Пер Лагерквист «Карлик»

Во время чтения мне вспомнилась фраза норвежского писателя Юнаса Ли (использованная Ольгой Кобылянской в качестве эпиграфа для романа «Земля»): «Вокруг нас находится некая бездна, вырытая судьбой, но здесь, в наших сердцах, она наиболее глубока». Роман Лагерквиста повествует о самых разнообразных преступлениях, о кровопролитных битвах и опустошительном море, но самое гнетущее впечатление производит душевный мир главного героя, который описывает происходящее в своём дневнике. Если летописный «труд, завещанный от Бога» пушкинского Пимена предстаёт нравственным якорем, искрой культуры, способной на мгновение озарить окружающее пространство варварского насилия и тупого невежества, записи Карлика, придворного итальянского герцога времён Ренессанса, становятся хроникой не только окружающих жестокостей, но и самых подлых и кровожадных душевных порывов, владеющих рассказчиком (мне кажется, это хорошо удалось отразить художнику В.Алексееву на иллюстрации в издании из серии «Мастера зарубежной прозы»).

Роман был написан в 1944-м году, и аллюзии на бойню Второй мировой заключены в нём в шекспировские декорации дворцовых интриг, убийств на почве страсти и военных походов, воплощающих нелепые амбиции правителей (при этом самая пронзительная сюжетная линия является очевидной вариацией «Ромео и Джульетты», с отголоском темы Офелии). И я рискнул бы сказать, что масштабом личности, силой характера центральный персонаж- ровня шекспировским злодеям. Особенно он похож на Яго, подобно которому является дурным советчиком, разрушающим благополучие тех, чьим доверием пользуется, и на Ричарда Глостера, подобно которому приобретает власть над теми, кто пренебрегает им из-за отталкивающей внешности; к тому же, можно сказать, как и Ричард, по-настоящему герой уродлив внутренне, а не внешне.

Как и в этих незаурядных негодяях, в Карлике можно отыскать немало привлекательных черт, его пороки нерасторжимо сплетены с достоинствами. Он с несгибаемой гордостью противостоит насмешкам и оскорблениям и проявляет готовность расправиться с беззащитными и гонимыми, он хвастается, как воинским подвигом, тем, что в неприятельском замке зарубил безоружного карлика, и оказывается способным невозмутимо сносить истязания, рисковать жизнью ради женщины, в которую влюблён, кажется, втайне от себя самого.

Однако, в отличие от большинства антигероев Шекспира, Карлик не ведает угрызений совести и сомнений. Это словно подчёркивается эпизодом, в котором его навещает призрак одной из жертв: если у Макбетов или Ричарда подобные видения вызывают раскаяние, Карлик испытывает лишь удовлетворение оттого, что скорбный гость мёртв и не может досаждать ему в жизни.

Его невозмутимое самодовольство напоминает о, на мой взгляд, самом омерзительном литературном персонаже, самом страшном и самом ничтожном, который также вёл напыщенную хронику своих преступлений — Фредерике Клегге из «Коллекционера». Ещё больше Карлик похож на Клегга своей духовной ограниченностью, этической и эстетической тупостью.

Пожалуй, именно это особенно тревожит в созданном Лагерквистом образе- сочетание сильного, цельного характера, подлинного мужества, дьявольской проницательности и примитивных, низких представлений. Карлик- величественный в своей губительной целеустремлённости и одиночестве антигерой, гордый и коварный, словно земное воплощение падшего ангела, и вместе с тем- мелочный, завистливый, злобный, нетерпимый и не способный к состраданию обыватель, сплошь и рядом апеллирующий к патриархальным ценностям, которые искажает своим бесчувствием и невежеством. Он- ловкий придворный интриган, осведомлённый, беспринципный политик, и он же- представитель, голос нравственной черни с её неизбывным мракобесием и ксенофобией.

...В диком краю и убогом

Много таких мужиков.

Слышен по вашим дорогам

Радостный гул их шагов.

Герой часто говорит о своей тысячелетней мудрости и верности своим убеждениям, неподвластным времени и окружению. Действительно, в высказываниях Карлика есть нечто вневременное, напоминающее и о благочестивой жестокости гонителей Христа, и о мудрых мыслях некоторых из нынешних защитников морали и традиций. Подчас его наблюдения и суждения оказываются пугающе знакомыми. Вот хотя бы:

«В город потянулись толпы беженцев, идут и идут через городские ворота с тачками, нагруженными черт знает чем: горшками, одеялами, грязным рваньем,всевозможным старым хламом, настолько никчемным, что все над ними смеются. Кое-кто ведет за рога козу или отощавшую коровенку, и вид у них у всех ужасно испуганный. Горожане ворчат. И что им, мол, здесь надо, зачем они притащились. Только всем мешают. Беженцы спят на площадях возле своей скотины, и город все больше становится похож на грязную деревню, и запах там, где они располагаются, стоит ужасный. (...) Поистине, для горожан они тяжкое бремя. Особенно, понятно, раздражают их хнычущие, замурзанные дети, которые шныряют повсюду, выклянчивая милостыню. Говорят, они даже воруют при случае».

Или:

«Примирение! Можно ли вообразить что-либо более постыдное?! Примирение с заклятым, врагом! Какое кощунство, какое отвратительное извращение законовестества! И какое унижение, какое оскорбление для нас! Для наших воинов, для наших мертвецов! Какое надругательство над нашими павшими героями, которые, выходит, напрасно принесли себя в жертву!»

Даже христианство Карлик ухитряется подогнать к Прокрустову ложу своего злобного, не ведающего сострадания нрава:

«Она умоляюще и беспомощно посмотрела на меня и спросила, не могу ли я ее чем-нибудь утешить. Что ей сделать, чтобы Господь смилостивился над ней? Я ответил, что неслыханная дерзость с ее стороны просить о милости Господней, у нее столько грехов, что вполне естественно, если Искупитель не слышит ее молитв. Он не для того был распят, чтобы искупать грехи таких грешниц, как она».

Вместе с тем в замечаниях Карлика можно отыскать немало здравого скепсиса по отношению к расхожим представлениям и тонких наблюдений о природе человеческих отношений («И в настоящем, и в прошлом немало найдется прекрасного и возвышенного, которое потому лишь и стало прекрасным и возвышенным, что было воспето поэтами»; «Ходят нелепые слухи, будто народ Монтанцы в ярости взялся за оружие, поклявшись отомстить за своего герцога и его приближенных. (...) Народ не мстит за своих правителей, с какой стати, спрашивается. Ему при всех при них живется одинаково плохо, и он только рад избавиться хотя бы от одного из своих мучителей»; «Любовь смертна. И когда она умрет, то начинает разлагаться и гнить и может образовать почву для новой любви. Мертвая любовь живет тогда своей невидимой жизнью в живой, и, в сущности, у любви нет смерти»).

Лагерквисту прекрасно удаётся сделать достоверным повествование от лица человека, в котором приверженность нелепым стереотипам сочетается с независимостью суждений, наблюдательность и знание человеческой природы- с чёрствостью, которая не позволяет ему понимать очевидные вещи. Писатель также сумел добиться того, что крайняя субъективность изложения нисколько не мешает читателю получить ясную картину происходящего- самые уничижительные, издевательские оценки Карлика оказываются лишь прозрачным покровом для проявлений отваги и великодушия, самопожертвования и любви.

Главная же причина, не позволяющая объявить Карлика исчадием ада, состоит в том, что читателю, в отличие от многих героев романа, понятно, что этот герой вовсе не является источником зла, искусителем, соблазняющим чистых и доверчивых. Один историк назвал Аракчеева козлом отпущения, который, добросовестно выполняя волю своего господина, претворяя в жизнь даже те приказы, с которыми он не был согласен, мужественно принял на себя гнев современников и потомков за всё зло, совершавшееся в годы царствования праведного и добросердечного Александра Первого. Так и Карлик оказывается козлом отпущения, исполнителем грязной работы для благородного, великодушного герцога, отважного воина, поклонника философии и покровителя искусств. Таким же послушным орудием, позволяющим оставаться незапятнанным этому правителю-рыцарю, милосердному к гражданскому населению враждебного государства, выступает кондотьер Боккаросса, наёмники которого предают селения огню и мечу.

Карлик называет себя тенью герцога, но, кажется, является тенью и всей своей эпохи, а также неизбывных пороков человеческой цивилизации, эгоизма, жестокости, высокомерия, ненависти к чужому и непонятному, и в этом смысле его можно назвать тенью нашего общества- и нас самих. Он- отражение беспринципных, бездушных политиков, но также и маленького человека, кажущегося безобидным и незначительным, но способным в соответствующей ситуации, о которой он, быть может, страстно мечтает, отомстить тем, кто считал его жалким и тем, кто его не замечал, обрушить идеологическую доктрину, восторжествовавшую прихотью очередного исторического катаклизма, на более успешных, более счастливых, более умных и красивых.

«Кто может знать, что за неведомое зелье приготовляю я, карлик, в тайниках моей души, куда никому никогда не проникнуть? Кто знает что-нибудь о душе карлика, в сокровенных глубинах которой решается их судьба?»

Широкому читателю Лагерквист наверняка покажется скучным и нечитабельным моралистом, религиозным писателем, поднимающим серьёзные морально-этические вопросы. Но если вам нравятся такие авторы, как Т. Манн, К. Гамсун или Л. Толстой, попробуйте и Лагерквиста: он из той же когорты. Фантастики как таковой нет: в основном философские притчи, распространённые в античности беседы мертвецов, в некоторых произведениях задействованы библейские персонажи. Начинать с коротких ранних вещей наверное не стоит: скорее всего бросите — слишком много несовершенства, слишком много пафоса и назидательности, к которым ещё надо привыкнуть, вдобавок ко всему, чувствуется поза, некоторая искусственность и тяжеловесность стиля, попадаются затёртые банальности, слабые вещи. Но случаются и миги озарения, настоящие высоты. В любом случае, открыть нового для себя автора было интересно.

Советую начинать с «Карлика» или «Вараввы» (первое предпочтительней, поскольку это отдельный роман).

Италия, XV век. Великое и кровавое время Возрождения — время чумы, время войн ...и время великих открытий — таков «Карлик», роман не столько о злобном карлике-мизантропе, воплощающем в себе дух ханжества и мракобесия, сколько роман о раскрепощении человечества и об улыбке Моны Лизы.

«Варавва» — начало мифологического цикла, в котором имеется много очень сильных, но взаимосвязанных вещей, читать которые, начиная со «Смерти Агасфера», следует одно за другим, поскольку они являются непосредственными продолжениями. Здесь есть и свет Вифлеема и тьма, накрывшая ненавидимый прокуратором город, здесь повествуется о дальнейшей судьбе того, кто не был распят.

Если вы не можете позволить себе сборник «В мире гость» (имеется два варианта, отличающихся только ценой и обложкой) или у вас недостаточно места на полках, обратите внимание на книгу «Карлик» из серии Книга на все времена — здесь собраны наиболее зрелые вещи (к сожалению, «Варавва», склонивший академиков к вручению Лагерквисту нобелевской премии, остался за бортом, но читать можно и без этого своеобразного пролога).

Самая, наверное, известная вещь лауреата Нобелевской премии 1951 года Пера Лагерквиста. Мрачная, сложная. Её герой – карлик при дворе герцога (XV век, похоже). Будучи отщепенцем среди людей, он мастерски создаёт вокруг искусственные стены, спасающие его от бессилия. Эти стены – ненависть и презрение к женщине (ведь те его тоже презирают), злоба по отношению к людям, готовность и желание убивать, возведение подлости в ранг подвига и так далее. Карлик боготворит герцога, потому что зависит от него, и унижает герцогиню, потому что может себе это позволить. И этого героя – злобного, мелочного, мерзкого, подлого – по-человечески жалко, очень жалко. Гораздо более, чем его жертв.