недаром на укоры Шарапова он смягчается, а не возражает резко. Вспомним, сколько Жеглов подтрунивал и резко выговаривал Шарапову. Сколько его учил специфике работы в МУРе. Бандит, убийца, из-за которого – и, возможно, и руками которого – погибли невинные люди, бежал. С точки зрения опытного матёрого оперативника с чёрствым сердцем, тут не место сантиментам. А тут ещё и недавняя трагедия. Жеглов мог бы прикрикнуть, мог бы просто ничего не отвечать, мог бы встряхнуть за грудки, но он внутренне понимает, что Шарапова ждёт большое горе, о котором тот ещё не знает. Но знает Жеглов, и знают все из его группы. Поэтому голос Жеглова смягчается, поэтому так странно ведут себя друзья Шарапова. Вместе с трагизмом сцены читатель начинает чувствовать дискомфорт – предвестник новой беды.

Но всего этого нет в фильме. Не просто нет. Тут всё другое. Злой Шарапов, который злится, скорее, из-за того, что просто пошло не по его сценарию, что не удалось Левченко помочь, как он рассчитывал. Естественно, он и не может бросить фразой: «Мне кажется, тебе нравится стрелять», потому что в фильме к ней нет никакой подводки. Наоборот, самому зрителю от сцены становится неловко и досадно: блин, я уже приготовился, что они поедут шампанское пить, а этого Левченко спокойно посадят на нары, а тут такое. Зачем Вы, режиссёр, под конец поссорили Жеглова и Шарапова?

Скажите честно, неужели не возникал этот вопрос? Ведь всё же складывалось так хорошо: два друга, боевая дружба, ругались и мирились, вместе бандитов ловили. Да, Жеглов поначалу – чёрствый, безжалостный. Но потом он и раскрывается, и как-то меняется от дружбы с Шараповым, и волнуется за него. Очеловечивается. Образ Жеглова, придуманный для фильма, не содержит предпосылок к такому финалу, а как раз к обратному. Вот и думаешь: как вообще некстати этот Левченко, ну завалил бы его кто-нибудь из преступников ещё там, в подсобке – намного же лучше! И Шарапов бы ненавидел уже бандитов только, как и полагается. Фильм бы закончился на мажорной ноте, когда вся команда вместе с Варей празднует Новый Год… Зачем Вы это придумали, негодует зритель. Вот к чему ведёт киношный образ Жеглова.

В общем, в фильме, Шарапов идёт к «фердинанду», никого из его группы в кадре нет, и Копырин-Копытин невпопад, вообще не понятно на каком основании, говорит:

— Володя, давай я тебя отвезу?

Куда ты его отвезёшь? Зачем? Звучит как «Давай я тебя покатаю по Москве – легче будет». А в контексте следующей сцены – «Володька, хороший секс – лучшее лекарство!» Так и заканчивается эта сцена.

Что сказать…

Жаль, очень жаль. Сцена, которую смело можно включить в десяток сильнейших в романе, стала самой слабой, сломной, неправильной в финале замечательного фильма…