Мо Янь «Большая грудь, широкий зад»

Жестокий китайский магреализм

«Думаешь, политике государства можно противостоять? По мне, так ничего у тебя не выйдет.»

Что нобелиант из Китая Мо Янь жесток к своим героям и не расположен щадить чувств читателя знает всякий, кто знаком с его книгами. Это предельно физиологичная и натуралистичная проза, где описание табуированных вещей с омерзительными подробностями скорее норма, чем исключение. Каковые особенности делают встречу с его книгами серьезным испытанием для читателя, воспитанного в условно европейской традиции, и к чему нужно заранее приготовиться. Примерно как настраиваясь окунуться в крещенскую прорубь не ожидаешь тех же ощущений, как от купания в теплой ванне, но скорее испытываешь себя: смогу ли?

Впрочем, возможно дело в серьезных ментальных и культурных различиях между нами и жителями Поднебесной, все китайские авторы кого я читала, отличаются несколько даже нарочитой откровенность в областях, обычно не принятых к обсуждению: физиологические акты, вроде испражнения с подробным описанием процесса, конечного продукта и того, что с ним можно сделать в дальнейшем; смерть не как сакральный акт, но телесная, с разными степенями разложения. Полное отсутствие деликатности в разговорах на эти темы, вызванное не желанием напугать или шокировать, как это было бы у европейского автора, а непониманием, что такого-то?

Наверняка у европейцев есть немало того, что в свою очередь ввергает китайцев в состояние когнитивного диссонанса и культурного шока, но даже такая естественная и интернациональная вещь, как еда и пищевые привычки часто за пределами понимания. Тухлые яйца и ласточкины гнезда не те деликатесы, которыми стремятся приобщиться к великой китайской культуре европейцы, а кулинарные эксперименты с поеданием ящериц, змей, насекомых, летучих мышей — и вовсе дорого обошлись человечеству. Обо всем этом стоит помнить, пускаясь в авантюру с чтением или прослушиванием, как было в моем случае, Мо Яня.

«Большая грудь, широкий зад» шестой роман уже известного и отмеченного множеством наград писателя (хотя до Нобеля еще далеко, он будет только через шестнадцать лет). История семьи Шаньгуань от конца тридцатых до конца девяностых прошлого века. Они не только бедны, но отмечены той несчастливой многодетностью, которая в аграрном Китае воспринималась родом проклятия, в семье семь дочерей и ни одного сына. И вот, восьмые роды, последний шанс для жены утвердиться в звании женатой матроны, свекровь ей не помогает, потому как у них — так совпало — в первый раз ослица жеребится и помощь нужнее там.

И снова родится девочка, но постой-ка, она не одна, следом мальчишка. Рыжий. Вы ж понимаете. что подобная аномалия в случае Китая невозможна, если только не вмешается некто сильно посторонний. А учитывая ревность матушки в христианстве, и то, что пастором в деревне Далань служит шведский миссионер Мюррей, как раз рыжий — не надо быть семи пядей во лбу, чтобы сложить два и два. Может оно и к лучшему. что детки мертвые. Хотя там все совсем не так просто, муж импотент вынуждал супругу рожать от других, но не от рыжего же, блин, шведа!

И надо было так совпасть, что в этот самый день японская армия вторгается в Китай, глава семьи гибнет, но японский врач спасает близнецов, которые вовсе не мертвые, и вся история, которая развернется перед нами позже, рассказана мальчиком Дзиньтуном. Не самым надежным рассказчиком, отмеченным к тому же аномальным пристрастием к женской груди. У него какое-то психосоматическое расстройство, когда твердая пища отторгается и человек, давно вышедший из младенческого возраста, может питаться только молоком, что приводит к фетишизации груди. Как по мне, вся эта история с сиськами редкая хрень, но Мо Янь вообще не мой автор, как вы наверняка догадались.

И вот в случае, когда материал вызывает отторжение, бесценна возможность опереться на руку или, как в случае аудиокниги — на голос друга, человека, который проходит это испытание вместе с тобой. Игорь Князев, в чьем исполнении я слушала книгу, подходит на роль проводника и спутника в этом странствии идеально. Возвращаясь к содержанию, «Большая грудь, широкий зад» обычная для семейной саги «судьба семьи в судьбе страны». Рассказ обо всех восьми дочерях, напоминающий отчасти «Тихий дон» Шолохова, частью бабелевскую «Конармию», но очень густо окрашенные национальным колоритом и на порядок более жестокие. Стоит также помнить, что это магический реализм с разного рода оборотнями и прочим «то чего на белом свете ваабче не может быть».

Одна из сестер становится женой торговца опием и вообще мутного типа, в неразберихе военного времени переживавшего взлеты и падения. Вторая выходит за командира сопротивления и тоже проходит с ним через множество испытаний. Третья влюбляется в угнанного японцами в плен птицелова и после его исчезновения становится птицей-оборотнем. Четвертая продает себя в публичный дом, чтобы спасти от голода родных, такое сонямармеладовастайл. Пятая делается коммунисткой. Шестая выходит замуж за американца из союзнической армии. Седьмую продают русской графине Ростовой ̶н̶а̶ ̶о̶п̶ы̶т̶ы̶ для удочерения. Восьмая, слепая от рождения, утопилась в трудные времена, не желая быть обузой. Ну, такое.

Вторая Мировая и неразбериха, сродни Гражданской нашей истории. После, Культурная революция с ее кошмарами, голод, лишения, доносы, травля, аресты и лагеря. Постепенный курс на социализм с человеческим лицом, становление и расцвет бизнеса — и все через историю семьи. Стилистическая особенность романа — практически абсолютное отсутствие рефлексии. Мыслей, чувств, мотивации поступков мы не видим на этих семи с лишним сотнях страниц. Только действие, через которое должны составлять собственное мнение о движениях загадочной китайской души. И если говорить о новаторском. необычном, то неотрефлексированность текста , пожалуй, главное.

Понравился мне роман? Абсолютно нет. Но это не значит, что он плох. Скорее — что я не тот. читатель, какой может оценить его по достоинству, возможно он ждет именно вас.

Этот роман Мо Яня имеет все черты эпики: действие происходит с начала века до восьмидесятых, по существу вопросизведены важнейшие события истории, преломленные через судьбу семьи. Семейная сага, написанная автором, чтиавшим и латиноамериканцев и Грасса и Рушди. Роман, к слову, очень культурный и в нем многое кажется знакомым, ранее читанным. В принципе можно сказать, что за исключением китайской специфики, «Большая грудь» собрала в себе все лучшее, что есть в «Детях ночи» и «Жестяном барабане». С мальчиком из романа Грасса в первую очередь можно сравнить повествователя, психологический изъян которого, зацикленность на груди представляет собой такой жее вариант нежелания взросления и социализации, как и у маленького барабанщика. Интонации подросшего повествователя сродни героям Юза Алешковского, тоже заведомо асоциальными и жалкими, выбравшими подобную позицию ккак антитезу зверям и стальным несгибаемым властителям.

Мо Янь — прекрасный стилист, решавший некоторые сложности с избранием манеры изложения материала. Ужас фактуры человеческого уничтожения у Мо Яня, пожалуй, превзойдет всех, включая и наших авторов на сталинском материале, за исключерием, возможно, Шаламова. Мо Янь заведомо излагает зверства в виде убийства детей, массовых изнасилований, закапываним живьем и проч. в нерефлесивной и несентиментальной манере, избегая сентиментальности. Вообще, местами повествуется словно о животном мире и его пребывании на скотобойне — настолько иррациональны и воспринимаемы как должное методы уничтожения народа. Для европейца отсутствие намека на такое явление как гордость, собственное достоинство среди вереницы персонажей совершенно нетипично, но на китайском материале Мо Янь демонстрирует тяготы и ущербность выживания вопреки всему. Вопрос о ценности подобного выживания и переносимых тяготах даже как бы и не стоит. «Жить» — так назвал свой эпический фильм Чжан Имоу и там тоже речь шла о череде смертей в китайской семье, с фатализмом воспринимавших выпавшие невзгоды. Гуманизм Мо Яня сомнений не вызывает, но абсолютная незашоренность на вопросе» кто виноват» приводит к очень специфической авторской позиции, сравнительно с которой «Тихий Дон» представляется образцом однозначности, яркости и метафоризма.

При блистательных и страшных сценах преимущественно смертей местами роман, как это бывает с эпосом, провисает, главы восьмидесятых по стилю разительно отличаются от частей бедств и страданий. Предпринятый авторский маневр с помещением хронологически первой части в конец романа не очень хитер, катарсиса от концовки с встречей священника не испытал — автор не приводит к тому, что воздастся за все тяготы на том свете. При изобразительной мощи и большой познавательности масштабов китайской трагедии структурно роман очень традиционен — мне скорбные коллажи Шишкина организацией материала понравились больше. Ну и вот — если «Страну вина» все сравнивали с Сорокиным, то «Грудь и зад» уж точно текст первого порядка, эмоционально мощный, можно сравнить не только и не столько с работами магических реалистов ( элемментов которого хватает), но именно с нашими трагедийными романами Шолохова, Шишкина и Юза.

Перед вами Китай 20го века и история семьи Шангуань.

Деревня, традиции, обычаи. Последние императоры, революция, теперь Республика. В Республике опиум не курят и ноги не бинтуют. Муж, свекровь и дети. Японская оккупация и Вторая мировая война. Целая эпоха, жизнь нескольких поколений через призму одной семьи. Главным стержнем в повествовании является Шангуань Лу

Сама книга полна грязных подробностей быта и жизни, войны и противостояний власть имущих, от которых достается всё тем же простым людям. Этот яркий реализм, натурализм, поражает и выпивает душу. Скажу откровенно — не сильна в истории, а уж тем более в истории Китая. После прочтения я понимаю, насколько многого я не знала. Бесчинства, коррупция, классовая борьба, реформы, эти скитания туда-сюда, побродяжничество, убийства, казни, земли забрали, земли отдали, изнасилования и болезни. Если все это вас смущает — не читайте. Но если вы хотите знать — готовьтесь.

Выбор пал именно на Мо Яня по причине тега «магический реализм». Так вот ничего «магического» там нет. Мне было довольно трудно читать книгу в сжатые сроки, потому что многие сцены требовали обдумывания и переживания через себя, их надо было осмыслить и отпустить. А пришлось в омут с головой. Тяжелее всего дались сцены

Тут настоящая жизнь, настоящие персонажи и настоящие поступки, без идеализирования и контраста, столь часто присущего художественным произведениям. Тут настоящие люди.