Владимир Набоков «Пильграм»

Это рассказ характер и рассказ судьба. Еще одна одна филигранная игра артиса на банальную в общем-то тему, что даже в самой черствой и темной душе может гореть творческий, созидательный огонек, существовать тяга к прекрасному. Удивителен дар Набокова превращать обычные вещи в волшебные артефакты. В самой скучной жизни разглядеть драму трагического героя.

И в этом рассказе Набоков — великолепный мастер детали. Подход к ней у автора модернистский. Деталь может работать (физическое состояние Пильграма, коллекции) или нет (кабачок и его завсегдатаи). Хаос и абсурд вещей зачастую смертельно опасен, разбившаяся копилка может как помочь с билетом на трамвай, так и на тот свет отправить.

Рассказ замечателен также и тем, что это остродраматическое произведение без единого диалога.

‘Пильграм’ ярко зажигается уже на старте – и отнюдь не ‘бледным пламенем’, как названа одна из авторских работ в поэтике. Воплощенный стилист, Набоков с ходу являет гений изложения, сохраняя в аналогиях хирургическую остроту мысли. А ведь писатель не был замечен в дроблении ‘изощрительств’ в цикле письма на яркие и бледные отрезки текста, лиричный тон которого сцепляет не смыкаемые, казалось бы, речевые конструкции; истинное мастерство! И пусть едкая плазма текста топится не в самых ухищренных турбинах сюжетного двигателя, речевая акробатика препятствует критике этой области рассказа.

Писательское искусство способно добавлять пластики даже в самую гадкую жизнь. Эффектные имена Пильграма с Элеонорой выданы этим грузным, волосатым людям с изрядно порченым здоровьем как будто в насмешку. Это в особенности касается мужского персонажа Набокова. Он грязно обходится с женой, по-скотски живёт и питается, и мало кто мог бы распознать в этом ‘barfly’, выпивохе-неудачнике, энтомолога-самоучку, безотчетно страдающего от упущенных возможностей проводить время за ловлей экзотических бабочек. Набоков, сам подтянутый теннисист и боксёр, сдвигает на героя, возможно, главную свою страсть, преследовавшую его всю жизнь. Этот кульбит несколько сцеживает омерзение к Пильграму; омерзение, выигранное обострённым авторским чутьем на мозаичный порядок изложения, калёную будто в печи твёрдость текста, от которого не отнять или добавить лишних слов.

И всё же трудно не отметить, что каждый из нас, осуждая, может и по-своему жалеть Пильграма; обойдённый счастьем, он уцепиться за любое безумство, приглашающее его в Мечту. Человек вообще рождён для Мечты, а не мелких бытовых дрязг; только вот понимает это чересчур поздно – состарившись в перегоревшем браке, по малодушию не разорванном вовремя, изойдя плесенью за учётными бумажками. Как тут не вспомнить несчастного гения Бенедикта Спинозу, фатально подорвавшего здоровье за шлифовкой линз в оптической мастерской, так и не дождавшегося, вне сомнений, заслуженного признания! Едва ли мы обнесены зачарованным кругом непризнанных талантов; чаще уж скорее грязью. Но исключения происходят; а регистр их чистоты — итог сближения человека со своим ремеслом-промыслом. Что случилось бы, окажись Пильграм на фронтире тропических почв Африки? Был бы поглощён своей страстью, а несчастная женщина, ставшая ему женой, не сошлась бы со страданием. И второе, совершенно прозрачное, как патологоанатомический отчёт, заключение Набокова: зло хотя бы частью своей сечётся от страданий, порожденных неустроенностью, несчастьем. Фонд мировой литературы привык строить трагедии на сюжетах безответной любви, часто избегая мотива неуспеха в жизни, что куда страшнее. И, если уж идти до конца – жил ли вообще Пильграм?..

Но за своим Желанием Пильграм не замечает женщины, любящей его наперекор изрядной грубости и, будем сполна честны, даже презрения; паскудный клок бумаги, оставленный жене, сходит за издевательство. Уж лучше бы её не было, этой записки. Мы не знаем – но можем полагать – что именно Элеонора спасла мужа от осложнений инсульта, приведшего бы, вероятно, к смерти. Но это даже не приходит ему в голову. И потому гибель Пильграма кажется неким провидческим судом – ведь он так и не искупался в счастье, средств на которое всё равно хватило бы едва на год. Росчерком пера набоковская проза превращается из сказки, где мечта затмевает всё, и её можно оправдать – в историю об индивидуальной ответственности, где мерилом жизни считать одни мечты – смешно.