Фиона Маклауд «Далуа»

Далуа, Далуа, мне ведом твой зов,

Что звоном летит над холмами

И заводью с водами тихими,

Где чибисы мечутся с криками:

Далуа... Далуа... Далуа!

Однажды ночью, когда Дан Макара брел по холму Бен Брикен, он узрел высокого незнакомца, играющего на волынке, перед которым столпилось внушительное стадо овец.

Ночь выдалась туманной; клочья хмари оседали вокруг, превращаясь в слабый, беззвучный дождь. Но по ту сторону дождевой завесы виднелось размытое пятно света, сочащееся бледным сиянием; Макара догадался, что впереди поднимается луна, которая вскоре прогонит непогоду с холмов прочь.

Но даже во время дождя, когда землю устилает влажный мох или вереск, овцы не ведут себя так тихо. Макара предположил, что стадо состоит только из молодых барашков, поскольку оттуда не раздавалось ни блеяния овечек, ни плача маленьких ягнят.

— Клянусь Черным Камнем Ионы, — пробормотал он, — сдается мне, промеж них даже годовалого oisg'а не найти.

По правде говоря, в опустившейся на холме тьме то раздавалось, то затихало слабое блеяние; но этот меланхоличный шум, похожий на плач потерявшихся детей, смешивался с шелестом бесчисленных листьев ясеня и бука, шорохом ветерка среди кустов вереска и зарослей папоротника, а также неровным шумом капающей воды. В сгустившемся мраке невозможно было ничего толком различить, кроме голоса ночной тьмы, звучащего среди омываемых дождем холмов.

Пока Макара ковылял по каменистой, размытой дождем тропинке с густыми зарослями вереска по обочинам, все его мысли были лишь об уютной комнатке, которую он оставил в фермерском доме Падраика и Мэри Макри, где даже тени источали тепло, а горячее молоко и чарка виски согревали уставшего путнику; не говоря уже о столь же успокаивающих, исполненных тепла речах Падраика и Мэри.

Он стер капли дождя со своих влажных губ и улыбнулся, вспомнив слова Мэри:

— Как же так, ты такой высокий и большой, и здоровьем тебя бог не обделил… нелюдимый Макара… и до сих пор рядом с тобой нет женщины! А ведь тебе уже тридцать лет! Уж точно, когда я буду идти по Стрэйту, мне придется краснеть от стыда, понимая, что все девицы в округе об этом знают!

В тот же миг до его слуха вдруг донеслись рваные звуки феадана или, как его еще называют, «чантера», которые струились от фигуры высокого мужчины, игравшего перед столпившимся перед ним огромным стадом овец. Его мелодия была похож на крики мечущихся из стороны в сторону чибисов.

— Со всеми этими мыслями о дожде, виски и добрых словах Мэри голова моя стала, что темная трясина, — пробормотал Макара. — А музыка этого странного человека звучит, будто голоса в тумане.

Но затем до его ушей донеслась музыка, не заглушаемая более шумом ночной пустоши. Мелодия звучала тихо, но отчетливо. Услышав ее, Макара разозлился. Казалось, она его дразнила. Возможно, потому что в ней действительно слышалась насмешка. А может быть, потому что это оказалась старинная песня: «Oighean bhoidheach, slan leibh! Прощайте, хорошенькие девушки!».

«Кто это такой, интересно? — мрачно гадал Макара. — Коли это Питер Макэндрю, пастух из Ардмора, я ему такую песенку сыграю, что мало не покажется».

Но вдруг высокий незнакомец затянул другую песню, и во влажном, ночном воздухе разлилась щемящая, печальная и прекрасная мелодия.

Никогда еще Дан Макара не слушал, чтобы кто-то так играл, и это ему изрядно не понравилось. Давным-давно, еще в детстве, он слышал, как его матушка однажды попросила Алана Дэлла, слепого флейтиста из Катанаха, остановиться, потому что от мелодии, которую тот наигрывал, у нее слезы на глаза наворачивались. Он ускорил шаг, направившись к высокому мужчине с его странными слушателями. Который играл, как тот самый Алан Дэлл. Макаре захотелось расспросить его, кто он такой и куда направляется (тем более, таким странным путем среди холмов!) в окружении всех этих овец.

Он долго шел, пытаясь подойти поближе. Под конец Макаре пришлось чуть ли не бежать, однако он не приблизился к загадочному незнакомцу ни на дюйм.

— Gu ma h-olk dhut… чтоб тебя перекосило! — в ярости воскликнул он спустя какое-то время. — Катись куда хочешь, и пусть ночь проглотит тебя вместе с твоим стадом!

Бросив в сердцах эти слова, Макара развернулся, собираясь проследовать дальше своим путем.

Но в этот момент высокий незнакомец со стадом овец вновь сменил мелодию. Макара остановился и прислушался. Это была настоящая сладость для ушей. Неужели его вдруг околдовала какая-то магия? И дождь разом стих, словно отлетевший вздох? Он остановился в смятении: верно, дождь прекратился, и лунный свет мерцал на листьях папоротника и белого бука, который одиноко возвышался посреди млечно-зеленой пустоши. Его ветви походили на застывший дождь из мерцающего бледного золота. У самой верхушки, вдоль одной из ветвей, скользнула какая-то птица, синяя, с грудкой цвета белого ириса и крыльями, пламенеющими, будто дикая роза. Макара мог видеть ее сияющие глаза, похожие на два огонька звездного пламени. Она тянула ту самую песню, протяжную, неровную, похожую на журчание ручья, бегущего по каменному устью. С каждой новой нотой сквозь древнюю лесную чащу со смехом проносились бесчисленные годы, над землей поднимались вздохи седой старины, вновь исчезая в ее глубинах, а море издало тяжелый стон, в котором смешались все стенания и слезы мира. Звезды жизнерадостно танцевали в вышине, меж них восседал волынщик, и луна играла роль подставочки для его ног, а солнце, словно пламенный самоцвет, сияло над его бровями. То была Песнь Молодости.

Дан Макара застыл столбом. Видения и грезы, чьи взоры сияли, будто звезды, со смехом пробегали мимо него.

Задрожав, он закрыл глаза. Когда он их наконец открыл, странная птица куда-то исчезла. На покрывале ночной тьмы стала вырисовываться серая завеса дождя. В ночи струился слабый, свежий аромат болотного мирта.

Но, как оказалось, теперь он стоял неподалеку от загадочного пастуха. Где он мог слышать эту песню? Совершенно верно, это была одна из старинных баллад… да, «A Choill teach Urair», «Зеленый лес», точно!

Но никогда раньше ему не доводилось слышать, чтобы кто-то исполнял ее так, как этот незнакомец.

Когда Дан Макара подошел поближе, мужчина даже не оглянулся. Его флейты были черные, словно тени, со свисающими с них длинными черными лентами. На голове у незнакомца красовался хайлендский берет-боннет с темным бантом сбоку.

Как только дождь стих, все вокруг озарилось слабым лунным сиянием. Дан взглянул через плечо незнакомца на длинные ряды переминающихся с ноги на ногу овец.

И тут его взору открылось, что это не овцы, а скопище беспокойных теней.

Среди них можно было заметить тени любых форм и размеров; неизвестно как, но Макара понял — это тени всего, что повстречалось на пути пастуха за долгие дни его блужданий. Его взору предстали тени высоких сосен и ромашек, рогатых коров, оленят и полевых мышей; застывшей у колодца женщины и куста дикой розы, раскачивающегося возле дороги; мертвеца, лежащего в горной лощине, и мальчика, играющего на тростниковой дудочке с тремя отверстиями; летящих в вышине птиц и облаков, а еще — медлительные, бесформенные тени камней. Среди прочих была там и тень самого Дана Макары (от этого зрелища его окатила ледяная волна ужаса), исчерченная похожими на перья ростками дрока, что безмятежно раскинулась во тьме там, где он оставил ее час назад, когда впервые услышал далекую, прерывистую мелодию флейты.

Преисполнившись гнева, который переборол даже обуявший его ужас, Дан Макара бросился вперед и попытался схватить пастуха за плечо, но вместо этого врезался в огромную глыбу гранита, чьи мшистые бока сочились влагой от осевшего на них ночного тумана. Упав, он ударился головой и слабо вскрикнул. Прежде чем тьма с тишиной сомкнулись над ним, будто две морские волны, он услышал удаляющийся далеко в холмах насмешливый хохот Далуа, и увидел как с того места, где раньше сидел пастух, срывается в небо огромная стая куликов.

Когда он очнулся, холмы полностью очистились от тумана. В лунном сиянии капли дождя на листьях дрока казались маленькими, бездонными колодцами света.

Он блуждал всю ночь, пытаясь отыскать кулика, в которого превратилась его тень.

Незадолго перед рассветом он прилег на землю. На него снизошел сон, спокойный и мягкий, словно нежный пух на груди птицы-наседки. Голова Макары покоилась на охапке травы, а в вышине над ним зависла влажная звезда, словно белый символ одиночества — молчаливого одиночества.

Рядом ним, мрачно нахмурив брови, стоял Далуа. Он сбросил пастушье обличье; по плечам его струились спутанные пряди черных волос, словно тонкие тени ветвей на закате, а дикие глаза казались непроницаемо темными, будто темно-коричнево горные озера в зарослях вереска.

Он взглянул на одинокую звезду, и на губах у него появилась мрачная улыбка. Спустя какое-то время звездный огонек переместился в сторону нарождающегося рассвета и побледнел. Вскоре его не стало. Дан Макара остался лежать в полном одиночестве.

Все вокруг залило мерцание молодой зари. По земле заскользили тени. Далуа поднял одну из них. Это оказалась тень тростинки. Он поднес ее ко рту и заиграл новую песню.

В медленно светлеющей небесной вышине носилась кругами какая-то птица. Затем на землю слетел кулик и застыл, трепеща, глаза у него были такие же дикие, как у Далуа. Тот всмотрелся в птицу и превратил ее своей песней в тень; затем он перевел взгляд на спящего человека и пропел эту тень прямо в его безмятежный, сонный разум.

— Вот твоя тень, — произнес он и прикоснулся к Дану.

От этого прикосновения тот вдруг весь задрожал. Затем из груди его исторгся громкий смех, и он проснулся. Перед его взором лучи зари скользили по вершинам сосен на восточном склоне Бен Брикена.

Макара поднялся с земли, отбросив в сторону свой посох. Затем он три раза тоскливо вскрикнул, словно кулик, и беспечно зашагал обратно, тем же путем, которым сюда добрался.

Когда я увидела его, с той ночи успело пройти много лет.

— Почему он сошел с ума? — удивилась я, поскольку помнила его гордым и полным сил.

— Его коснулся Темный Шут, Amadan-Dhu. Больше никто ничего не знает. Но это правда.

Ничто не могло вызвать в нем гнева или страха, кроме теней. Они заставляли его беспокоиться, неважно, где он в этот момент находился — возле камина или среди бескрайних одиноких пустошей. Вел он себя тихо, любил ручьи и блуждающий среди холмов ветер. Но иногда стоны куликов заставляли его впадать в неистовство.

Однажды я осмелилась спросить у него, отчего он так печален.

— Я слышал… — начал он, однако замолчал, принявшись беспечно меня разглядывать. А затем вдруг произнес, словно припомнив чьи-то слова, — Я все время слышу три древних крика: плач кулика, стоны ветра и вздохи моря.

Макара так и остался не в себе, полюбив блуждать среди холмов. Дети ничуть его не боялись. На лице его застыла печать утраченной любви. По ночам — блуждал ли он среди вздыхающих вересковых пустошей или брел по тропам между долинами, — его глаза мерцали, словно звезды в глубине озера, только гораздо более мягким светом.