Для начала я хочу низко поклониться и искренне поблагодарить всех, кто был причастен к созданию такого замечательного фильма. Сейчас на кинопоиске его оценка 8,971, а на IMDb – 9,00. Это один из моих самых любимых фильмов. Но есть в нём кое-что, что, скажу так, марает шедевр.

По моему неискушённому некинокритиканскому мнению, есть в этом замечательнейшем фильме одна сцена, которая очень слаба. Если бы эта слабость была проходной, незаметной, быстро забываемой под давлением перипетий сюжета – то и ладно. Однако она стоит почти в самом конце заключительной пятой серии, и никуда от неё не деться.

Это сцена убийства Левченко. Вот как она описана в романе братьев Вайнеров:

«Пасюк хозяйственно собирал сваленное на снегу оружие, бандитов, обысканных и уже связанных, сажали в тюремный фургон "черный ворон", милиционеры с винтовками из оцепления смотрели на меня с любопытством. У дверей "воронка" стоял Левченко.

— Руки! — скомандовал ему милиционер. Левченко поднял на меня глаза, и была в них тоска и боль. Протянул милиционеру руки.

Я шагнул к нему, чтобы сказать: ты мне жизнь спас, я сегодня же...

Левченко ткнул милиционера в грудь протянутыми руками, и тот упал. Левченко перепрыгнул через него и побежал по пустырю. Он бежал прямо, не петляя, будто и мысли не допускал, что в него могут выстрелить. Он бежал ровными широкими прыжками, он быстро, легко бежал в сторону заборов, за которыми вытянулась полоса отчуждения Ржевской железной дороги.

И вся моя оцепенелость исчезла — я рванулся за ним с криком:

— Левченко, стой! Сережка, стой, я тебе говорю! Не смей бежать! Сережка!..

Я бежал за ним, и от крика мне не хватало темпа, и углом глаза увидел я, что стоявший сбоку Жеглов взял у конвойного милиционера винтовку и вскинул ее.

Посреди пустыря я остановился, раскинул руки и стал кричать Жеглову:

— Стой! Стой! Не стреляй!..

Пыхнул коротеньким быстрым дымком ствол винтовки, я заорал дико:

— Не стреляй!..

Обернулся и увидел, что Левченко нагнулся резко вперед, будто голова у него все тело перевесила или увидел он на снегу что-то бесконечно интересное, самое интересное во всей его жизни, и хотел на бегу присмотреться и так и вошел лицом в снег...

Я добежал до него, перевернул лицом вверх, глаза уже были прозрачно стеклянными.

И снег только один миг был от крови красным и сразу же становился черным. Я поднял голову — рядом со мной стоял Жеглов.

— Ты убил человека,- сказал я устало.

— Я убил бандита, — усмехнулся Жеглов.

— Ты убил человека, который мне спас жизнь, — сказал я.

— Но он все равно бандит,- мягко ответил Жеглов.

— Он пришел сюда со мной, чтобы сдать банду, — сказал я тихо.

— Тогда ему не надо было бежать, я ведь им говорил, что стрелять буду без предупреждения...

— Ты убил его, — упрямо повторил я.

— Да, убил и не жалею об этом. Он бандит,- убежденно сказал Жеглов.

Я посмотрел в его глаза и испугался — в них была озорная радость.

— Мне кажется, тебе нравится стрелять, — сказал я, поднимаясь с колен.

— Ты что, с ума сошел?

— Нет. Я тебя видеть не могу.

Жеглов пожал плечами:

— Как знаешь...

Я шел по пустырю к магазину, туда, где столпились люди, и в горле у меня клокотали ругательства и слезы. Я взял за руку Копырина:

— Отвези меня, отец, в Управление...

— Хорошо, — сказал он, не глядя на меня, и полез в автобус. Я оглянулся на Пасюка, Тараскина, взглянул в лицо Грише, и мне показалось, что они неодобрительно отворачиваются от меня; никто мне не смотрел в глаза, и я не мог понять почему. У них всех был какой-то странный вид — не то виноватый, не то недовольный. И радости от законченной операции тоже не видно было».

Что же теперь видим в фильме. Я не буду останавливаться на неточностях, которые не имеют отношения к делу: разумеется, это кино, и режиссёр не только в каких-то эпизодах физически не может следовать первоисточнику, но и имеет полное право трактовать его на свой лад, высказывать авторское видение. Мне это совершенно понятно, никаких вопросов нет, хоть я и люблю, когда снимают максимально близко к первоисточнику. Речь пойдёт именно о тех моментах, которые ослабляют сцену, а, собственно, и весь фильм.

Для начала скажу, что Виктор Павлов – замечательный актёр. Ну, вот, правда, не кривя душой. Сколько бы его ролей ни посмотрел – все запоминающиеся. Прекрасный актёр. Но Левченко из него – по попаданию в образ – на 3 с плюсом. И дело тут вовсе не в том, что Левченко по книге – чуть старше Шарапова, и комплекции Эвандера Холифилда. Вовсе нет, это, разумеется, можно перетерпеть. Но дело в типаже, так сказать, лица Павлова. Левченко – это бывший заключённый, прошёдший штрафбат. Может, он и подотъелся чутка на ворованных харчах, но чисто по его характеру, по мировоззрению понятно, что это не свинья, опустившаяся в физическом плане, а опытный боец, держащий себя в форме по-суворовски, чтобы в любое время пойти на дело. По его движениям во время побега это видно в том числе. И лицо у него должно быть голодного волка.

А в сцене, когда Павлов произносит:

— А там сидит этот кодило недорезанный, крыса тыловая, рожу раскормил красную – хоть прикуривай…

извините, но смеяться в этот напряжённый момент хотелось не только мне, но и всем тем, с кем я смотрел и пересматривал этот фильм.

Так вот, Левчено с лицом, которое чуть дальше от «А в тюрягу — не-е, в тюрягу больше не сяду. В жизни больше не сяду...», и чуть ближе к «Там же плохо кормят!» бежит от конвоя. Шарапов успевает вполне доходчивым жестом опустить ствол винтовки конвоира, прицелившегося в Левченко, и вполне доходчиво крикнуть: «Не стрелять». В принципе, здесь порядок – закричал стоя или на бегу – не так важен. Но вот дальше…

Дальше, напоминаю, Шарапов «остановился, раскинул руки и стал кричать Жеглову:

— Стой! Стой! Не стреляй!..»

Жеглов не просто стреляет вопреки Шарапову, он стреляет рядом с Шараповым, почти сквозь него. То есть настолько хочет выстрелить, что не боится задеть друга. Шарапов в определённое мгновение понимает, что Левченко бежит быстрее него, и начал бежать раньше, поэтому его вовремя не догнать. Остаётся только заслонить своим телом. И вот он стоит посреди снега, раскинув руки, и кричит именно Жеглову, прямо в глаза: «Стой! Не стреляй!» И после выстрела снова кричит – дико орёт – именно Жеглову: «Не стреляй!». Согласитесь, это очень сильная сцена. Которой вовсе нет в фильме.

Обратите внимание также на ещё две вещи. Первое – Шарапов кричит не «Не стрелять!», как в фильме, обращаясь как бы ко всем обезличенно, а именно «Не стреляй!» — обращаясь только к Жеглову. Именно Жеглов для него та фигура, единственная, которой он не доверяет в этом вопросе, чью жестокость хорошо знает.

И второе: он называет Левченко «Серёжка». Это вполне понятно, потому что Левченко – молодой парень, и потому что они были близкими друзьями. Но по фильму таких близких отношений нет и в помине, они потеряны в сценарии, потеряна пронзительность утраты Шарапова. Он не друга-однополчанина спасает, телом закрывает от пули, а просто знакомого какого-то, который оказал ему услугу – не выдал бандитам. Ценность их отношений смещена именно к этому моменту, а не к той дружбе, что была на войне. Поэтому Шарапов в фильме нигде не называет Левченко «Серёжка».

И вот Левченко убит. Шарапов вместо последнего крика Жеглову «Не стреляй!», кричит уже упавшему Левченко «Стой!». Корявость сцены нарастает.

Подбежал. Левченко вместо того, чтобы упасть на лицо, упал на спину. Переворачивать его смысла нет. Как нет и «глаза уже были прозрачно стеклянными» и «И снег только один миг был от крови красным и сразу же становился черным». Левченко в своей шинели и с ровным пробором лежит, как подстреленный комиссар. Или прилёгший отдохнуть. На нём нет ни крови, ни грязи, ни снега, ни щетины, кстати.

И теперь о главном. Подбегает Жеглов. И вместо оригинального диалога есть такой:

Ш: — Ты убил человека.(зло)

Ж: — Я убил бандита. (недоумевающе)

Ш: — Он пришел сюда со мной, чтобы сдать банду. (зло с обидой)

И дальше следует то, что лично для меня если и не ломает весь фильм напрочь, то делает в нём огромную вмятину с кучей трещин. Жеглов, с зачатками совести поведя взором по земле, тянет мягко:

— Ааа…

И делает лицо сначала «Блин, как с Шараповым неловко вышло, только мы обнялись и стали ближе, а тут это; если бы я знал, то конечно, не стал бы стрелять», а потом «Ну, в общем-то, и хрен с ним, убил и убил. Шарапов подуется и забудет; я что ему, менее важен, чем этот бандюган?»

Удивительно, казалось бы – даже не одно слово, а одна буква, один звук, один возглас…

На кинопоиске написано, что братья Вайнеры делали и сценарий к фильму. Я, в принципе, могу представить, почему они так сделали в этой сцене. Могу домысливать, допридумать кучу оправданий. Но никогда не соглашусь, что они сделали лучше – даже с учётом очевидной отговорки, что сценарий немного видоизменили под Высоцкого.

Его Жеглов не должен был себя так вести. Могло ведь случиться так, что сцена, не совпадающая с оригиналом, могла совпасть и быть продиктованной фильмом. Но вот нет, и три раза нет! И Жеглов Высоцкого не мог так расстроено и меланхолично протянуть «Ааа…».

Из замечательной сцены, которая усиливается ещё и тем, что идёт сразу за казалось бы счастливой развязкой, за облегчением, сделали совершенно нелепый финал отношений Шарапова и Жеглова. Какие-то детские обиды, штаны на лямках…

Он был хорошим!

Ну, я ж не знал!

Так я ж кричал!

Слушай, да ладно тебе.

Вчитайтесь в строки романа. Они просто жгут читателя. Нет в Шарапове уже сил, он их оставил там, в логове бандитов, и в подвале, и догоняя Левченко, и крича Жеглову. Выгорел. Нет в его словах никакого напора, никакой обиды – как в фильме. Он внутренне отступает, хочет найти твёрдую почву под ногами.

В Жеглове же ощущается нечто большее, чем просто радость от убийства. Как можно заключить из последующих событий, это радость от убийства во имя мести. И недаром на укоры Шарапова он смягчается, а не возражает резко. Вспомним, сколько Жеглов подтрунивал и резко выговаривал Шарапову. Сколько его учил специфике работы в МУРе. Бандит, убийца, из-за которого – и, возможно, и руками которого – погибли невинные люди, бежал. С точки зрения опытного матёрого оперативника с чёрствым сердцем, тут не место сантиментам. А тут ещё и недавняя трагедия. Жеглов мог бы прикрикнуть, мог бы просто ничего не отвечать, мог бы встряхнуть за грудки, но он внутренне понимает, что Шарапова ждёт большое горе, о котором тот ещё не знает. Но знает Жеглов, и знают все из его группы. Поэтому голос Жеглова смягчается, поэтому так странно ведут себя друзья Шарапова. Вместе с трагизмом сцены читатель начинает чувствовать дискомфорт – предвестник новой беды.

Но всего этого нет в фильме. Не просто нет. Тут всё другое. Злой Шарапов, который злится, скорее, из-за того, что просто пошло не по его сценарию, что не удалось Левченко помочь, как он рассчитывал. Естественно, он и не может бросить фразой: «Мне кажется, тебе нравится стрелять», потому что в фильме к ней нет никакой подводки. Наоборот, самому зрителю от сцены становится неловко и досадно: блин, я уже приготовился, что они поедут шампанское пить, а этого Левченко спокойно посадят на нары, а тут такое. Зачем Вы, режиссёр, под конец поссорили Жеглова и Шарапова?

Скажите честно, неужели не возникал этот вопрос? Ведь всё же складывалось так хорошо: два друга, боевая дружба, ругались и мирились, вместе бандитов ловили. Да, Жеглов поначалу – чёрствый, безжалостный. Но потом он и раскрывается, и как-то меняется от дружбы с Шараповым, и волнуется за него. Очеловечивается. Образ Жеглова, придуманный для фильма, не содержит предпосылок к такому финалу, а как раз к обратному. Вот и думаешь: как вообще некстати этот Левченко, ну завалил бы его кто-нибудь из преступников ещё там, в подсобке – намного же лучше! И Шарапов бы ненавидел уже бандитов только, как и полагается. Фильм бы закончился на мажорной ноте, когда вся команда вместе с Варей празднует Новый Год… Зачем Вы это придумали, негодует зритель. Вот к чему ведёт киношный образ Жеглова.

В общем, в фильме, Шарапов идёт к «фердинанду», никого из его группы в кадре нет, и Копырин-Копытин невпопад, вообще не понятно на каком основании, говорит:

— Володя, давай я тебя отвезу?

Куда ты его отвезёшь? Зачем? Звучит как «Давай я тебя покатаю по Москве – легче будет». А в контексте следующей сцены – «Володька, хороший секс – лучшее лекарство!» Так и заканчивается эта сцена.

Что сказать…

Жаль, очень жаль. Сцена, которую смело можно включить в десяток сильнейших в романе, стала самой слабой, сломной, неправильной в финале замечательного фильма…

Когда-то давно меня спросил мой знакомый: какой фильм ты пересматривал десятки раз? Да, есть такой фильм.

Итак, эта эпическая сага, пересмотренная мною сотни раз, носит гордое имя «Одиссея капитана Блада». 1991 год. СССР, Франция. Режиссёр Андрей Праченко. Не знаю, что он там ещё снял, счас гляну. Ага, он снял «Единицу с обманом», замечательный фильм, остальных я, скажем честно, не смотрел. А «Пятнадцатилетнего капитана» не перевариваю в принципе.

Нужно сказать, это никакой не критический разбор умудрённого опытом киномана с высшим образованием. Просто в силу того, что я изо дня в день по 5-6 часов плаваю вместе с героем Ива Лёмбрешта – а никакого не Ламбрехта, как его подсовывает кинопоиск нам – то и въелось это в меня, как пыль в кочегара. Очень хочется написать о гении, о Великом Романтике, давшем мне и миру капитана Блада – о Рафаэле Сабатини. Но – позже. Перейдём непосредственно к фильму.

Капитан Блад.

Ему, как и полагается, отводим первое место. Мужественный француз замечательно сыграл сурового ирландца, вполне возможно подстрелившего далёкого родственника Ива в Катанском заливе, в битве, в которой был тяжело ранен Михаил Адриансзон де Рюйтер, которому благодарные венгры поставили памятник в Дебрецене, в котором я когда-то ночевал! Что ещё сказать?! Непопадания в русский текст стали мне заметны только в зрелые 25 лет, когда я прочитал, кто же играл пирата. До этого не обращал внимания. В детстве думал, что сам Блад непосредственно. Согласитесь, вы же все в детстве так думали?

Несколько однообразны коварные удары Ива. Ну, скажем прямо, удар один и тот же – снижу вверх в поджелудочную. Ну и ладно. В конце то концов. А что ещё? И вот мы дотягиваемся до некоей Натальи Курчаниной. А кто это? А это человек, несколько подправивший гениального англо-итальянца. Ну, чтобы гений мог влезть в 2 коротенькие часовые серии. Ну, понятное дело. Для начала Наталья разделалась с домохозяйкой Блада, вытащив на её место мифическую тётку, трепетно вспоминающую питеровского папашу, видимо её братца. И откуда в Бриджуотере такая плотная ирландская диаспора Бладов?

Что вспомнить ещё? Парик Блада, затерянный где-то в Южной Америке? Ну, знаете, я никогда этого не понимал, да простит меня Рафаэль.

Арабелла Бишоп.

Первая песнь Натальи Курчаниной. Ещё не лебединая. В дуэте с… не нашел навскидку, кто же озвучил Валери Жанне. Но дуэт вышел славный. Одна глупость написала, другая прочитала.

Валери, с её замечательным мягким, чуть детсковатым личиком, приятным взглядом, круглыми щёчками, твёрдыми уголками губ АБСОЛЮТНО не подходит на роль Арабеллы. Банально, но, как минимум, по возрасту. Арабелла – такая вот девчонка шестнадцати-восемнадцати лет – хотя так-то ей 25, вечно задорная, готовая на приключения на свой зад, вполне понимающая самые простые вещи. Рубаха-парень, своя в доску для всех, настолько, что не нажила себе любовников-поклонников. Конечно, даже она не лишена некоторых – на наш, современный взгляд – странностей. Типа таких, как толковать о морали, занимаясь не просто эксплуатацией рабов-негров, а собственных соотечественников. Ну, даже если и не занимаясь непосредственно, но ведь существуя и шикуя на их счёт. С обрамляющими лицо локонами, с юным, тонких черт, лицом. А мы что видим? Зрелую женщину, имеющую в своём взгляде зрелые размышления о мужском достоинстве, а в развитии правильную геометрическую фигуру. Круглая дура, короче. Причём, похотливая. Причём, бывают такие дураки, что невредные. А бывают такие, что хуже врага. Ну вот ЭТА Арабелла – из вторых. Чего стоит один только эпизод, плод бессонных ночей злого гения Натальи Курчаниной – капитан корабля лорда Уэйда замечает догоняющий их пиратский капер Лавасера. И тут бац – выскакивает из табакерки Арабелла-Валери и витийствует – не, это ж известный пират-ренегат Лавасер. Он ушел с моим злобным дядей грабить и убивать испанцев, ограбивших перуанских индейцев. Ничего страшного, короче. И капитан, вместо того, чтобы выкинуть за борт это ходячее несчастье, говорит: — Ага, ну и ладно. Всё тип-топ.

Полковник Бишоп.

Луч света в тёмном царстве. Не самый светлый, но, тем не менее. Замечательно влезший в костюм губернатора-самодура-изверга. Привнёсший своё – и вписавший достаточно органично. Искренне ненавидящий Блада – а что ещё нам нужно? Огорчает только, что нам не показали, как в конце Блад унижает его, сидя в губернаторском кресле и размахивая пером над приказом о казни Бишопа. Ну, не влезло, что делать.

Лавасер.

Ещё один лучик. Вообще, я всегда любил Ярмольника, как актёра. То, что ему выдумала Наталья Курчанина и Рафаэль Сабатини, он сыграл… ну, нормально. Есть свои минусы, конечно. Типа перевоплощения из хитреца-пирата в пирата-негодяя, зарубившего на глазах любимой девушки кучу дружелюбных голландцев. И таким он и задумывался. Потом из негодяя в нечто благородное, отвоёвывающее мечом любимую девушку. И снова перевоплощение в – наверное, так кажется – милого интеллигентного актёра Ярмольника, с интересом ждущего в ночи штурма пиратов. Из актёра снова в негодяя, припугивающего дуру-Арабеллу («- Я не знаю, в чём тут дело, но Вы подлец, Лавасер!»). Ну и из негодяя в молчаливого капитана, у которого не пойми что твориться на душе, когда остатки его команды покидают корабль. Такой вот сбившийся с пути гардемарин.

Насчёт его имени пара слов. Интересно было бы узнать в точности, что имел ввиду Рафаэль. Я смог выдвинуть 2 версии: либо это что-то связанное с «vaseux» — мы бы назвали его Мутный. Либо это «vesseur» от «vesser» — мы бы назвали его Пердун. Ну как быль ни было.

Эндрю Бэйнс.

Вторая песнь Натальи Курчаниной. Вот это уже лебединая. Вспоминается история с Дмитрием Булыкиным. Помните? Ему надо было кровь из носу добрать несколько матчей за сборную, чтобы взяли в Англию поиграть. И пихали его по 5-10-45 минут куда только можно. Ну Альберту Филозову ехать играть за Арсенал не надо было. Но… какой-то неприятный осадок остаётся. Он, словно многоразовый Альфред Хичкок, всплывает в кадре, выпрыгивает, проходит, пробегает и умирает где только можно и нельзя. По сути, с него начинается фильм. Он, владелец усадьбы Оглторп, который должен был спокойно собирать яблоки в миле южнее, вдруг испуганно озирается в толпе сторонников герцога Монмута. Чего ты тут забыл, папаша?

Едем дальше. Блад лечит лорда Гилдоя, Бэйнс как немая декорация застыл рядом. Но что-то же сказать надо? «– Драгуны!» – кричит Бэйнс. Замечательно. Врывается капитан и обвиняет Бэйнса в укрывательстве мятежников. Сабатини логично вкладывает в уста Бэйнса робкий, но всё же протест, мол, он никого не укрывает. Далее, логично звучит его фраза: «Этот человек ранен». Мол, мне, как и доктору Бладу, наплевать, кто он там, он же ранен. Но начало спитча Наталья Курчанина обрезает, и Бэйнс-Филозов на обвинение в предательстве подпрыгивает и тычет в лорда Гилдоя пальцем: вот, он болен. Зачем мне холодильник, если я не курю?

Едем дальше. Замечательная сцена суда обрезана до простого зачитывания приговора. Что там дальше? А дальше бедный Бэйнс помирает на корабле, так и не доплыв до Барбадоса. Нет его больше в романе. Но зато как же его много есть в фильме. Вот он падает с трапа в воду – Блад его спасает. Вот он стоит в ряду рабов рядом с Бладом. Вот его дают в нагрузку к Бладу. Вот он просыпается в бараках с Бладом и Оглом. Вот – ну это самое распрекрасное место – буквально впрыгивает между Арабеллой и Бладом при их втором свидании. Только они встретились горящими взглядами, только губы их приоткрылись, только … а тут козлик-Бэйнс как впрыгнет в кадр («- Питер!»), поклонился типа не видел, развернулся и побежал дальше. Засветился!

Дальше. Захватили доблестные англичане испанский корабль и держат совет – куда плыть? Ну, в романной реальности не было никакого совета – по двум простым причинам. Они изначально не планировали пиратствовать и хотели вернуться на Родину. Точнее, в дружественно-нейтральное Кюрасао, а дальше как повезёт. Для начала просто сбежать от Бишопа. И ещё потому, что навигацию знал только Джереми, а он был в невменяйке после разговора с добрым дядей Арабеллы. Но тут… И вот Бэйнс снова в кадре – «- Давайте вернёмся в Англию» голосом кота Леопольда и деда Мороза одновременно. Нет, в Англию мы не вернёмся, решает Блад. Пойдём в пираты. Лицо Бэйнса крупным планом – в глазах весь страх добропорядочного русского человека, не пуганного ничем вообще. Пираты! Станем преступниками! Кошмар! Капец! Это говорит человек, на следующее утро помогающий уничтожить весь испанский экипаж – около 80 человек – этого корабля. И впоследствии несколько лет весело грабящий испанские галеоны. Быстро втянулся, короче.

Дальше. Испанцев перебили, сундуки втащили на борт. Опять Бэйнс: «- Капитан, сматрите!» Ага, куча бабла.

Дальше. Подлый плантатор сидит на сундуках с золотом. Вместо Хагторпа опять вылезает этот Бэйнс, давай выбрасывай его за борт. Минутами позже, когда Бишоп идёт по доске, как он и хотел, мямлит: «- Мне его жаль». Ути-муси-пуси.

Плывём не понять как в Тортугу. Джереми резко выздоравливает. Ладно. Те же и Бэйнс. Трактир. Все спокойно пьют. Надо кому-то начать драку. Кому же? Правильно.

Пара сцен, куда гений Натальи Курчаниной не смог впихнуть Бэйнса, пролетают быстро. И вот опять застольная беседа с Лавасером. Волверстон урезонивает капитана Блада, что если что, этому Лавасеру они башку всегда могут успеть открутить. И Бэйнс, просоленный морской волк уже, выдаёт редкостный по глубине миропонимания вопрос: ЗАЧЕМ? Павел Ремезов, наверное, получил текст с ответом, но впал в такой глобальный ступор, что не смог его озвучить, сколько дублей ни снимали.

Прииск в Перу. Кучи трупов. Рядом с капитаном Лёмбрештом бессменный друг и помощник крупным планом. Молчит, правда. Ну, ничего, он потом отыграется. В ответственный момент, при обманном манёвре «перегрузки» пиратов на берег кто-то же должен как поплавок встать во весь рост в лодке, чтобы пустить псу под хвост всю затею? Ну да, он самый.

Заключительная трагическая сцена. Полез дед на абордаж, тут его и тюкнули. Ну, конечно, не сразу бошку снесли, а он ещё успел проститься с капитаном, сказать свой монолог, Горацио, Горацио, шесть капитанов пусть отнесут… и т.д.

В общем, Альберт Бэйнс – это явление в «Одиссее».

Джереми Питт, Ворверстон, Огл и прочее.

Луч, ясный луч в тёмном царстве Бэйнса. Замечательно в тех рамках, что им дали. Огл особенно. Как он смог плюнуть и попасть пробкой в свечу, до сих пор не понимаю!

Собственно, роман.

Вырезали, практически всё. И любовь-морковь Блада и Арабеллы. И губернаторство Блада. И гибель корабля. И славный бой с Истерлингом. И три шлюпки вместо восьми. И Лавасера зарезать надо было как собаку ещё во время поединка. И любовь Джереми. И Маракайбо. И… ну что тут говорить?

А сказать – в завершении – хочется одно. Дорогие читатели моей заметки! Помните завет великого гения Джерома Клапки Джерома. Все свои самые грязные шутки, все самые едкие и солёные, все самые обидные – используйте и адресуйте только самым близким, добрым и проверенным друзьям! Всю кучу гадких, колких и сатирических фраз в адрес фильма и его создателей я дерзнул написать только потому, что искренне люблю и творчество Сабатини, и капитана Блада, и эту экранизацию. Потому что вместо радио или телевизионных новостей, от которых тошнит, именно она заполняет мой телек в свободные часы, гудит под ухом и шелестит карибскими волнами.