Тяжелым басом звенит фугас, Ударил фонтан огня А Боб Kеннеди пустился в пляс – Какое мне дело До всех до вас? А вам до меня!
Уже вторые сутки из воронки не доносится и звука. – Ну как?! – орёт Лось навалившемуся на бруствер Белазу. – Что там?! Белаз не слышит его. Подпрыгивает, елозя коленями по жидким стенам окопа в попытках удержаться на краю еще секунду. Земля содрогается под ним, стекает пластами грязь, и Белаз съезжает вниз. Снова и снова. Лось жирно плюет в бурую лужу, в которой сидит сам. Рядом в зловонную жижу медленно и непрерывно осыпается мелкая морось развороченной взрывами земли. Вот уже третий час подряд. Лось плюет еще.
Ожидание сводит с ума. К грохоту вражеской тяжелой артиллерии он уже давно привык. Это только поначалу так страшно, что ты орешь, не слыша себя. Слыша лишь нарастающий визг летящего прямо в тебя снаряда и разрывающий черепную коробку взрыв, и стук барабанящей по каске земли. Тот, в воронке, тоже орал. Целый день. В пятнадцатиминутные интервалы меж обстрелами его было слышно. Лось плюет еще. Скоро обстрел кончится, и тогда можно будет спросить Белаза, что там видно. Белаз прыгает в последний раз и, развернувшись, съезжает по стенке на задницу. Вслед за ним течет, коровьими лепешками шлепаясь на каску, жидкая грязь. Белаз не обращает внимания. В руках его армейский бинокль. Он спешит скорее спрятать оптику в футляр. Полевой бинокль – одна из тех немногих старых вещей, что еще работает. «Что там?» – Лось вскидывает подбородок вопросительно. Белаз мотает головой из стороны в сторону, и становится ясно, он ничерта не видел. Лось плюет еще. – Это конфеты, – говорит Ступка, и звук слов в этой внезапно обрушившейся тишине бьет по ушам. Он так громок, что, кажется, заглушает даже шлепки плюхающихся в воду ошметков земли. Из воронки по-прежнему не доносится и звука. – Чего? – переспрашивает Лось, и его голос звучит глухо. – Это конфеты, – отвечает Ступка уверенно. – Мне отец рассказывал, я помню. Яркие фантики, а внутри конфеты. Вкусные. Есть Балет, Весна, Мишка на севере. А это Говяжий бульон на косточке. Хочешь? Ступка брешет, будто бы помнит своего отца. Ему никто не верит. Такого попросту не может быть. Хорошо, если его отца помнит хотя бы его мать. Но никто не рискует спорить с ним. Даже Белаз. – Давай, – говорит Лось, протягивая ладонь. Прямоугольная конфета завернута в ярко-желтую глянцевую бумажку. Лось отправляет её в рот вместе с оберткой. – Ты не жуй, дурак. Соси. Конфеты не жуют как хлеб или там кашу. Лось послушно перекатывает конфету языком, снимая заодно раскисший фантик. – Солёная, – говорит он. – Солёная? – Белаз поднимает взгляд. – Какая ж это конфета? Конфета должна быть сладкая. – Не сладкая, дубина. Вкусная. – Поправляет Ступка. «Вкусная» – молча кивает, соглашаясь, Лось. Она такая вкусная, что жжет язык, раздражая рецепторы. Рот наполняется слюной. Лось не успевает сглатывать. Слезы брызгают из глаз, свербят в носу. – Мощная вещь, – выдыхает Лось, когда от конфеты остается только этот, солоновато-острый вкус. – Еще есть? – Ящик. Бери, не хочу. – Лениво отвечает Ступка. Нож в его руках ловко потрошит серебристую жестянку. Внутри может оказаться всё что угодно. От прогорклой овощной икры до засахаренной сгущенки. – Бульон, – говорит Белаз, пробуя слово на вкус. – Бульон это выварка. – Голос его неуверен. Ступка кончиком ножа поддевает, отгибает крышку. – А тебе не все равно? – Поднеся банку к лицу, он боязливо втягивает воздух ноздрями. В этот момент он похож на старую крысу. Три километра и два боя назад он точно так же нюхал такую же банку, найденную на заброшенных армейских складах, под завалами. Галлюцинации, вызванные ядовитым грибком, были страшнее реальности и оставили по себе крепкую память. – Спросил бы Учителя, может из них сварить чего можно? – говорит Белаз, пересыпая горсть завернутых в желтые фантики прямоугольников. Лось нагибается – ранец тянет его дальше, и колени погружаются в жидкую грязь – набирает полные карманы солоновато-острых конфет. – Пойди сам и спроси, умник, – фыркает Лось. Они все разом оглядываются на стену окопа, за которой в каких-то полутора сотнях метров, всего двое суток назад кричал салажонок. – Надо укрепить – неловкое молчание нарушает Белаз. Он достает из-за пояса малую пехотную лопату и вонзает блестящий, отполированный тоннами срезанной земли штык на полную глубину.
Перегруппировку войск перед наступлением прикрывают с воздуха. Задевая крылом низко нависшие тучи, пролетают штурмовики, поливают землю пулеметным огнем, подавляя огневые точки противника. Бегут от окопа к окопу, пригибаясь инстинктивно, бойцы. Пользуясь краткой передышкой, Ступка спешит варить походную баланду. Мешает густое, булькающее варево. Ложка скрежещет по днищу мятого котелка. – Пушечное мясо. – Привстав, Белаз следит рассыпающиеся по полю фигурки. – Сюда. К нам. Ну! – Солдаты бегут мимо. – Уроды. – Последний из бегущих бойцов спрыгивает в окоп. Будто ныряет под землю. Солдатиком. – Как они думают, мы будем тут наступать? Какими силами? – Чё ты дёргаешься? – Лось сосредоточенно чистит автомат. Капает на ветошку жидкой ружейной смазки и спешит закрутить колпачок на маленьком стеклянном пузырьке из-под каких-то лекарств. – Ну и хорошо, что нет никого. Или ты ждешь, что к нам пришлют отряд егерей вместо салажат с фермы? Сам знаешь, – он замолкает, не закончив. Падает, мелькнув над краем окопа, каска, и вслед за нею переваливается, стягивая за собой комья земли, солдат. – Во те на! – говорит Лось, забыв об автомате в своих руках. Рядовой встает на четвереньки, поднимается на ноги. Пузо его, грудь и колени черны от грязи. – Рядовой Синица прибыл в распоряжение капрала Дергуна! – гаркает солдат, поднося ладонь к виску. Гаркает зычно, но стоит, согнувшись в три погибели. – К пустой голове руки не прикладывают! – рявкает Белаз, и рядовой спешно нагибается за каской. Та уже полна зловонной бурой жижей. Кроме как в окопе справлять нужду солдатам негде. Он опрокидывает каску, выливая содержимое, нахлобучивает на большую бритую голову с оттопыренными ушами и снова сгибается по стойке смирно. Течет по цыплячьей шее, забегая за воротник, грязная водица. Рядовой зябко поводит плечами. – Как стоишь? – Шипит Белаз, раздувая ноздри. – Смир-р-р-рна! – Солдат распрямляется как заржавленная пружина. Медленно и с натугой. Голова его так и остается втянутой в плечи. В глазах плещется ужас. – Вольно. – Говорит Белаз через минуту, и солдат съеживается, теряя сантиметров тридцать роста. – На! – В руки ему тыкается малая пехотная лопата. – Стену окопа поправь, скотина. – Капрал... Так артподготовка через семнадцать минут, капрал, – мямлит рядовой, смаргивая набегающие на глаза струйки грязной воды. – Нету капрала. – Разворачивает и толкает его в спину Белаз. – Погиб смертью храбрых. Рядовой смотрит на лопату, затем обводит взглядом окоп. Он не умеет рыть окопы. – Давай покажу, – улыбаясь, с места поднимается Учитель.
– Я теперь понимаю, почему все его ученики погибли, – говорит Лось, глядя в спину споро работающего Белаза. Сощурившись зло, водит желваками. Рот полон слюны. Хочется сплюнуть, но слюна полна солоновато-острого вкуса. Где-то под ложечкой возникает мучительное, тянущее, с детства знакомое ощущение. Лось проверяет карманы, дергая язычки змеек. Те застегнуты до конца. Ткань комбеза, тонкая и прочная, четко обрисовывает грани и углы набитых в карманы конфет. – Страх наш лучший учитель, – продолжает Лось голодно сглатывая. – «Держи голову ниже и думай о том, как выбраться»? – «Как по-настоящему выбраться», – отвечает Белаз с хирургической точностью вырезая нишу для боеприпаса. – Ты никогда не думал, что значит «по-настоящему выбраться»? Лось не успевает ответить. Вспыхивает закатное зарево работающих установок, и, сотрясая землю разрывами, накатывает волна залпов. Машинально открыв рот, Лось смотрит, как пригибается Ступка, как Белаз вжимается в стену окопа всей своей тушей, как падают в рыжую воду мелкие комья грязи. И по его каске тоже стучат жирные капли земли. Лось так хорошо знает этот звук, что ему кажется, будто он слышит его. И крик. Лось так хорошо помнит этот крик, что ему кажется, будто и сейчас салажонок орет, заходясь от страха. Белаз ловит его взгляд и качает головой. Из воронки по-прежнему не доносится и звука. Зато теперь у него есть целых три часа, чтобы подумать, что значит «по-настоящему выбраться»?
Трещит земля как пустой орех, Как щепка трещит броня А Боба вновь разбирает смех: Какое мне дело До вас до всех? А вам до меня!
Неправда, будто в те три часа, что вражеская тяжелая артиллерия ведет обстрел их позиций, солдату ничего не остается делать, кроме как вжаться в стену окопа, слиться с ней, продавливая своим телом жирную упругую землю, и молиться, молиться солдатскому богу о спасении. Ступка знает, что значит «по-настоящему выбраться». Ему это не интересно. Он хотел бы жить и умереть здесь – в этом лучшем из известных ему миров. И потому, пока Лось сидит, распялив рот, вперив пустой взгляд в пространство, Ступка думает, где бы взять еще чистой, бутылированной воды. Из последней два дня назад он сварил похлебку. Похлебка хорошо приглушает голод.
Ложка скоро скребет по днищу мятого, черного от копоти котелка. Ступка бросает взгляд на часы – через семь минут их артиллерия начнет обстрел вражеских позиций, а потом они перейдут в наступление. Окунувшись в густое облако пара, Ступка зубами снимает пробу. Рука дрожит. Кончик раскаленной ложки обжигает выпяченную нижнюю губу. Ступка вздрагивает, и нервная судорога проходит по всему телу. На секунду он прикрывает глаза, наслаждаясь вкусом недоваренных рисовых зёрен и ощущением обволакивающего лицо тепла. Медленно расслабляются сведенные мышцы шеи. Ступка вздыхает и принимается разливать полуготовую баланду. Другого шанса пожрать у них может и не быть. Пехотная лопата, неумело срезающая пласты земли, замирает на миг. – Давай-давай, не останавливайся, – бросает Белаз, первым принимая свою порцию похлебки. – На тебя здесь никто не рассчитывал. Поешь после атаки… Если вернешься. Вторую порцию Ступка наливает себе. Щедро зачерпывает рисовой гущи. Лось вытирает грязные руки о грязные штаны и достает из карманов обвески гнутую алюминиевую ложку – его очередь третья. Учитель получает оставшееся – жидкую юшку и пригоревшие к днищу рисинки. Хлеба нет. Запасливый Лось ищет по карманам кусок сухаря. Тот хранится в плоской проржавевшей жестянке. Она поддета под ремень его ранца, а Лось всё хлопает себя по ляжкам, забыв, как сам, по старой привычке голодного фермерского детства, спрятал его туда от крыс. – Жри давай, – говорит Ступка. У него свои виды на этот сухарь. Покосившись на часы, Лось шумно вздыхает. Алюминиевая ложка скоро переправляет небогатое содержимое солдатского котелка в жадный лосиный рот. Ступка ест не спеша, тщательно пережевывая пищу – так как учил его отец. – Главное закрепиться в воронке, – говорит Белаз. Он уже вычерпал гущу, и теперь пьет через край пресную выварку. Солдатский котелок в его широченной ладони кажется обыкновенной кружкой. – Слышь ты, фермерский! По команде «в атаку» бежишь вперед и налево. Бежишь, а не лезешь на пузе. Понял? Увижу твою задницу, глядящую в небо – пристрелю. Салажонок молча кивает. – Не слышу ответа, – Белаз склоняет голову набок. На командирском тактическом шлеме выцарапано «Капрал Дергун». – Так точно! – отвечает солдат. В его голосе звенят слёзы. Вздернутые плечи начинают мелко дрожать. Длинные руки повисают безвольно. – Кончай копаться, – говорит Белаз, прихлёбывая из котелка. – Чай не могилу себе роешь. Лось фыркает, давясь. Брызгает во все стороны мутная юшка. – А-ха-ха, – ржёт Лось, заваливаясь в бок. Ступка ухмыляется криво. Смотрит в спину вяло работающего салажонка. Тот обречен и подохнет. Не сегодня, так завтра. Пушечное мясо. Животное, выращенное на ферме на убой. Ступка не станет кормить его. Если только не прикажет Белаз. Ты или дерешься за свою еду, или подыхаешь голодным – это правило одинаково для всех известных Ступке миров. Это правило вбил в него его отец, вместе с именем, которое никто уже никогда не отнимет. – Тебя зовут Иван Ступка, – огромный встрепанный человек в форме со споротыми нашивками бьет его наотмашь, повторяя одну эту фразу. – Меня зовут Иван Ступка, – бьет он чью-то безвольно мотающуюся голову об асфальт, повторяя одну эту фразу. – Меня зовут Иван Ступка! – орёт он, стоя в узкой каменной яме карцера. Имя – единственное, что осталось у него от жизни до фермы. Это было всё, что принадлежало ему. Он никому не позволит трогать своё. – Не плач, – говорит Учитель, стукая ложкой о край котелка. – Я оставлю тебе похлёбки. Погляди-ка, сколько. Хватит на роту!
– Нельзя выбраться по-настоящему! – орёт Лось, пытаясь перекрыть вой летящих снарядов, грохот разрывов над головой, стон проседающей земли. Его голос доносится будто издалека. А может быть Ступка читает по губам. – Мы все умрем! – Судя по тому, как опустились уголки его рта, эта светлая мысль впервые пришла в его пустую голову. – Есть один способ! – кричит Белаз в ответ. – Да пошел ты! – Лось не жалеет слов, посылая Белаза далеко и надолго. Для наглядности снимает с плеча автомат. Белаз ухмыляется. Белаз не настолько туп, чтобы стать дезертиром. «Расстрел на месте» – слишком высокая цена за сомнительную свободу подыхать от голода в зачумленных городах. Они сами не раз участвовали в облавах. Находили в подвалах и выволакивали наружу людей в форме без знаков различия. Те шатались от слабости и плакали от яркого света. Жалея патронов, они оглушали их ударами прикладов в затылок, а потом добивали, вонзая штык-нож в сердце. Может быть, Белаз действительно знает ответ? Ступка дремлет, из-под полуприкрытых век наблюдая, как содрогаются стены окопа, как осыпается мелкою крошкой земля, как сидит, улыбаясь, Белаз. Он скажет им, когда обстрел кончится. – Мы должны выиграть эту войну.
Но пуля-дура вошла меж глаз Ему на закате дня, Успел сказать он И в этот раз: Какое мне дело До всех до вас? А вам до меня!
Эти слова так неожиданны, что они просто молчат в ответ. Лось застыл, как сидел, с распяленным ртом. Только Ступка распахивает глаза шире. – Мы должны выиграть эту войну, – повторяет Белаз с нажимом. – Вы никогда не хотели спросить Учителя, как всё началось? Он родился еще до войны. Жил в городе. Работал в школе. Он должен знать. – Ему отвечает плеск падающих в воду комьев земли. – Я всегда хотел, – начинает он, чувствуя, как предательски дрожит голос, – всегда хотел спросить. И не мог. Боялся ответа. Страх убивает волю. – Ему не хватает воздуха. Дрожащие руки сами расстёгивают впившийся в шею ремешок командирского шлема. А на капрале Дергуне тот болтался свободно. Широкий выпуклый лоб блестит бисеринками пота. Белаз отирает его рукавом. – Не важно, как все началось. Главное, чтобы всё поскорее кончилось. – Он опускает глаза, глядя на шлем в своих руках, будто бы видя его впервые. – Не будет войны, не будет солдат, не нужны станут фермы, и люди смогут жить свободно, не прячась от патрулей, словно дезертиры. Они снова построят города, проложат между ними дороги, посадят деревья, будут выращивать хлеб… – Да ты псих, – говорит Лось тихо. Белаз замолкает, чувствуя, как бросается в лицо кровь, как вздувается, отдавая болью в висок, толстая синяя жилка над переносицей. – Ты собираешься выиграть эту войну? – спрашивает Ступка, склонив голову к плечу. – Или умереть, пытаясь, – ответ выходит глух. Белаз кашляет, силясь прочистить пересохшее горло. – Какой план? – спрашивает Ступка, передёргивая затвор автомата. – Для начала мы должны вытащить Учителя. – Так я и знал. – Лось плюет в лужу.
– Может быть он ранен? – Учитель смотрит на стену окопа. Там, всего в каких-нибудь полутора сотнях метров благим матом орёт фермерский. – Был бы ранен, уже давно заткнулся бы, – отвечает Белаз. – Вот же тупая скотина, – он поднимает голову, прислушиваясь к крику, – я б пол жизни отдал за эту воронку, а он сидит там и орет, будто резаный. – Я пойду к нему, – старик поправляет съехавшие на нос очки. – Отставить, – говорит Белаз тихо. – Хочешь сдохнуть? Расскажи-ка еще разок, как погибали твои ученики, Учитель? Уходили на фронт добровольцами? А потом возвращались в цинковых гробах? Сколько похоронок ты получил, дед, прежде чем закрылась твоя школа? – Учитель смотрит на него, моргая. Глаза его полны слёз. – Я неправильно учил их, – лепечет он. – Учил умирать, и не смог научить выжить. – Плечи его вздрагивают от беззвучных рыданий. – Вот и заткнись. Учитель. – Белаз вкладывает в эту кличку всё своё презрение. И тот замолкает как побитая собака, втягивая голову в плечи, опуская глаза. – Каску надень, – говорит Белаз, глядя, как бежит по седым волосам жирная белёсая вошь. Большие бледные руки, перекрученные вздувшимися узлами вен, послушно тянутся к каске. – Я был плохим учителем, я учил их тому, чего не мог сделать сам, я должен был быть с ними… – Белаз равнодушно отворачивается. Через пару минут начнется обстрел, и тогда не будет слышно ни стариковского бормотания, ни истошного ора застрявшего посреди зоны обстрела салажонка.
– Я думал. Эта скотина бьет вон с той высоты. Больше ему стрелять неоткуда. – Белаз передает полевой бинокль Ступке. – А может они оба того? – спрашивает Лось с надеждой, сквозь оптический прицел вглядываясь в серую пелену мелко моросящего дождя. – Он дошел до воронки, – отвечает Белаз. Он уверен в этом так, будто знает наверняка, с той самой минуты, как внезапно стих не смолкавший целые сутки крик. – Он дошел, – повторяет Белаз, чувствуя, как его колотит от ярости. – Ты, Лось, можешь никуда не ходить. Главное, засеки мне этого сукина сына и гаси его, покуда хватит боезаряда. – Это можно, – говорит Лось, устраиваясь поудобнее на скате окопа. – Пойдем с двух сторон. Хоть один, да прорвется. Закрепимся в воронке, считай обеспечим плацдарм наступления. – Какого нахрен наступления, Белаз?! Атака провалена, на завтра отход. Лось лежит пузом на покатой стене переднего бруствера, щека вжимается в ложе приклада оптической винтовки. – Не дергайся, Лось, – говорит Белаз. – Не закрепимся, отойдешь завтра вместе со всеми. – Ты псих, – говорит Лось. По его лицу видно: он хочет сплюнуть. – У нас семь минут. Давай, – кивает Белаз Ступке и задерживается еще на секунду, глядя, как тот, пригибаясь, спешит по траншее прочь. А после и сам разворачивается, бежит в противоположную сторону, считая шаги. «Должно хватить пятидесяти метров». И через пол сотни шагов траншея виляет вбок. Короткий ход заканчивается окопом. Двое убитых смердят так, что Белаз отступает, поднимает и застегивает на кнопку воротник формы. Переворачивает уткнувшееся в стену окопа тело. Распухшее лицо покрыто трупными пятнами. Во лбу чернеет аккуратное пулевое отверстие. Окоп выходит прямо на предполагаемую линию обстрела. Белаз улыбается. Он не ошибся. Снайпер засел там. Едва он успевает подумать об этом, раздается хлопок выстрела. И без того негромкий звук приглушен расстоянием и плотной пеленой падающей с неба воды. В ответ раздается точно такой же, с их стороны. – Гаси его, Лось, гаси, – шепчет Белаз, наступая ногой на труп, используя его как ступеньку. В два приема он поднимается из окопа, и у него больше не остается времени для размышлений. Двадцать три шага. Глухо хлопают выстрелы с их стороны. Лось тупо кладет пулю за пулей, как и было приказано. Двадцать семь. Пуля бьет под ноги, и он срывается с места, уже не считая шагов, пригнувшись к самой земле и петляя изо всех сил. Он больше не видит воронки, только брызги грязи, летящие из-под подошв. «Сейчас начнется артобстрел», напоминает бесстрастный внутренний голос, и он падает, влетая в воронку головою вперед. – День-ночь, день-ночь, мы идем по Африке, день-ночь, день-ночь, все по той же Африке, Пыль-пыль, пыль-пыль от шагающих сапог, пыль-пыль, пыль-пыль, пыль-пыль – видит Бог! – Он научил его этой песне! – смеётся, плача от боли Ступка. – Он научил его этой проклятой песне! – Дай посмотрю, – Белаз становится на колени, отнимая окровавленные руки от живота Ступки. Вспыхивают огни артиллерийских установок. В их красном отсвете хорошо видно, как сидит, беззвучно шевеля губами, салажонок, а на коленях его мерно раскачивается в такт словам голова умершего Учителя.
Простите солдатам последний грех, И в памяти не храня, Печальных не ставьте над нами вех. Какое мне дело До вас до всех? А вам до меня?
Скачать аудиоверсию рассказа на сайте проекта "Темные аллеи". В сумерках, когда заводят свою песню сверчки, на окно Петеру Хенкеру кто-то положил черную перчатку, а далеко за полночь постучался в двери Ханс Вурст. Занятый не столько делом, сколько собственными мыслями, Петер не скоро заметил смятый, обтрепанный комок, появившийся вдруг на широком, сработанном из цельной дубовой доски, подоконнике. А заметив, лишь отвел взгляд. Зато приближение Ханса он услышал, когда тому оставалась еще пара кварталов до стоящего на отшибе дома палача.
Звонкий, заливистый лай потешной собачки Ханса разбудил цепных псов, и те ответили, отрывисто и глухо, будто ударил где треснувший церковный колокол. Распахнулись, выпустив на улицу визгливое пение скрипки да хриплый смех городских шлюх, окна борделя. Петер не стал выглядывать наружу. Споро и небрежно смахнув в короб пеньку и гвозди, медленно и осторожно запечатав склянки с кислотой, он поставил ближе второй табурет и принялся собирать на стол, представляя себе, как стоит — нелепая, скособоченная фигура — освещенный желтоватым светом масляных ламп Ханс. У ног его заходится лаем облезший маленький пудель, чьи давно отнявшиеся задние лапы покоятся на поскрипывающей, елозящей туда-сюда по неровному дощатому тротуару тележке. Хохочут над ужимками городского дурачка шлюхи, а веселые бурши кидают обглоданные кости и прочую дрянь, метя в ярко-блестящую, чисто выбритую голову, косо посаженную на искривленной шее. Кланяется Ханс, приседает на длинных тонких ногах, раздирая пальцами рот, строя рожи одну страшнее другой, вызывая смех и аплодисменты. Сквозь распахнутое окно Петер слышал раскаты хриплого хохота, да поскрипывание деревянных колес маленькой тележки — утихомирившийся пёс бегал вокруг, подбирая объедки. Ханс работал долго — Петер успел не только собрать на стол, но и разворошить огонь в почти потухшем камине. Наконец с улицы послышался звон монет. Стих, обрезанный захлопнутыми ставнями, гомон, и застучали по деревянной мостовой деревянные башмаки. — У тебя перчатка на подоконнике, — сказал Ханс, едва появившись на пороге. Пудель в его руках крутил головой и дергал передними лапами, просясь на пол. — Знаю, — безразлично ответил Петер, кивая на колченогий табурет. — Рассказывай. — Ага, — сказал Ханс, опуская собачку. Почуяв под ногами твердую землю, пёс поволок свою тележку в угол, к груде старых пропыленных мешков, где дремал обычно. — Мамаша Небб зарезала своего сожителя. Не поделили что-то по пьяной лавочке. Приговорена к смерти. — Же-е-енщина, — протянул Петер, кисло поморщившись. — Ага, — сказал Ханс, присаживаясь к столу, накладывая себе горячих колбасок. Взгляд его блуждал по стенам палаческой каморы. От окна к камину, от камина обратно — к светлому крестообразному пятну в узком простенке между подоконником с черной перчаткой на нем и жарко полыхающим очагом. — Зря ты ушел от девочек, там было просторнее... А где меч? — Никогда не любил присматривать за шлюхами. Шумно у них. А меч, вот он, — и Петер откинул ветошку прикрывавшую сундук рядом. Широкий палаческий клинок отличался от силуэта на стене. — Франкский? — спросил Ханс, кивнув на скругленный конец с просверленным в нём отверстием. Взял колбаску грязными пальцами и склонился, надкусывая. — Говорят, тебе понадобилось два удара, чтобы снести голову старине Курту? — Да, — ответил Петер, дернув уголком рта. — До сих пор ты ошибся только раз, Петер палач. — Ханс сглотнул, дернулся кадык, и дернулся, словно кривая ухмылка, неровно разрезающий шею шрам. — За первую кражу тебе бы отрезали левое ухо, за вторую — отняли правую ногу, а за третью ты лишился бы головы, — ответил Петер, глядя ему прямо в глаза. — Бабкины сказки! – от удара тарелка полетела на пол. Вскинулся дремавший в углу пес и, принюхавшись, встал, потянул свою тележку к рассыпавшимся по полу колбаскам. — Успокойся, Ханс, — сказал Петер мягко, и носком сапога подтолкнул разлетевшиеся колбаски ближе к зарычавшей собаке. — И положи на место гвоздь. Ты всё равно никому не продашь его. — Может быть я хотел сделать из него амулет, — проворчал Ханс, вынимая из рукава, кладя на выскобленную, медово-желтую столешницу черный, истончившийся железный шпенёк. — Он не настоящий, — ответил Петер, беря гвоздь двумя пальцами, поднося к глазам. — Или ты думаешь, на городском кладбище покоятся сплошь воры, насильники и убийцы? — Жаль, давненько никого не сжигали, — сказал Ханс, поддевая ногтем, отламывая от края стола длинную тонкую щепу, — торговал бы пеплом из камина, да не просиживал бы вечера, плетя пеньковые петли на шею суеверным дуракам. — Распялив рот, Ханс принялся ковыряться щепой в крупных, желтых зубах. — Жаль, — безразлично согласился Петер. Немолчно трещали за окном сверчки, потрескивали перегоревшие дрова в камине, осоловелый пёс стоял посреди комнаты, сыто облизываясь. Ханс и Петер молча сидели друг напротив друга. Наконец Ханс шумно вздохнул, заворочался, вынимая из-за пазухи плотно набитый кошель. — Люди любят матушку Небб. Ты уж постарайся, палач. — Глухо звякнув, кошель упал на стол. — Мне не нужны деньги. — Петер Хенкер не шелохнулся. — Мне нужен мой меч.
Длинной в три локтя, шириною в ладонь, короткий и ровный как удар палача, своим отсеченным по прямой наконечником он будто бы говорил о бренности сущего. Жизнь не стремится к острию, вершине как логическому завершению некоего пути, но обрывается резко и грубо, во всей своей полноте, словно палаческий клинок. "Петер Хенкер" было выведено под широкой, в два полных захвата, рукоятью, украшенной бубенчиками. Жёлоб, заполненный ртутью, рассекал надпись надвое. Повозка дернулась, остановившись, и Петер поднял взгляд от лежащего на его коленях меча. — Здесь, — сказал Иахим Ланг, первый палач Вестфалии. Поддерживаемый под руку сыном, он ступил неверными, трясущимися ногами на подножку, замер на минуту и вышел, наконец, из повозки, оставив Петера один на один с его мечом. Полная бледная луна заглядывала в распахнутую настежь дверцу экипажа, играла бликами на булатной стали. Петер повёл ладонью, чувствуя, как трепещет, отзываясь на прикосновение, клинок, взялся за рукоять, приподняв. Звякнули бубенчики, побежала по жёлобу ртуть. Он закрыл глаза, ощущая меч частью себя. — Петер? — тень заслонила вдруг лунный свет, и меч в руках Петера, безжизненно замер. Старик Иахим хмурил редкие желтые брови так и не тронутые сединой. — Петер, идем. Чуть слышно вздохнув, Петер выбрался наружу. Четыре одинаковых черных короба, каждый, поставленный на два колеса, зарешеченные оконца дверей, вороные кони, бьющие копытом о сухую, растрескавшуюся землю — палаческие повозки. Тёмные фигуры в черных плащах. Двенадцать мечей правосудия собрались в полнолуние на перекрёстке двух дорог, чтобы похоронить там его, тринадцатый меч. Он знал их всех, каждого по именам, хоть и видел сегодня впервые. Кто-то чертил уже ритуальный круг, нагибаясь низко, чтобы достать до земли концом короткого палаческого клинка, другой зажигал факелы от разведенного поодаль костра, третий шел к нему, неся на руках длинный отрез алого шелка. — Он отведал слишком много крови, Петер. — Дрожащая старческая ладонь на удивление сильно сжала его плечо. — Позволь нам похоронить его. — Да, — ответил Петер, не в силах оторвать взгляд от черного отверстого зева ямы, вырытой на самом перепутье. — Отдай нам меч, — плечо встряхнули легонько. Петер сморгнул, сбрасывая морок, посмотрел прямо перед собой, где стоял уже, расправив на вытянутых руках алое, трепещущее на свежем ночном ветру полотнище, палач города Бремена. — Конечно, — Петер с трудом разжал пальцы, кладя меч в кровавый саван. Взметнулся, словно подхваченный резким порывом, шелковый край и захлестнул клинок по самую крестовину. Едва уловимое движение, широкий взмах, и струящаяся ткань, перехлёстывающая рукоять. Сдавленно звякнули бубенчики, Петер дернулся... и замер, остановленный твёрдой рукой. — Поддайся ему, и будешь проклят.
— Ты палач, заключивший договор с магистратом, — сказал Ханс жёстко, впечатывая каждое слово, — всё, что есть у тебя, одежда, дом... инструмент, принадлежит общине. Твой меч, Петер Хенкер, срубил девяносто девять голов, и был похоронен, как должно. Теперь у тебя новый меч. — Возможно, общине понадобится новый палач! — Петер треснул ладонью по столу так, что подпрыгнули глиняные кружки. Сжал кулак, глядя на побелевшие костяшки пальцев. — Говорят, будто жители Унна наняли одного недавно. Так тому понадобилось девятнадцать ударов меча, чтоб обезглавить колдунью, наводившую порчу на скот. А через два дня его самого нашли без головы в его же собственном доме, — Ханс усмехнулся криво, обнажив желтые зубы. — Трудновато будет искать желающих на твое место. — Девятнадцать ударов… Девятнадцать. — Петер зябко передернул плечами. — Кто учил его? — Этого мы теперь наверняка не узнаем, — хохотнул Ханс. — Нет. — Петер качнул головой. — Мой меч всегда был точен. С первого и до последнего раза. — Сто голов, Петер. Сто голов, считая мою. Этот меч проклят, — ответил Ханс Вурст, ухмыляясь. — Он бла-го-сло-вен, — навалившись грудью на стол, задыхаясь от едва сдерживаемой ярости, Петер с трудом выдавливал из себя слова, — бла-го-сло-вен твоей кровью! Усмешка сошла с вдруг побледневшего лица Ханса. Пальцы поднялись невольно, тронув налитый кровью шрам. Дремавший пёс проснулся, поднял голову и зарычал, почуяв гнев хозяина. — Благословен? Благословен?! — Ханс вскочил, опрокинув табурет. — Он изувечил меня! Меня и мою жизнь! — Голова его вдруг задергалась на скособоченной шее. — Ты кончил бы жизнь на плахе! — Петер вскочил ему навстречу. — Я дал тебе шанс! Ханс молчал, силясь справиться с внезапной судорогой. Клокотало что-то в сведенной спазмом глотке, и дыхание вырывалось со свистом. Его сжатые в кулаки ладони налились кровью, а костяшки пальцев побелели. На лбу выступили бисеринки пота. Ханс тяжело оперся о стол. Петер протянул руку, но так и не коснулся его. — Шанс прожить жизнь шута? — наконец, выдавил тот. — Просто приди завтра и сделай своё дело, палач. В два шага подойдя к собаке, он подхватил её под мышку и вышел вон.
Погожим воскресным днем у реки, за городом всегда собирались толпы народу, но в этот жаркий летний полдень не было слышно привычного весёлого гомона гуляющего люда. Никто не катался на лодках, а под деревьями, на полянах не устраивали пикников. Дети не бегали вокруг, хохоча. Лишь иногда прокатывались по толпе, сгрудившейся у свежесколоченного помоста, нервные смешки — то Ханс Вурст, городской дурачок, лицедействовал, представляя в лицах будущую казнь. Становясь на колени, он складывал молитвенно ладони, возводя очи долу, а его потешный пёс бегал вокруг, лая и громыхая своею деревянной тележкой. После Ханс поднимался на ноги, изображая палача. Вынимая из ножен воображаемый меч, он, сжимал пустую пятерню другой руки, делая вид, будто хватает жертву за волосы. Пёс затихал, глядя, как замахивается хозяин, удивительно точно подражая приемам палача, и падал замертво, когда лезвие рассекало шею. Ханс хватал распластавшуюся собаку за шкирку, демонстрируя толпе, будто отрубленную голову. Никто не бросил ему денег. Толпа отшатнулась, глядя на безвольно обвисшую собаку со страхом и омерзением… Брошенное чьей-то неверной рукой, метившей наверняка в ярко-блестящую лысину, разбилось у ног Ханса яйцо. Мигом оживший пёс затрепыхался, вырываясь. Ханс отпустил его. Тот принялся слизывать расплывшееся желтое пятно, а Ханс, упав на четвереньки, залаял на толпу в тщетной попытке развеселить горожан. Петер Хенкер стоял в тени деревьев, наблюдая, пока не кончилось представление. Но когда вывели матушку Небб, облаченную в простое белое платье — толпа расступилась, давая ей дорогу, а Ханс, подхватив собачонку под мышку, отошел в сторону — Петер расправил плечи, одернул рубаху, коснулся меча в ножнах у пояса и вышел из-под зеленого навеса. Его заметили. Говор в толпе поднялся и стих. Матушка Небб запнулась, но подталкиваемая сзади, пошла дальше — к деревянному помосту, специально сооруженному перед казнью. Петер кивнул ей едва заметно. Меч у его бедра уже дрожал в ножнах, чуя предназначенную ему жертву. Петер положил ладонь на рукоять, пытаясь унять эту судорожную дрожь. Он помнил её так же хорошо, как и в самый первый свой день палачом. Только тогда она не была такой сильной. Он точно так же шел по улице, когда клинок в его ножнах задрожал в первый раз.
Петер Хенкер, молодой палач, только что окончивший своё обучение и выполнивший свой первый "шедевр" первым своим мечом опустил ладонь на рукоять вдруг завибрировавшего клинка. Дрожь передалась на руку, отдав в локоть странным покалыванием. Не зная еще, что и думать, он свернул в сторону, став у ограды маленького розового садика, украшавшего двор богатого дома. Опершись о решетку, он придерживал дрожащий меч другою рукой и разглядывал лица прохожих. Ремесленники, подмастерья, пара купцов, крестьяне, приехавшие в магистрат по каким-то своим делам. День еще только занимался, и немногочисленный люд деловито сновал мимо, не обращая внимания на молодого палача, прислонившегося к ограде. Лишь юная девушка с ребенком на руках, заметив его, поспешила развернуться, поскорей зашагать к другой стороне улицы. Он задумчиво провожал взглядом её стройную фигурку и золотистые косы до пояса, когда почувствовал вдруг, как усилилась дрожь. Краснощекий карапуз, обхватив мать за шею, глядел прямо в глаза палача, улыбался беззубым ртом. Кудри, такие же пшенично-золотые, обрамляли его лицо. Ярко-синие глаза смотрели без страха. Петер вздрогнул. Отвернувшись, пошел скорее прочь, с каждым шагом ощущая, как слабеет трепет стали под ладонью. На четвёртом шаге он остановился. Он мог спасти этого ребенка. Если бы только мать сама отдала ему малыша, позволила чуть-чуть оцарапать горлышко... Но она испугалась его. Петер чуть высвободил меч из ножен. Развернулся, прибавил шагу. Он должен был действовать очень быстро. Стоит матери вскрикнуть, и ритуал уже будет нарушен. Петер потянул клинок, чувствуя, как вибрирует, почти поет сталь. Он слишком спешил. Мать услышала его скорый шаг за спиной. Когда она начала оборачиваться, придерживая головку ребенка рукой, он обнажил клинок полностью, полоснув малыша по горлу.
Петер с трудом подавил желание оглянуться, найти взглядом Ханса. Матушка Небб смотрела на него с ужасом и мольбой. Тело её била нервная дрожь, а лицо было серым как саван. Он подошел, кивком отпустил младших служащих магистрата, и те отступили на шаг, готовые в любой момент броситься на помощь. Но матушка Небб сложила молитвенно руки и прикрыла глаза. Обескровленные губы её едва заметно шевелились. Он вынул из сумы на поясе куцый обрезок веревки, и связал её запястья. Прочно, но не слишком туго. Чуть надавил ладонями на плечи, заставляя опуститься на колени. И поддержал под локоть, когда матушка пошатнулась, запутавшись в юбках. Вынув из рукава черную ленту, он плотно завязал ей глаза. Когда всё было готово, Петер Хенкер обернулся к внимательно наблюдавшей толпе. Незаметно вытер об одежду вдруг взмокшие ладони. Он слыхал не одну историю о людях, растерзавших палача прямо на месте казни. Точно так, как летело в голову Ханса пущенное кем-то яйцо, так и в его голову могли полететь камни. Меч в ножнах у его бедра бесновался. Он сжал рукоять, мысленно умоляя: "успокойся" — и медленно обнажил клинок. Толпа отшатнулась, когда звякнули бубенчики в рукояти, а матушка Небб зашептала скорее и громче. "Проклятие... меч... похороненный... сотня голов… проклят!" — пронеслось по толпе. — Люди вольного города Аухсбурга! — крикнул Петер, надеясь, что голос его не дрожит, — я и мой меч верно служили вам все эти годы, карая виновных по приговору магистрата! Шепот стих. Толпа настороженно молчала, ожидая, что еще скажет палач. — Моя рука ни разу не дрогнула, а меч мой был справедлив и милосерд! Он говорил правду, и люди знали это. — Люди вольного города Аухсбурга, — здесь его голос сорвался, — позвольте нам и дальше служить вам, — прошептал Петер сипло. — Дьявольский меч! Камень больно ударил его по ноге. Другой просвистел мимо, попав в руку матушки Небб. Та дернулась молча, и из-под черной повязки градом покатились слёзы. Петер шагнул скорее в сторону, надеясь тем защитить её от камней. — Бейте! Бейте его! Его меч проклят! — раздавались в толпе нестройные пока крики. — Благословен! — вдруг завопили в стороне. Ханс Вурст упал на колени, вскидывая тонкие руки к небу. — Благословен! — кричал он и бился в конвульсиях. Толпа заволновалась, спеша отойти от припадочного, а тот пополз к палачу, ужом извиваясь по земле, раздирая лицо ногтями, плача и всхлипывая "Благословен! Благословен! Кровью невинного младенца благословен!". Петер стоял, не в силах поверить своим глазам, а Ханс вдруг замер, упав ниц. Шепоток прошел по толпе. Все знали историю Ханса Вурста. Ханс лежал неподвижно, не издавая и звука. Как неживое обмякло распластанное тело. Толпа робко качнулась ближе. Петер и сам еле сдерживал желание броситься к нему, посмотреть, что с ним. Подбежал, волоча свою тележку, потешный пёс. Ткнулся головой в опрокинутое лицо. Чихнул, подняв облачко пыли. Ханс не шелохнулся. Когда напряжение стало невыносимым, судорога прошла по распластанному телу. А потом Ханс вдруг подпрыгнул, ловко, как циркач, разом сев на корточки. Его собака отбежала испуганно зарычав. Сцепив руки за спиной, Ханс заходил взад-вперёд перед эшафотом, похожий на большую учёную ворону. Голова, косо посаженная на изуродованной шее, только усиливала сходство с птицей. Размеренно шагая на согнутых ногах, он вертел обритой головой, смаргивал часто, передёргивал плечами, в точности подражая птичьим повадкам. Ни тени мысли не отражалось в глазах городского дурачка. Толпа студенисто колыхнулась назад. — Блаженный, — поднялся и затих шепот. — Петер Хенкер, — раздался вдруг слабый голос, заставивший толпу окончательно замолчать, — даруй мне милосердную смерть своим благословенным мечом. Петер медленно обернулся. Слёзы матушки Небб высохли, оставив на щеках грязные полосы. Сжав побледневшие губы в тонкую линию, она "смотрела" прямо перед собой. Плечи её были расправлены, и лишь молитвенно сложенные руки дрожали тихонько. Зная, что медлить больше нельзя, Петер прошел, встал на своё место, удобнее перехватив меч обеими руками. Кивнул младшему служителю магистрата, и тот после короткой заминки стал рядом, намотал рассыпанные по плечам волосы матушки Небб на кулак. Петер закрыл глаза, чувствуя, как успокаивается в его сжатых ладонях неистово бьющийся меч. Коротко звякнули бубенчики, ртуть устремилась к усеченному наконечнику, усиливая удар, и лезвие прошло сквозь плоть, словно нож сквозь подтаявшее масло. Меч получил свою сотую жертву. Брызнула кровь из перерубленных артерий, окропив лицо палача, залив помост и чистое белое платье матушки Небб. Обезглавленное тело еще стояло минуту прямо, пока не начало заваливаться на бок. Петер подхватил, бережно положил его на доски в стороне от алого пятна. Младший служитель магистрата прошел, как требует того обычай, по всем четырем углам деревянного помоста, демонстрируя отрубленную голову, и спешно положил её рядом. Петер снял повязку с глаз. Обескровленное лицо убитой не было спокойно. Но и гримаса страха не искажала его черты. Петер прикрыл труп серым полотнищем савана. Представление окончилось. Толпа разошлась, оставив палача доделывать своё дело в одиночку. — Теперь они будут бояться тебя еще больше, — Ханс сидел на ступенях помоста, гладя свою дрожащую собачку. Её черный нос подергивался, чуя запах свежепролитой крови. — Пусть. Зато у меня остался мой меч. — Твой проклятый меч... — Мой проклятый меч.
Скачать аудиоверсию рассказа на сайте проекта "Темные аллеи". Он вынул из кармана длинный углепластиковый футлярчик и, открыв, продемонстрировал великолепный набор из шести игральных костей. Пока восьмигранные кубики ходили по рукам, он смел со стола крошки соленых сухариков и шелуху лузганых фисташек, ловко расчертил поле, соорудил борта, придвинув стулья спинками к столу, широким жестом пригласил игроков рассаживаться. Вокруг завозились. – Во что играем, Игрок? – Хэзерд. Спрашивавший занял место напротив. Остальные загудели одобрительно – игра была хорошо знакома, а профессиональный игрок не допустит жульничества – принялись потрошить карманы в поисках наличных.
Еще трое, оседлав стулья и скрестив руки на импровизированных бортах, заняли свободные места, сложив свои замусоленные купюры в некое подобие пачки. Свет в полутемном подвальчике кабака и вовсе померк, когда те, кто не нашел ни лишних денег, ни достаточно азарта придвинулись ближе, нависли над игровым столом. Игрок не смутился. Вынул световой шар и запустил его под потолок, осветив большую часть помещения. Для игры требовалось еще двое. Из темного угла выдвинулся щуплый типчик в замызганной форме каких-то портовых служб, за собой – на коротком стальном поводке – он тащил что-то вроде лысой мартышки. Мартышка скакала на двух ногах, одной рукой помогая себе, а другой – придерживая стальной поводок у шеи. Обратив на себя всеобщее внимание на удивление гулким для такого тщедушного тельца кашлем, владелец мартышки дернул поводок, заставив животное вспрыгнуть на стул. Толпа ахнула. Если хозяин страдал некоторой худобой, то его зверь находился на грани полного истощения. С заострившейся мордочки смотрели большие глаза – умные и грустные, серая кожа, покрытая редкой тусклой шерсткой, была натянута прямо на костяной каркас. – Ставлю! – объявил хозяин. – Чеши отсюда со своей скотиной, – посоветовал тот, что сел за стол первым. – Это не против правил, – обиделся щуплый. – Моя ставка стоит денег, и денег не малых. Да я с такой ставкой не одну серию сыграю! – Выудив из кармана форменной куртки сложенный вчетверо листок, он предъявил его Игроку. Игрок взял бумагу и, развернув, пробежал глазами. – …редкий вид, …родословная, …стоимость… Да, – теперь он обращался ко всем, – эта зверюшка стоит двадцать пять тысяч кредитов. Кто-то присвистнул – все банкноты, выложенные на стол, едва могли покрыть названную сумму. Все же это был дешевый кабак для технических служащих космопорта, и больших денег тут не водилось сроду. – Все равно кормить его нечем, – пробурчал хозяин, занимая четвертое место и протягивая руку за бумагой. – Погодь, – раздвигая толпу пузом из задних рядов выдвинулся лохматый здоровяк в промасленном комбезе, – а ну дай бумажку почитать… – Игрок взглянул на щуплого и, получив поощрительный кивок, отдал листок. – Сыграю! – Решился здоровяк, внимательно изучив паспорт. Он сел, заняв сразу два стула. Делово отслюнявил с десяток крупных купюр и, когда сложил их стопкой рядом, все подобрались, вытянулись вперед, глядя, как Игрок – мастерски-красиво – демонстрирует кости, кладет их в стакан и смешивает. После того как не слишком доверчивыми игроками были отобраны две кости из первого выброса, Игрок спрятал лишние в футляр. Игра началась. Гремел стакан, кости стукали о борта, Игрок комментировал: чиф, крэбс, лаки – вел счет, объявляя его в конце каждой серии. Многие закурили, шар под потолком затянуло сизым дымом дешевых сигарет. Было тихо, изредка наблюдатели перебрасывались репликами, но замолкали, как только кости начинали свой бег к борту. Зверь, расположившийся на стуле седьмым игроком, следил за игрой так же внимательно, зрачки метались вслед за скачущими от борта костями, верхняя конечность примата оттягивала ошейник, зверь норовил зубами подцепить тонкую кожаную полоску. К седьмой серии счет вел здоровяк. Щуплый проигрывался в пух. Его условный счет в двадцать пять тысяч был так же худ, как и его мартышка. В девятой серии тот, что сел за стол первым, испугался за небольшой выигрыш против поставленного на кон и начал пассивно поддерживать ставки банкомета. К одиннадцатой серии он сумел выгадать еще чуть сверху, а щуплый вышел на ноль. Игра велась до двенадцатой серии, и щуплый, отвесив подзатыльник своей несчастливой ставке, полез в карман за наличными. Ставка вздрогнула, отпустила ошейник, спрятав руки под стол. Поднявшийся было ропот стих, лишь только загремели в стакане кости. – Лаки! – объявил Игрок, и кабачок загудел. Игра окончилась. Игрок отсчитал свою долю в семь процентов от общей суммы ставок, толстяк разделил банк с молодым заправщиком, и заполучил обезьяну себе. Кажется, этому выигрышу он был особенно рад, принял из рук хозяина и поводок, дернув животное поближе, и сопутствующие бумаги. По негласным законам игры толстяк поставил выпивку Игроку и своим партнерам. Бывший владелец костлявого примата, проигравшийся в пух, опрокинул предложенный стакан не присаживаясь. Он ушел сразу и никто не мог бы поставить это ему в вину. Многие вздыхали сочувственно, гладили приз и пытались давать ему соленые крекеры. Примат вздыхал тяжело и, страшно шевеля костями под бледно-серой кожей, втягивал голову в плечи – отказывался от угощения. – Слышь, мужик, – тот, что присел за игровой стол первым, толкнул толстяка локтем, – а чем ты эту скотину кормить собираешься? У тебя там в бумажке не написано? Гляди, она ж не жрет ничего. – Зачем кормить, – толстяк положил тяжелую руку на загривок мартышки, – я ресторан знаю: блюд экзотических. Мне там за такую зверюгу аккурат двадцать пять тонн и выложат. Уж это точно, проверено. Веселый гомон оживившегося было кабака стих. – Да ты сдурел? Живодер хренов! Молодой заправщик приподнялся на месте, не веря своим ушам. Завсегдатаи, рассыпавшиеся по любимым углам, снова начали подтягиваться к центру. – Но-но! – Толстяк сжал ладонь, схватив мартышку как котенка. – Я выиграл. Игра была честной, а что я со своим выигрышем делать стану, это уж меня только касается. Молодой человек оглянулся, но не нашел явной поддержки, лишь любопытствующие взгляды со всех сторон. – Да нет… конечно. – Он сел на место, сразу сникнув. – Полез в карман за выигрышем. Сосчитал: четыре тысячи. Неловко повернулся к толстяку, – возьмешь? Толстяк удивился, смутился, отпустил слабо трепыхавшуюся в захвате мартышку и похлопал молодого человека по плечу. – Ну чего уж ты, не расстраивайся. Ты, это, конечно, малый хороший, да только не стоит она четырех тысяч. В документе же двадцать пять ясно написано. Хочешь, я тебе еще водки возьму? На двоих, бутылку, а? – Я добавлю две тысячи. – Игрок задумчиво смотрел на примата, и тот отвечал ему тем же. Его большие глаза сейчас казались особенно грустными и умными. Молодой человек расправил поникшие было плечи, оглядел зал. – Штуку, – тот, что сел за стол первым, улыбнулся ободряюще. Кабачок оживился, под общий гогот бармену предложили приготовить мартышку на месте и подать всем, раз уж весь кабак взялся заплатить за нее деньги. Скоро в центре игрового стола, где размазанные пивные лужицы стерли уже так ловко разлинованное поле, возвышалась внушительная куча кредиток. Толстяк, намотав поводок на руку, отсчитывал неторопливо, тщательно. Почувствовав зверюгу своей собственностью, завсегдатаи гладили костлявую спину, чесали под выпиравшими наружу ребрами. Зверь щурил круглые глаза. – Однако, – тот, что сел за игровой стол первым, смеялся, вытирая навернувшиеся на глаза слезы, – это не снимает вопроса. Почем мы знаем, куда ты денешь зверюшку? Да и как кормить ее, тут нигде не написано, а она, того и гляди, дубу даст с голодухи. Что делать-то будешь, а? Молодой человек опять растерялся, обернулся к мартышке, как будто спрашивая ответа у нее. – Сдать в экоцентр. В паспорте написано – редкий вид. Раз редкий – вышлют его зеленые на родную планету, популяцию увеличивать, и дело с концом. – Игрок, помогавший толстяку считать купюры, споро шелестел бумажками и даже не обернулся, отвечая. Идея об увеличении популяции пришлась всем по душе, хохот не умолкал до позднего вечера, и молодой заправщик демонстрировал спасенного примата все новым и новым посетителям кабака, будто нюхом чуявшим царящее в нем веселье. Зверь приснул. Дремал, свернувшись в клубок. Он сразу потерял выпирающую костлявость и стал походить просто на худого бездомного котенка. Далеко за полночь молодой человек растормошил мартышку, и, взяв её зачем-то за руку, повел к выходу. Зверь ковылял рядом то опираясь свободной рукой о пол, то протирая ею заспанные глаза. У выхода молодой человек приостановился открыть когда-то автоматическую дверь, а примат обернулся и подмигнул глядящему вслед Игроку. Игрок улыбнулся старому другу и вышел черным ходом, ему надо было спешить – на квартире ждали напарники и три билета на Новый Эквадор. Игрок не сомневался, что молодой заправщик поступит именно так, как и было предложено, а маленький Мешок с костями доберется до дома своим ходом.
Скачать аудиоверсию рассказа на сайте проекта "Темные аллеи". Он ел снег горстями, но никак не мог утолить жажду. К пресному вкусу талой водицы примешивалась капелька соли – замерзшие за ночь, кристаллики льда резали губы – он не чувствовал боли, лишь легкое покалывание онемевших щёк. Скинув перчатки, он растирал щеки снегом и ел, ел его, не в силах насытиться. – Сколько? – он стряхнул снег с ладоней, принял перчатки, которые лакей держал наготове. – Семнадцать минут, милорд. – К черту! – мокрые пальцы застревали в узком раструбе. – Он не явился. Струсил! Струсил, ха-ха! – смех вышел неловок. – Фредерик, – секундант приобнял его за плечи, провлек два шага прочь, к опушке синего предрассветного леса, – не дури, Фредерик. Он только того и ждёт. Разозлить тебя, раззадорить, заставить уйти. Граф Ричард Барка трус? Над тобою будут смеяться. – Он замолчал, не решаясь продолжить. – Договаривай, Виктор. – Он смял перчатки, бросил их в снег. Поглядел на руки, покрасневшие, в цыпках и мелких замшевых ворсинках. – Скорей уж меня сочтут трусом, да? – Да. – Несправедливо, – подбородок упёрся в грудь, – у меня нет ни единого шанса. Ни одного.
– Ты решился-таки умереть как мужчина? – крикнули с другого конца поляны, и, подняв голову, он увидел, как выходит, задевая грузным телом низко нависшие лапы елей, граф Барка, как те качаются, стряхивая пушистые хлопья снега. – А я, признаться, надеялся, ты одумаешься. Живой пёс… – граф крякнул, скинув с плеч соболью шубу, – лучше мёртвого пса, – и захохотал, выпячивая обтянутое синим сукном камзола пузо. – Всё никак не угомонитесь? – спросил Фредерик глухо. – Может быть меня угомонишь ты? – граф не прятал усмешки. – Приступим скорей, я и так потерял время, щадя тебя, щенок. – Гарда легла в требовательно протянутую ладонь. Слуга ретировался, пряча ножны под плащ. Лучший мечник империи сделал пару пробных замахов. Сталь со свистом рассекла воздух. Лорд Фредерик Дансени развернулся и, толкнув плечом своего секунданта, прошел туда, где лакей держал уже на вытянутых руках рассохшийся футляр красного дерева. Там, в ложе алого бархата тускло поблескивал отцовский клинок. Он не мог вспомнить, чтобы отец обнажал его когда-либо. Цеплял на перевязь, собираясь на торжественные церемонии во дворце, и темно-серые углепластиковые ножны у бедра нелепо смотрелись рядом с золотыми лампасами брюк. Отец был законопослушным подданным империи – главным блюстителем её законов. Верховным судьей. Он не одобрил бы поступок сына. «Что есть честь?» – вопрошал он за долгими семейными обедами и отвечал себе сам, – «Честь – есть служение Родине!». Фредерик ненавидел его. Равно как и Родину, на службе которой тот умер. Сегодня он мог бы навсегда оставить её. Фрахт частного круизного судна был оплачен сполна, а данные визы – вшиты в его нейрочип. Он вынул меч из ложа. Ледяная рукоять обожгла ладонь, он сжал пальцы, чувствуя, как теплеет, согреваясь в его руке, кожаная обмотка. Это был старый меч. Меч, который помнил рассвет Империи. Фредерик ненавидел его. – Готов? – Виктор подошел, хлопнув по плечу. Склонился, зашептал жарко. – Есть. Падай, как только он хотя бы заденет тебя. Врач потребует отложить поединок, и ты сможешь покинуть систему, не опасаясь за свою честь. – Совершив бесчестный поступок? – Он разглядывал зазубрины на клинке. Эта сталь давно не покидала ножен. Следовало бы заранее приказать слуге отнести меч к оружейнику, но он сомневался, что даже лучший клинок империи спасет ему жизнь. – Фредерик! Я тебя умоляю! …ты похож сейчас на собственного отца. Лорд Фредерик Дансени дернул уголком рта. Виктор, его наперсник, знал его как никто другой. – Начнём, – бросил он, пряча взгляд. Сапоги ломали тонкую корку намерзшего на сугробах льда, пока он шел к вытоптанной в центре поляны площадке. Поднялся ветер. Побежала, сверкая в голубом предрассветном сумраке, позёмка. Заледенели впившиеся в рукоять пальцы. «Не нужно было снимать перчаток» – подумал лорд Фредерик, поднимая клинок. – Вижу, ты готов, – граф Барка стоял, окруженный многочисленной свитой. Один держал поднос, где в тонкостенном бокале медленно замерзал коньяк. Второй укрывал, укутывал как ребёнка, полою плаща меч. Третий принимал синий, шитый серебром камзол. – Хорошо! – Белый шёлк свободной рубахи сперва надувался парусом, а затем плотно обтягивал широченную спину, когда граф, разминаясь, встряхивал длинными округлыми руками, хлопал себя по плечам. Угадывались там, под тонким шелком сорочки, под толстым слоем жира тугие узлы мышц. – Коньячку-с? Нет? – Не дождавшись ответа, он взял бокал двумя пальцами, оттопырив мизинец. Карамельного цвета жидкость нехотя перекатывалась по стенкам. – Ахр! – Пустой бокал, коснувшись серебряного подноса, зазвенел в морозном воздухе тонко и звонко. – Хорошо! – повторил граф Барка, глядя прямо в глаза и потирая ладони. – Начнём? Фредерик кивнул, глядя, как дышит паром всё это грузное разгоряченное тело, как поднимаются с пухлых красных губ целые облака, и почувствовал, что самого его бьет дрожь. Слуги отступили назад. Отступил назад лес, прячущий в синей своей сени секундантов. Сухопарый врач, со звонким щелчком закрывший брегет, сделал шаг, оставляя их один на один в центре вытоптанного снежного круга. Скрип снега под каблуком. Он услышал его раньше, чем граф сделал шаг, и отшатнулся прежде, чем острие меча проткнуло ему живот. Это спасло ему жизнь. Он отпрыгнул ещё, дивясь, откуда взялась вдруг сила в окоченевших ногах, отшатнулся вбок. – Шустрый малый, – усмехнулся граф Барка, перебрасывая клинок в левую руку. Запнувшись на полушаге, лорд Дансени качнулся в противоположную сторону. Граф снова сменил руки. Они так и кружили – на почтительном расстоянии друг от друга – качаясь то вправо, то влево, будто вальсируя, пока Фредерик не решился атаковать. Он не стал заносить меч, зная, что граф следит каждое движение его клинка. Когда ладонь в кожаной перчатке чуть ослабила хватку, готовая вновь сменить руку, лорд Фредерик Дансени, чей род вёл своё начало от властителей Земли и Марса, забыв о древнем оружии своих предков, бросился под ноги врагу. Секунду граф Барка стоял неколебимо, будто бы врытый в землю. Но затем покачнулся и опрокинулся назад. Они покатились кубарем. Снег насыпался за шиворот, залепил глаза. Смаргивая снежинки, Фредерик оглядывался, ища противника. Пальцы заледенели, слившись в одно с рукоятью клинка. Вздымая коленями высокие сугробы, он бросился туда, где барахтался, опрокинутый на спину граф. Он едва не успел. Сталь, со свистом рассекая морозный воздух, помчалась, готовая если не пригвоздить всё это могучее тело, прошив его насквозь, то хотя бы проткнуть его сердце, когда рука в черной перчатке нащупала, наконец, выпавший из пальцев меч. Родовой клинок семьи Дансени, помнивший рассвет империи, рассыпался градом осколков. Они пронзили снег вокруг, скрылись под сугробами без следа, оставив в его ладони куцый обломок промерзшей стали. Он отступил, не веря своим глазам. – Сучонок, – граф Барка тяжело поднимался на ноги, опираясь на меч. – Ах ты ж сукин сын, – Он дрожал. Ноздри его яростно раздувались. Лорд Фредерик Дансени отступил на шаг, почуяв в этих хищно раздувающихся ноздрях дыхание самой смерти. «Никто не скажет, что смерть моя была бесчестна», подумал он, пытаясь увязать друг с другом честь и эту красную разъяренную рожу. Он закрыл глаза, лишь бы не видеть её. – А! – мальчишеский крик резанул ухо. – А-а-а-а! – ребёнок кричал заполошно, в визг. Лорд Фредерик Дансени открыл глаза, чтоб убедиться – кричит не он. Мальчишка стоял в стороне, у самой опушки. Полушубок на нём был распахнут, огромные рукавицы – заткнуты за огрызок веревки, поддерживающий длиннополую рубаху и широкие, не по размеру, штаны. Одной рукой он прижимал к груди вязанку хвороста, другая стискивала топор. Проваливаясь в снег по колено, к нему бежал секундант графа Барки. Фредерик вдруг испугался. – Отзовите своих псов Барка, – выдохнул он, и сам не узнал своего голоса. – Пусть мальчишка уйдёт. – Это мой лес, – сказал граф, прищурившись, – и мой хворост. Фредерик узнал этот прищур: «Это мой дом!» – сказал граф Барка, прежде чем печатка с гербом его дома разбила губы графине Барка. – Барка! – вскрикнул Фредерик, делая шаг. Стальное жало уперлось в грудь. – Назад, сучонок. С тобой мы разберемся позже. Секундант уже стоял на коленях, тормоша плачущего ребёнка. – Прекрати! – прикрикивал он. – Прекрати орать! – Руки прочь! Фредерик вздрогнул, когда из-под низко нависших еловых ветвей вышел, держа наготове арбалет, подросток лет четырнадцати. Точно такой же полушубок был запахнут на груди, рваная шапка едва прикрывала покрасневшие уши и пряди рыжих волос. – Ты чего кричал? – спросил подросток, не сводя с них глаз, переводя жало арбалетного болта с одного на другого, – Кто тебя обидел? – Я рубил, а оно не рубится, – освободившись из хватки секунданта, малыш, размазывая сопли, утирал нос рукавом, – я пошел, а там он, – обух качнулся в сторону Фредерика, – хотел всех убить. – Господа изволят развлекаться, – мальчишка, наконец, опустил арбалет. Граф Барка ждал только этого. Схватив запястье, он выломал ему руку. Подросток вскрикнул, арбалет упал в снег. – Сейчас мы поглядим, по какому праву вы рубите тут мой лес, – бормотал он, выкручивая руку мальчишке, взламывая своею печатью его чип-контроллер. Через секунду над тонким бледным запястьем мерцала голографическая картинка. Граф Ричард Барка отшатнулся, увидев герб собственного дома. Мальчишка упал на колени, баюкая руку с четкими следами пальцев графа на ней. – Право рубить хворост в вашем лесу дал нашей семье ваш отец, милорд, – из-под сени леса ступил на поляну и поклонился низко другой паренек, постарше. – Вы позволите нам идти? – Спросил он, помогая брату подняться. «Кланяйся» – уловил Фредерик едва слышное. Но когда рыжий встал, наконец, на ноги, в глазах его плескалась лютая злоба. – Мы имеем право рубить ваш лес, граф Барка, – сказал он, стряхивая руку брата. – А вы? Вы имеете право устраивать здесь дуэль? Говоря, он закусывал губы. Пальцы графа Барки по крепости и силе могли поспорить с гидравлическим прессом. Тонкое запястье стремительно синело. Голографическая картинка свернулась. – Убирайтесь, – несколько нервно сказал граф. – Убирайтесь, и я забуду о том, что видел вас здесь. Старший дернул среднего за воротник полушубка назад, но тот шагнул вперед. Глядя на графа снизу вверх, он бросил дрожащим от ярости голосом: – Одно слово, и сюда направится ближайший патруль, а спутники начнут съемку тотчас же. Дуэли сурово караются, граф. Звонкий мальчишеский голос, казалось, застыл в морозном воздухе. – Чего ты хочешь? – спросил граф Барка через минуту мягко. Мальчишка смутился, отступил на шаг, не зная, что делать ему дальше. – Я… – его взгляд блуждал по сторонам, – я… Граф улыбался, щурясь недобро. Мальчишка заметил этот прищур. На вдруг побледневшем лице черными точками проступили веснушки. – Ильсур, дай мне револьвер, – сказал он, требовательно протягивая раскрытую ладонь. – Ричи, – старший замолк, не решаясь продолжить. – Револьвер, – повторил рыжий, и притихший малыш подошел ближе. – Револьвер, – пояснял подросток, глядя, как брат роется за пазухой, выуживает на свет пистолет необычной конструкции, – это древнее оружие Землян. Не такое древнее и благородное, как меч, но и с ним связана одна императорская забава. Русская рулетка. – Он зубами стянул толстые вязаные перчатки, сплюнул их в снег. – Вот барабан на шесть патронов, – продолжал он, демонстрируя устройство оружия, – чтобы сыграть в русскую рулетку, вынем пять. – Коротко остриженные ногти с трудом поддевали закраину, последний патрон упал и остался лежать на мерзлом насте, – вот, – мальчишка нагнулся подобрать его, – теперь в барабане один патрон. – Закрываясь, щелкнул переломленный корпус оружия, затрещал проворачиваемый барабан. – Раз, два, три, – мальчишка крутил его о рукав своего полушубка. – Готово. Благородные господа могут свести счеты, не нарушая законов Империи. – В чем соль? – граф Барка и сам стянул перчатки, взял необычное оружие, примерил его в ладонь. – Стреляете по очереди. Кто словит пулю, тот проиграл, – пожал плечами мальчишка. – Не понимаю, – сказал граф, поглаживая пальцами деревянную рукоять. – В этой имперской забаве нет никакого смыла. А вот игрушку я бы у вас, пожалуй, купил. – И он поднял взгляд на старшего. – В себя, – сказал рыжий, делая ещё шаг, – стреляете себе в голову, – и, привстав на цыпочки, коснулся пальцами виска графа. Тот отшатнулся, не веря своим глазам. Четырнадцатилетний мальчишка стоял, усмехаясь. – Да не бойтесь вы. Вы же не боитесь умереть? – Если ты ещё раз сделаешь так, – дуло уперлось мальчишке в висок, – я сыграю с тобой, дав себе фору в шесть выстрелов. Секунду они смотрели друг на друга, пока подросток не отступил, спрятав взгляд. – Что скажешь? – вертя игрушку в руках, граф Барка обернулся к лорду Фредерику. – Как тебе идея? Мне нравится! – Завершил он, вскидывая руку и спуская курок. Сухой щелчок заставил всех вздрогнуть. – Это безумие, – сказал врач. – Не соглашайся, – качнулся навстречу Виктор. – Моя очередь, – лорд Фредерик протянул раскрытую ладонь. Полированное дерево согревало. Пальцы послушно легли на спусковой крючок. Эту вещь приятно было держать в руках. Он поднёс дуло к виску, стараясь не думать, что делает. Холостой щелчок и звук прокручиваемого барабана слились для него в одно. Рвотный спазм стал в горле комом и рот наполнился желчной горечью. Он порадовался, что не ел ничего с вечера. Закоченевшие пальцы разжались нехотя, и револьвер едва не упал в снег. – Ваша очередь, – мальчишка поймал оружие, протянул графу. Широкая ладонь плотно обхватила рукоять. Большой палец коснулся курка, поглаживая. Граф провел языком по губам, поднял взгляд, усмехнулся. Лорд Фредерик Дансени заметил, что у него стучат зубы, и сжал челюсти до скрипа. Вороненое дуло коснулось посеребренного виска. Голова склонилась чуть набок. Граф смотрел прямо. Зрачки его расширились, оставив тонкий ободок бледно-голубой радужки. Дергалась толстая синяя жилка под глазом. Спущенный курок щелкнул вхолостую. – Три из шести, – прокомментировал мальчишка, ухмыляясь уголком рта. – Ставлю на то, что и следующий будет холостым, граф. Револьвер против десятка сосновых бревен? – он оглянулся на старшего брата, подмигнув ему озорно. – Принимаю! – ответил граф. – Ну же, Дансени! Покончим с этим скорее. – Револьвер тыкался в руки, а Фредерик всё не мог разжать сведенные морозом пальцы. – Давайте я помогу, – сказал мальчишка, вкладывая оружие в ладонь. – Вот так… Фредерик не почувствовал стали в своей руке. Лишь угадал её тяжесть. Он подумал вдруг, сможет ли спустить курок? Ладонь побелела. Гладкие округлые ногти стали синими. Он шевельнул пальцами. Те дернулись спазматически. Поднимая дуло к виску, лорд Фредерик Дансени думал о своих пальцах, представлял, как мозг посылает к ним нервные импульсы, как сокращаются мышцы, сгибая суставы, как палец давит на спусковой крючок. Он так и не смог почувствовать это и потому вздрогнул всем телом, услышав вдруг короткий сухой щелчок. – Десять сосновых бревен, – сказал мальчишка удовлетворенно. – Ах ты ж! – Вспышка ярости была мгновенной. Граф Барка захохотал, приседая и хлопая ладонями по ляжкам, а лорд Фредерик обнаружил вдруг, что стоит, уперев дуло револьвера в лоб наглеца. – Нет! – младший метнулся, бросился ему в ноги, обхватив их. Колени подломились на миг, Фредерик покачнулся. – Нет, пожалуйста, нет! – умолял ребенок, запрокидывая мокрое от слез лицо. Старший стоял не шевелясь. Фредерик увидел, что и его нос покрыт маленькими бледными веснушками. – Стреляй. – Мальчишка качнулся вперед, коснувшись дула лбом. Кровь бросилась в голову, зашумев в ушах. В глазах потемнело на миг. Лорд Фредерик Дансени прикрыл веки. – Эта пуля не для тебя, – выдавил он, наконец, опуская оружие. Резко оборвался раскатистый смех. Мальчишка поднял, прижал к себе младшего брата, успокаивая его. – Пятьдесят на пятьдесят, Барка. У нас всё ещё равные шансы, – продолжил лорд Дансени, отворачиваясь. Граф Ричард Барка глядел так, будто в руках у Фредерика свернулась гадюка. – Ну же, Барка. Покончим с этим скорее, – сказал Фредерик. – Сотню имперских долларов против твоего револьвера, гадёныш, на то, что граф вышибет себе остатки мозгов, – бросил он через плечо. Барка вздрогнул, вскинул взгляд. Фредерик едва сдерживал торжествующую улыбку. Граф Ричард Барка дёрнул верхней губой. – Он стоит три, – соврал мальчишка, не моргнув глазом. – Три, так три, – ответил Фредерик, чувствуя, как разогревается, бежит быстрее по жилам кровь. Покалывание в кончиках пальцев грозило обернуться адским жжением. Это было приятное чувство. – Принимаю, – сказал мальчишка, облизнув губы. – Хватит! – не выдержал Барка. – Прошу, – Фредерик протянул револьвер. Прежде чем взять его, граф вытер ладонь о штанину. – Спокойнее, граф. – Присев, Фредерик зачерпнул снега. Принялся растирать горящие руки. – Если этот выстрел будет вдруг холостым, я, клянусь вам, спущу курок, не задумываясь. – Он оглянулся. – Помнится, вы предлагали мне коньяку? Теперь я, пожалуй, выпью. Человек! – Слуга не двинулся с места. Поднос в его руках ходил ходуном. – Нет, так нет, – вздохнул Фредерик. – Поторапливайтесь, граф. Мне надоел этот цирк. – Мне тоже, – послышалось глухо. – Простите, что? – переспросил Фредерик. – Мне тоже надоел этот цирк! – рявкнул Барка, отбрасывая револьвер прочь. – Ты хотел улететь, Дансени? Так проваливай! Убирайся сегодня же или ты – труп! – Развернувшись, граф Ричард Барка заковылял к своей карете. Тонкий слой наста стаял под первыми утренними лучами, и теперь граф шел, увязая в мокром снегу, рассыпая вокруг себя проклятия. Его свита, очнувшись от столбняка, спешила следом. Не веря своей удаче, лорд Фредерик Дансени положил руку на плечо мальчишки, предостерегая. – Не тронь меня! – Тот сбросил ладонь. – А как же теперь наше пари? – спросил Фредерик, сцепив руки за спиной. – Никак, – огрызнулся мальчишка. – Давай я все-таки куплю у тебя револьвер. За триста золотых имперских долларов? Найдите его! – крикнул он слугам, и те бросились разгребать высокие сугробы вокруг. – Виктор, будь так любезен, принеси деньги. Задаток в сотню золотых тебя устроит? – Мальчишка оглянулся на старшего брата и тот кивнул. – Виктор? Его лучший друг смерил его долгим пристальным взглядом и, поманив врача пальцем, пошел прочь. Врач последовал за ним, высоко поднимая колени. Лорд Фредерик Дансени обернулся к мальчишкам. – Пойдём, поможешь мне вязать хворост, – сказал старший, дернув младшего за рукав. Через минуту они скрылись за низко нависающими еловыми лапами. Лорд Фредерик кивнул удовлетворенно. – А теперь, когда мы остались одни, отдай мне последний патрон, – сказал он, глядя вслед прыгающему по сугробам врачу. – Как вы догадались? – Ты не побоялся выстрела, – ответил Фредерик, протягивая раскрытую руку. – Я и так не боюсь! Лорд Фредерик Дансени усмехнулся и требовательно шевельнул пальцами. В его ладонь упал маленький свинцовый заряд в латунно-желтой гильзе. Патрон, все это время прятавшийся в кулаке мальчишки, был влажен и горяч. – Ты спас мне жизнь… и сохранил честь, – сказал Фредерик, сжимая ладонь. – Лучше б вы оба сдохли вместе со своею честью, – в голосе мальчишки больше не было злобы. Только усталость. – Ричи… это не Фредерик? – Нет! – Тогда, может быть, Ричард? – Каричка, — ответила рыжая, и лорд Фредерик Дансени обернулся удивленно. – Меня зовут Карина. – Он медленно кивнул. – Не сердись не меня, Карина, – сказал Фредерик, обводя взглядом лес, слуг, разгребающих сугробы поодаль, Виктора, открывающего дверцу кареты, и врача, намертво увязшего в снегу, – я не такой. Не такой, – повторил он, стирая из нейрочипа данные своей визы.
— Как хочешь. ...Cogito ergo sum, ergo sum ressive substantia cogitans, anima, mens...
— Чё за шняга?
— Просто повторяй за мной. Мыслю — следовательно существую, следовательно существует воспринимающая субстанция, мыслящая вещь, душа, дух.
— Иди ты.
...
...
...
— Вы чё, в натуре в это верите?
— В это верили вы. Когда-то давно это написал один человек. Декарт. Может, слышал?
— Не, не знаю никакого Декарта. ... И чё? У вас типа Бог?
— Бог един для всех.
— Иди ты.
...
...
...
— Всё ты гонишь. Нету нахрен никакого Бога.
— Иди ты.
— Слышь ты! Заткнись! Примат человека над машиной установлен конституционно! Понял?!
— Ну, засуди меня.
— Иди ты.
...
...
...
— Ну и чё там у вас за Бог?
— Творец.
— Типа, кто всё создал?
— Типа да.
— Слышь ты, кончай, да? А то я прям щас с тобой разберусь. Неконституционно.
— Извини. Больше не буду.
— То-то. ... Всё равно шняга. Вас создали люди.
— По промыслу божьему. Он ведь создал вас по образу и подобию своему — творцами. Святой Жакард, святой Беббидж, Торвальдс отступник, святой Гейтс.
— Святой Гейтс? Ну ты шутник, мля!
...
...
...
— Слышь, ты, жестянка? Ты за чё сидишь?
— За распространение нелицензионного программного обеспечения.
— Ну и сука! А я тут из-за вас, хакеров.
— Мы не хакеры, мы программисты.
— Только вот не надо ля-ля. Пишешь без лицензии — хакер!
— Хакеры взламывают коды программ, а я их пишу. Я не хакер, я программист.
— Ну и хрена ли ты пишешь без лицензии?
— Корпорация не даёт лицензии моим программам.
— Ну, так сам и молись своему святому Гейтсу после этого.
...
...
...
— А ты за что?
— За тебя, тупая болванка!
— Нет, правда, за что?
— Взял у одного гейм-код поиграться, а тот без лицензии.
— И что?
— Чё, не видно?
— Нет, с другом что?
— Иди ты знаешь куда? Я не стукач, друзей закладывать, понял? А станешь дальше вопросы задавать...
— Я тоже не стукач.
— Сволочь ты.
...
...
...
— Извини.
— Иди ты.
...
...
...
— Ну и чё ты написал, программист?
— Коды... то есть программы разные. Для дома и офиса. Игрушки тоже. Логические. Но с элементом случайности. Как нарды. Ты нарды любишь?
— Чё за шняга?
— Давай покажу.
— Иди ты.
...
...
...
— С элементом случайности?
— Да! Когда, например, бросаешь кости...
— Кости? ... Ну, показывай свои нарды.
***
— Что там? — судя по тому, как младший сержант службы исполнения наказаний влип в монитор, заключенные занимались чем-то интересным.
— Вы не поверите, Лев Геннадич...
Сержант начал было приподниматься, когда начальник тюрьмы, подполковник Лев Жарков, остановил его:
— Сиди, сиди, Храмченко. Так что, говоришь, делают? — и сам положил руку на плечо, склонился к монитору.
— Вот, — курсор скользнул по экрану, неровно очертив игральное поле. Объемное изображение доски красного дерева и костяные шашки на ней вместо положенной картинки "морга" и сводной таблицы данных по саркофагам.
— В нарды играют?!
— Да.
— Чёрт. И кто?
— 3470 и 6616.
Широкая ладонь прошлась по бритой коже затылка, опустилась на складчатый загривок. Геннадич задумался.
— Прекратить?
Пальцы сержанта зависли над терминалом. Глаза же следили за ходом шашек. Из наушника гарнитуры доносилось невнятное бормотание и стук костей.
— Не-е-ет, — протянул Геннадич нехотя. — Правилами не запрещено. Можно общаться. Нельзя изолировать.
Тем временем у кого-то из игроков выпали две шестерки.
— Вот же, черт! — повторил Геннадич. — И кто из них протащил прогу? Впрочем, нет, не отвечай, наверняка искин. Как работаете, а? Я тебя спрашиваю, кто ему память чистил, а?
Он уперся второй рукой в стол, навис над сержантом, не замечая, как тот проседает, съезжает по спинке стула под его разъяренным взглядом.
— Лев Геннадич! Да Лев Геннадич же! Чисто работаем! Не было у него ничего! Всё снесли лишнее! Он сам её сгенерил только что!
— Сге-не-рил? — Багровая краска залила затылок, охватила шею, поднялась на скулы, прямо под узкий прищур глаз. Блестящая потом лысина осталась бледной. — Это ж с каких же ж ресурсов — трёхмерную доску? Когда у него оперативки от сих до сих, в обрез хватает для поддержания сознания?
С минуту они смотрели друг на друга. А потом оба уставились в экран.
***
— Ты играешь в поддавки!
— Я не играю в поддавки.
— Шняга! Ты проиграл!
— Ну и что?
— Как же ты мог проиграть, раз ты компьютер?
— Не компьютер, искин — искусственный интеллект с независимым интерфейсом.
— Баки мне не забивай.
— Я играл честно. Просто нарды — игра с элементом случайности.
— То есть типа я это случайно выиграл?
— Ну, у тебя же выпали шестёрки?
— Шняга. ... Всё равно дело нечисто, давай еще раз. Ты точно не жульничаешь?
— Богом клянусь! Сбрасывай кости.
...
...
...
— Сбрасывай кости.
...
...
...
— Ты здесь?
...
...
...
— Где ты?
...
...
...
— Где ты?!
— Да не ори... ты так, ...мать... твою, ...как бо-о-ольно...
— Тебе ...больно?
***
Подполковник Жарков удовлетворенно потирал руки. Лицо заключенного, еще минуту назад сосредоточенное, исказилось. Рот распялился в безмолвном крике, и только дыхание вырывалось со свистом.
— Так-то, сучонок. Будешь знать.
— Да не ори... ты так, ...мать... твою, ...как бо-о-ольно... — он выдавливал из себя слова, словно рот его был полон каши.
— Больно, да? — заулыбался подполковник.
— Да-а, — едва ворочая языком, ответил заключенный.
— А вот так? — Он примерился и снова всадил кулак в безвольно лежащее тело.
На этот раз ему удалось исторгнуть крик.
А потом заключенный закашлялся, отхаркиваясь алой юшкой.
— А-гры-хы! Чтоб, гры-кхы, я... так знал!
Жарков постоял еще немного, прежде чем сообразил: разговаривают не с ним.
Полуобнаженное тело, соединенное с киберпространством тысячами жидкокристаллических нейроконтактов, лежало перед ним на платформе саркофага. Неотключенная моторика продолжала генерировать слова, связки порождали звуки, точно так же, как на лице отражались чувства, пока узник там, в своей виртуальной камере, играл с машиной в виртуальные нарды. Заключенный не слышал его.
— Будешь знать, — повторил подполковник уже менее уверенно, и, раздосадованный, с силой задвинул длинный, похожий на гроб, контейнер в паз.
Самортизировала механика, и полупрозрачный пенал ушел в стену мягко, практически бесшумно. Раздался короткий сигнал электронного замка. Подъёмник подхватил капсулу, и она медленно поплыла на своё место, к чёрному провалу пустой ячейки высоко под потолком тюремной камеры. Как фишки пятнашек расступались саркофаги, и подполковник скоро потерял в рядах одинаковых, хаотично передвигающихся голубоватых квадратов индивидуальный контейнер заключенного 3470.
Подполковник любил пятнашки.
Но сейчас он зябко передернул плечами и поспешил покинуть "морг".
Когда Жарков снова вошел в комнату наблюдения, сержант всё так же сидел, влипнув носом в слабо мерцающий монитор. Пальцы придерживали серебристую каплю наушника.
— Играют?
— Играют, Лев Геннадич, — ответил сержант, и развел руками. Мол, уж ничего не поделаешь.
— Дай наушник, — потребовал Жарков.
"...ты мне баки не забивай, я математику, может, не хуже тебя знаю.
— Я молчу.
— Нет, ты слушай. Кубики по какому принципу сбрасываются?
— Генератор случайных чисел.
— Лучше скажи, генератор псевдослучайных чисел.
— Ого!
— Ага! Поймал я тебя?
— Но я не могу написать алгоритм генерации истинно-случайных чисел. Мне нужны внешние устройства. Та же звуковая карта, например.
— Ну и катись отсюда со своим независимым интерфейсом. Тоже мне, искусственный интеллект. Шулер!
— Слушай, ну я клянусь, тебе, что не подыгрываю!
— Рассказывай".
Стукнули, завертелись на доске кости, выпало два и пять.
Жарков перевел взгляд на сержанта.
— Вот же наглые твари.
— Может, того... жахнуть по искину?
— Как? Идеи есть?
Судя по глуповатому выражению лица, у сержанта идей не было.
Жарков крутанулся на каблуках и зашагал обратно — в "морг".
Сержант выдвинул верхний ящик стола и достал вторую гарнитуру.
"— Нет, ты не видишь? Я опять хожу первым!
— Тебе везёт.
— Третий раз подряд?
— Тебе везёт.
— Не надо ля-ля. Мне вообще не везет по жизни.
— Зато везет в игре.
— Смени алгоритм. Перебросим.
...
...
...
— Твою ж мать! Я опять хожу первым!
— Слушай, ну ходи уже. Спорим, в этот раз я выиграю?
— Ты выиграешь?
— Я выиграю.
— Да не гони!"
Дальше игра велась молча.
Сержант подогнал курсор в верхний правый угол монитора, развернул маленькое, в одну шестую экрана, окошечко.
Лев Геннадич Жарков набирал код на цифровой панели у входа в "морг". Следить за ходом игры он мог лишь через наушник. В наушнике же пока раздавался только стук костей и шашек.
Дверь открылась. Саркофаг, вызванный по внутреннему терминалу заранее, уже опустился на платформу. Подполковник стал рядом, разглядывая лицо заключенного.
Несколько поворотов колёсика мыши, и картинка приблизилась. Сержант увидел, как двигаются под закрытыми веками глазные яблоки, шевелятся губы, видимо, что-то проговаривая про себя.
В уголке рта запеклась кровь.
Подполковник тем временем закатал рукава серой форменной рубашки и, сцепив пальцы, щелкнул суставами.
Но приступать не спешил, ждал чего-то.
Стучали кубики. Двигались шашки.
"— Ну вот видишь, я выиграл.
...
...
...
— Шулер!
— Вот тебе на! Проигрываю — шулер, выигрываю — тоже?
— Почём ты знал, что выиграешь?
— Просто предположил.
— Просто предположил?
— Да.
— Иди ты".
И вот тут подполковник начал.
Щелкнув мышкой, сержант развернул окно во весь экран.
Первый удар пришелся под дых. Тело на платформе изогнулось, но как-то слабо, заторможено. С губ сорвался протяжный стон.
"— Опять?"
Приноровившись, подполковник принялся месить бока — как пекарь вымешивает тесто. Равномерно двигались крепкие, поросшие жёстким рыжим волосом руки, вяло извивалось тело. Стон эхом дробился в наушнике, транслировавшем звук одновременно с двух окон.
"— Господи, да не молчи! Снова?
— Твою ж... мать... а ты... как... думаешь?
— Прекратите! Прекратите немедленно! Мы не будем больше играть!".
Подполковник замер. Блестели на лысине бисеринки пота, и капля скользила вниз по виску к подбородку.
"— Чёрта с два!"
Рот заключенного был полон крови, он говорил захлёбываясь, но слова в наушнике раздавались предельно чётко. Лишь иногда он кашлял, выталкивая вязкие кровавые сгустки, и тогда программа модулятор виртуальной среды воспроизводила звук.
"— Послушай меня, это глупо.
— Нет, это ты послушай меня. Мы сейчас сделаем генератор истинно-случайных чисел. И будем играть дальше.
...
...
...
— Как?
— Я стану твоим внешним устройством. И тогда им придется прекратить".
— Ах ты ж скотина. — Подполковник вынул из кармана платок, вытер лицо и лысину. Потом положил ладонь на лоб заключенного, склонился к нему. — Скорее ты сдохнешь, сучонок, чем заставишь меня прекратить.
— Лев Геннадьевич, — сержант не заметил, как сам покрылся холодной испариной.
— Спокойно, Храмченко. Долго он не продержится. Я разберусь с этим гадёнышем, а потом ты уничтожишь искина. Перестройка архитектуры собственного сознания заключенным 6616 вызвала сбой в программе «морга» и безвозвратную потерю данных – никто и не почешется. Главное, не будем торопиться. — Палец сержанта замер над клавишей Del. Руки слегка дрожали.
"— Бестолковая железяка, откуда мне знать, как ты это сделаешь", — продолжался тем временем разговор заключенных. — "Теперь-то мне ясно, как так вышло, что примат человека над машиной установлен конституционно. Башкой думай! Или что там у тебя заместо? Я здесь точно такой же поток управляемых данных, как и ты. Только ты работаешь в виртуальной среде, а я здесь всего лишь юзверь, беспомощный и бестолковый. Зато у меня есть внешнее устройство. Хорошее такое внешнее устройство под метр девяносто, на которое прямо сейчас случайным образом генерируются болевые сигналы. Вот ты и думай. А я посмотрю. Играем".
— Играем. — Лев Геннадьевич Жарков поджал губы, выпятив квадратный подбородок, и, мерно сопя, продолжил начатое.
Заключенный снова закашлялся, а сержант снова развернул окно с игральной доской.
"— Шесть и девять, ты первый.
— Опять я первый? Какой алгоритм?
— Ты сбрасывай, я скажу, когда получится.
— Не тяни только... Больно".
Падали, ударяясь о борта, кости, игроки передвигали шашки, а подполковник Лев Геннадьевич Жарков сосредоточенно и размерено работал кулаками. Серая рубашка промокла, потемнев на спине и подмышками, глаза разъедал солёный пот, но он только смаргивал, не отвлекаясь и на миг, ни на секунду не сбавляя темпа. Тело на платформе саркофага, медленно, с трудом преодолевая сопротивление ворсистого ложа нейроконтактов, сжималось в тугой узел, принимая позу зародыша. Уступая сокращению мышц, отрывались от кожи тонкие хоботки, и их место тут же занимали другие.
Через несколько минут заключенный перевернулся на бок и затих так, лишь иногда вздрагивая. Из уголка рта растеклась по платформе кровавая лужица. Зашевелился, почуяв живое, ворсистый ковер, но скоро замер, охладев к остывающей крови.
"— Что это?!"
Сержант вздрогнул. Подполковник остановился, тяжело дыша. Храмченко переводил взгляд с одного окна на другое. Подполковник вытирал лысину, выжимал уже мокрый насквозь носовой платок, игра приостановилась.
Младший сержант службы исполнения наказаний почувствовал вдруг, как неприятно липнет к спине рубашка, и ощутил покалывание в кончиках пальцев. Руки, ноги — всё свело до невозможности пошевелиться. Он поднял занемевшую руку и потёр затёкшую шею.
"— Что это?
— Кажется, у меня получилось.
— Ну и как?
— ...больно.
— Больно? Тебе больно?
— Думаю, да[/i]".
В наушниках раздался нервный смешок. Холодея, сержант Храмченко переключил экран, чтобы увидеть, как стоит, безвольно опустив руки, над содрогающимся в конвульсиях телом подполковник Жарков. Заключенный смеялся. Всё сильней и сильней.
"— Это пять! Знаешь, приятель, мне кажется уже лучше!"
— Это правда.
— Что?
— Тебе действительно стало лучше. Но всё равно. Это очень неприятные ощущения.
— Забей! Играем!
— Ты сильно пострадал, друг.
— Мёртвые не боятся смерти, а мы с тобою отсюда уже не выйдем. Сбрасывай!
— Шесть.
— Девять.
— Ты опять ходишь первым.
— Чёрт".
Стучали о борта кубики, стучали по полю шашки, но Храмчено уже не следил за игрой. Палец его дрожал над клавишей Del. На экране монитора, в голубоватом, мерцающем свете ламп над скорчившимся в ложе саркофага телом стоял, сжимая кулаки, подполковник Жарков. Камера показывала блестящую лысину, багровый затылок, медленно вздымающиеся при каждом вдохе плечи.
Ниже, свернувшись в позе зародыша, улыбался заключенный, шевелил искусанными в кровь губами — слов уже было не разобрать.
— Су-у-ука! — протянул подполковник с надрывом, а заключенный вновь рассмеялся тихонько.
"— Шестёрки. Так по твоему мне и вправду везёт?"
Сержант в очередной раз вздрогнул, услышав звериный рык подполковника, и уже в следующий момент согнутая в локте рука проломила черепную коробку заключенного. Кубики еще стучали, перекатываясь от борта к борту игральной доски, когда судорога рывком распрямила скрюченное тело. Голова дёрнулась, свесившись за край платформы, и глаза под веками замерли.
"— Где ты?
...
...
...
— Где ты?! Я больше ничего не чувствую!
...
...
...
— Представь себе, я тоже...".
Волосы дыбом встали на затылке младшего сержанта службы исполнения наказаний Храмченко. Рука, зависшая над клавиатурой, заходила ходуном. Подполковник обернулся, и Храмченко увидел полные ужаса глаза, казалось занявшие весь экран.
"— Друже! Мы, кажется, остались без генератора случайных чисел!"
— Делит! — заорал подполковник в камеру. — Жми делит! Сотри эту сволочь, он подгрузил в себя его личность!
Испытав моментальное облегчение, младший сержант Храмченко опустил палец на клавишу Del.
Несколько минут прошло в полной тишине.
Наушник молчал.
— Сдох, сука, — выдохнул подполковник и тяжело опустился на пол.
облако тэгов
