Итак, еще немного гэльской красоты от Фионы Маклауд. Любителям фейри настоятельно рекомендуется.
Отмечу, что эта история является частью небольшого цикла рассказов "Дети Темной Звезды", отличающегося, в целом, "готишным" настроением.
Фионы Маклауд
"Помазанник"
Из семи братьев Аханна — отпрысков Роберта Аханна из рода Аханна, что обитает в Галлоуэе, самовольно удалившегося на дальний север из-за ожесточенной вражды со своими сородичами, — которые жили на Эйланморе, одном из Летних островов, не было ни одного, кто не считался бы, в той или иной степени, либо время от времени, fey, то есть, одержимым.
Несомненно, мне еще представится случай поведать обо всех и каждом из них, и, конечно же, о старшем и младшем — ибо то были самые странные люди из всех, кого я знала или встречала в кельтских землях, от морских пастбищ Солуэя до затянутых водорослями пляжей Льюса. Джеймс, седьмой из братьев, оказался тем, на кого злая судьба обрушилась с последним и особенно тяжким ударом. Когда-нибудь, возможно, я поведаю полную историю его странной жизни, трагического падения и печального конца. Так получилось, что лучше всех я знала старшего и младшего из братьев, Аласдера и Джеймса. Что касается остальных, — Роберта, Аллана, Уильяма, Маркуса и Глума, — то из них никто не выжил, кроме последнего, если ему действительно это удалось, и люди не врут, что видели его много лет назад. О Глуме (странное и необъяснимое имя, которое раньше приводило меня в ужас, тем более, что по жестокости выпавшей ему судьбы оно больше подошло бы шестому брату, Роберту Аханна) я не знаю ничего, кроме того, что десять или более лет назад его заметили среди монахов-иезуитов в Риме, куда он залетел, словно перелетная птица. Как он там оказался и в какие страны направился дальше — все мои расспросы не дали никакого результата. Два года назад один из моих родственников рассказал, что Глум мертв; якобы его убил какой-то мексиканский дворянин в старинном заморском городе Эспаньоле. Несомненно, это похоже на правду, хотя меня всегда одолевает смутное беспокойство, когда я думаю о Глуме, словно он до сих пор странствует по свету — как будто его ноги уже побелели от дорожной пыли, вздымающейся на дороге, ведущей к моему дому.
Но сейчас я собираюсь вести речь об Аласдере Аханна. Он был моим дорогим другом, хотя ему тогда исполнилось сорок лет, а я была девушкой вдвое моложе его. У нас было много общего, и я никогда не знала более дружелюбного человека, несмотря на то, что люди дали ему прозвище «Молчун». Был он высоким и худощавым, субтильного телосложения. Глаза его отливали туманной синевой, навевающей мысли о дыме, поднимающемся над лесной чащей. Раньше мне казалось, что они похожи на озера, что тянутся среди камней и окруженных зарослями вощанки болот в Уисте, где я имела обыкновение предаваться мечтам в детстве.
Когда он улыбался, я часто замечала, как его лицо озарялось удивительным светом. То был свет такой безмятежной радости, какой иногда источают молодые матери, склонившиеся над колыбелью своего первенца. Но почему-то я никогда не задумывалась об этом, даже когда слышала, не понимая причины, полупрезрительную, полублагоговейную издёвку, с которой к нему временами обращались не только братья, но даже его отец. Помню, однажды я была озадачена, когда в пасмурный августовский день, в самый разгар ненастья, услышала, как Глум бросил с сердитой насмешкой: «Вот он, наш Помазанник!». Я посмотрела, куда он указывал, но увидела лишь, что, невзирая на унылый холод, испорченный урожай и гниющий у него под ногами картофель, Аласдер с улыбкой медленно бредет куда-то вдаль, окидывая радостным взором простирающиеся вокруг серые просторы, что убегали за линию горизонта.
После этого случая прошел год, — я запомнила дату, поскольку то был мой последний визит в Эйланмор, — и мне открылся смысл его фразы. Мы с Аласдером прогуливались, держа путь на запад, вслед заходящему солнцу. Свет, падающий на его лицо, как будто исходил изнутри; когда я, ощутив благоговейный трепет, отвернулась и вновь бросила взгляд на западный небосвод, то увидела, что красота заката уже поблекла, поскольку вечер был пасмурный и грозил вскоре разразиться дождем. Аласдер пребывал в печали. Тремя месяцами ранее утонули его братья Аллан и Уильям; месяц спустя другой его брат, Роберт, заболел, и сидел теперь все время рядом с очагом, с самого утра и до вечерней закладки торфа, обликом напоминая скелет с большими, выпученными глазами: дрожащий, угрюмый и молчаливый. На большой кровати, в комнате над кухней, лежал разбитый параличом старый Роберт Аханна. Для меня это была бы невыносимая обстановка, если бы не Аласдер и Джеймс, но, прежде всего — моя любимая подруга Энн Гиллеспи, племянница Аханна, озарявшая своим присутствием его мрачный дом, словно яркий солнечный лучик.
Шагая рядом с Аласдером, я ощущала почти невыносимое бремя депрессии. Дом, который мы покинули, был невероятно унылым, как и раскисшие от дождя пастбища; унылой была каменистая пустошь, которую мы пересекали, где царила полная тишина, если не считать пронзительного плача кроншнепов; и особенно унылым казался шум океана, который, оставаясь невидимым, с рыданиями огибал остров... все это действовало на меня столь угнетающе, что я резко остановилась, намереваясь завершить прогулку и вернуться обратно в дом, где, по крайней мере, было тепло, и Энн развлекала бы меня песнями, склонившись над своей пряжей.
Но когда я взглянул в лицо моему спутнику, то взаправду увидела сияющий внутри него свет. Взгляд его был устремлен на неприступный участок земли, где среди нагромождения круглых белых валунов кисла гнилая картошка. Я до сих пор помню их, эти странные, отстраненные синие глаза — они казались мне огнями тихой радости, светильниками покоя.
— Ты смотришь на Ахнакарн? (так назывался тот тракт), — спросила я, как мне показалось, шепотом.
— Да, — медленно ответил Аласдер. — На него. Это прекрасно, до чего же прекрасно! О Боже, как прекрасен этот чудесный мир!
Не знаю, что заставило меня так поступить, но я рухнула на ближайшую поросшую вереском гряду и разразилась судорожными рыданиями.
Аласдер наклонился и поднял меня своими сильными руками, успокаивая мягкими прикосновениями и ласковыми словами.
— Скажи мне, мой олененок, что случилось? Что за беда? — спрашивал он снова и снова.
— Дело в тебе... тебе, Аласдер, — наконец-то еле-еле удалось мне вымолвить. — Мне становится страшно, когда ты говоришь слова вроде тех, что произнес только что. Ты, должно быть, fey, одержимый. Почему, ну почему ты называешь это ненавистное, отвратительное поле прекрасным… в такой тоскливый день… и… и это после всего, что случилось… о Аласдер?
Я помню, что он взял свой плед, расстелил его на мокром вереске, а затем усадил меня рядом с собой:
— Разве это не прекрасно, мой олененок? — спросил Аласдер со слезами на глазах. Затем, не дожидаясь моего ответа, он тихо произнес, — Хорошо, милая, я расскажу тебе.
Он сидел так — странно неподвижно, затаив дыхание, — как мне показалось, минуту или больше. А затем заговорил:
— Я был подростком, еще совсем ребенком, когда произошло событие, следы которого уводят за Радужные столпы Каэр-ши. — Здесь он сделал паузу, возможно, чтобы посмотреть, понимаю ли я, о чем идет речь. Конечно же, мне был ясен смысл его слов, поскольку я была хорошо знакома со всем, что касалось историй о фейри. — Я бродил по вересковой пустоши в то чудесное время года, когда мед сочится из колокольчиков и чашечек цветов. Мне всегда нравились острова и море. Возможно, это было глупо, но в тот золотистый день на меня нахлынула такая радость, что я бросился на землю, целуя горячую, сладкую листву, и погрузил в нее свои руки, всхлипывая от смутного, странного томления. Наконец я вытянулся, закрыл глаза и лежал так, преисполнившись покоя. Внезапно я ощутил, как из зарослей вереска появились две крошечные руки и прижали что-то мягкое и благоуханное к моим векам. Когда я вновь их открыл, то не увидел ничего необычного. Вокруг никого не было видно. Но я услышал чей-то шепот: «Встань и немедля покинь это место, и не выходи этой ночью на улицу, дабы с тобой не случилось несчастья». Я повиновался и, дрожа, пошел домой. Тогда мне показалось, со мной не произошло ничего особенного, но с тех пор я стал совсем другим человеком. Никогда больше я не мог смотреть тем же взором, что мои братья, отец или жители островов, на вещи, что казались им уродливыми или унылыми. Мой отец частенько сердился на меня и называл дураком. Всякий раз, когда мой взгляд падал на эти пустынные земли, они казались мне прекрасными, озаренными волшебным светом. В конце концов, мой отец так ожесточился, что, насмешки ради, велел мне отправиться в город, чтобы я узрел там убожество и мерзкое уродство, в которых живут тамошние люди. Но ничего не изменилось: в местах, которые там называются трущобами, среди смога фабрик, грязи и нищеты, все то, что видели другие, мне казалось лишь зыбкими, мимолетными тенями. А то, что предстало моему взору, отличалось дивной красотой, сияя странным великолепием; лица мужчин и женщин были чистыми и прекрасными, а души их — незапятнанными. В итоге, усталый и сбитый с толку своими вынужденными поисками, я вернулся в Эйланмор. В день моего возвращения у нас дома гостила Мораг — Мораг с Водопадов. Она повернулась к моему отцу и обрушилась на него с упреками, обзывая слепцом и глупцом. «У него белый свет на челе, — объявила она. — Я вижу его, словно мерцающий огонек, прыгающий среди морских волн, когда ветер дует с юга в грозовую погоду. Его помазали Волшебной мазью. Он повстречался с Мудрым народом. Этот дар останется с ним до самого дня его смерти, если duinshee вообще может умереть, будучи уже покойником, рожденным заново. Тот, кого коснулись Волшебной мазью, видит все уродливое, тоскливое и печальное сквозь вуаль чарующей красоты. Так было во все времена, с тех пор, как Мак-Альпайн правил от моря до моря, и так же обстоит дело сейчас с Аласдером, твоим сыном».
— Вот и все, мой олененок, и именно поэтому мои братья, когда сердятся, иногда называют меня Помазанником.
— Вот и все...
Да, возможно. Но, о Аласдер Аханна, как часто впоследствии я вспоминала о том драгоценном сокровище, которое ты нашел в зарослях вереска, когда колокольчики сочились сладким медовым нектаром! Знали ли об этом дикие пчелы? О, если бы я только могла услышать мягкое жужжание их прозрачных крыльев!
Кто из смертных не отдал бы самое дорогое, что у него есть, — а кое-кто пожертвовал бы вообще всем, — чтобы хотя бы раз коснуться своих век Волшебной мазью? Но края, где обитают фейри, лежат далеко-далеко, и час, когда они являют себя миру, сокрыт от нас. Никто из людей не должен стремиться к невозможному.
Лишь диким пчелам известен этот секрет, но я уверена, что родом они, скорее всего, из Маг-Мелл. А туда заказана дорога любому смертному — по крайней мере, до поры, до времени.
ПРИМЕЧАНИЯ:
— Каэр-Ши (валл.) — буквально Крепость Ши (то есть, фейри или сидов в ирландской традиции); в трактовке Фионы Маклеод (Уильяма Шарпа) — Врата Грез, Врата Фейри. Также имеется явная параллель с Каэр-Сиди — вымышленной крепостью, упоминаемой в "Книге Талиесина", которая находится в Аннуине, потустороннем мире валлийской мифологии, либо является синонимом Аннуина.
— Duinshee — буквально «мужчина-ши» (гаэл.) — ши (shee) у гэлов означает то же, что и фейри, сиды, то есть, представитель Волшебного народа.
— Маг-Мелл (Magh-Mell, ирл.) — в ирландской мифологии одно из названий Потустороннего мира, «восхитительной равнины», куда можно попасть только после смерти, либо стяжав себе великую славу.
Не одним Йейтсом славно движение "кельтских сумерек" конца 19-го века. Если гениальный ирландец славил фольклор своей зеленой родины, Эрин. Ирландии, то гэльский самородок Уильям Шарп (работавший под псевдонимом Фиона Маклауд) посвятил свою литературную карьеру воспеванию родной Шотландии и близлежащих островов. Это изящные, очень поэтичные и печальные истории, в которых ощущается сильный спиричуальный привкус — Шарп очевидно верил в то, о чем писал и мысленно бродил по тем самым Холмам Грез, которым посвящал свои стихи.
Стоит отметить, что Йейтс невысоко оценил литературные труды "Фионы Маклауд", но... может быть, завидовал?
Фиона Маклауд
"Далуа"
Далуа, Далуа, мне ведом твой зов,
Что звоном летит над холмами
И заводью с водами тихими,
Где чибисы мечутся с криками:
Далуа... Далуа... Далуа!
Далуа, Далуа, несется твой клич,
Сквозь звон дождей осенних
И хмарь туманов бледных,
Где кулики рыдают тщетно:
Далуа... Далуа... Далуа!
Я — Далуа, Далуа, Великий Дурак!
Коль зов мой мужей касается, глаза их
Темнеют, тень в небесах сгущается,
А девы в горестном плаче сгибаются:
Далуа... Далуа... Далуа!
Однажды ночью, когда Дан Макара брел по холму Бен Брикен, он узрел высокого незнакомца, играющего на волынке, перед которым столпилось внушительное стадо овец.
Ночь выдалась туманной; клочья хмари оседали вокруг, превращаясь в слабый, беззвучный дождь. Но по ту сторону дождевой завесы виднелось размытое пятно света, сочащееся бледным сиянием; Макара догадался, что впереди поднимается луна, которая вскоре прогонит непогоду с холмов прочь.
Но даже во время дождя, когда землю устилает влажный мох или вереск, овцы не ведут себя так тихо. Макара предположил, что стадо состоит только из молодых барашков, поскольку оттуда не раздавалось ни блеяния овечек, ни плача маленьких ягнят.
— Клянусь Черным Камнем Ионы, — пробормотал он, — сдается мне, промеж них даже годовалого oisg'а не найти.
По правде говоря, в опустившейся на холме тьме то раздавалось, то затихало слабое блеяние; но этот меланхоличный шум, похожий на плач потерявшихся детей, смешивался с шелестом бесчисленных листьев ясеня и бука, шорохом ветерка среди кустов вереска и зарослей папоротника, а также неровным шумом капающей воды. В сгустившемся мраке невозможно было ничего толком различить, кроме голоса ночной тьмы, звучащего среди омываемых дождем холмов.
Пока Макара ковылял по каменистой, размытой дождем тропинке с густыми зарослями вереска по обочинам, все его мысли были лишь об уютной комнатке, которую он оставил в фермерском доме Падраика и Мэри Макри, где даже тени источали тепло, а горячее молоко и чарка виски согревали уставшего путнику; не говоря уже о столь же успокаивающих, исполненных тепла речах Падраика и Мэри.
Он стер капли дождя со своих влажных губ и улыбнулся, вспомнив слова Мэри:
— Как же так, ты такой высокий и большой, и здоровьем тебя бог не обделил… нелюдимый Макара… и до сих пор рядом с тобой нет женщины! А ведь тебе уже тридцать лет! Уж точно, когда я буду идти по Стрэйту, мне придется краснеть от стыда, понимая, что все девицы в округе об этом знают!
В тот же миг до его слуха вдруг донеслись рваные звуки феадана или, как его еще называют, «чантера», которые струились от фигуры высокого мужчины, игравшего перед столпившимся перед ним огромным стадом овец. Его мелодия была похож на крики мечущихся из стороны в сторону чибисов.
— Со всеми этими мыслями о дожде, виски и добрых словах Мэри голова моя стала, что темная трясина, — пробормотал Макара. — А музыка этого странного человека звучит, будто голоса в тумане.
Но затем до его ушей донеслась музыка, не заглушаемая более шумом ночной пустоши. Мелодия звучала тихо, но отчетливо. Услышав ее, Макара разозлился. Казалось, она его дразнила. Возможно, потому что в ней действительно слышалась насмешка. А может быть, потому что это оказалась старинная песня: «Oighean bhoidheach, slan leibh! Прощайте, хорошенькие девушки!».
«Кто это такой, интересно? — мрачно гадал Макара. — Коли это Питер Макэндрю, пастух из Ардмора, я ему такую песенку сыграю, что мало не покажется».
Но вдруг высокий незнакомец затянул другую песню, и во влажном, ночном воздухе разлилась щемящая, печальная и прекрасная мелодия.
Никогда еще Дан Макара не слушал, чтобы кто-то так играл, и это ему изрядно не понравилось. Давным-давно, еще в детстве, он слышал, как его матушка однажды попросила Алана Дэлла, слепого флейтиста из Катанаха, остановиться, потому что от мелодии, которую тот наигрывал, у нее слезы на глаза наворачивались. Он ускорил шаг, направившись к высокому мужчине с его странными слушателями. Который играл, как тот самый Алан Дэлл. Макаре захотелось расспросить его, кто он такой и куда направляется (тем более, таким странным путем среди холмов!) в окружении всех этих овец.
Он долго шел, пытаясь подойти поближе. Под конец Макаре пришлось чуть ли не бежать, однако он не приблизился к загадочному незнакомцу ни на дюйм.
— Gu ma h-olk dhut… чтоб тебя перекосило! — в ярости воскликнул он спустя какое-то время. — Катись куда хочешь, и пусть ночь проглотит тебя вместе с твоим стадом!
Бросив в сердцах эти слова, Макара развернулся, собираясь проследовать дальше своим путем.
Но в этот момент высокий незнакомец со стадом овец вновь сменил мелодию. Макара остановился и прислушался. Это была настоящая сладость для ушей. Неужели его вдруг околдовала какая-то магия? И дождь разом стих, словно отлетевший вздох? Он остановился в смятении: верно, дождь прекратился, и лунный свет мерцал на листьях папоротника и белого бука, который одиноко возвышался посреди млечно-зеленой пустоши. Его ветви походили на застывший дождь из мерцающего бледного золота. У самой верхушки, вдоль одной из ветвей, скользнула какая-то птица, синяя, с грудкой цвета белого ириса и крыльями, пламенеющими, будто дикая роза. Макара мог видеть ее сияющие глаза, похожие на два огонька звездного пламени. Она тянула ту самую песню, протяжную, неровную, похожую на журчание ручья, бегущего по каменному устью. С каждой новой нотой сквозь древнюю лесную чащу со смехом проносились бесчисленные годы, над землей поднимались вздохи седой старины, вновь исчезая в ее глубинах, а море издало тяжелый стон, в котором смешались все стенания и слезы мира. Звезды жизнерадостно танцевали в вышине, меж них восседал волынщик, и луна играла роль подставочки для его ног, а солнце, словно пламенный самоцвет, сияло над его бровями. То была Песнь Молодости.
Дан Макара застыл столбом. Видения и грезы, чьи взоры сияли, будто звезды, со смехом пробегали мимо него.
Задрожав, он закрыл глаза. Когда он их наконец открыл, странная птица куда-то исчезла. На покрывале ночной тьмы стала вырисовываться серая завеса дождя. В ночи струился слабый, свежий аромат болотного мирта.
Но, как оказалось, теперь он стоял неподалеку от загадочного пастуха. Где он мог слышать эту песню? Совершенно верно, это была одна из старинных баллад… да, «A Choill teach Urair», «Зеленый лес», точно!
Но никогда раньше ему не доводилось слышать, чтобы кто-то исполнял ее так, как этот незнакомец.
Когда Дан Макара подошел поближе, мужчина даже не оглянулся. Его флейты были черные, словно тени, со свисающими с них длинными черными лентами. На голове у незнакомца красовался хайлендский берет-боннет с темным бантом сбоку.
Как только дождь стих, все вокруг озарилось слабым лунным сиянием. Дан взглянул через плечо незнакомца на длинные ряды переминающихся с ноги на ногу овец.
И тут его взору открылось, что это не овцы, а скопище беспокойных теней.
Среди них можно было заметить тени любых форм и размеров; неизвестно как, но Макара понял — это тени всего, что повстречалось на пути пастуха за долгие дни его блужданий. Его взору предстали тени высоких сосен и ромашек, рогатых коров, оленят и полевых мышей; застывшей у колодца женщины и куста дикой розы, раскачивающегося возле дороги; мертвеца, лежащего в горной лощине, и мальчика, играющего на тростниковой дудочке с тремя отверстиями; летящих в вышине птиц и облаков, а еще — медлительные, бесформенные тени камней. Среди прочих была там и тень самого Дана Макары (от этого зрелища его окатила ледяная волна ужаса), исчерченная похожими на перья ростками дрока, что безмятежно раскинулась во тьме там, где он оставил ее час назад, когда впервые услышал далекую, прерывистую мелодию флейты.
Преисполнившись гнева, который переборол даже обуявший его ужас, Дан Макара бросился вперед и попытался схватить пастуха за плечо, но вместо этого врезался в огромную глыбу гранита, чьи мшистые бока сочились влагой от осевшего на них ночного тумана. Упав, он ударился головой и слабо вскрикнул. Прежде чем тьма с тишиной сомкнулись над ним, будто две морские волны, он услышал удаляющийся далеко в холмах насмешливый хохот Далуа, и увидел как с того места, где раньше сидел пастух, срывается в небо огромная стая куликов.
Когда он очнулся, холмы полностью очистились от тумана. В лунном сиянии капли дождя на листьях дрока казались маленькими, бездонными колодцами света.
Он блуждал всю ночь, пытаясь отыскать кулика, в которого превратилась его тень.
Незадолго перед рассветом он прилег на землю. На него снизошел сон, спокойный и мягкий, словно нежный пух на груди птицы-наседки. Голова Макары покоилась на охапке травы, а в вышине над ним зависла влажная звезда, словно белый символ одиночества — молчаливого одиночества.
Рядом ним, мрачно нахмурив брови, стоял Далуа. Он сбросил пастушье обличье; по плечам его струились спутанные пряди черных волос, словно тонкие тени ветвей на закате, а дикие глаза казались непроницаемо темными, будто темно-коричнево горные озера в зарослях вереска.
Он взглянул на одинокую звезду, и на губах у него появилась мрачная улыбка. Спустя какое-то время звездный огонек переместился в сторону нарождающегося рассвета и побледнел. Вскоре его не стало. Дан Макара остался лежать в полном одиночестве.
Все вокруг залило мерцание молодой зари. По земле заскользили тени. Далуа поднял одну из них. Это оказалась тень тростинки. Он поднес ее ко рту и заиграл новую песню.
В медленно светлеющей небесной вышине носилась кругами какая-то птица. Затем на землю слетел кулик и застыл, трепеща, глаза у него были такие же дикие, как у Далуа. Тот всмотрелся в птицу и превратил ее своей песней в тень; затем он перевел взгляд на спящего человека и пропел эту тень прямо в его безмятежный, сонный разум.
— Вот твоя тень, — произнес он и прикоснулся к Дану.
От этого прикосновения тот вдруг весь задрожал. Затем из груди его исторгся громкий смех, и он проснулся. Перед его взором лучи зари скользили по вершинам сосен на восточном склоне Бен Брикена.
Макара поднялся с земли, отбросив в сторону свой посох. Затем он три раза тоскливо вскрикнул, словно кулик, и беспечно зашагал обратно, тем же путем, которым сюда добрался.
Когда я увидела его, с той ночи успело пройти много лет.
— Почему он сошел с ума? — удивилась я, поскольку помнила его гордым и полным сил.
— Его коснулся Темный Шут, Amadan-Dhu. Больше никто ничего не знает. Но это правда.
Ничто не могло вызвать в нем гнева или страха, кроме теней. Они заставляли его беспокоиться, неважно, где он в этот момент находился — возле камина или среди бескрайних одиноких пустошей. Вел он себя тихо, любил ручьи и блуждающий среди холмов ветер. Но иногда стоны куликов заставляли его впадать в неистовство.
Однажды я осмелилась спросить у него, отчего он так печален.
— Я слышал… — начал он, однако замолчал, принявшись беспечно меня разглядывать. А затем вдруг произнес, словно припомнив чьи-то слова, — Я все время слышу три древних крика: плач кулика, стоны ветра и вздохи моря.
Макара так и остался не в себе, полюбив блуждать среди холмов. Дети ничуть его не боялись. На лице его застыла печать утраченной любви. По ночам — блуждал ли он среди вздыхающих вересковых пустошей или брел по тропам между долинами, — его глаза мерцали, словно звезды в глубине озера, только гораздо более мягким светом.
ПРИМЕЧАНИЯ:
— Далуа (Dalua англ.) — персонаж ирландского и шотландского фольклора, известный также под именами Амадан (Дурак), Амадан Мор (Великий Дурак), Тёмный Безумец, Дурак-из-Волшебного-холма; иногда благожелателен к смертным, иногда несет опасность, насылая паралич, увечья и даже смерть на людей и животных.
— Oisg (гэльск.) – годовалый ягненок или овечка.
— Чантер (старофранц.) — вид флейты, также одна из трубок, крепящихся к волынке, имеет боковые отверстия.
Сильвия Таунсенд Уорнер (1893 — 1978 г.) — британская писательница, поэтесса одна из самых заметных участниц литературного движения Англии первой половины 20-го века. Также являлась одной из активных участниц феминистского движения. Известна, прежде всего, своим романом "Лолли Уиллоуз" 91926 г.), повествующим о девушке, заключившей сделку с дьяволом. Также написала множество рассказов, среди которых особенно примечательны, по моему мнению рассказы, повествующие о фейри, незримо живущих рядом с людьми. Писались эти рассказы на протяжении 70-х, а в 1977 году, за год до смерти Уорнер, были напечатана отдельным изданием под названием "Королевства эльфов" (Kingdoms of Elfin). Позднее, относительно недавно, были перепечатаны с добавлением еще нескольких рассказов, связанных с этой вселенной.
Это изящные, местами ироничные, местами печальные, сатирические истории, повествующие о жизни эльфов, обитающих в нашем мире под покровом невидимости. Рассказы об эльфах и похищенных ими детях-подменышах (иногда и взрослых) кажутся, на первый взгляд, самостоятельными, но время от времени между ними прослеживаются определенные связи: где-то мелькнет знакомое имя, где-то — уже известный персонаж. Среди прочих здесь встречается известный Роберт Кирк, автор занимательной книги "Тайное содружество эльфов, фавнов и фей", в которой он раскрыл "секреты" Волшебного Народа. За что, по версии Уорнер, и поплатился.
Очень хотелось бы увидеть этот сборник на русском, это в высшей степени приятное, великолепно написанное, умное чтение. Автор правовой, плюс мы живем сейчас во всем известных (печальных) обстоятельствах, но надеюсь, что когда-нибудь это случится. Ниже предлагаю к ознакомлению мой перевод одного из рассказов сборника, "Пять черных лебедей".
Сильвия Таунсенд Уорнер
«ПЯТЬ ЧЕРНЫХ ЛЕБЕДЕЙ»
Смерть монархов всегда сопровождается предзнаменованиями. Бывает, что взявшаяся, словно из ниоткуда, белая лошадь медленно трусит по аллее. Кто-то замечает, как женщина в сочащихся влагой одеждах входит в тронный зал, оставляя за собой мокрые следы, и исчезает. Либо красные мыши попадаются в дворцовые мышеловки. Уже несколько недель пять черных лебедей непрестанно кружили над замком Эльфхейм. С момента их последнего появления прошло девятьсот лет: тогда их было четверо, и ожидали они кончины Махарит, предшественницы королевы Тифейн. Теперь лебедей кружило пятеро, и прилетели они уже по душу самой Тифейн. Немая, будто выброшенная на берег раковина, она лежала в собственной опочивальне, наблюдая за проделками своей ручной обезьянки.
Таинственному племени фейри ошибочно приписывается бессмертие и очень маленький рост. На самом деле, его представители отличаются, пускай небольшим, но вполне человеческим ростом и такой же статью. Они точно так же появляются на свет и, в конце концов, умирают; однако их долголетие, вкупе со способностью сохранять красоту, стройность и силы вплоть до самого смертного часа, привели к тому, что Королевство Эльфов прозвали Страной Вечной Молодости. Опять же, ошибочно говорить «Королевство Эльфов»: эльфийские царства столь же многочисленны, как и высочайшие дворы Европы девятнадцатого века, и ничуть не менее разнообразны.
Королевство Тифейн лежало на границе с Шотландией, недалеко от романтической, уединенной обсерватории Эскдалемюир , возведенной в 1908 году. Ее замок Эльфхейм — поросший травой холм с крутыми склонами, круглый, словно миска для пудинга, — отличался исключительной чистотой стиля. Небольшое озеро на вершине холма, хрустальное дно которого служило обитателям дворца потолком, до сих пор известно как Озеро Фейри, а местных детишек по-прежнему, невзирая на их вопли, окунают в его ледяную, чистую от водорослей воду. Зачарованная дверь в склоне холма вела в целую сеть разветвляющихся коридоров, один из которых, расширяясь в несколько прихожих, упирался в Тронный зал с серебряными панелями на стенах, залитый сиянием свечей в хрустальных канделябрах. Это было круглое помещение, вокруг которого, словно амбулатория собора, огороженная колоннами и легкой решеткой, тянулась широкая галерея, где придворные прогуливались, непринужденно беседуя, развлекались игрой в кости и boutsrimés , делились скандальными сплетнями, новостями из других королевств и внешнего мира, занимались рукоделием, флиртом и гаданием на картах Таро. Гул разговоров напоминал жужжание пчел. Но в те дни, о которых я пишу, никто не упоминал о пяти черных лебедях, и слово «смерть» оставалось невысказанным, хотя лежало, словно маленький булыжник, на сердце каждого из присутствующих.
Смерть — не аристократическое занятие, вроде фехтования, яхтинга или покровительства искусствам. Увы, дело это исключительно вынужденное. Хотя никто из обитателей Эльфхейма не отличался такой суеверностью, дабы рассчитывать на вечную жизнь Тифейн, однако, хорошее воспитание не позволяло им открыто признать, что в конце жизненного пути ее ждет смерть. Точно так же, хотя все знали, что у нее есть крылья, было бы крайне неприличным считать, что она может ими воспользоваться. Полеты были подневольным занятием: повара, конюхи, прачки летали по служебным делам, а мастерство в искусстве полета считалось достоинством лакея. Но как бы стремительно тот ни подлетал к банкетному залу с супницей в руках, на пороге он всегда складывал крылья и входил внутрь обычной походкой.
В летающих кругах Эльфхейма смерть Тифейн обсуждалась столь открыто и оживленно, словно лебеди были цирковыми наездниками. Поваренок, вылетевший наружу с ведром помоев для дворцовых свиней, был первым, кто их заметил. Стоило ему об этом рассказать, как образовался целый водоворот из слуг, вылетевших, будто стая скворцов, из задней двери, дабы увидеть всё своими глазами. Главный садовник, почтенный эльф, клялся, что в лебеде с длинной изогнутой шеей ему видится королева Махарит, которая при жизни могла похвастаться такой же изящной осанкой. Слуги Тифейн легче относились к смерти, чем ее придворные. Им приходилось иметь дело с ощипанными гусями, тушеными тетеревами и освежеванными угрями. Они чаще общались с внешним миром, где собирали баллады и народные сказки, порхали над полями сражений и наблюдали за эпидемиями. Те смертные, которых похищали из колыбелей, дабы они играли роль придворных любимцев и живых игрушек, потерпев неудачу на этом поприще, попадали в общество кухонной прислуги и редко доживали до своего второго столетия, даже несмотря на то, что им с самого появления давали эликсир долголетия — как котятам, которых кастрируют для домашней жизни. Таким образом, смерть была для слуг более реальным и, одновременно, гораздо менее впечатляющим явлением. С каждым днем их преданность становилась все более пылкой. Они утверждали, что никогда больше не будет королевы, равной Тифейн, и принялись делать ставки, какая из придворных дам (поскольку у эльфов салический закон действует ровно наоборот) станет следующей.
В эльфийском царстве наследник определяется умирающей правительницей, провозглашающей, кто должен занять ее трон. Если по какой-то случайности этого не происходит, тогда приходится обращаться к гаданию. На восходе солнца полдюжины летающих эльфов отправляются ловить жаворонков: столько, сколько есть подходящих дам, плюс несколько запасных, дабы подстраховаться от несчастных случаев. Утром жаворонков, по одному на каждую даму, сажают в клетку, окольцовывают и привязывают к их лапам свинцовые гирьки. Ровно в полдень придворные чиновники, — канцлер, астролог, хранитель записей, камергер и прочие, — одев черные одеяния с капюшонами, в сопровождении пажей и носильщиков клеток отправляются факельной процессией в Комнату Знаний — каменный подвал в глубинах замка, где таится колодец, который считается бездонным. Одного за другим жаворонков вынимают из клеток, держат над колодцем, пока произносятся имена их хозяек, а затем бросают вниз. Вес гирек аккуратно рассчитан, позволяя жаворонкам немного побороться, прежде чем они утонут. Продолжительность сей борьбы замеряется по секундомеру придворным часовщиком, и когда все жаворонки, один за другим, тонут, тот из них, который продержался дольше всех, считается выигравшим. Титул королевы переходит к даме, которой он был посвящен. Официальные лица сбрасывают свои траурные капюшоны и возвращаются в Тронный зал, где целуют руку новой королеве и пьют за ее здоровье из изящных кубков с дымящимся вином, приправленным медом и специями, чтобы прогнать судорожный озноб, вызванный обрядом в Комнате Знаний.
Однако в Эльфхейме всё это оставалось лишь слухами: имена Тифейн, как и двух королев до нее, были названы их предшественницами. Пирожки с начинкой из мяса жаворонков и изящная чаша с вином — на большее рассчитывать не приходилось.
В начале нового года погода переменилась. Капли дождя исчертили рябью снег, жестким саваном укрывший черную вересковую пустошь, а лебеди скрылись в паутине низко нависших облаков. Внезапно они появились снова; ветер умчался на север, где, по словам старого садовника, помнившего королеву Махарит, ему суждено оставаться на протяжении трех долгих, голодных месяцев, когда мыши-землеройки будут пировать под землей, а олени с рогатой скотиной — медленно бродить в поисках пищи, кормясь замерзшим вереском, камышом, сухим папоротником, в общем, всем, чем можно утолить неистребимую тягу жевать и глотать.
В замке было тепло, а твердые земляные стены холма приглушали шум ветра. В галерее были расставлены шахматные столы: матчи длились целыми днями, затягиваясь из-за искусных уловок и долгих раздумий перед взятием каждой пешки. Из комнаты музыкантов доносились прерывистые трели и петушиные вскукарекивания, обрывки мелодии, которая то начиналась, то вновь обрывалась, поскольку придворный оркестр из арфистов и трубачей, репетировал похоронные и коронационные марши, в которых вскоре должна была возникнуть нужда. Главный архивариус сидел в покоях Тифейн возле ее ложа, терпеливо ожидая, когда она изречет предсмертный приказ о своей преемнице. Каждое утро ему приносили новое гусиное перо. А на ночь его заменял младший архивариус, который питал особенное отвращение к обезьянам, что было прискорбно, но, с другой стороны, даже удобно, поскольку надежно помогало ему не засыпать.
Жизнь обезьяны полностью зависела от королевы Тифейн. Королевские фавориты редко пользуются популярностью в придворных кругах. Обезьяна исполняла забавные трюки, но отличалась грязными привычками; мало кто замолвит за нее словечко, когда смерть Тифейн повергнет весь двор в печаль. Что касается Мореля и Аманиты, последних подселенцев Тифейн из мира смертных, то им надеяться было не на что. Строго говоря, они даже не были подменышами, поскольку их купили за доброе эльфийское золото. Сей факт сам по себе играл против них, но, даже если бы это было не так, их все равно бы возненавидели. То были сироты-близнецы, чьих родителей сожгли как еретиков во время пасхальных торжеств в Мадриде, и посол Броселианда, возвращаясь из королевства Гаударрамас, выкрал их из монастыря кающихся грешников, куда они были определены. Тифейн их у него выкупила. Какое-то время она питала к ним живую привязанность — как некогда к подменышу Тиффани, всё еще памятному дворцовым обитателям, которого королева тринадцать лет держала в качестве своего любовника. Но Тиффани, — хоть и в свойственной смертным манере, — был вполне безобиден. А Морель и Аманита с самого начала вели себя совершенно невыносимо. Они воровали, крушили, расставляли ловушки, кривлялись, дрались друг с другом, будто дикие кошки, приводили в ярость слуг и вырывали волосы из шевелюры главного арфиста (обычай предписывал ему носить их, как в старину, длинным и распущенными).
В то время как на кухне преданность королеве с каждым днем становилась все более горячей и безоглядной, в галерее, наоборот, росло ощущение приближающихся исторических перемен. Конечно, в прошлом было несколько прискорбных инцидентов, раздутых скандалами, но, как говорится, нет дыма без огня. Тифейн, вне всяких сомнений, была неосмотрительна в выборе фаворитов, по вине своего великодушного характера, но, к сожалению, она часто заблуждалась. По общему мнению, она отличалась упрямством, но жить под властью колеблющейся королевы было бы гораздо более утомительным занятием, а такая красота, как у нее, могла искупить всё — или почти всё. Разве что, цвет лица у нее был излишне, — совсем чуть-чуть! — румяным?
— Вы бы так не говорили, если бы увидели ее сейчас, — парировала почетная дама.
— Да, да, полагаю, вы правы. — Эти слова прозвучали несколько небрежно. Говоривший смотрел на шахматную доску, где переставляли фигуры Морель и Аманита.
И вот наступил уже конец марта, но холода стояли доселе невиданные.
Помощник архивариуса вошел в спальню, сел, укутал колени пледом из лисьей шкуры, взял чистый пергамент и «дневное» гусиное перо. Обезьяна сидела, сгорбившись, перед огнем. Истощенная, немая, грязно-белая, как давний снег, Тифейн лежала среди своих белоснежных подушек, не заметив перемены. Она вспоминала Томаса из Эрсилдуна .
Стояло прелестное майское утро, Тифейн ехала во главе своей свиты, чтобы поприветствовать наступившую весну. В лесу ворковали голуби, над головой заливались песнями жаворонки, и колокольчики на сбруе её лошади звенели в унисон вместе с ними. Она сняла перчатки, чтобы ощутить прикосновение теплого воздуха к своим рукам. Их маршрут пролегал мимо зарослей боярышника, и там, раскинувшись на молодой травке, лежал привлекательный мужчина, столь красивый, что она замедлила шаг своей лошади, дабы получше его рассмотреть. Она смотрела на него, погрузившись в раздумья, когда внезапно поняла, что он заметил ее и пристально разглядывает. Но смертные не могут видеть эльфов!
Она пришпорила свою лошадь и быстро поскакала прочь от странного незнакомца.
Той ночью Тифейн не могла уснуть, чувствуя, как у нее перехватывает дыхание — словно замок навалился на нее всей своей тяжестью. За час до восхода солнца она уже была в конюшне, где отчитала сонного конюха, велела оседлать лошадь и галопом поскакала к роще боярышника. Однако там оказалось пусто, и никто не вышел ей навстречу. Тогда она поехала дальше по вересковой пустоши. Солнце уже взошло, когда она, наконец, увидела, что к ней приближается тот самый незнакомец. Тифейн придержала лошадь, наблюдая за его приближением. Пытаясь сохранить гордый вид, она взглянула на него сверху вниз, когда он остановился рядом. «Вот ты и на свободе, королева Эльфхейма», — улыбнулся он. Она не нашлась, что сказать в ответ. Он обнял ее и снял с седла, и Тифейн упала в его объятия, будто сноп кукурузы. Трава была росистой, и когда они поднялись с нее после занятий любовью, то были мокрыми с ног до головы, клацая зубами от холода.
С тех пор, казалось, что ее жизнь сопровождает неумолкающая музыка. Под ее звуки она следовала за Томасом босиком, взбиралась на платан, чтобы заглянуть в гнездо сороки, занималась с ним любовью под дождем. Однажды они подошли к широкому шумному ручью, на другом берегу которого расстилалась зеленая лужайка. Он перепрыгнул через него и протянул ей руку, чтобы она могла за нее ухватиться. Однако для Тифейн это была слишком широкая преграда, поэтому она расправила крылья. Она летала первый раз в своей жизни, и это ощущение привело ее в восторг. Тифейн поднялась еще немного, кружась и вращаясь от удовольствия, наслаждаясь своим мастерством, словно скрипач, исполняющий виртуозное соло. Она взлетала все выше и выше, рассматривая застывшую на берегу ручья фигурку, маленькую, будто жучок, которая показалась ей центром огромного мира. Томас поманил ее к себе, она сорвалась вниз, будто ястреб, и они вместе покатились по траве. Его ничуть не занимали ее полеты, столь же мало внимания он обращал на ее королевское достоинство и ни во что не ставил её высочайшее положение. Любовь составляла суть их жизни, присутствуя везде: в терпком вкусе рябины, которую он для нее рвал; в зимней ночи, когда поднявшаяся буря заставила их укрыться на ферме, где он развел костер и поджарил на палочке репу; в полуночных походах за грибами; в долгих летних вечерах, когда они лежали на спине, слишком счастливые, чтобы шевелиться или разговаривать; в любовных играх, которым они предавались, будто мартовские зайцы. В качестве романтических подарков он дарил ей желуди, птичьи яйца, розовые галлы (не зря ведь их называют игольницами фейри) и желтые раковины улиток.
Это случилось в День ракушек, в августе, когда воздух гремел от раскатов грома — она спросила его, как так получилось, что он смог узреть ее своими смертными глазами. Томас рассказал, как в свой семнадцатый день рождения ему пришло в голову, что однажды он увидит королеву Эльфхейма, и с тех пор он смотрел на всех женщин, видя их насквозь, пока Тифейн не проехала мимо того примечательного куста боярышника. Точно так же, по его словам, он мог прозревать вещи, которые еще не произошли, но наверняка произойдут — Томас облекал их в стихи, чтобы запечатлеть в своей памяти. Она еще долго проживет после его смерти и, возможно, увидит, как некоторые из них сбудутся.
Одним ухом она прислушивалась к первому раскату грома, а другим — к биению сердца Томаса. Внезапно между ними вспыхнула ссора: она ругала его за эгоистичную смертность, за отказ попробовать эликсир долголетия. Он отшатнулся от нее, воскликнув, что она должна любить его сейчас, не откладывая на будущее, пока судьба их не разлучила. Придет время, когда он состарится, и она его возненавидит — чтобы предсказать это, не нужен дар предвидения. Затем разразилась буря, заставив их вернуться обратно в реальность. Когда непогода прошла, они соорудили пирамиду из градин и наблюдали затем, как она тает на солнце.
Младший архивариус, вздрогнув, проснулся. Королева зашевелилась в своей постели. Сев, она свирепо вопросила:
— Почему здесь никого нет? Это же утро Майского праздника. Я должна быть одета.
Младший архивариус бросился к двери и закричал:
— Королева заговорила! Она желает одеться!
Придворные и служанки столпились внутри, кутаясь в свои одежды. Вдруг раздался крик «Не пускайте этих двоих!», но Морель с Аманитой уже проникли в комнату. Они увидели то, чего жаждали их сердца — обезьяну. Обезьяна увидела их. Завизжав, она прыгнула в кровать Тифейн, где попыталась спрятаться под покрывалом. Придворный врач вытащил ее оттуда за хвост и бросил на пол. Пока придворные дамы толпились вокруг кровати, растирали королеве руки, подносили к ее носу нюхательную соль, убеждая ее не волноваться и извиняясь за свой неподобающий вид, Морель и Аманита вцепились в обезьяну. Сначала они ласкали ее, а потом начали спорить, кто из них любит ее больше, и кому эта обезьянка должна принадлежать. Вскоре их ссора переросла в яростную схватку, и тогда они разорвали ее пополам.
Запах крови и внутренностей все еще витал в комнате, когда младший архивариус заступил на свою вечернюю вахту. Всё уже успели привести в порядок: кровать была заправлена, пол вымыт и отполирован, старое покрывало заменили свежим. Тифейн дали успокаивающее снадобье, и она уснула. Как заверил его придворный врач, прискорбный инцидент с обезьяной не произвел на нее ни малейшего впечатления. Возможно, ей даже стало от этого лучше. Мореля и Аманиту придушили, а тела их выбросили на пустошь в качестве подачки воронам. Учитывая, что все симптомы выглядели исключительно благоприятными, можно было надеяться, что она придет в чувство и назовет имя своего преемника.
Поскольку нетронутый пергамент был безнадежно измят во время потасовки, младшему архивариусу выдали новый и предоставили самому себе.
В комнате стояла такая тишина, что младший архивариус мог слышать, как песок шуршит в песочных часах. Он перевернул их в третий раз, когда Тифейн вдруг открыла глаза и слегка повернулась к нему. Встрепенувшись, он обмакнул перо в чернила.
— Томас, о, Томас, любовь моя…
Он записал эти слова и принялся ждать, когда она скажет что-то еще. Раз или два она всхрипнула. В комнате было так тихо, что он мог слышать, как лебеди кружат в небесах, опускаясь все ниже и ниже, а по замку разносятся испуганные возгласы и протестующие голоса. Затем лебеди поднялись стаей, и песня их бьющих по воздуху крыльев зазвучала где-то высоко над его головой, удаляясь, пока, наконец, совсем не затихла.
Никто из придворных не мог похвастаться именем Томас или хотя бы отдаленно похожим, поэтому начались приготовления к обряду гадания.
«Чем дальше, тем всё страньше и страньше! Всё чудесатее и чудесатее!» (С) Л. Кэрролл.
Лучшего эпиграфа к этой «потаенной» книге и не придумаешь. Почему «потаенной»? Потому что знают про нее, такое ощущение, считанные единицы. Собственно, для книги, которую писали, на минуточку, двадцать семь (!) лет, это даже как-то естественно – такие работы всегда представляют собой герметичную «вещь в себе» (во многом, для себя), эдакие «Изумрудные скрижали» для посвященных. Находят их, принимают и проникаются мыслью автора те, кто, видимо, обладает глубоким духовным с ним родством – эффект «золотой цепи» в действии (как некой идеи о братстве посвященных, звеньях той самой цепи, которые при этом могут даже не подозревать о существовании друг-друга).
Собственно, Александров он ведь… не профессиональный писатель, а музыкант. Причем, музыкант, насколько можно судить по отзывам в сети, прекрасный и ценимый в кругах арт-рок/джаз аудитории чудесного града Киева. И книга эта писалась, насколько я понимаю, как некое глубоко личное откровение, манифест авторского видения мира, жизни, любви, музыки, литературы т.д.; и как некий компедиум воспоминаний о Киеве 80-х, пропущенных через призму сказочно-фантасмагорического космоса романа. Вообще, любая книга, по сути своей, есть подобная манифестация авторских взглядов, тут ничего нового нет – но не каждая получается столь личной, искренней и лишенной малейших попыток мимикрировать под запросы усредненного современного читателя. Скорее даже наоборот, читатель этой книги должен быть вызывающе несовременен. Я старый солдат, как говорится…
Впервые я заметил «Книгу Книг» лет десять назад, когда у нас в России ее издало мизерным по тем временам тиражом (500 экз.) издательство «Алетейя» совместно с киевским «Бизнесполиграфом». Эффекта это событие тогда не произвело никакого, информацию о книге до сих пор приходится отыскивать в сети по крупицам. Грубо говоря, ее просто толком никто не заметил, по крайней мере, в России. Украинским читателям повезло больше, сейчас эту эпопею там постепенно переиздают несколькими томами в мягкой обложке. Но тогда на какое-то время я чуть было не забыл о ее существовании, посчитав неким мертворожденным объектом искусства. Однако, где-то в глубине подсознания память о ней оставалась, занозила, зудела, и вот, прошло 10 лет – повинуясь некоему наитию, я приобрел на пробу первый том этого внушительного во всех отношениях романа, а после, бегло полистав, бросился к компьютеру, чтобы немедля заказать второй. Оказалось, что не нужно особо вчитываться в перипетии сюжета, достаточно было лишь вкусить этого восхитительного языка, этих чудесных образов… мама дорогая, да этот текст можно читать как поэму в прозе, наслаждаясь ритмикой, красотой и образностью авторского стиля. От него можно захмелеть, как от превосходной «Мальвазии», поэтому читать пришлось понемногу, по главе-другой за раз.
По сути своей, это удивительная смесь литературной сказки, фантасмагории, алхимического романа в духе Майринка и иже с ним, романтической литературы (прежде всего, немецкой), готического романа и легкой сатиры. Поэтому, и набор имен, которые всплывают в голове во время чтения, соответствующий: Гофман, Булгаков, Андерсен, Гауф, Кэрролл, Майринк, Перуц, Бонавентура, Гоголь, Одоевский, Кржижановский, Толкин, возможно Хармс… Прекрасный набор литературных маркеров, позволяющий настроиться на правильную волну. Конечно, здесь много Булгакова, образца бессмертного «Мастера и Маргариты» — только вместо жаркой московской атмосферы тут правит бал древний Киев, земное воплощение чудесного Города Мастеров, куда попадают лишь избранные. Там царит вечное лето, вечная осень, вечная весна и не менее вечная зима; там в небесах царят одновременно Луна и Солнце; в небесную синь рвутся золотые шпили городских башен; а в вышине, среди облаков, мчит свои лазурные воды Небесный Днепр. От романтиков здесь удивительная атмосфера европейской сказки, а Кэрролл, Кржижановский и Хармс заняли автору немалую толику своего буйного воображения для описания путешествия принцессы Янки с друзьями по некоему Замку, чьи просторы таковы, что странствовать по ним можно годами. Толкиновские эльфы также прекрасно чувствуют себя в микро/макрокосмосе романа, наполняя его отзвуками своих волшебных флейт и неземных песен. Кстати, смотрятся они на берегах древнего Днепра весьма органично. От Майринка, Перуца и прочих мастеров «пражской школы» здесь удивительная атмосфера старого, древнего города со всеми его тайнами и легендами, под обыденной личиной которого прячется реальность иных, таинственных пространств. Бонавентура открытым текстом поминается в романе, а его ночные бдения серебряной нитью проходят через ткань разворачивающейся перед читателем истории. И гротеск, сатира, ирония, дух игры – их тоже есть для вас у автора. Недаром это «Книга Книг», такое ощущение, что в ней есть всё на свете – вообще, ВСЁ. И что характерно, во время чтения не возникает эффекта пресыщения, а все элементы романа подогнаны друг к другу идеальнейшим образом, не вызывая ни малейшего ощущения диссонанса, атональности, сбившегося ритма или непродуманной композиционной структуры (не забываем, что автор – музыкант). Стоит только открыть книгу, и все – ты пропал, ухнул без оглядки в пространство причудливых фантазий:
«О, эти незабываемые вечера, эти ночные бдения со свечами, с бокалом горячего вина, в кругу ценителей толстых романов, чтение которых единственно составляет истинную усладу для мастеров изощренной лени и для тех, кто умеет никуда не торопиться. Сколь редки подобные книги и подобные читатели в наше прагматичное время! Время, героем которого по праву считается шустрый адвокат, а вовсе не поэт, ибо — и я с горечью в сердце вынужден это признать — нынче адвокат необходим каждому, чего не скажешь о поэте…»
Алексей Александров, «Книга Книг».
При этом, совершенно не хочется вдаваться сейчас в перипетии сюжета – да и бесполезное это дело, ибо он причудлив и разветвлен, как сад расходящихся тропок (или, в данном случае, тропов). И персонажей здесь – море разливанное. За судьбами каких-то можно следить на всем протяжении романа, кто-то появляется эпизодически, но образ практически каждого из них крепко врезается в память. Мы повстречаем здесь уже упомянутую принцессу Янку, которая на влекомом Вялым Горбуном фургоне в компании мудрого (хотя и довольно сварливого) Архивариуса и Филина-секретаря мчит по бескрайним внутренним пространствам волшебного Замка в поисках возлюбленного сказочника Адуляра (он же Классик, один из важнейших персонажей романа, написавший ту самую «Книгу Книг»); зловещего Альгокабиллу, воплощение темных сил, похитившего Волшебный Изумруд из сердцевины Глобуса Киева; компанию разномастных художников, поэтов и писателей – богемных обитателей киевского андеграунда 80-х; говорящего пса-психопомпа Петрова, обладателя недюжинных художественных талантов и чистейшей рыцарственной души; последнего эльфа на земле Тиндалина, среброглазого глухонемого красавца; мудрого волшебника Магора, собравшего в своей сокрытой от профанного бытия обители талантливых студиозусов-фамулусов, дабы учить их претворению тленной субстанции души в подлинный философский камень высокого Духа; носителя вселенской мудрости Совершенномудрого По, познавшего абсолютный дзен (что не мешает ему с упоением колошматить бамбуковой палкой нерадивых учеников); незадачливого инспектора Пришивалова, только в сумасшедшем доме сумевшего обрести душевные силы и понимание своего места в жизни (глава с описанием его бытийствования в Скорбной обители – одна из лучших в книге); талантливого художника Корбюзьевича, потерявшего свою возлюбленную, Руну, но не теряющего надежды отыскать ее вновь; еще там будут мелькать вредный прохиндей Котомыш Лаврентий Печерский, его отец, рыцарь сэр Мурмилот Узорный с супругой Мышаниной, бравый полковник Ферапонтов, бесконечно воюющий везде, где только можно (и нельзя), зловещая крысиная королева баба Кварта со своим супругом дедом Какофонием, бывшим революционным палачом с бережно хранимым в загашнике маузером, умерший, но воскресший спецкор Кутищев, а также еще много, много других исключительно примечательных личностей. Разок даже некий кальтист Данилкин мелькнет, участник блуждающего оркестра под руководством маэстро Скарлатини – думаю, понятно, в чью сторону это реверанс.
От вышеперечисленного у вас возникло стойкое ощущение забористого наркотического трипа, не так ли? Прекрасно вас понимаю. Но это же чудесно! В пространстве романа правит миф, даже нет, не так – МИФ. Он растет, ширится, охватывает все больше сфер, подчиняя сюжет и внимание читателя своей неординарной логике. Впрочем, могу успокоить тех, кто заведомо испугался встречи с каким-нибудь кондовым постмодернизмом – это вполне внятная история, с понятным сюжетом, прекрасным языком и полным отсутствием постмодернистских игр ума ради самих игр, прикрывающих, в конечном итоге, абсолютное, зияющее ничто. Нет, эта книга при всей своей незаурядности и прихотливости отдает дань старому-доброму, толстому и обстоятельному романтическо-приключенческому (пускай, и герметичному по своей сути) роману. Легкая ностальгия и, отчасти, возврат в детство гарантируется.
Две части романа поименованы как Nigredo и Albedo, что представляет собой отсылку к первым двум частям алхимического Делания, результатом которых должна стать трансмутация бренной материи души в сияющее золото духовного философского камня. Люди искушенные, уверен, тут же зададут вопрос: «А, как же третья, финальная часть сего мистического процесса – Rubedo?». Увы, на данный момент автор, по его собственным словам, не готов приступить к завершению литературной манифестации сего великого Делания. Нужно время, вдохновение и, вероятно, правильное сочетание звездных конфигураций. Впрочем, это не означает, что с точки зрения сюжета первые два тома обрываются на полуслове. Нет, расказанная в них история вполне закончена, злодеи повержены, влюбленные сердца соединились, друзья нашли друг-друга, а Волшебный Изумруд вернули на свое законное место в сердце Глобуса Киева. Однако, на последних страницах выясняется, что в городе назревает новая беда – где-то в его глубинах растет зловещая Жаба-Асфикс, одолеть которую должно собравшимся вместе героям под предводительством короля Адуляра. Золотые Врата открываются – их ждет родной Киев…
Поэтому, шлем автору лучи добра, держим кулаки и желаем ему всяческого благоволения муз, дабы узнать, чем закончится эта, кхм… бесконечная история. И пусть нам еще раз предстанет видение белокрылых воздушных кораблей в небесной лазури, стремящих свой ход по извивающейся ленте Небесного Днепра.
«Далеко за Городом, в палевых сумерках между Солнцем и Луной, подымались облака, они росли как цветы – фрезиевые, лилейные, нежно-гиацинтовые, волнуясь тончайшими перламутровыми оттенками. В небе над самым горизонтом от края до края пролегла сверкающая лента реки, над которой в золотистом мареве реяли белоснежные корабли.
— Один, два… пять… — начал считать Гений Вишнуевский.
— Небесный Днепр! – воскликнул, осененный неожиданной догадкой, Старик Придумкин. – Так, значит, он действительно существует!..»
облако тэгов
