Михаил Салтыков-Щедрин «Пошехонская старина. Житие Никанора Затрапезного, пошехонского дворянина»

Удивительное наследие.

Браться рецензировать эту книгу — это сразу проигрыш. Потому что ну что ты можешь сказать такого, что не сказали о ней уже другие люди, в разы умнее тебя, вон, там даже Ленин засветился! И тут я со своим ценным мнением... Так что нет, не рецензия, а просто несколько заметок, больше для себя, чем для тех, кто собирается читать книгу.

Конечно же, книга прекрасна. Она прекрасна своей темой, когда наконец-то хоть кто-то смог донести до обывателя, как на самом деле жили люди и что не все знаете ли были графами, а чаще всего крестьяне и помещики и жили они все впроголодь, только кто-то умудрялся на других нажиться больше, потому что мог, право такое имел до 1861 года, да что уж приукрашать и после надо сказать тоже этим не чурались. Честная книга.

Да, многое взято из жизни самого Салтыкова-Щедрина, но при этом книга не биография, она скорее общее видение того времени. Как мы, вспоминая свое детство можем сказать, что модно было украшать косички большими капроновыми бантами. Так и тут, хоть и собственные воспоминания, и случаи из жизни никуда не делись, просто разрослись подробностями, сцепились с другими похожими случаями. А еще само повествование, оно перекликается с автором из 1889, и мы получаем больше размышление, чем биографию.

Приятно приписать себя к умным людям, потому что все они обратили внимание на этот случай:

«Для меня эти дни принесли полный жизненный переворот. Я не говорю ни о той восторженности, которая переполнила мое сердце, ни о тех совсем новых образах, которые вереницами проходили перед моим умственным взором, — все это было в порядке вещей, но в то же время играло второстепенную роль. Главное, что̀ я почерпнул из чтения Евангелия, заключалось в том, что оно посеяло в моем сердце зачатки обще человеческой совести и вызвало из недр моего существа нечто устойчивое, свое, благодаря которому господствующий жизненный уклад уже не так легко порабощал меня. При содействии этих новых элементов я приобрел более или менее твердое основание для оценки как собственных действий, так и явлений и поступков, совершавшихся в окружавшей меня среде. Словом сказать, я уже вышел из состояния прозябания и начал сознавать себя человеком. Мало того: право на это сознание я переносил и на других. Доселе я ничего не знал ни об алчущих, ни о жаждущих и обремененных, а видел только людские особи, сложившиеся под влиянием несокрушимого порядка вещей; теперь эти униженные и оскорбленные встали передо мной, осиянные светом, и громко вопияли против прирожденной несправедливости, которая ничего не дала им, кроме оков, и настойчиво требовали восстановления попранного права на участие в жизни. То «свое», которое внезапно заговорило во мне, напоминало мне, что и другие обладают таким же, равносильным «своим». И возбужденная мысль невольно переносилась к конкретной действительности, в девичью, в застольную, где задыхались десятки поруганных и замученных человеческих существ.»

И ты читая подумал, надо же как интересно, человек помнит, когда начал вести себя иначе. Более чем понятно, что он осознал происходящее намного позже, нашел слова и объяснил для себя этот момент и действительно делится этим не с глаз ребенка, а с глаз взрослого человека, который разобрал свои действия, осознал их. Это воспоминание самое удивительное и запоминающееся во всей книге. Может потому что оно очень личное, говорящее о человеке.

Смешно было читать, что барышни восемнадцатого века очень любили пушкинскую «Черную шаль», а ты на уроке литературы из всех возможных стихотворений выбрал выучить самостоятельно тоже именно это. Эх, ну и чем ты в 12 лет не барышня восемнадцатого века?))))

Книга очень насыщена сведениями и сопоставлениями. Ты можешь увидеть, как люди менялись, на чем росли, какие идеи ими двигали. Ты видишь жизнь не одного семейства, а большой местности, где люди все одинаковые, но как по-разному они себя ведут. Какая разница между помещиком, крепостным и дворовым. Отношение людей к таким же людям как они и в тоже время эти люди потрясают верой. А другие пытаются оправдать поступки других этой же верой. Страшно, горько и прискорбно, что, до сих пор имея такое литературное/историческое наследие люди не понимают, как жили до революции, не могут понять зачем она была и вздыхают по грушевым садам, к которым на самом деле не имеют никакого отношения. Ой, да какие грушевые сады, там даже, если взять мелкое дворянство, они одевали платье на грязное тело, и уточняли им декольте по какое место мыть!!! Благородный век, ага, как же. Горько за непонимающих, неумеющих прочитать и увидеть, и осознать.

Читайте хорошую литературу. Пошехонская старина очень хорошая и важная для развития литература.

«Строгое было время, хотя нельзя сказать, чтобы особенно умное» (из обозначенного романа)

«С недоумением спрашиваешь себя: как могли жить люди, не имея ни в настоящем, ни в будущем иных воспоминаний и перспектив, кроме мучительного бесправия ... И, к удивлению, отвечаешь: однако ж жили!» (оттуда же)

*в данном отзыве вновь фигурируют некоторые политико-исторические измышления, но их самая малость. Честное-пионерское! Но коль лень все читать, можно остановиться на 4 абзаце и перечитать цитаты самого автора, Салтыкова-Щедрина, а еще лучше и его произведения*

Странное дело. Аннотация утверждает, что в представленном романе якобы обнажен «противоречивый период российской истории». Это, разумеется, мое сугубо личное мнение, и придираться к словам плохо, но представьте следующее. Есть вы и иной человек на каком-нибудь далеком островке в океане. Вам необходимо работать (делать что-то), дабы выжить. Вам обоим. Но вот только этот последний приводит в жизнь такой план работ: всю физическую работу делаете вы, а он забирает 90% плодов вашей деятельности. Скажите, вы воспримите это как нечто противоречивое, двояко понимаемое, неоднозначное? Думаю, при таком примере все вполне ясно, а теперь растяните одинокий островок в безбрежных водах до большой России, а двух человек помножьте на десяток-другой миллионов. Вот и выйдет «противоречивый период». Заключительные десятилетия верховенства крепостного права в Российской империи глазами поместного дворянства, то есть помноженного на миллион или чуть больше островитянского ублюдка-господина... А теперь, наконец, к самому труду Салтыкова-Щедрина «Пошехонская старина».

«Пошехонская старина» — безупречный пестрый набор сцен из жизни Последнего Поколения, простите за помпезность. Хотя не последнего и не потерянного поколения, а потерявшего. Потерявшего Крепостное Право. Только одни потеряли возможность властвовать в 1861, а другие обязанность подчиняться этому владычеству. Вопрос, пошло ли это на пользу последних — тема отдельная, и Михаил Евграфович не обязан ее рассматривать в произведении, цель которого осветить перед читателем последние лета Крепостной России и житие тогдашних сильных мира сего. А оно было, как ни странно, далеко не всегда светлым и счастливым, ведь рабовладельческая система не приносила всем ее управителям удовлетворение и уж тем более счастье. Что уж в таком случае говорить о тех, кого система угнетала, кого перемалывала и переваривала для своего существования? Что уж говорить, имеется в виду, о крестьянах, основополагающем топливе Крепостнической России? Сказанного у Салтыкова-Щедрина и о них, и о дворянских семьях вполне достаточно для самых что ни на есть определенных выводов.

В «Пошехонской старине» страдают практически все персонажи в той или иной степени. В особенности, конечно, крепостной люд. Наверное, самым ярким таким эпизодом можно назвать увиденный рассказчиком в детстве пример наказания для девочки, выкравшей кусок хлеба из хозяйского дома. Ее грязная и заплаканная фигура, привязанная к столбу возле куч навоза, где все вокруг было облеплено жирными мухами, произвело неизгладимое впечатление на юного Затрапезного. Более душераздирающей представляется история любви крепостного иконописца Павла и мещанки. Последняя, выйдя за него замуж, неизбежно потеряла статус свободной женщины, автоматически закрепостившись. Но ее воля не смогла выдержать неволи у довольно миролюбивых в отношении крепостных Затрапезных. Финал этой любовной истории, прошедший через наказания плетьми, голодовки, умирание чувств и умирание самой героини. Экс-мещанка повесилась, пусть и выбив себе от барыни Анны Павловны право на бездействие. Но это отнюдь не свобода. И множество иных ситуаций из жизни закрепощенных людей показываются на страницах «Пошехонской старины» — спившиеся балагуры, изнеможденные мужики и несчастные от наказания за бремя материнства сенные девушки. Но здесь все их печальные и грустные жизни, представляющие беспрестанный труд и безвыходное отчаяние, есть лишь фон. Огромная панорама настоящей России, которая, разумеется, крестьянская, а не помещичья. Это настоящая Россия у Михаила Евграфовича неотделима от природы, неба, полей и рек, отчего сюжет происходит и вертится вокруг дворянских персонажей и лишь порой их дворовых. И, как я уже упоминал, помещичье бытие далеко не всегда бесконфликтное и праздное.

Истории каждого из членов семейства Затрапезных отлично показывают, что и далеко не все дворяне-помещики были наделены непрекращающимся счастьем. Почти все их браки, мезальянсы ли они или равные союзы, заключались безо всякой любви и порой даже элементарного взаимоуважения. Мужья избивали своих жен, пьянствовали, а когда вконец изводили свои аристократические организмы, супруги отплачивали им сполна. Самым поучительным в этом плане эпизоде для меня стала глава об Анфисе Порфирьевне и ее «покойничке», который поплатился и за жестокий нрав к крепостным, и за подобное же отношение к женушке. Правда, когда она стала хозяйствовать в поместье, положение крестьянства в нем не улучшилось. Родители рассказчика тоже любовью не были обременены, хотя до побоев не доходило. Василий Порфирыч находил себя в кабинете и церквушке, а Анна Павловна в финансовых занятиях и экономии. И в этом ее увлечении раскрывается и другая сторона на самом деле непростой жизни помещиков. Стремление к обогащению и показу этих богатств, которые могут проистекать из двух вещей. Либо строжайшей (и в этом глупейшей) экономии на самом основном, либо усилении эксплуатации крестьян (и экономии на них же). Отсюда и проистекает неслыханное «зажиточное» состояние Затрапезных, которым все соседи восхищаются. Только на обед дети Василия Порфирыча и Анны Павловны кушают похлебки из протухшего мяса. Зато копеечка-то сбережена! Конечно, в таких эпизодах трудно не припомнить Гоголя и его широчайший набор типажей помещиков, среди которых найдется место и экс-мещанке Анне Павловне. Что уж в таком случае говорить о сестрах Василия Порфирыча, папы повествователя? Коль родные дети его не живут, а прозябают, его незамужним сестренкам и того худо. Ведь им по законам православно-крепостнической России ничего не полагается, кроме милости хозяйки и брата. А милость эта оставляет желать лучшего. Их еще при жизни полу-загробное состояние вполне закономерно завершилось в келье далекого и забытого богом монастыре. Правда, одна из сестер Затрапезных и до этого не дожила... А другая, Аннушка, удивительным и совершенно безумным методом смешала помещичью логику с новозаветными канонами, сказав во истину гениальную фразу: «Христос для челяди сходил, чтобы черный народ спасти, и для того благословил его рабством». Притом даже сама оказавшись в по сути рабском состоянии, во всяком уж точно бесправном, заимев собственную госпожу — Анну Павловну, некогда дворянка стоически вытерпела плеть. Конечно, братец никак на подобное изуверство не отреагировал. Глядя на такие родственные взаимоотношения, удивительным кажется временное заселение племянника Василия, Федоса, в имение Затрапезных. Правда, в отличие от старух-сестриц, он мог наравне с мужиками поле пахать, да всякие разности чинить, и вообще мастер на все руки. Не знаю, его образ напомнил мне Льва Николаевича Толстого, а некоторые фразы так вообще позволяют примерить барину без именьица, Федосу, кафтан одного из первых народников, народовольцев и т.д. А перечисленное — лишь истории Затрапезных и их родственников. А ведь есть и другие романные дворяне, помещики или служащие высших органов, крестьянские бытописания, из которых хотелось бы напоследок отметить богобоязненного Сатира и его противопоставление Аннушке: «ежели в старину отцы продались, мы за их грех отвечать должны. Нет такого греха тяжелее, коль волю свою продал. Все равно, что душу ... кругом нас неволя окружила, клещами сжала. Райские двери навеки перед нами закрыты». И многие, многие, многие другие.

Салтыков-Щедрин с добротой душевной предоставляет в даровое пользование нам, читателям, два десятка (или чуть больше) независимых рассказов на заданную тему. И все из них хоть на цитаты разбирай, хоть на примеры «Великой России, которую мы потеряли». Такую я бы каждый день терял — и не отчаивался о проделанном. А вот «Пошехонскую старину» потерять — во истину грех. Тем более не прочесть ее. Как бы я не поклонялся гению краткости и абсурдистской сатиры Чехова, Салтыков-Щедрин сатирик не чуть не худший. А то и лучший. А с прекрасным стилем, яркими образами, живыми и скребущими фибры души по сей день, никакие текстовые объемы не могут стать помехой при прочтении. Да и разве не абсурдист Михаил Евграфович? Случай с перевешением безвестного удавленника со своего участка на другой, только ради того, чтобы соседу насолить? А невероятное скопидомство Анны Павловны? Как же уже упомянутый случай с «покойничком»? Хотя какая разница, абсурдист ли Салтыков-Щедрин, не абсурдист. Он великолепный автор, замечательно обнаживший гнилую крепостническую систему, феодальщину России, которая, к сожалению, с отменой крепостного же права никуда не делась. И буржуазность, которая лишь немногим лучше предыдущей формации, странным образом образовала вместе с оной жуткий гибрид-химеру. Да, некоторые помещики разорились, но разве это столь важно, если крестьянству-то лучше не стало? Система все равно продолжила жить, лишь слегка смягчившись, но предоставляя все те же горести и крестьянам, и некоторым дворянам (как видно из романа).

Таким образом, прочтение «Пошехонской старины» столь же обязательно, сколько и любого иного шедевра русской классики. Едкий, искренний, острый роман — как такое пропустить? И под конец столько еще можно сказать, столько еще вспомнить умного и красиво-печального из под-пера Салтыкова-Щедрина. Можно было бы вспомнить о «модных церквях» Москвы, где батюшки умело глаголят «place, mesdames!». Или короткую главу про никудышного сына мастеровитого дворного Затрапезной, которому она приходилась крестной матерью и которого же без всяких зазрений совести продала в солдаты. Но я лучше всего закончу, провожая ушедший с более чем две недели назад День Знаний, следующей цитатою: «Педагогика издревле торгует массой бесполезных знаний вместо действительных, подтачивая безвозвратно детскую жизнь для блага системы ... Педагогика должна быть прежде всего независимою; ее назначение — воспитывать в нарождающихся отпрысках человечества идеалы будущего, а не подчинять их смуте настоящего.»

Ах, золотой век русского дворянства! Упоительное кружение вальсов, изящно взбитые локоны дам, мундиры кавалеров... Пары скользят по драгоценным паркетам, особняк сияет огнями сотен свечей... И тут вдруг является Салтыков-Щедрин с ушатом ледяной воды. В Пошехонье нет особняков с паркетами. Грязные, перенаселенные дома, «похожие на длинные комоды», неухоженные дети, забитая крепостная прислуга — вот пошехонская, непарадная сторона николаевской эпохи.

Да, это — ад. Тем более страшный, что его жестокость привычна и воспринимается как норма. Бьют детей — «с ними иначе нельзя». Бьют крепостных — «с ними иначе нельзя». Даже если случай на грани и за гранью садизма — «не нами заведено, не нами и кончится».

Великолепны эпизоды 1861 года, когда весь жизненный уклад пошехонских рабовладельцев в одночасье исчезает, словно унесенный ветром: царь волю дал. Разыгрываются сцены, сродни последствиям Гражданской войны в США: уездный предводитель дворянства Струнников вынужден пойти в официанты; образцовый хозяин Пустотелов спивается и только лепечет коснеющим языком: «У-ми-рать...» Выясняется, что без нагайки да без произвола пошехонские эффективные собственники хозяйствовать не могут.

Не будучи знакомой с этим произведением, я ожидала увидеть сатиру, а получила социологическое исследование. Но не жалею ничуть. Салтыков-Щедрин создал впечатляющую галерею портретов. Его герои обрисованы настолько живо и выпукло, что я так и видела их перед собой.

«Пошехонская старина» — настоящая антиутопия. Все Затрапезные изображены тиранами, угнетателями, мучителями. Жизнь крепостных крестьян беспросветна. Жизнь детей Затрапезных, в принципе, тоже беспросветна. При этом Салтыков-Щедрин уверяет, что изображаемое им похоже на ад, но этот ад вовсе не вымышлен. Насколько мне известно, поместье Затрапезных списано с поместья Салтыковых. Если это действительно так, то я не хотел бы оказаться в поместье Салтыковых.

Последний роман Салтыкова-Щедрина во многом опирался на его детские воспоминания. Семейство столбовых дворян Затрапезных в романе во многом списано с семьи Салтыковых. Супруги, прожившие вместе десятки лет, не любя и не уважая друг друга, и обзаведшиеся при этом девятью (!!!) детьми. Матушка, энергичная хозяйка, увеличила во много раз состояние семьи, но при этом дети ее почти никогда не ели свежих фруктов. Невесело жилось детям в поместье, но страшно жилось ее крестьянам. Один запрет на браки дворовых чего стоит. К скольким трагедиям приводил этот запрет на браки (глава «Бессчастная Матренка»).

Тетушка Анфиса Прокофьевна и ее супруг издевались над крестьянами из чистого садизма (интересная деталь — в Российской империи не только император, но и крепостные, бывало, умирали от «апоплексии»). Небогатый помещик Пустотелов не жесток, но ему нужно прокормить и выдать замуж 10 дочерей, и вот — его крестьяне живут ненамного лучше, чем каторжные, убирают свои поля по ночам, а горячую пищу едят раз в неделю. Власти вмешиваются только в случаях вопиющих (например, в случае убийств), но и помещикам-убийцам часто удавалось откупаться.

Тетушки-сестрицы не жестоки, но капризны, и как же страдает прислуга от этих капризов.

Справедливым выглядит возмездие судьбы над предводителем Струнниковым —

Христианство веками называли религией рабов. В романе мы видим эту религию рабов. «- Христос-то для черняди с небеси сходил, — говорила Аннушка, — чтобы черный народ спасти, и для того благословил его рабством. Сказал: рабы, господам повинуйтеся, и за это сподобитесь венцов небесных. — Но о том, каких венцов сподобятся в будущей жизни господа, — она, конечно, умалчивала.»

Но есть в романе и Сатир-скиталец, уверенный «Все равно, ежели и в старину отцы продались, мы за их грех отвечать должны. Нет того греха тяжеле, коли кто волю свою продал. Все равно что душу.».

Странно, что в СССР с его государственным атеизмом спокойно печатали V главу романа, где прямо говорится: «Таким животворным лучом стало для меня Евангелие».