Харри Мартинсон «Аниара: О человеке, времени и пространстве»

Заранее прошу прощения за цитирование целыми стихами. Но иначе потеряется идея.

Пардон, но это же та самая «Китайская комната Бесконечной обезьяны», которую нам сейчас предлагают под видом Искусственного интеллекта. Еще более усугубляет сходство способ «программирования» (и ведения диалогов):

И, самое поразительное, поэт предвидел неизбежный конец такой машины, «самообучившей» саму себя до полной потери полезности. Причем, привыкшим видеть разум в простом отражении пользователям и это кажется «человеческой реакцией»:

А мы? А нам ничего большего и не надо:

Вот так вот, 70 лет назад, гуманитарии выразили свои требования к разумным машинам и заранее предсказали их несостоятельность. Что и имеем на данный момент.

При вручении Мартинсону Нобелевской премии его назвали первым поэтом космической эпохи. С этим можно поспорить, но верно то, что Мартинсон написал стихами, пусть свободными, а не рифмой, как в переводе И. Бочкаревой, фантастический роман. Других таких успешных и известных попыток вспомнить не могу. «Аниару«трудно не полюбить и трудно забыть. Ее создатель в детстве оказался в приюте, много лет странствовал, был у нас на первом съезде писателей, где слышал Горького и был горько разочарован, хотел пойти добровольцем на советско-финскую войну, много работал, беседовал с Н. Бором, а в конце концов убил себя ножницами в больнице. Про его жизнь тоже можно написать поэму. Но вернемся к «Аниаре». Ее предложили переводить Ю. Мориц, но она отказалась, считая, что в поэме слишком много написано про технику и слишком много т.н. окказионализмов (авторских индивидуально-стилевых неологизмов). С этим согласилась и Изабелла Бочкарева, но взялась за перевод. Для лучшего понимания поэмы нужно ознакомиться со статьями И.В. Романовской, которая,например, объяснила значения слов Мима, Аниара, гиро. Почти все действие поэмы происходит на громадном корабле, несущимся вдаль и вперед, не видя и не зная цели. Путь назад отрезан, и там уже никого нет. Дорисбург уничтожен, да и Земле осталось жить недолго. Люди, запертые внутри, постепенно слабеют духом, впадают в уныние и безразличие, ищут спасение в диктатуре, разврате, мистике, техническом творчестве, воспоминаниях о родине и близких. Чудесны строки про Карелию, звезду любви, цветах, выходящих из земли..., улетающей галактике. Но все это исчезнет вместе с людьми, помнившими свет. Нередко другие авторы писали про исчезнувшие космические корабли, сошедшие с пути, потерявшие путь, и мрачно указывали на то,что их команда и пассажиры могут жить долгие годы, но так никуда и не прилетят живыми. Мартинсон написал, что происходит на таких кораблях. Ему хочется верить. Поэма замечательна, но очень хорош и перевод. Помню многие строки, которые прочитал давным-давно.

В 1956 году будущий нобелевский лауреат швед Харри Мартинсон написал НФ-поэму «Аниара». Так называется космический корабль, один из многих, что вез несколько тысяч людей-поселенцев с «радиоактивной» Земли на терраформированный Марс. Но случилась авария, корабль стал неуправляемым, взяв новый курс на созвездие Лиры. Чтобы как-то занять людей, суперкомпьютер «Мима» навевает им приятные сны-воспоминания. Однако вскоре сны сменяются кошмарами, и «Мима» ломается, «познав бесчеловечность человека». Люди создают культ «Мимы», который дополняется сексуальными оргиями и самоистязаниями, дойдя даже до человеческих жертвоприношений. Впрочем, не все деградируют: так, рассказчик, бывший инженер «Мимы», придумал иллюзорный экран, которые проецируется на некотором расстоянии от корабля и словно загораживает «постылый космос». Вместо него люди в иллюминаторы видят «озера в лунном свете, горы» и прочее. Однако понятно, что этого недостаточно. Через двадцать четыре года полета последние люди медленно сходят с ума, бродя по холодным залам корабля и спрашивая друг у друга, «как пройти домой». В конце концов, все гибнут. Лишь «Аниара» с грузом сухих костей продолжает свой невозмутимый тысячелетний полет к Лире.

Легко увидеть в этом произведении прозрачную метафору человеческой жизни. Мы так же в юности наивно мечтаем о своём «Марсе», доверчиво всходя на борт корабля жизни, который понесет нас отнюдь не к мечте, но — в реальность. Мы так же предпочитаем забывать себя в виртуальных развлечениях, которые имеют то неопровержимое преимущество, что в них не нужно все время «быть человеком». Становясь старше, многие из нас погрязают в грубой, обыденной жизни и таких же грубых ее оправданиях, наподобие размножения, религии или власти. Немногие остаются верны творчеству, но что такое служение культуре как не создание тех же иллюзий, которые «экранами» книг и символов тщатся загородить для нас бездну? Единственное, что крепнет в нас к старости, так это потребность «вернуться домой», но и она — лишь наша последняя и самая жалкая иллюзия, так как давно нужно было бы уже понять, что никуда вернуться абсолютно невозможно. Смерть, как бы долго мы ни протянули, всё равно настигает нас практически в самом начале пути — до ближайших целей, которые могли бы как-то оправдать наше существование и примирить с неизбежностью — непреодолимые расстояния. И хотя «я» рассказчика до последнего остается летописцем событий, повествуя даже о собственной гибели, мы понимаем, что попытка таким образом заклясть смерть — эффективна не более, чем стремление загородиться от космоса нарисованными «озерами в лунном свете».

Конечно, подобное умонастроение создавали многие, от Экклезиаста до Беккета. Что в поэме Мартинсона нового и сильнодействующего? Однозначно, тема космоса. Безмерность и чужеродность космоса не так воздействует, если оставаться — со всеми возможными проблемами и коллизиями — на Земле, несмотря ни на что, такой уютной и привлекательной. Экзистенциалист на Земле, как ни крути, часто напоминает того зануду, который, находясь в хорошей компании, предаваясь дружеским возлияниям, наслаждаясь цветением яблонь в саду, вдруг — посреди доброго еврейского анекдота — мрачно восклицает: «Мы все умрем!». Всё верно, но как безвкусно и неуместно! Иное дело космос. Тут уже человек как таковой предельно неуместен и даже безвкусен, как бы он ни старался держать марку. Наивность подавляющего большинства писателей-фантастов заключается как раз в том, что они изображают космос как своего рода terra incognita, еще один фронтир, который человек покоряет точно так же, как до этого покоряли земные пределы Колумб с Магелланом. Мол, тяжело, но терпимо, а в чем-то даже и романтично. Но если космос и incognita, то далеко не terra! Совершенно не terra. По своей античеловечности, бесчеловечности космос является тем же, чем является смерть — тотальным отрицанием жизни, обессмысливанием, «абсурдизацией» всего, что понятно и соразмерно человеку — времени, расстояний, масштабов, условий существования, устоев разума. Когда узники «Аниары» осознают, что прошедшие в полете двадцать лет свет преодолевает за полдня, причем и он странствует по космосу миллионолетиями, это и становится началом их безумия. Но еще с большим правом, чем тюрьма, «Аниара» может быть названа (и прямо названа автором) саркофагом, куда еще при жизни сошли все ее насельники. Выходит, их путешествие в космосе есть путешествие в загробный мир, откуда, в отличие от мифа, никто, разумеется, не возвращается.

Такой предельно враждебный, несоизмеримый с человеком, отменяющий всю человеческую реальность как иллюзорную и ничтожную космос лишь недавно стал предметом внимания некоторых из современных фантастов (П. Уоттс, К. Робинсон). Но одним из первых о нем заговорил Харри Мартинсон — причем заговорил не как фантаст, а как экзистенциальный писатель, имеющий дело с человеком как таковым. И нам, живущим под иллюзорным синим небом земной «Аниары», убаюкивающим себя виртуальными сказками «Мимы»-культуры, а на деле безжалостно и безвозвратно падающим в космический Ад, стоит к нему прислушаться.

Комментаторы «Аниары» отмечают наличие немалого массива заимствований в поэме, — автор, прежде всего, использует словотворчество из самых разных европейских языков, в т. ч. и славянской группы. По-видимому, только шведского оказалось слишком мало для выражения обуревавших автора идей и чувств. «Аниара» переведена в мире на пару десятков языков, так что это произведение наверняка можно отнести к разновидности «прото-сетевой литературы», — в восприятие произведения сделали свой вклад немало профессионалов от литературы.

Конечно же, перевод на русский стимулирован самим фактом присуждения Нобелевской, как то, кстати, уже произошло и с научной фантастикой Доррис Лессинг, — оперативно переведены, в т. ч. и на русский, и изданы обширные циклы её фантастики.

Поэзия и фантастика — две родственные стихии, часто и та, и другая весьма сложны в постижении. А богатство ассоциаций зависит не только от автора, но и от читателя. К слову, иные поэты считают, — если у их творений есть хотя бы ОДИН читатель, произведение уже достигло своей цели, а автор выполнил свою миссию...

Будущее. Со ставшей из-за прогресса радиоактивной Земли «... под вой сирен/ начав бессрочный бег от милых стен» человечество эмигрирует в марсианскую тундру. Снабженный антигравом голдондер «Аниара», уворачиваясь от неизвестного (!) астероида, попадает в метеоритный поток, который уносит его вместе с 8000 пассажиров из Солнечной системы.

Рассказ ведет оператор корабельной Мимы. Использование этого загадочного гибрида эмпатического радиоприемника с хроноскопом (способного, например, передать ощущения разорванного в клочья фотонобуром), наравне с танцами, религией и разглагольствованиями, — основное развлечение и занятие на «Аниаре». Через 24 года такой жизни:

Вкруг Мимы мы лежим, заполнив зал,

преображаясь в чистый перегной,

который не боится звездных жал.

Сквозь мир Нирвана движется волной.

Штрихи — очищенной земли берут примерно по кубометру на душу, Марс поделен на западный и восточный сектора, видящий шеей слепой, давка, — недурны. Следует отметить, что автор нашел на корабле место для склепа.В остальном текст напоминает 1910-е.

Гонда и Дорисбург наравне с Карелией, залы, выделение из масс танцовщицы и слепой поэтессы, скрытые законом имена спецов, неочевидность мыслей и почти негативное отношение к прогрессу и книжной культуре (при том, что «Мима» и «Аниара» почти магические артефакты)... такое мог бы выдать подражатель Брюсова или Гумилева времен Первой мировой. С учетом калевало-карельского воспоминания — переживший Айседору Есенин или решивший писать НФ Рерих. В принципе, есть кое-что близкое Ефремову, но сравнивать томик прозы с поэмой на 32 страницы не стоит.

Переведено с сокращениями и никак не доносит шведского восторга.

Рекомендую как пример того, почему НФ-поэзия отсутствует на рынке: она малоинтересна даже с Нобелевкой.