Мы поблагодарили и вышли через служебного вида дверь и низкое, в три ступеньки, но очень широкое крыльцо на заднюю площадку. Около крыльца под стеной корпуса стояли в художественном беспорядке три машины: два «жигуля» и «москвич». Около одного из «жигулят» суетились двое: какой-то фэн — очевидно же, что это был именно фэны, — хотел непременно сняться на фоне машины, а другой с фотоаппаратом в руках чуть поодаль выбирал ракурс. «И чтоб номера, номера было видно!» — твердил первый.

Проходя мимо, мы глянули на номера машин. 25-55 ПНУ, 16-66 ГНУ и 88-88 ЛАЮ. Да, номера были своеобразные, но фэны уделяли внимание только одной машине — той, что была «ПНУ».

— Где-то я этот номер видела, — проговорила я задумчиво.

— Это же ЕГО машина!.. — чуть укоризненно ответил Николай.

— А-а-а... — протянула я значительно: чья, собственно, «ЕГО», я не имела понятия, хотя по тону предположить было можно..

Мы двинулись дальше и уже почти вышли на аллею, когда сзади раздалось заливистое «вау-вау-вау-ва». Мы оглянулись: фэны изображали из себя не то немую сцену из бесмертной комедии Николая Васильевича, не то скульптурную композицию по мотивам известной картины якобы Ильи Ефимовича «Не ждали», а из корпуса на зов сигнализации летела бдительная коридорная — или этажная? — дама в белом переднике.

Возник небольшой скандальчик:

— Опять! Вот я вас!.. — кричала дама.

— Да мы... — оправдывались фэны.

— Вау-ва!.. — твердила свое сирена.

— ... Я милицию!..

— Да мы...

— Вау-вау...

— Который раз на дню!..

— Да мы...

Сам ОН на призыв железного коня и крик дамы не появился: или отсутствовал, или уже привык. Мы уже прошли метров пятьдесят, когда сирена, взвыв напоследок, примолкла, и под стенами корпуса продолжали препираться голоса, чуть снизившие тон. А перед нами расстилались две асфальтовые дорожки, расходящиеся под прямым углом.

Администратор говорила нам повернуть направо, и мы повернули. Вдоль открывавшейся перед нами аллейки стояли три деревянных домика, на которые были набиты эмалевые таблички с номерами 1, 2 и 3. В перспективе дорожка упиралась в высокий утес. Ни на его склонах, ни на вершине никаких следов коттеджа номер шесть на наблюдалось.

— Опять... — с тоской проговорила я.

— Не опять, а снова, — поправил меня Николай. — Спокойствие, только спокойствие. Тут всего две тропинки.

Мы посмотрели на вторую тропинку.

— И все-таки она сказала — направо, — напомнила я.

— Сено-солома, — усмехнулся ой спутник. — Вечно путают.

Мы пошли по левой дорожке и, действительно, нашли коттедж с табличкой «№6». Как ни парадоксально, но на этой дорожке он шел первым и представлял собой небольшой домик, разделенный на две половины: с двумя окнами по фасаду, с двумя застекленными верандами и с двумя крылечками в торцах. На одном углу дома была написана буква А, на другом — Б; соответственно на тяжелых грушах брелках наших ключей значилось: у меня — «К. №6 — А1», у Николая — «К. №6 — Б3».

— Мне сюда — определила я, без труда расшифровав код на своей груше.

Мой спутник кивнул и посмотрел в сторону крыльца Б.

— Тогда забросим веши и быстренько в столовку, — предложил он. — Еще успеем пообедать.

Я отказалась.

— Я есть не хочу. Лучше просто чаю попью и немного отдохну с дороги.

— Ну пока, — сказал мой спутник, и мы разошлись по своим половинам.

Я взошла на крыльцо. Отомкнув замок, я попала в коридор, куда, кроме входной, выходило еще пять дверей. На ближайшей слева на небольшой пластинке был изображен занятый своим обычным делом символ Брюсселя Мальчик Пис. Понятно.

Далее шла ничем не отмаркированная дверь, потом, в торце коридора — дверь с цифирькой «3»; рядом с ней, косяк в косяк, но уже по другой стене, апартамент под номером «2». На последней, пятой двери цифирь тоже отсутствовала — были только дырки от шурупов, и я резонно предположила, что это и есть мой номер первый, тем более, что, заглянув во вторую неотмаркированную дверь, я обнаружила небольшой закуток, где с трудом помещались раковина, небольшой стол под окошком и древняя табуретка, а так же еще одна дверь, на которой была пластинка со стоящей под душем подружкой брюссельского мальчика.

Номер первый был рассчитан на трех жильцов: две кровати в комнатке и застеленная узкая кушетка на веранде. Обе кровати были уже заняты ― на спинках висели какие-то вещи, на полу стояли туфли, в углу за большим креслом лежала дорожная сумка, а рядом на прикроватной тумбочке стопкой были сложены какие-то бумаги. Я полюбопытствовала. Это была люденская литература. Следовательно, одной из моих соседок была, скорее всего, Света Цыбулька, и это меня порадовало.

На второй тумбочке стояла полулитровая банка, а рядом лежал кипятильник.

Я бросила сумку на кушетку, взяла банку и вышла в преддушевой закуток сполоснуть банку и набрать воды. Кипятильник у меня был и свой, но пока я до него докопаюсь — а лежал он где-то на дне моей сумки — чужой кипятильник уже успеет изготовить пол-литра полноценного кипятка, и от него не убудет. Поэтому я без зазрения совести включила чужой в розетку и пошла к себе на веранду разбирать сумку. В полупустой сумке, которую по дороге перетрясло, все давно переместилось, и кипятильник в готовности номер раз лежал сверху, зато баночки с чаем и сахаром, а так же лимон я нашла не сразу. Они обнаружились в свернутом свитере, и там же почему-то обнаружился полиэтиленовый пакетик с мыльницей и зубной щеткой. Я решила, что неплохо было бы вымыть с дороги руки, да и лицо сполоснуть не лишним будет, пошла опять в крохотную кухоньку, включила воду и попыталась намылить руки. Именно попыталась, потому что мыло мылиться не желало — что-то ему в текущей из крана воде не нравилось, и оно только размазывалось, совершенно не давая пены. Я озадаченно поджала нижнюю губу и положила осклизлый кусок в мыльницу; ситуация не улучшилась: теперь мыло не желало смываться с рук. С горем пополам я кое-как стерла его и, вытираясь по дороге казенным вафельным полотенцем, вернулась в комнату.

Вода уже закипала. Я принесла с веранды баночки с чаем и сахаром, а также свою кружку, потом, вспомнив, что видела на столе в закутке стаканы, сходила за одним, не забыв его прополоснуть в странной воде, и поставила его в кружку, как в подстаканник.

Из этого импровизированного сосуда я и пила чай, перелистывая странички какого-то самопального журнальца.

После второго стакана меня начало беспокоить мое затянувшееся одиночество: в конце концов, я не для того сюда приехала, чтобы сидеть в пустой избе, пусть даже за номером шесть, и пить чай. Я посмотрела на часы и глянула в программку. Судя по всему, обед уже закончился, и в главном корпусе кипит, бьет ключом и струится родник бурной фэновской жизни, а я...

Я отложила журналец, я зачем-то проверила, выдернута ли у кипятильника вилка из розетки, я глянула на себя в зеркало, двумя-тремя быстрыми штрихами поправила боевую раскраску, я встала и закрыла дверь с дырками от номера, а потом и всей половины «А». И уверенно зашагала к главному корпусу.

Теперь у крыльца стояли только две машины — «ПНУ» и «ЛАЮ», а москвич-«ГНУ» куда-то бесследно исчез. Я поднялась на крыльцо и вошла в фойе. Здесь и в самом деле было очень оживленно: со станции пришла очередная порция прибывших своим ходом, а перед парадным подъездом стоял опустевший автобус от оргкомитета, — и все эти люди разом регистрировались, таскали туда-сюда багаж, толкались, гомонили, обнимались с ранее прибывшими, переговаривались через все фойе, вызывая явное неодобрение и нарастающий ужас у сидевших за конторкой администраторов.

Я стала высматривать знакомых. Правда, в лицо я знала очень немногих, но здесь, кажется, были абсолютно все, кто осчастливил своим посещением сей некогда тихий уголок, так что шанс был велик...

Пока я размышляла, есть ли смысл стоять здесь, ожидая, пока мимо пройдет кто-то из знакомых, или же следует идти в народ разыскивать их активным методом — сначала в направлении столовой и актового зала, потом по коридорам главного корпуса, — от парадной двери, пройдя сквозь толпу тараном, прямо на меня набежал некто в очках и аккуратной джинсовой троечке, волочащий за собой на колесиках нагруженную сумкой тележку. По всему пути своего следования он был бурно встречаем дружными и бурными приветствиями практически всех без исключения присутствующих; мне же, впрочем, он был не знаком. Он, разумеется, тоже не знал меня, но, едва затормозив рядом со мной свой гроб на колесиках, обладающий, судя по всему, невероятной инерцией, незнакомец блеснул очками и с ходу принялся знакомиться.

Ищу девушку для удочерения. Назову Сан-Марина. Стрелецкую не предлагать.

Фэнзин «Страж-птица»

Самомнением он обладал неимоверным, потому что при этом пребывал в глубочайшем убеждении, что раз его тут знают все, то имени своего называть не обязательно; моим, впрочем, он тоже не очень интересовался, обращаясь на «вы» с приятным пришепетыванием. Это было забавным, и я включилась в игру, тоже не настаивая на всех формальностях и выжидая, что будет дальше.

Дальше он открыл свою большую сумку и начал щедро одаривать меня тонкими книжками в мягких обложках*. Я не знала, как реагировать на столь напористое и очень своеобразное ухаживание, поэтому просто пожимала плечами, слегка удивленно улыбалась и сдержанно благодарила. Я хотела песен ― их у него было хоть отбавляй.

― Погодите, это еще не все, ― удерживая меня от малейших попыток сопротивления этот темпераментный и всем вокруг известный даритель, и на свет божий из необъятного чрева его баула появлялись все новые и новые презенты, от которых мне, несчастной, некуда было уже деваться.

Я начала опасаться, что после такой бурной прелюдии наше знакомство, сдобренное обильными дарами, перейдет в еще более активную фазу и примет не вполне желательный для меня оборот; инстинкт самосохранения настоятельно советовал мне сделать финт в сторону и ретироваться под любым удобным предлогом.

Предлог не преминул образоваться в лице пробегающего мимо Легостаева, одного из немногих, кого я знала, и кто знал меня. Увидев меня в затруднительной ситуации, он, не забыв приветливо познакомиться со всеми, моментально оказался рядом и бросив спасительное: «о! А я тебя искал!», ненавязчиво оттер нового знакомца к группе молодых людей, которые тотчас завладели его вниманием, бурно приветствуя его как доброго старого друга. Тот на какую-то минуту отвлекся, пожимая руки и хлопая по плечам, а когда собрался было продолжить прерванное вмешательством знакомство, я была уже вне поля его досягаемости и, мягко увлекаемая Легостаевым, удалялась ещё дальше в неведомые дебри гостиничных коридоров. Как оказалось навстречу новому приключению.

― Спасибо, Андрей, ― искренне поблагодарила я. ― Ты как нельзя кстати.

― Да не за что, ― благодушно отозвался Легостаев. ― Я и вправду тебя искал. Хочешь, отведу тебя к писателям? Познакомишься... ― словно издали доносился до меня голос Андрея. ― Тебе, как начинающему автору, будет очень полезно...

― Кто это был? — спросила я, перебивая и почти задыхаясь он непривычного темпа. Было похоже, что я попала из огня да в полымя.

― Боря? ― спросил Андрей, не сбавляя шага.

― Да, кто это?

От удивления Андрей даже остановился, и я с облегчением перевела дух. Похоже, Легостаев был насмерть поражен тем обстоятельством, что кто-то может не знать Борю.

— Это же Завгар, — сказал он.

Прозвучало это точно также, как знаменитое: «Это же товарищ Сухов» ― так же сдавленно и значительно. Или, к примеру, как: «Это же ЕГО машина».

Я было открыла рот, чтобы сказать, как и тогда, значительное «А-а-а!..», но, слава богу, не успела.

― Разве вы не знаете Борю Завгороднего? ― спросил меня Андрей.

― А-а-а!.. ― протянула я уже вполне осознано. ― Тогда понятно.

Разумеется! Разумеется я знала, кто такой Борис Александрович Завгородний, или попросту Завгар ― живая легенда фэндома, «фэн номер один», первый из простых советских любителей фантастики, кому бог весть какими путями довелось самостоятельно без не то, чтобы помощи, а и без простого благословения, по недосмотру выбраться в заграницы, на тамошние конвенты едва ли не единственному неофициальному лицу ... Вот, значит, с кем свела меня судьба в первые же минуты конвента. Надо же везение: выйти в фэндом и тут же поручкаться с самим Завгаром, обратить на себя его достойное внимание. Привлечь, так сказать... Знала я, какова его репутация. Говорили мне, что он на конвентах ни одной юбки не пропускает, даром что я в джинсах.

Но мы уже снова быстро шли вперед, и по ходу Андрей просвещал меня о подвигах славного рыцаря пера и бутылки сэра Завгара, чтобы я, значит, прониклась, а потом вдруг резко свернул в какую-то дверь, и я по инерции последовала за ним.

Дверь была приоткрыта, за дверью горел яркий свет,

тянуло какой-то химической вонью — я не сразу понял, что это за вонь,

потому что увидел лежащего поперек пути Мальцева...

Я перешагнул через Мальцева и остановился, прислонясь к косяку

А Лазарчук. Иное небо

И оказались мы в небольшом номере, битком набитом незнакомыми — естественно! — мужчинами, так что мы с Андреем, при своих габаритах, далеких от миниатюрности, сразу же показались здесь лишними.

Тут-то Легостаев меня и покинул. Более того, на мой взгляд он совершил гнусное предательство, потому что, пожав всем ручки и походя дернув стопку водки, мгновенно исчез, увлекаемый куда-то вовне одним из находящихся здесь людей; мне же деваться было некуда, и я настороженно опустилась на диван.

При ближайшем рассмотрении мужчин в номере оказалось пятеро, они сидели вокруг журнального столика, уставленного бутылками и закуской: трое напротив меня, один верхом на тумбочке, стоящей между окном и столиком, и последний на диване рядом со мной. Все они выжидательно смотрели на меня.

― Здравствуйте, — скромно сказала я и на всякий случай очаровательно улыбнулась.

Молчание затягивалось, но прежде, чем оно стало гнетущим, заговорил тот, что сидел на одном диване рядом со мной:

― Вы, мне кажется, первый раз на конвентах? — поинтересовался мой сосед вкрадчиво. Он был светлобород, представителен и краснолиц.

― В общем, да, — сказала я, не вдаваясь в подробности.

― Тогда позвольте представить. Вот это, ― он простер руку и указал на человека, вальяжно раскинувшегося на подушках напротив меня, ― это ― Борис Натанович Стругацкий.

Я вежливо улыбнулась вальяжному типу; тот величественно кивнул в ответ. «Ах, так вот кто у нас ОН», — подумала я сдержано. Бородатый с таким же успехом мог отрекомендовать его мне и Эдгаром Аланом По ― вальяжный был моложе БНа и почти на него не похож; разве что вальяжностью.

Пока я решала, кем на самом деле мог быть этот лже-нерон, бородатый представил мне остальных и представился сам: фамилии были знакомые, но кому из присутствующих какая принадлежала, я по рассеянности не запомнила.

Бородатый тем временем развивал знакомство:

— Андрей сказал, вы пишете..

*** Я поэт, зовусь я Цветик, от меня вам всем приветик.

Н. Носов.

В его словах было столько снисходительного внимания, что я сразу поняла, чего он ожидает от меня. А именно: того, что я сейчас с томностью и смущением начну говорить о стихах, которые, по его убеждению, я должна писать, и которые на самом деле я никогда не писала по причине идиосинкразии к рифме, а потом по просьбе присутствующих возможно и прочту с придыханием и подвыванием что-нибудь из себя ранней, что-нибудь лирическое. На потеху и развлечение скучающей писательской общественности. Ну и пуркуа бы и не па?..

Поэтому я скромно потупилась, мило улыбнулась и пролепетала:

— Ах, Андрей скажет...

— Стихи, наверное? — оживился бородатый.

Я прямо таки зарделась.

— А нам вы не почитаете? — приободрил меня лже-БН.

Прочесть я была бы рада, но по причине все той же идиосинкразии в моей голове не задержалось ни одной стихотворной строчки: если я что и могла прочитать, так это отрывок из Уолта Уитмена, потому что белый стих в моей голове держался насмерть. Но не слишком ли хорош Уитмен для провинциальной поэтессы?

Поэтому читать что-либо я наотрез отказалась. Даже предложенная и не выпитая («для храбрости, девушка!») рюмочка не помогла.

― К дьяволу Сартра, ― сказал Атсон. ― Плохой писатель, пить не умеет.

― Фицджеральд тоже не умел пить, ― сказал я.

― А если бы умел пить, вы представляете, какой великий был бы писатель! ―

воскликнул Атсон. ― Не хуже Берроуза…

А. Лазарчук, М. Успенский, посмотри в глаза чудовищ

Лишившиеся законного развлечения господа писатели поумерили свой пыл, хотя полностью интерес к моей особе не потеряли, и далее развитие знакомства происходило по уже отработанной схеме, разве что книжек мне не дарили: бородатый распускал передо мною павлиний хвост и демонстрировал недюжинные познания в биологии; вальяжный позировал и цитировал знакомые фразы «из себя»; остальные просто терялись на их фоне и, кажется, только посматривали на происходящее и посмеивались, не принимая участия в охмуреже и предпочитая воздавать должное выпивке и закуске.

Бородатый предлагал и мне, но я, оглядев стол, где преобладали водочные бутылки, выбрала лишь довганевское пиво. Происходящее мне мало нравилось: быть украшением писательского стола мне не то чтобы совсем не хотелось, просто интересных разговоров здесь не велось (хотя, может статься, они были сбиты моим неожиданным появлением), и я уже подумывала о том, насколько прилично будет незаметно удалиться (как же, удалишься здесь незаметно), как вдруг в номер вторгся очередной незнакомый мне, но знакомый остальным собравшимся человек, чье появление вызвало всеобщее оживление, и я под шумок сбежала, пробормотав на прощание в пространство:

― Ах, извините, меня ждут...

И я шепчу немеющий губами:

«Велик могучий русский языка»

А. А. Иванов

Однако не тут-то было. Едва прикрыв за собой дверь и с облегчением вздохнув, я попала в гостеприимные объятья Бориса Завгороднего, который обрадовался мне ну совершенно как родной и тут же сходу продолжил дарение мелких книжек, проявляя повышенный интерес к моей скромной персоне. При этом мысли его приняли совершенно определенное (матримониальное) направление, и он безотлагательно начал предлагать мне руку и сердце. Перспектива меня не вдохновила. Не то, чтобы я была категорически против замужества, но и классический набор исключений «уж-замуж-невтерпеж» не затрагивал во мне никаких душевных струн, поэтому я пошла на хитрость и поставила в качестве непременного условия своего замужества категорическое нежелание переезжать из родного города в далекий Волгоград.

— А где мы будем жить? — с воодушевлением воскликнул Завгородний, которого не смутила необходимость переезда. Я с запоздалой досадой сообразила, что он весьма легок на подъем и что именно это его свойство и сделало его фэном №1, первым из советских фэнов невероятным образом вырвавшимся на Еврокон в Сан-Марино (до него на подобные мероприятия ездил разве что Еремей Иудович Парнов).

— В Гомеле, — выдала я последний козырь. — Только учтите, у нас там Чернобыль под боком.

Однако и радиационная опасность ничуть не отпугнула Завгара, с воодушевлением сообщившего, что у него есть свинцовый гульфик. Он начал расписывать мне идиллические картинки того, как он переезжает в Гомель и живет там под теплым крылышком тещи…

Вокруг нас начала собираться компания, живо внимающая всем перипетиям «сватовства Завгара». Борис тем временем принялся соображать, как он станет называться, если переедет в Гомель.

Простая и очевидная форма «гомельчанин» не приходила ему в голову, и он проводил свои филологические изыскания, доходя до самых невероятных словообразований:

— Гомелюк... гомельчук... гомелич... гомелиец... гомелянин... гомелист... — пока веселый голос из толпы не выкрикнул:

— Гомик!

— Чего? — встрепенулся Завгар.

— Да-да, именно так, — обрадовано встрепенулась я и с намеренно серьезным видом покивала: — Именно так.

Зрители с воодушевлением зашевелились. Кажется, подобное перевоплощение весьма заинтересовало их.

А новоявленный жених, неожиданно для себя оказавшийся перед столь важным выбором, начал заметно остывать и наконец решился и пробормотал:

— Нет, на это я пойти не могу!

Я вздохнула с облегчением и, решив, что подарки придется возвращать, протянула стопку книжек. Однако Боря чуть не обиделся:

— Ну что вы!.. Я же от чистого сердца. А... может все-таки будем жить в Волгограде — спросил он напоследок без особой надежды.

— А на это не могу пойти я, — помотала я головой.

Борис еще прикидывал, какие аргументы помогут ему склонить меня к переезду, но я заметила в пределах видимости лицо Светы Цыбульки и, бросив на прощание «пока!», проскользнула мимо Завгара к ней.

— О! А я т-тебя ищу! — сказала она. — П-пошли, наши собираются в номере у Казаковых.

И мы пошли к Казаковым.

— А что здесь п-происходило? — спросила она, увлекая меня по лестнице наверх. — Почему толпа?

— А, — небрежно ответила я. — Ничего особенного.



* в отличие от нормальных книг, эти книжки назывались «книжки-минутки» (или –«минетки»).