В небольшом цветущем садике духовной семинарии трудно было скрыться от чьих-то глаз, а тем более ушей. Но Саша Лопухин, лучший воспитанник Саратовской семинарии, находил скамеечку вдали от всех и начинал вслух повторять выученные накануне слова.

Нет, это было не Священным Писанием или занудной латынью. Звучали слова иностранные, английские! Зачем семинаристу английский? Ответ на этот вопрос мы найдем потом, спустя несколько лет тайна откроется.

А пока Александр усиленно учит понравившийся язык и мечтает увидеть мир, созданный Богом во всем его многообразии.

А начиналось всё на благодатных землях боярина Льва Нарышкина, пожалованных ему при Петре Первом.

Заселяться стала та глухая окраина выходцами великороссами. Так у притока Дона, тихой реки Медведицы, и возникло село Митякино. Возвели здесь церковь во имя преподобного Сергея Радонежского. Службу в ней отправлял священник Павел Лопухин. То был уже 1852 год.

В этом сельце, где на зеленых выпасах гагакали гуси да по ночам заливались лаем дворняги, и родился в семье священника Саша. Проживали они в крытой соломой избе, недалече от проселочного тракта. Матушка с мальцом смотрели в окошко, как день-ночь неслись в пыли конные и коляски, поспешали странники-богомольцы в их уездный Камышин на Волге.

Подросший парнишка с бедовым дружком взбирались повыше по крутой лестнице под купола церкви, где угнездились скорые птички- ласточки. Приставив ладошки ко лбу, всматривались они в туманные дали. Сквозь них вырисовывались березовые рощи да волостное село Рудня. А что же дальше, там, за горизонтом и голубыми облаками? — вопрошали дети.

Друг детства вспоминал, что не пришлось Саше пережить дни в безбедной обстановке, он рано лишился отца. Матушка с единственным сыном перебралась в село Слободка к родственнику, тоже священнику.

Впечатлительный Саша дал зарок продолжить начатое отцом служение Богу. Так была выбрана дорога в Камышинское духовное училище, по которой неразлучные друзья и шагали вместе.

Александр Лопухин, общительный и бойкий, учился без напряжения.

В документах Камышинского училища он лучший воспитанник. На чудесные елочные рождественские и пасхальные каникулы они отправлялись с другом домой.

Путь лежал через глубокую Волгу, слободу Николаевскую, пустынную и безлюдную местность.Саша не раз выручал приятеля из опасности при переправе через реку, при нападении на них среди холмов бродячих киргизов. Таким решительным и смелым он оставался всю жизнь.

Окончив похвально Камышинское духовное училище, Александр поступил в Саратовскую духовную академию, где мы и застали его в садике за изучением английского языка.

После семинарии ждала его или заурядная служба в приходе, или продолжение учебы. Денег у бедствующей матери на дальнейшее образование сына не было. И Господь, наверное, услышал просьбы и молитвы отрока.

Итак, счастливого Александра посылают в знаменитую Санкт-Петербургскую духовную Академию учиться на казенный счет! Матушка, отловив на дорогу худосочную курочку, благословляла: «Поезжай с Богом, сынок! Родни знатной у нас нету, так что старайся сам, умом своим, да учебой пробиваться в люди!».

Прощайте, родные места, матушка и друзья безоблачного детства. Впереди ждет новая, интересная жизнь и исполнение заветной мечты!

В Академии смышленый паренек быстро завоевал уважение. Студентом был способным. «Вестимо ли, чтобы кто – то, опубликовал, как Лопухин, более сотни литературных и научно – публицистических статей в «Журнальном обозрении» и «Церковном вестнике»!- изумлялись преподаватели.

Не забывал Александр и свой волжский край, помещал о нем любопытные очерки, как «Из Астраханской епархии», «Из Камышина Саратовской епархии», рассказывал об открытии в Камышине нового здания для духовного училища. Так открылась его литературная стезя, по которой он с громадным успехом будет идти всю жизнь.

Старинные бумаги гласят:

«Данные, обнаруженные студентом Лопухиным, заставляют предполагать в нем серьезного будущего ученого. Богатые умственные дарования его, необыкновенная отзывчивость на все живое и высокое, его поразительная доброта, мягкость и твердо-православное настроение, внутренняя цельность позволяет ждать от него самых неожиданных и глубоких сочинений, трудов».

Написавшие этот отзыв мужи как бы заглянули в будущее его, и — не ошиблись!

По окончании курса учения в 1878 году Александр Лопухин Советом Академии удостоен степени кандидата богословия. Нива деятельности расстилалась пред ним обширная.

Но что делает он? Сильный отпечаток в его молодой душе наложили беседы профессоров о важной роли миссионеров русской церкви по распространению православия и культуры в чужих, зарубежных пределах, куда шли не многие, но безбоязненные. Это о них, подвижниках, семинаристы читали с упоением:

Проникнут верою глубокой

Познав ничтожность благ мирских,

Идешь ты, странник, в путь далекий

В страну людей тебе чужих.

И Лопухин по личному прошению отправляется миссионером- псаломщиком в Нью-Йорк, в русскую православную церковь. Быть заурядным и прозябающим псаломщиком ему, молодому кандидату богословия?

Но поверьте, он просто сиял от восторга!

Ведь отплывал в Америку, язык которой учил так много лет! Страну с духовной и религиозной свободой! Страну детских грез и мечтаний, прославленную Майном Ридом и Фенимором Купером, полусказочную, полуфантастическую.

Заокеанским маяком для него служила также необычная жизнь священнослужителя Алексея Евстафьева. Ведь тот начал путь простым певчим при русской посольской церкви в Англии, достиг берегов Америки, где в Бостоне и Нью-Йорке (представить невозможно!), стал дипломатом и писателем.

О том, с каким восторгом направлялся в Штаты Александр Лопухин, красноречиво говорят его многочисленные письма, которые он посылает с пути. Опубликованные в журналах под названием «Жизнь за океаном», написанные легким языком, они тотчас были замечены любознательным русским читателем.

В кипучем Нью – Йорке Александр быстро осваивает тонкости английского языка, стремится понять необычное для него общество. Общается у биржевых контор с белыми коммерсантами, на рынках с язычниками мулатами и неграми, в порту с суеверными моряками, в постоялых дворах с фермерами и ковбоями, верящими только в свой кольт и скакуна. Огорчается, что все так мало знали о его далекой родине!

И наш провинциал принялся активно печататься в американском православном журнале в Нью – Йорке. Рассказывает о малоизвестной России, вере своих предков, красочных народных традициях. Благо сам был выходцем из мира русской деревни.

Под чужестранным небом любознательный Александр изучает непростую заокеанскую республику. Особенно необычное переплетение в ней религиозных верований и воззрений белого, черного и желтого люда. И летят через океан из-под пера его в санкт-петербургские, московские газеты очерки о религии, достижениях демократии и непростой жизни американцев.

Россияне узнают об отважных пионерах креста в Америке, о свободе религиозной совести, быстром росте римско-католической церкви, тяжкой борьбе за трезвость, отношении к русской церкви.

Заметим, что наблюдательный Лопухин многое огласил впервые, поскольку так пристально и смело до него никто из «русичей» не пытался этого сделать.

Его колоритные и солидные очерки, как «Русские исторические документы и вещи в Америке», «100-летие православной миссии в Америке», «Церковь за океаном», «Настоящее и будущее православия в Америке» и другие публиковали наперебой российские «Новости», «Неделя», «Православное обозрение». Он находил много общего в размахе и стремлениях души русских и американцев.

А мир молодых российских ученых и политиков весьма нуждался в подобном изучении быстрошагающих Штатов, ради соблюдения с ними коммерческих выгод и культурных связей.

Вы знаете, осваивая материалы о Лопухине, я начал беспокоиться.

Не потеряет ли на чужбине Родина-мать своего толкового сына? А вдруг он останется навсегда в развитой Америке, как казак Иван Турчанинов, ставший там славным генералом или донец -нечаевец Петр Попов из станицы Скуришенской, известный в Штатах писатель и бизнесмен?

Тем паче, что в Штатах обосновали свои поселения бойкие переселенцы из его родного Камышинского уезда, колонии Сарепта Царицынского уезда, обустраивали общины русские беглецы-народовольцы да старообрядцы.

И вот читаю с облегчением, что сын России Александр Лопухин, преодолев заокеанские соблазны и шторма, вернулся-таки на Родину. Конечно, он искренне сожалел, что покидал несравненный Нью–Йорк, где у его осталось множество интересных друзей.

А воротился наш странник не с пустыми руками. Привез кипы малоизвестных исторических и религиозных исследований. По ним отлично защитил научную диссертацию.

Духовная Академия не захотела больше расставаться с перспективным молодым ученым, и седе профессора, посовещавшись, решили — Лопухин остается навсегда работать здесь.

Шли, спешили, летели годы.… Наш земляк уже сам профессор, доцент кафедры древней гражданской истории Санкт-Петербургской духовной Академии. Но он очень энергичный человек, который не может замкнуться в рамках своей профессии.

Он стремится быть подвижником и вне стен знаменитой Академии.

Все острые события времени волновали его обостренный ум. Блестящие выступления ученого о морали поколений и общества, борьбе добра со злом, церковных традициях и обрядах, собирали массы людей.

«Его аудиторией была вся Россия. Имя его было известно даже в отдаленных захолустьях. Достаточно было сказать «Лопухин» и все знали, о ком идет речь», — так писали о нем в печати.

Александр Павлович поощрялся различными орденами, вплоть до солидного ордена св. Владимира. Конечно же, земляки из Камышинского уезда от всей души гордились им.

Известность его по стране была столь велика, что поступавшим юнцам в Духовную Академию от души желали: «Быть тебе Лопухиным!».

Отличаясь редким знанием иностранных языков, он переводит множество лучших творений богословской литературы Запада на русский язык. Ибо считает, что они нужны широкому православному читателю.

Один яркий пример. Тридцать раз (!) издавалась в Англии замечательная книга ученого Фаррера «Жизнь Иисуса Христа». Но не разу в огромной России. Только Лопухин взял на себя немыслимый труд перевести это объемное повествование, и первый вложил его в руки россиян.

А книги «На заре христианства», «Героиня веры», «Соломон, его жизнь и время», «Жизнь и труды святого апостола Павла»… Этими и другими превосходными переводами его зачитывались архимандриты и кучера, епископы и приказчики, студенты и монахи. Типографские машины Санкт–Петербурга шумели дни и ночи напролет, не успевая печатать повторные издания переводов книг Лопухина.

«Он отличался большим умением выбирать среди массы заграничных богословских сочинений такие, которые отвечали потребностям русской жизни, сумел сделать их доступными широкому кругу читателей, предлагая русским читателям сокровища иностранной науки…», — молвили его умудренные коллеги.

Однако нашему эрудиту и этого мало. Сойдя с кафедры, он усаживается в редакторское кресло, и насыщает сотнями, (я не оговорился), сотнями своих нравственных статей популярные журналы, как «Христианское чтение», «Странник». И весьма успешно, и до последних дней жизни своей.

«Душа его как бы горела огромным желанием возвысить своих соотечественников до тех горизонтов, на которых стояли иностранные ученые. Он стремился сделать как можно больше.

Пока ярко горит свеча его жизни!

Его, впередсмотрящего, волновали вопросы о дружбе, соединении раздробленных между собой ветвей единой церкви Христовой. Это еще с тех пор, когда он был простым псаломщиком в разноверой Америке. Он решительно выступает против религиозной и расовой вражды, распрей между мусульманами и христианами.

Его публикации на эту тему и сегодня, при разгуле религиозного экстремизма, очень актуальны.

«Не было, кажется, ни одного более или менее крупного события в церковной жизни России и всего света, на которое бы тотчас не отзывался А.П. Лопухин»,- отмечали его биографы.

А знаете ли вы, что именно Лопухин был первым издателемкапитальной «Православной Энциклопедии» в России? Притом начал издавать ее на свой страх и риск. И без этого энтузиаста, неизвестно, когда бы она вышла. Множество его статей историко – библейского содержания рассыпаны блесками в знаменитой многотомной российской энциклопедии Брокгауза и Ефрона.

О нем, том простом мальчишке из Камышинской провинции, писали:

«Лопухин много потрудился на поприще популяризации богословской науки, и в этом его большая заслуга перед русским обществом и Церковью православной».

Современники восторгались: «Просто страшно становиться при виде такой титанической работоспособности. Слава ему! Тысяча раз слава!». И лучше, наверное, не скажешь.

Но коварная болезнь уже подтачивала его здоровье. Зловещий рак вошел в его тело. И врачи настоятельно советовали полный покой и отдых. Сад, зелень, речка. Да где уж там, постоянная работа стала его стихией, и он не покидал своего талантливого пера.

Конечно, Александр Павлович был, прежде всего, ученым-богословом, хотя нельзя недооценивать его неимоверную журналистскую и писательскую деятельность. Представьте, только напечатанные работы его насчитывают более 160 изданий.

Если бы издать все его статьи, помещенные лишь в академических изданиях, то получилось бы многотомное собрание сочинений! Труды талантливого россиянина увидели свет в Англии, Германии, Болгарии и других странах.

От тысяч читателей он получал письма со словами благодарности.

Мир для него, полный радостей жизни, дополнялся общением с бурливой студенческой молодежью. Он находил время для чтения лекций в Санкт-Петербургской духовной академии. Одаренный Гос подом, он беззаветно служил на духовном поприще отечеству.

Меня, прослужившего четверть века на поприще прокуратуры, изумляет единство мнений того ученого Лопухина и нашего современника Генерального прокурора РФ В.Устинова сказавшего так. «Как только в человеке исчезает духовность, он становится на путь преступлений. Верю, что высокая духовность возродит наше общество, его национальную идею».

Но вернемся в 1902 год, ибо тогда Александр Павлович Лопухин, словно на горячем бегу, закончил внезапно свой земной путь.

То было ясное утро солнечно- золотистого 22-го августа на его даче в деревне Тюрзево.

Слишком быстро сгорела свеча его жизни! После его трагической кончины множество газет откликнулись прочувственными некрологами. Начиная с «Правительственного вестника», « Московских новостей» и кончая дальним «Одесским листком».

Вот один из них, из «Церковного вестника», означенный словами из Священного Писания: «Смерть мужу покой».

«Непрестанная работа сломала его здоровье, и он нашел заслуженный трудами целой жизни, покой в смерти! Пусть же многочисленные читатели его, рассеянные по всей земле русской, особенно носящие священный сан, помянут его в своих молитвах, да вселит его Господь в месте светлом и покойном».

Духовная Академия в городе на Неве, скорбные жена, дочь и мать Лопухина были в глубочайшем трауре.

Духовник Их Императорского Величества провозгласил:

«Профессор Лопухин всю свою жизнь посвятил духовно-нравственному оздоровлению и христианскому просвещению в самых широких кругах. Имя его хорошо известно не только в России, но и на Западе, и за океаном».

Взмывшая в небо Александро-Невская лавра в Санкт-Петербурге бережно приняла прах его под свои вечные прохладные своды.

А на малой родине, в Камышинском уезде, Руднянской волости, светло и с грустью вспоминали о нем друзья детства да немногочисленные родственники.

И только тихо на околице села шумели березы его босоногого детства, а пронзительную синеву неба рассекали над речкой острокрылые ласточки.

Некоторые из друзей оставили прекрасные воспоминания об Александре Лопухине, о том чистом юноше, который долгие годы хранил в душе своей мечту и тайну, остался верен ей и служил честно до последней минуты.

И, кажется, добавь немного фантазии, и снова как бы услышим мы здесь, среди зелени сада, звонкий мальчишеский голос, произносивший нараспев мало кому известные английские слова…

© Copyright: Николай Бичехвост, 2011

Рецензии

Какой интересный материал! Представляю, как много времени тратите Вы, Николай Фёдорович, чтобы написать такой не большой по объёму рассказ!Людмила Самойленко 21.11.2011 21:30

Голубинцев Александр Васильевич,

генерал-майор, писатель

В годы Гражданской войны Александр Голубинцев был известен как лидер крупного антибольшевистского восстания белоказаков в Усть-Медведицком округе Всевеликого Войска Донского и как командир Донской казачьей дивизии.

Он автор уникальных воспоминаний «Русская Вандея: Очерки Гражданской войны на Дону 1917-1920 гг.», напечатанных в Мюнхене в 1959 году. Этот период борьбы на Верхнем Дону до сих пор мало освещен в исторической литературе.

От борьбы против власти большевиков Голубинцев, подобно белому атаману П.Н.Краснову, перешел в годы Второй мировой войны к сотрудничеству с фашистами.

Итак, А.В. Голубинцев родился в 1883 году. Происходил из казаков станицы Усть-Хоперской.Окончил Новочеркасское военное училище в звании хорунжего. Состоял в комплекте Донских казачьих полков.

С 1902 по 1917 год служил в 3-м Донском Ермака Тимофеевича казачьем полку.

Участвовал в сражениях Первой мировой войны в звании воскового старшины. В феврале 1918 года, будучи командиром 3-го Донского казачьего полка, привел с фронта полк на Дон и распустил его по приказу донского атамана Каледина. Сам поселился в станице Усть-Хоперской, проводил среди казачества подпольную деятельность по подготовке восстания против большевиков.

25 апреля 1918 года искра гнева вспыхнула, и казачий съезд советов Усть-Хоперской станицы решил: «Общее собрание станицы и хуторов постановило: не подчиняться существующей Советской власти и всеми мерами задерживать красногвардейцев».

Начальником гарнизона станицы, из двух вооруженных пеших сотен и одной конной, назначается войсковой старшина А.В. Голубинцев.

Мобилизацию он проводит на хуторе Большом и в других поселениях. «Несмотря на общий подьем, все же не чувствовалось особенной твердости и приходилось быть особенно бодрствующим и острожным в распоряжениях так, чтобы не свалится ни вправо, ни влево», откровенно вспоминал он.

С июля 1918 года по февраль 1919 года он водит в бои свой 4-й конный отряд, входящий в Усть-Хоперскую дивизию Донской Армии. Находится в составе войск генерала Мамонтова.

В конце 1919 и начале 1920 года Голубинцев командует конной группой 4-й Донской дивизии. В ноябре 1920 года был произведен в генерал-майоры.

За этот период отрядами Голубинцева были взяты с боями станица Усть-Медведицкая и ряд близлежащих поселений. Красные части командира Ф.К. Миронова отступили в слободу Михайловку. Голубинцев в мемуарах рассказывает о взаимоотношениях с будущим красным командующим 2-ой Конной армией казаком Мироновым. Объеденные силы белоказаков заняли Михайловку, отряды казаков Голубинцева «рубили красную сволочь», как пишет он, и слились с Донской Армией.

В наступлении на Михайловку вместе с Голубинцевым участвовал добровольцем секретарь Войскового Круга, популярный писатель Федор Крюков, контуженный в этом бою артиллерийским выстрелом.

Вдохновленный восстанием Усть-Медведицких казаков, он написал знаменитое стихотворение в прозе «Родимый край». Вот оно.

"Кресты родных могил и над левадой дым кизячный, и пятна белых куреней в зеленой раме вербовых, гумно с буреющей соломой, и журавец, застывший в думе, — волнует сердце мне сильнее всех дивных стран за дальними морями, где красота природы и искусство создали мир очарованья… Тебя люблю, родимый край…

И тихих вод твоих осоку, и серебро песчаных ком, плач чибиса в куге ночной, песнь хороводов на заре и в праздник шум станичного майдана, и старый милый Дон – не применяю ни на что… Родимый край…

Напев протяжный песен старины, тоска и удаль, красота разгула и грусть безбрежная – щемят мне сердце сладкой болью печали, невыразимо близкой и родной…

Молчанье мудрое седых курганов, и в небе клекот сизого орла в жемчужном мареве виденья зипунных рыцарей былых, поливших кровью молодецкой, усеявших казацкими костями простор зеленый и родной.

…Не ты ли это, родимый край? Во дни безвременья, в годину смутную развала и паденья духа, я ненавидя и любя, слезами горькими оплакивал тебя, мой край родной…"

Голубинцев среди командиров Белого движения стал известной личностью. По его руководством Донские казачьи части одержали ряд побед под красным Царицыным.

Отступая перед частями Красной Армии, беспощадно «рубивших белых саблями на скаку»,Голубинцев со своими подразделениями оказался в Крыму. В ноябре 1920 года он с остатками армии Врангеля эвакуировался в Турцию.

Обосновался Александр Васильевич с семьей в Болгарии «в весьма скромном благополучии». Голубинцев «оставался на непримиримых антикоммунистических, монархических позициях». В Болгарии он преподавал на офицерских курсах крупнейшего Русского общевоинского союза, нацеленного на сопротивление большевикам. В 1942 году он публиковался в профашистском болгарском журнале.

В 1944-1945 гг. состоял начальником спецлагеря в австрийском г. Кирхберг, где занимался формированием советских военнопленных и граждан для несения службы в гитлеровском вермахте.

Весной 1945 года Голубинцев был прикреплен к штабу РОА, к перешедшему к фашистам бывшему советскому генералу А.А. Власову. Голубинцев уже значился как кандидат на пост атамана сводных казачьих войск, готовящихся выступить против сталинской России.

В победном 1945 году он содержался в лагере военнопленных при войсках США. Сумел избежать выдачи властям Союза ССР. Проживал в западной зоне оккупации Германии и ФРГ. Был здесь одним из организаторов и руководителей Общеказачьей станицы.

«После полувека периода войны, революции и эмиграции, за несколько дней до моего отъезда в Америку, судьбе угодно было столкнуть меня в Мюнхене с моим большим приятелем и сослуживцем в полку есаулом С.А. Поляковым». Так вспоминает Голубинцев в рассказе «Мистика степи» о встрече с донцом Поляковым, ранее проживавшем в родовом имении Ольховке Усть-Медведицкого округа.

В 1955 году Голубинцев переехал в США, занимал в городах различные общественные должности,вел переписку с единомышленниками в различных странах. Писал рассказы и очерки в изданиях российского зарубежья, как «Общеказачий журнал» (США), «Русский Путь» (Франция).

Его строки о Доне были созвучны стихам антикоммуниста, служившего в казачьих частях вермахта во Второй мировой войне, донского казака

Павла Полякова:

В бой, твоей радея славе,

Шли сыны беспрекословно

И ложились трупом в поле

В годы страха – поголовно.

Кто ж тебя, борясь, оставил

И в изгнаньи жил страдая,

Всяк тебя пред миром славил,

На земле считая раем.

Александр Васильевич Голубинцев скончался 19 апреля 1963 года в г. Кливленде, в США. Не в "родимом краю", о котором с щемящей любовью писал его сподвижник поэт Ф. Крюков.

Сын Голубинцева Анатолий Глен, проживающий во Флориде, передал рукописи отца в Новочеркасск в надежде опубликования их в России. Сборник рассказов и очерков А.В.Голубинцева «Потухшие искры» был издан в Ростове-на-Дону в 2005 году фондом «Казачье зарубежье».

Такой же белоэмигрант, офицер-донец, поэт Николай Туроверов после нападения фашистской Германии на Советский Союз, «всей душой был на стороне своей историческойРодины и верил в ее победу». Он заклинал:

…И не проси пощады у возврата,-

Забывшим родину – пощады нет!

Пощады нет тому, кто для забавы

Иль мести собирается туда…

Вестимо, что история, а тем более казачества, состоит из многих противоречивых и сложных деятелей,

нередко знаменитых, но не обязательно позитивных. И это тоже надо знать.

© Copyright: Николай Бичехвост, 2011

Рецензии.

Я один из Ваших благодарных недавних читателей, но то сколько Вы написали и какой материал переработали поражает.

Благодаря Вам сохраняется и множится ценнейший краеведчески и исторический материал, сведения о интереснейших людях и их судьбах.

Борис Лембик 18.04.2012

Ян Потоцкий,

историк, писатель и путешественник

Жизнь этого польского графа была насыщена приключениями. Потоцкого можно назвать одним из первых высокообразованных романтиков. Блестящая образованность позволяла ему профессионально заниматься от строительства военных фортеций до археологических и лингвистических изысканий.

Он был поляк по крови, европеец по духу, писал же всегда по-французски; Хотя и был аристократом по воспитанию, но с усмешкой относился к предрассудкам и традициям знати, чувствуя всегда и везде себя свободным. Слава его осталась в густой тени прошлого, и ныне о нем знают разве что дотошные книгочеи и литературоведы.

Ян был первенцем в семье графа Юзефа Потоцкого. С семилетнего возраста с младшим братом жил в Швейцарии и Франции. В Женеве и Лозанне получил разностороннее образование. С юношества он стал поклонником „музы дальних странствий“. Путешествия предпринимал не для развлечения, а для задуманных исторических, географических и этнографических исследований.

Юношей Ян вступил в ряды армии Священной Римской империи. Побывал с войсками в Италии, Сицилии и на Мальте, откуда направился в Тунис. К этому времени относятся его первые контакты с воинственным орденом мальтийских рыцарей. После возвращения из средиземноморского путешествия Потоцкий отправился в Турцию и Египет, а затем некоторое время пробыл в Голландии, занесло его и в Россию.

В войнах и странствиях он получил много впечатлений в странах Европы и таинственной для европейцев Африке...

Однако мы приоткроем только одну его страницу жизни, связанную с нашим Нижним Поволжьем.

То ступал 1797 год, шел бурныйкрепостной век Екатерины Второй. Ян Потоцкий смело отправляется в маняще-загадочную имперскую Россию. Длительное путешествие его проходило через беспокойный казачий Дон, красавицу Волгу, Царицын да колонию Сарепту, Астрахань — и на сражающийся гордый и разбойничий Кавказ!

В пути пытливый писатель ведет дневник. Однако в России сей дневник из-за вольнолюбивых суждений был издан частично только в 1828 году, в журнале «Северный архив». Хотя до этого его опубликовали в Париже на французском языке.

Претерпев жесткую цензуру, этот дневник под названием «Путешествие графа Ивана Потоцкого в Астрахань и окрестные страны в 1797 году», был издан на задворках Российской империи. В малоизвестном кому провинциальном Астраханском сборникев 1896 году.

Тогда Ян Потоцкий, отправляясь в длительное путешествие из Москвы 15 мая 1797 года, писал:

«Прощай, Европа, возмущенная беспокойствами! Еду отдыхать в тихой, спокойной Азии… расскажу все, что увижу». В насщенном впечатлениями пути он удивляется быту и жизни колоритных казачьих станиц, ведет о том увлекательные записи.

Устремляясь в низовья многонациональной Волги, граф изучает много литературы, делает выписки. По пути с Дона к граду Царицыну интересуется степными калмыцкими улусами, а объемный походный альбом насыщает зарисовками самобытных народностей, быта и ландшафта.

27 мая этого года неутомимый путешественник прибывает в затрапезный Царицын, претерпевший перед этим два крупных пожара. Вот что увидел неугомонный путешественник Потоцкий.

"Город Царицын, разрушенный за три года пред сим пожаром, вышел из развалин прекраснее прежнего.

Я переехал реку Царицу и очутился в Азии; по крайней мере, большая часть географов полагает эту речку границею между сею частью света и Европою. Калмыки как будто хотели подкрепить это мнение; они раскинули по ту сторону реки свои палатки, из коих выглядывали их азиатские лица.

Они совершенно походят на китайцев, нарисованных на китайских бумажках; шапки их точно грибы; с верхушки головы висят у них длинные косички: у мужчин одна сзади; у женщин две и падают на грудь.

Отсюда я поспел в три часа в Сарепту, колонию, где мирные моравские братья вводят свою промышленность между дикарями; этот город — самое лучшее место для узнания нравов и истории калмыков.

Большая часть братьев знает язык их: некоторые даже пишут на нем, потому что по целым годам следуют за ордами; есть даже такие, которые забавляются списыванием калмыцких книг. В этих книгах нет ни языка, ни букв тибетских; они писаны монгольским наречием, которым говорят калмыки. Буквы их также имеют оттенок монгольских.

Калмыки имеют обыкновение приходить к Волге, когда вода сбывает. У тех, которые в то время раскинули палатки свои около Сарепты, было так мало стад, что они не могли ими кормиться, и это заставило их решиться работать, чему весьма нелегко войти в голову калмыка.

Здесь, как и во всех странах мало населенных, плата за работу очень высока; посему эти люди могли бы жить в довольстве; но это для них трудно: одна только крайняя необходимость может их заставить чем-нибудь заниматься. Я видел многих из них, которые целый день шатались по городу или лежали на солнце. Другие толпились в лавках, как будто хотели или могли купить все.

Моя собака произвела чрезвычайное впечатление на этих калмыков, и я узнал при этом случае, что они соединяют с понятием о сем животном идею о переселении душ, и потому почитают за величайшую честь быть съедены собаками. Посему они всячески стараются не лишиться такой выгоды; ибо, несмотря на свое уважение к собакам, они кормят их плохо, дорожа молоком до чрезвычайности. Они даже не бросают им палый скот, а съедают его сами.

Таким образом бедные собаки принуждены питаться калмыцкими трупами: а когда этой пищи у них мало, они ловят сусликов, которые составляют плохую пищу. Один из жителей Сарепты, ездивший несколько лет с калмыцкою ордою, рассказывал мне об отвратительном зрелище голодных собак, которые с жадностью бросаются на мертвое тело, рвут его и отнимают одна у другой куски мяса".

Такая ли была эта традиция на самом деле, оставим сие на совести просвещенного писателя.

В дикие калмыцкие просторы граф Потоцкий отправляется по широководной Волге. Судно его было вооружено от речных пиратов и прочих искателей легкой наживы пушками и фальконетами. А доброжелательные и любопытные рассказы о калмыках, «сынах степей», он услышал под Царицыным от немцев-переселенцев колонии Сарепты.

Посетив в степях калмыцкого властного богача князя Тюменя, многоязычную и разноверую Астрахань, поколесив по необъятным ковыльным степям, писатель наполняет свой дневник колоритными наблюдениями.

В Астрахани «самое большое впечатление, — отмечает писатель, — произвела на меня веротерпимость, какую, может быть, чрезвычайно трудно найти на каком – нибудь месте земного шара». Не случайно, затем от него, поступает в Министерство Иностранных дел служебная «Записка об образовании Азиатской академии». Впереди зовут его беспокойную душу за приключениями непокорные Кавказские хребты и вольнолюбивые, воинственные горные племена...

Но дальнейшая судьба графа сложилась трагически.

Причина его самоубийства до сих пор не разгадана историками. Ибо Ян Потоцкий, предварительно отлив для себя серебряную пулю, выстрелом свел счет с жизнью. По одной из версий, основной причиной явились сильнейшие головные боли, которыми Ян Потоцкий страдал на протяжении многих лет.

20 ноября 1815 года, находясь в своём имении, призвал своего духовника. Велел тому благословить серебряный шарик, снятый с крышки сахарницы... Затем, уединившись в кабинете своей библиотеки, он вложил шарик в ствол пистолета и... прицельно выстрелил себе в висок. Насмерть!

Нам он оставил свои удивительные сочинения. Они насчитывают 24 крупных труда, напечатанных в старину в ограниченном количестве, и сегодня очень редких.

Много ли знает о них сегодняшний читатель?.. Не будь той серебряной пули, мы имели бы немало чего из творений загадочного Яна Потоцкого.

К тому же этот эрудит от Бога был наделен многими способностями. Он был этнографом и географом, археологом, «путешествуя по всем славянским землям». Его перу принадлежит множество интересных, увлекательных статей и книг. Может одна из них под названием, "Рукопись, найденная в Сарагоссое", изданная некогда в СССР, Вам встречалась, уважаемый читатель,...

При государе Александре Первом Ян Потоцкий пользовался высоким и заслуженным уважением, являлся сотрудником Азиатского департамента России, состоял в чине тайного советника империи.

© Copyright: Николай Бичехвост, 2014

С оживленных площадей Мадрида доносился шум карнавала, перебор гитар и стук кастаньет!

В мансарде под крышей колебалось пламя свечи. То русский священник Константин Кустодиев, улыбаясь веселью, корпел над очередной рукописью. Этот настойчивый парень с волжских берегов, из сельца Царево, добрался до туманных гор Пиренеев — и жаждал повидать весь белый свет!

Удивительно, но рядом с именами известных государственных и ученых мужей, сделавших немало для развития российско-испанских отношений, стоят скромные русские люди, внесшие в это свой весомый вклад.

Однажды в запыленных фолиантах о происках иезуитов на Волге я впервые встретил имя Константина Лукича Кустодиева, автора очерка «Капуцины и иезуиты в Астрахани». Разысканные о нем материалы увлекли меня и оказались, весьма необычными.

И перед старинной, потускневшей иконкой виделось, как

Мать в слезах молилась Богу

Чтобы сын к высокой цели

Избрал честную дорогу.

И явился ангел чистый

К ней с божественною вестью:

«Сын твой кончит путь тернистый

С незапятанною честью»

Плакала матушка, ибо потом мальца её отвезли в школу в слободу Котово (ныне г. Котово), что в Камышинском уезде.

Рос он, как и вся ребятня. И только одно отличало Костю. Где бы он ни был, на пыльной улице, на берегу пруда или в церкви, — за поясом его всегда виднелась книжка. А еще он очень любил голубей и с замиранием сердца глядел и смеялся, как в безумной синеве неба над его запрокинутой головой кружит их круг, выпорхнувший из его рук!

Затем подросший отрок обогатился азами премудрости в семинарии Саратовской да Московской духовной Академии. Соображал, что только через врата Академии сможет войти в мир интересных зарубежных стран и духовных миссий.

Константин сам невысокого роста, сложения болезненного, темперамента холерического. С воодушевлением и много занимается изучением иностранных языков — французского, немецкого и английского. Он враг вина и карт. Безупречность и независимость его девиз. «Я пойду своей дорогою», — говорит он.

В конце академического курса друзья шумно поздравляли «новорожденного провинциального писателя» с первым дебютом его статей, напечатанных в «Московских ведомостях» о русской духовной журналистике. Подшучивали над ним, ибо публикации были подписаны под псевдонимом «К. Царевский», по месту родины Константина.

Константин сразу выбрал карьеру оригинальную и необычную. Решил ехать псаломщиком в чужеземную Испанию. По мнению друга Константина «к этому увлекла его жажда любознательности и желание расширить свой умственный горизонт, и та лихорадочная энергия, которая составляла отличительную особенность его натуры».

Кустодиев заявил: «Я согласен быть простым псаломщиком при посольской церкви в Мадриде, пусть имею высшее богословское образование. С верой в душе и словом Божьим в сердце не страшит меня неизвестная страна».

Скажите, а кому он мог признаться, что с малку чумазый и босоногий, не всегда даже евший досыта, сын безвестного дьячка, он мечтал быть бесстрашным открывателем новых земель. Как герои вычитанных им путешествий и приключений!

— Ослепнешь, читака, кто будет за руку водить,- ругался с опохмелки батюшка,- да и не богоугодные книги сии.

Посему прятался он с романами то в копне сена, то в зарослях лопухов, или в глубине заброшенного сада. Сколько раз, глядя на тревожный свет мерцающей звезды, порывался бежать лунной ночью в знойную Африку или Америку добывать себе славу и богатства (ах, как обрадовалась бы матушка, что он стал героем)… Все это таил и хранил в душе своей.

А еще в сердце его запали рассказы об отважных казаках, которые родом с близкой Волги и Дона. О странствиях этих землепроходцев в чужедальние края, явлении миру новых мест и народов. Ну и пусть, что он слаб телом, но силен же духом! И тоже мечтал о неизведанном, а открывать его можно будет ему иначе.

Да только человече предполагает, а один Бог располагает.

ПОД НЕБОМ ИСПАНИИ!..

Дело об определении его в Испанию зависло надолго где-то в дебрях канцелярских, а в Петербург он приехал с пустым карманом и сюртуком, подбитым ветерком.

К тому же, вспоминает он: «Сведения об условиях жизни в Мадриде меня тоже не льстили: предшественник мой сошел с ума от пьянства, товарищ мой по псалмопевству не может сойти с ума, потому что всегда без ума от пьянства. Перспектива сойти с ума, как видите, очень приятная».

А более всего затуманивало синеву его глаз, что горячо любимая со студенческих лет невеста Наташа никак не решалась ехать из Москвы в чужую страну. «Не зная-то языка, и почти без гроша в кармане. Ни кола, ни двора. А как детки пойдут-то малые, кому они там, у испанцев, нужны, Костя?».

Скрепя сердце и отягощенный думами, отправился он в новую жизнь один. Замелькали острокрышие города, Берлин, Париж, замки и постоялые дворы. «Личности священника и псаломщика, всегда сумасшедшего, — писал Кустодиев,- которые меня встретили в Мадриде, меня мало утешали». Втянуть себя в трактирные пьянки — гулянки он им не позволил, (хотя лишился от бражников сна и покоя), а затем этих служак, с лужеными глотками, Бог наказал, один вскоре «отправился к отцам», а другого выгнали.

«Нравственное унижение обуславливалось, прежде всего, невысоким общественным положением псаломщика,- вспоминал его друг. Кроме того, К.Л. не совсем сошелся со своим отцом – настоятелем и другим псаломщиком, что было естественно при его пуританстве, доходящем до некоторой брезгливости».

Да и жалование наш псаломщик получал весьма скудное: «Я должен жить едва ли не хуже наших учителей училища…», еле-еле хватало на кусок зачерствевшего сыра, горсть соленых маслин да краюшку хлеба и оплату за жилье.

Испытания напастями для Кустодиева прошли, и в рост пошло его здоровое начало.

«Путешествие через Андалузию освежило меня, — пишет другу воспрянувший духом Константин, — я начал уже понимать испанский язык и читать газеты и книжонки. После Пасхи я имел нескольких знакомых между испанцами и начал посещать университет. Мне хотелось познакомиться с устройством духовных заведений в Испании… Я читаю все, что попадается под руки, хотя придерживаюсь истории Испании; жалование мое не дает мне средства покупать книги, хотя и покупаю некоторые; здесь есть публичная библиотека, но вся наполнена страшными томами иезуитов».

А неизведанная страна страстно манила своей завораживающей, кипучей жизнью!

И зоркий Кустодиев все примечает и записывает в толстые гроссбухи. Здесь кабальеро спешат на корриду — бой быков; там вся улица, «Пресвятая Мария!», беснуется в зажигательном танце — хабанере; вдали палачи, под рев толпы наказывают бандитов; а под окнами разодетые гранды поют серенады нежным дуэньям, кто-то, «Сладчайший Иисусе!», хулит папу римского, а кто-то земляка Дона Кихота…

Но горделивая и жгучая красавица Испания совсем не думает раскрывать свои жаркие объятия этому чужеземному священнику из варварской России, может быть, даже еретику?!

И в беспокойной голове Кустодиева в секрете от всех зарождаются грандиозные планы.

Покончив в посольской церкви с чтением Священного Писания, пением на клиросе, он жадно погружается в изучение местных колоритных национальных традиций и быта. Этот энтузиаст в поношенной ряске, дабы познать все поближе, да пощупать своими руками, пускается… в рискованные странствия.

По острым скалистым хребтам и диким разбойничьим чащобам на мулах с погонщиком, под звон колокольчиков, преодолевает расстояния до старинной столицы Толедо, Валенсии, Бадахосо и далее…

«Теперь я еду через Кордову, Севилью, в Кадис и Лиссабон… насколько прекрасна природа в этих городах; здесь дышится легко и свободно. А хороша южная Испания, очень хороша!». Преодолевая обвалы, ливни и пронизывающие ветра, он проводит немало дней среди народа в селениях, харчевнях и гаванях, на пастбищах, отдыхает в тени оливковых, персиковых и апельсиновых деревьев.

А какие интересные встречи и попутчики! Греческие купцы, доставлявшие русскую пшеницу в Испанию, бывшие придворные, депутаты, знатные идальго, и у каждого своя образная речь и крылатые выражения… И он с восторгом накапливает обильные впечатления и ведет, строчит-таки путевые записки.

Из Испании день и ночь мчались почтовые дилижансы, а в них среди прочих свертков пылились засургученные пакеты с очерками Кустодиева в Москву и Санкт-Петербург. И вот тихий российский читатель, разворачивая «Православное обозрение», «Московские ведомости» или «Русский вестник», вдруг открывает для себя неведомую и красочную испанскую страну и ее народ с горестями, праздниками и нуждами.

«Какая прелесть, эти живописные путевые очерки нашего священника «От Мадрида до Лиссабона», «Поездка в Толедо», «От Мадрида до Валенсии», — восторгались одни.

«Нет! Неподражаемы его острые статьи из политической жизни Испании, — возражали другие. – Ведь Кустодиев очевидец восстания флота в Кадисе, бегства королевы, революционных волнений в Мадриде и принятия Конституции с демократическими свободами! Смотрите, какие у него яркие высказывания об Испании и России, прозорливые выводы!».

А на родине его медленно вводились в жизнь земельная, судебная и прочие реформы. Как страстно хотел он помочь России поскорее отряхнуться от скудоумия, серости и давящей нищеты. Где по его стране, как он видел и читал,

И вечерней и ранней порою

Много старцев и вдов, и сирот

Под окошками ходит с сумою

Христа ради на помощь зовет!

Как стремился он передать через печать российскую опыт новых народных преобразований, накопленных в Европе, и как взволнованно звучал его голос.

Так, прибывая в заграничной жизни, обозначилось у нашего земляка признание к литературной деятельности.

Добрый поворот наступил в его жизни. Кустодиева возводят в сан священника, добавляют жалование, и он, окрыленный, доставляет бережно в Мадрид свою голубку, молодую супругу Наталию. И теперь она оживляла гостей чарующим смехом и игрой на фортепьяно, и все любовались хрупкой русской барышней с ажурной пуховой шалью на плечах.

Хотя у Константина Лукича прибавилось служебных и семейных забот, его подвижная и многосторонняя натура жаждет многих интересов.

Приложив немало усилий и деньжат, хотя кошелек его не распирало от избытка золотых, он тревожит двери архивов, старинных книгохранилищ и подвалов манускриптов.

И делает неимоверное: извлекает на свет рукописи о неизвестных страницах прошлого Испании. Мать Господня!

Какой неведомый мир былого открывался перед ним!

Войны креста с полумесяцем, где мусульмане нещадно истребляли христиан, где полыхали до небес костры инквизиции, вопили и корчились в огне еретики, где чванные конкистадоры рвались на каравеллах за златом в Америку, а иезуиты, псы господни, — за душами людскими в пределы России на Дон и Волгу, в Астрахань, Камышин, Саратов и даже Сибирь…

«Если угодно, я работаю и для русской истории, — сообщает он в письме другу. — Теперь занят пересмотром здешнего посольского архива… Мои письма в «Православное обозрение» производят некоторое впечатление на нашу братию по Волге и на Москве».

Кустодиев разыскал среди завалов древности записки герцога де Лирия о России в бытность его испанским послом при Петре Втором и Анне Ивановне. Перевел, намаявшись, рукопись на русский и издал в России этот ценный исторический труд.

Этот труженик самоучкой развивал в себе разносторонние интересы и не таил, как иные крохоборы, добытых энциклопедических знаний.

Он постоянно знакомит пытливых читателей, особенно «Православного обозрения» и «Христианского чтения» с культурной жизнью и богословской литературой Европы и Америки.

Публикует крупные труды о французской богословской журналистике, исламизме французских писателей, жизни сельского духовенства в Англии, церкви и государстве в Америке, школах и духовных семинариях в Испании, испанских праздниках и обрядах в честь Божьей Матери… Да разве все можно перечислить!

Современники поражались: «Кустодиев обрушил на нас буквально шквал знаний и широко открыл дотоле неизвестный, замкнутый и сложный мир Испании».

Характерно, что намного позже Кустодиева стали живописать драматическую старину и религию Испании в своих исторических романах такие мэтры, как английские романтики Райдер Хаггард и Рафаэль Сабатини.

И думается мне, что наш волжанин был безоглядно влюблен в прекрасную Испанию, ее многоликий народ, ее благоухающую природу. Хотя скажу честно, вначале она ему не очень-то приглянулась холодной и ветреной погодой, безвкусными и непривычными кушаньями, пристрастием к вину … Но это было вначале.

Россияне теперь зачитывались его захватывающими испанскими новеллами о мистиках и монахах, короле Филиппе Втором, княгине Волконской — одной из первых русских католичек, покушении на жизнь королевы Испании…

О, громадная Российская империя, от худосочных дьячков до вальяжных профессоров, чего только не познавала из его насыщенных трудов.

Академик М. Алексеев четко сказал, что «Кустодиев обладал в большей степени темпераментом журналиста и литературными склонностями, чем призванием к церковной деятельности».

Да и сам Константин Лукич сознавался: «И то на короткое время ряса напоминает мне, кто я: в другие дни я – сюртучник».

Но всем ли чиновникам в посольстве пришлись успехи его по душе?

Задумывался ли Кустодиев, что козни может творит не только иезуитское племя, но и зловредные души своих соотечественников? Или он слишком доверчиво уповал на писаные христианские добродетели?

Завоевав, так сказать, российскую обширную аудиторию, Константин Лукич приступил к «покорению» страны «вина и песен» Испании. Хотя здесь, в матерой католической обители, православных, а тем паче иноземных, особенно не жаловали и косились на таковых.

После службы он носил наперстный крест под сюртуком, дабы не обращать на себя внимания, жена подстригла его волосы короче, и с тростью в руках и с надетым цилиндром он мало отличался от мадридцев.

Эту ситуацию осложняло еще одно. Стремление Кустодиева к светской жизни шло в противоречии с косными отечественными традициями, ибо он был верен не только кабинетным литературным трудам, но и активно искал широкой общественной деятельности в кипучем столичном Мадриде.

«Я имею честь быть членом здешнего ученого общества Атеней, центра здешнего образования,- доносится до нас голос Константина Лукича со страниц письма на родину.- Мои друзья… даже испанские министры и экс- министры, например министр финансов Фигорель, бывший профессор…

Атеней — это только мое убежище: общество имеет хорошее помещение,

получает множество английских, французских, итальянских, американских и все испанские газеты и журналы, несколько немецких газет, имеет порядочную библиотеку, всегда открытую, имеет кафедры для публичных лекций. Здесь множество членов-священников, здесь можно иметь знакомым весь знаменитый мир и знать обо всем».

Этот необычный русский священник, истинный друг Испании, пользовался добрым расположением творческого научного мира.

Представляете, ему в просветительских кругах Мадрида не только не чинили препоны, но более того, доверяли и просили читать лекции.

И Кустодиев с чувством сообщает в Россию другу, что его пригласили в «Атеней» учить в зиму русскому языку с публичной кафедры, и народ весь солидный.

«Я согласился на это. Не думаю, что наше правительство найдет в этом что-нибудь противудипломатическое… Думаю, что не вредно, если наш язык будет знать лишний человек на Западе и если между лишним десятком рассеются предубеждения против нашей дикости. Ныне же вечером в 9 часов будет моя первая лекция. Испанским я владею, но испанцы мастера говорить».

В истории русско-испанских отношений это были, пожалуй, первые публичные ознакомления испанцев с языком и литературой далекой северной державы.

Однако массовые мадридские лекции священника, одетого во фрачный костюм, чины русского посольства сочли не подобающими его скромному духовному сану.

«Да когда этот выскочка в рясе перестанет предаваться светским занятиям, — косоротились на него тугодумные завистники из посольского корпуса, — да его тут, сельского лаптя, лучше знают, чем нас, важных государственных лиц!».

Хотя замшелые чинуши опоздали, интерес к русской литературе уже появился, и стали появляться робкие испанские переводы произведений Тургенева, Достоевского и Льва Толстого.

Но коварная Фортуна на этом не остановилась, и вскоре случилась семейная трагедия, которая произвела на Кустодиева и жену сильное и удручающее впечатление.

Его друг, профессор, осторожно рассказывает: «Для своего новорожденного ребенка они добыли русскую мамку с обязательством послужить не менее года. Но русская женщина соскучилась в Испании и настойчиво просилась домой. Кустодиевы, разумеется, не отпускали ее. И вот ребенок скоропостижно умирает. Мамку, разумеется, тотчас же отпустили.

Но Кустодиевы долго не могли примирится с мыслью, что смерть их ребенка была простая и естественная».

Константин Лукич и Наталия сильно загоревали, и стали тянуться в Россию. Муж стал часто вспоминать о волжских просторах и дубравах, о необъятных степях. И просто рвется туда. Супруги думали переездом домой облегчить свое несчастье.

Но тут без особых на то объяснений, ему предлагают покинуть Испанию.

Причина ясна. Просто от слишком известного в Мадриде священника, затмевавшего своей ученостью чинов посольства с роскошными звездами на мундирах, решили, наконец, избавиться.

Понимали ли напыщенные сановники, что целых восемь лет (!), весьма напряженных и плодотворных, их соотечественник посвятил становлению русских и испанских культурно-исторических связей!

Холодное, недальновидное начальство нанесло по его ослабевшей семье безжалостный удар. Но он не свалил с ног небольшого ростом и сухощавого священника!

НА ЗЕМЛЕ СЛАВЯНСКОЙ...

Будучи назначен в Венгрию настоятелем православной Иромской церкви близ Пешта, Кустодиев получил спокойное место.

Да не тот он был человек, чтобы остаться без интересных дел!

Хотя благоверная Наталия и уговаривала, ворковала вокруг него: «Получше-то береги себя, один ты у меня здеся!». А он, собираясь в поездку во вверенные ему Пражскую и Карлсбадскую церковь, к великолепному Дунаю, только отшучивался да все гладил ее по русой голове, примечая проблеснувшие первые сединки.

Константин Лукич в этом мире славян проникается близкими ему интересами родной народности.

Посещает церкви и архивы, бывает в Праге и Вене. Тонко замечает, что «церковная жизнь и между чехами и между всеми славянами Австрии выше, чем у нас».

И с сожалением добавляет, «Ведь это срам читать, наша братия составляет собрания, в которых занимается только скандалами, да узколобыми рассуждениями о своих делах… Я недавно послал свое мнение Славянскому комитету, который и просил у меня такового».

Просто он всегда и везде мыслил шире и глубже многих своих современников, и видел дальше.

Служба в Будапеште ему по душе.

Вскоре после написания этого полушутливого письма Кустодиева поразил тяжелый удар.

В жестокую морозную ночь от сердечного приступа скончалась внезапно первая и последняя любовь его Наталия Петровна. Он не мог отвести взор с ее лица, и отойти от замолкнувшей навеки жены. Безотрадность усиливалась тем, что оставался он совсем один вдали от родины и родных. Детей в живых у него также не было. Смерть ее встретил с полным отчаянием, совершенным упадком духа.

А надо было выдержать еще одно испытание.

Выполняя последнее желание любимой, Кустодиев, не убоявшись великих хлопот, расходов и черной печали, проследовал с ее телом две тысячи верст!

Через всю Европу, «чтобы похоронить свое сокровище там, где нашел его». Прильнув к гробу с покойной, день и ночь читая молитвы, он привез прах своей ненаглядной под Москву, в ее родное село Черкизово.

Тяжелы, губительны были для Константина Лукича эти продолжительные похороны, ибо несколько таких суток старят человека на несколько лет. На месте погребения покойной он задумал устроить школу для малых ребят, о которых так мечтала жена.

В Венгрии знакомые, встречая его, прямо-таки отшатывались.

Он вернулся совсем седой, и высохший, а ему даже не было 35 лет!

И острее, чем когда–либо, почувствовал Константин свое одиночество. Престарелая мать, которую он взял было с собой, скоро возвратилась восвояси, оказавшись не в состоянии по летам своим приспособиться к незнакомой среде и столковаться с иноязычной прислугой. Чем наполнить вдовцу томительно тянувшиеся дни и бессонные темные ночи? Оставалось искать спасения в труде.

Теперь он настоятель церквей в Карлсбаде.

Здесь богомольствуют все русские карлсбадцы, как граф Шувалов и Комаровский, князь Суворов, генерал Альбединский, концессионер Поляков… Все относятся к нему с уважением, делают первые визиты и вручают нередко значительные суммы денег на устройство церквей! Публики именной было довольно много.

При служении в церкви пел ладно созданный им хор из русских, немцев и чехов, (за сердце хватало!). Отец Кустодиев читал Евангелие, обратясь лицом к притихшим мирянам, а после проповедовал. Но и это не давало ему полного утешения и облегчения от душевной боли.

И тогда Кустодиев, мучительно преодолевая себя, разворачивает невероятно бурную исследовательскую деятельность. При этом темп его историко-литературных изысканий в архивах и книгохранилищах нарастает, словно он что-то предчувствует…

Представьте себе, в малознаемой Венгрии он за четыре года успевает наработать и опубликовать в России около двадцати разноплановых объемных трудов!

Общедоступных, занимательных и серьезных.

Самые яркие из них о пребывании Петра Первого в Карлсбаде, Александра Первого в Венгрии, русской епархии в Венгрии; переводит сочинение «Последние дни Иерусалима».

Делает много для русско-сербских церковных взаимоотношений. Выступает на европейских конгрессах, рассказывает о них землякам в таких статьях, как «Конгресс католиков Венгрии и Угорские русские», «Мое пребывание на старокатолическом конгрессе в Кельне».

Выходит, не случайно профессор Горчаков, его современник, заявил, что отец Кустодиев – один из самых видных и способных деятелей в русской духовной литературе.

Наконец-то и на родине заметили его самоотверженное служение России.

Константин Лукич, глядя на книжные полки, заставленные журналами и сборниками с его трудами, улыбался: «Вот и засветилась моя далекая звезда детства и пришла, словно из вычитанных романов, слава».

Боже, а сколько накопленных, пухлых папок с архивными материалами ждали нетерпеливо на полках своей очереди! Дабы воплотиться в слово ученого, историка и богослова.

Эту пелену с загадочной завесы приоткрывает его лучший друг. «Дни о. Кустодиева были уже сочтены. В часы светлого самосознания он не мог не видеть, что в лампаде его жизни осталось мало елея, и счел долгом отказаться от почетного избрания».

С юных лет наш герой мечтал побывать в свободолюбивой Италии, этой талантливой стране гордых римлян, раскинувшейся у берегов лазурного Средиземного моря!

Постоянная занятость не давала ему возможность осуществить давнюю мечту.

Но пришел день, и Константин Кустодиев вступил на землю цветущей и независимой Италии. Он, перенесший немало, так мечтал о великом будущем для своей России и писал здесь об этом. Его потрясает в Милане ушедший в небеса собор, громадный, мраморный и… вечный. Он отдыхает в густой тени столетних дубов, но они напоминают ему российских исполинов, и душа его вновь и вновь обращалась к матушке — России.

И тут его внезапно сразил и безжалостно скрутил тиф.

Несколько недель пролежал он одиноко в номере гостиницы без близких людей, и почти без медицинской помощи… Боли были ужасные, сохранились его последние строки: «И будет ли конец моим мучениям!»…

Он так просил сопроводить его на земли исконно славянские, к храму своему православному, к Будапешту…

По усопшему звонко звонил колокол, а на широких площадях ворковали голуби и целовались влюбленные. Жизнь продолжалась!

Как вдруг сизокрылая голубиная стая резко взмыла ввысь и так долго – долго, как будто бы прощаясь, кружила в вышине над храмом, тихо роняя на землю пушистые перышки…

Но почему о нем в России не было напечатано ни одного некролога?

* * *

А его ждали другие берега и новые страны, но смерть оборвала жизненный путь нашего земляка.

Мальчик из волжских степей, мечтавший увидеть прекрасный мир, сделать его добрее, лучше, счастливее до последних дней, перешагнул в мир иной.

На мой взгляд, он осуществил все, о чем мечтал! Пусть не он сам, так его потомки, земляки, россияне, к которым он обращался.

Чудесный звон колоколов раздается над просторами России, звучат они и на родине Константина Кустодиева, в старинном селе Цареве! И сейчас мы говорили о нем, вспоминали.

И все для того, чтобы возвратить из сумерек забвения имя его. Пусть в памяти навсегда сохранится писатель и историк Константин Кустодиев, священник, наш замечательный земляк. Наша гордость российская!

Я смог побывать в цветущей Испании,дышал воздухом ее старины!

Как и мой герой, шагал по древним улочкам Валенсии и Барселоны, восхищался ее храмами... — я жил жизнью нашего земляка Кустодиева! Вот так встретился я с ним, его великой тенью...

На фото: Вот и я на земле испанской...

© Copyright: Николай Бичехвост, 2011

Звезды Голливуда и магараджи Индии, азиатские монархи и европейские зрители, эмигранты — все рукоплескали лихим конным номерам казаков, их горячим пляскам и песням! Откуда эти бесстрашные и ловкие герои, — потрясенно вопрошали зрители?

Ураган Гражданской войны выбросил в изгнание плеяду казаков, отменно владеющих особым видом воинского искусства — казачьей джигитовкой. На дальних берегах им надо было выжить и не уронить казачьей чести!

Среди джигитующих по белу свету кубанских, терских казаков мы видим великолепную группу из 20 донских казаков. Среди них есаулы Мелихов и Юрков, полковники Шляхтин и Зеленков, войсковые старшины Болдырев, Кузнецов и Голубев, братья Симоновы… Любители лошадей, они крепко сидели в седле, уверенно владели шашкой и пикой, брали немыслимые препятствия.

Начало было положено в 1925 году, когда на призыв белого генерала А.Г. Шкуро в сиятельный Париж «слетелись» лучшие наездники-казаки за границей. Вот тогда-то из Болгарии и прибыли в Париж бывшие участники Белого дела, донцы братья Симоновы.

«Колоритными фигурами Донского войска были три брата Симоновы: старший Николай в чине сотника и младшие – Иван и Григорий, оба подхорунжие. Все песенники, а младшие отличные и бесшабашные джигиты. Они казаки станицы Гундоровской», рассказывают их современники.

Париж кутит. Над стадионом «Буффало» духовой оркестр разносит военные русские марши, хор в сто казаков во весь голос распевает воинственные донские и кубанские песни. Десятки тысяч парижан, раскрыв глаза, изумляются, как на гарцующих скакунах, в косматых папахах, мчатся десятки казаков, джигитуя на ходу. Ибо более ста лет, от войск донского атамана М.Платова и до этого дня, не видел Париж поразивших его казаков-удальцов.Колоритная казачья группа участвовала затем на съемках роскошного фильма «Наполеон», где была личным конвоем императора.

Талантливый руководитель казаков-джигитов по странам мира, сам прекрасный наездник, полковник,историк, казак Федор Елисеев вспоминает о братьях Симоновых.

«Лихие и разгульные – они пользовались всеобщим уважением джигитов, но младший любим был исключительно, и все его называли Гришей. Шашкой и пикой он владел исключительно ловко и поистине смертельно».

И еще о Симоновых. «Все были непревзойденными певцами. Сухие в теле, высокие, смуглые лицами, с черненькими усами, младшие два с задиристым характерами за всякую правду – они были настоящими донскими степными орлами. Старшему тогда было чуть свыше тридцати, а младшим – меньше. Они были оригинальны, почему и оставили о себе среди всех джигитов неизгладимый след».

Много лет Симоновы восхищали своей удалью зрителей. Вихрем на конях идет их скачка, то стоя вверх ногами, то три пирамиды — стоя на плечах двух казаков везут вверх ногами третьего, «увоз раненого», «умыкание невесты», и другие захватывающие дух трюки. В антракте группа казаков выходит бодрым строем, и под бубны, тарелки и гармонь звучат задорные песни, танцоры бешеным вихрем кружатся в пляске.

Финальным номером, (один из них оказался трагическим для Ивана Симонова) был пылающий соломенный барьер, облитый керосином. На него наездники скакали в колонне по три, а потом мчались развернутым строем. В клубах пламени и удушливого дыма на миг скрывались казаки, и тут же выскакивали на сумасшедшем карьере, неслись на зрителей с обнаженными клинками и диким казачьим гиком!

Свою удаль казаки-джигиты демонстрировали в Австрии и Швейцарии, Германии и Чехословакии, в Италии и Индии… Плывут они на пароходах с конями — неразлучными друзьями в чудные, невиданные края: на остров Ява, в Гонконг и Индокитай, появляются в жаркой Бирме и Сиаме, их видит Малайский полуостров и Филиппинские острова…

В Голландии джигитует группа донского казака Григория Снесарева. В Камбодже прибывшую труппу радушно принимает семья донского казака Якова Федоровича Аксенова, начальника большого предриятия.

В гордой Мексике «В каждом городе нас, казаков-джигитов, на станциях встречали мэр города или губернатор, обязательно с духовым оркестром трубачей, с цветами, офицеры, солдаты, полиция. Все нам козыряли. Такова была нам слава и честь.

За шесть представлений в Мехико-Сити нас посетило около 175 тысяч зрителей,… нам платили золотыми и серебряными монетами». Здесь в джигитовку включаются жившие три года среди мексиканцев казаки, сотники А.Крот и Н.Сахно.

На берегу Средиземного моря, в красавице Ницце танцор труппы Миша Жуков из донской станицы Суворовской, так поразил итальянцев жгучими танцами, что его оставило у себя богатое ночное кабаре.

В 1926 году казачья артистическая труппа прибыла в знаменитый Голливуд. Со звездами экрана и ковбоями казаки снимались в фильмах по романам Л.Толстого «Казаки» и «Воскресенье», работали «индейцами» в фильме «Последний бой», как аргентинские ковбои бились в фильме «Гаучо».

На лошадях скакали без седел, взнуздывали их веревкой. Метали из луков стрелы, падали на землю на полном карьере. Донцы удивляли бывалых ковбоев: они не только обходились без отчаянных каскадеров, но и те переняли многое у бесстрашных казаков.

«В Голливуде нами поражались. Говорили, что казаки не люди, а черти. Они, видимо, слеплены из теста, потому что как упадет с коня казак, так снова на него вскочит, как ни в чем не бывало».

Братья донцы Симоновы, пройдя через многие страны и моря-океаны, втянулись в свою нелегкую работу. Но вдруг Иван Симонов, на одной из джигитовок упал в пылающий соломенный барьер, облитый керосином, задохнулся от дыма и от полученных тяжелых ожогов скончался. Жизнь была, как в той казачьей песне:

Ай да на своем донском конечку

Насквозь пламень пролетел.

За большую казак храбрость

Смерть геройскую принял.

В Калифорнии, в цирке, упал на скаку с лошади и разбился насмерть отличный джигит казак Иван Корнилов…

Смерть в джигитовке была, словно смерть в бою…

Все это повлияло на младшего Григория Симонова. Он бросил опасную джигитовку, женился и обосновался в Бельгии. Здесь же проживали славные казаки – джигиты, донские старшины В.В.Кузнецови и А.М.Голубев.

В Нью-Йорке осели донской есаул Ф.А. Сохранов, «короли» по метанию кинжалов младшие урядники Д.В. Матвиенко и Г.А. Солодухин.

Активные участники джигитовки казаков по белу свету донец Н.Я. Шляхтин закрепился в Марроко, а М.С. Зеленков обосновался в Парагвае…

Все они с непрошеной слезой слушали песни эмигранта Александра Вертинского: «Здесь шумят чужие города, и чужая плещется вода и чужая светится звезда», но в отлитие от аристократически-манерного певца, в Совдепию джигитовщики не пожелали возвратиться.

Еще в 1965 году ловко джигитовали по всей Европе казачьи группы, среди которых не сходили с коня 73-летние донские казаки есаул Юрков и подхорунжий Пахомов. Упомянутый белоэмигрант Ф.И. Елисеев в воспоминаниях «Джигитовка казаков по белу свету» сказал о таковых:

«Как строевые лошади, они втянулись в свою работу десятками лет, и старость для них относительна.

Поистине — велик дух казачий!»

Его словами мы и закончим наше эссе.

© Copyright: Николай Бичехвост, 2011