Это случилось на Аляске. Ступал 1802 год.

Английский корабль «Юникорн», приспустив паруса, осторожно приближался к острову Кадьяк, высматривая, не захвачен ли русский форт жестокими индейскими воинами. «Слава Всевышнему!». На берегу показались крепкие стены редута с бастионными пушками, бревенчатые казармы для служащих, склады под припасы и небольшой храм с крестом наверху… А вот заспешили навстречу с ружьями в руках и встревоженные поселенцы, по крестам на груди можно было различить в толпе священнослужителей.

Капитан Барбер, сошедши к живущим, ошеломил их жуткой вестью. Зашедши в залив острова Ситха, поближе к Михайловской крепости русской, они с командой обнаружили страшное побоище и разграбление. От стоящей на берегу крепости, двухэтажной казармы, строений остались лишь обугленные головешки, среди тлеющих бревен валялись изуродованные и окровавленные тела, утыканные пернатыми стрелами. Многие умерли от пыток. На шестах были насажены головы защитников форта. Чудом спаслись от резни ликующих индейцев привезенные сейчас на корабле двое израненных русичей да алеутов, и еще восемнадцать кадьякских женщин.

Возгласы горести поселенцев сменились негодующим ропотом, когда капитан потребовал с них за спасение этих людей меховых товаров на 50 тысяч рублей! «Креста на нем нету! Дружества и выручки не разумеет. Господь накажет жадного торговца людьми»,- крестились первопоселенцы.

Крепкий монах Герман промолвил: «От алчности таких белых к мехам, туземцы не доверяют пришлым христианам, сами поражаются корыстью и идут на захват чужих товаров и крепостей. С такими купчинами неможно приводить к святой вере здешние народы».

И никто тогда не мог подумать, что на плечи этого Германа ляжет вся тяжесть священнической и просветительской работы на Русской Аляске.

…Наверное, не все знают, что Русская Америка была создана усилиями отчайных и толковых людей, как Шелихов, Баранов, Резанов, Кусков, Загоскин. А так же благодаря священникам Герману Аляскинскому, Иннокентию Вениаминову и другим подвижникам в этом суровом краю.

Купец Григорий Шелихов, пионер проникновения россиян на Аляску, замышлял грандиозные планы — развернуть в Америке богатый пушной промысел. Корабли его, следуя явно и тайно, поспешали закреплять на стылых американских берегах и островах медные доски с гербами и надписью «Земли Российского владения».

От Шелихова заторопился в Санкт-Петербург гонец с просьбой прислать в Америку для изучения евангелия священника и дозволить установить на острове Кадьяке церковь. Благонамерение его «осчастливлено было особенною волею императрицы Екатерины Второй, повелевшей вместо одного священника определить большую духовную миссию». Ведь во время аудиенции Шелихова у Екатерины он обещал ей — возвести в колониях церкви и школы, да хорошо обеспечивать миссию для просвещения туземцев и обращения их в православную веру.

На трех парусных галиотах в августе 1783 года Шелихов, на борту вместе с промышленниками и женой, вышел в путешествие по волнам к берегам Америки, держа курс на остров Кадьяк. По бурному океану, натерпевшись лиха, добирались к острову без малого год. Вот на этом стылом Кадьяке Шелихов и основал крепость. В колонию сию затем прибыла в 1794 году на дряхлом судне первая российская духовная миссия. Состояла она из восьми лучших монахов славного монастыря с острова Валаам на Ладоге. Среди них находился и инок Герман, отменно знавший дух Святого писания и творения учителей церкви.

Правитель Русско-Американской кампании Баранов, (бывший приказчик Шелихова), в крепости сей торжественно объявил миссии, что будет на Кадьяке строить бревенчатую церковь! И жертвует на богоугодное дело от себя 1500 рублей, и… дает еще в придачу 500 рублей служителям!

Баранов нахмурился. К его недоумению, почин его почему-то не вызвал особого восторга у миссионеров.

А те, накинув для тепла поверх ряс плащи лосиные, упрекали его: «Мы-то надеялась, что для служения уже выстроено жилье да церковное помещение. А приехали на пустое место, где голые каменья да валуны, а из-за них то и гляди, получишь стрелу или копье в спину от индиан. Здесь одной молитвой тяжко будет выжить!».

«Да вы ж не бояре, а труженики Христовы!- взвился сытый по горло заботами суровый Баранов.- Прислали-то вас ранее времени, посему начинайте рубить избы сами, а мы подможем. Вот вам и топоры и пилы. Да поспешайте, лютая зима не за горами. Ну, давай вам Бог удачи!». Баранов и его люди ютились кто в холодных палатках, кто в слепленных на скорую руку, протекающих от ливней хижинах, и поэтому не могли понять сетований миссионеров. К тому же Баранов жесткой рукой наводил порядок среди непокорных мореходов да вольных охотников за пушным зверем, не признававших никакой дисциплины и мало почитавших «энтих пришлых попов».

Устроившись в бараках вместе с промысловиками, братия, рубя день и ночь, вековечные деревья, принялась возводить из бревен церковь и монастырь, изготовляла походные церкви. Колокола для храма были привезены из России за тысячи верст. Так эта церковь Воскресения стала первым православным храмом на чаемой земле американской. И вспоминаются мне слова:

Крест над церковью вознесен

Символ власти ясной, отеческой,

И гудит малиновый звон

Речью мудрой, человеческой.

А у инока Германа от забот шла кругом голова. Главной попечением его было не только проводить службы среди людей Российско-Американской компании. Но и обращать в православие и помогать алеутам, креолам и индейцам приобщаться к лучшему обиходу, хозяйствованию да грамоте. Вести туземцев за собой из тьмы суеверий и невежества к свету духовному! Так широко видел он возложенную на него миссию!

Под руководством архимандрита Иоасафа приуспели наши миссионеры даже на далеких снеговых островах и американском материке. Ставили на вершинах взгорий громадные рубленые кресты из сосновых бревен. Шутка ли, только за один год, окрестили да обвенчали до десяти тысяч язычников – охотников на моржей и тюленей, ловцов на зверей да рыболовов. А ведь сами порою околевали от стужи, жили на «подножном корму», питались моллюсками и китовиной. Хорошо, что ещё не били орлов, ворон, и не глодали, что, попадя, как недоедающие туземцы. А над колонистами уже нависла тень костлявого голода. От лютой цинги начали потреблять мясо северных сорок с диким луком, чем и спасались.

«Господь нас не оставит в беде!»- ободрял людей Герман с братией, хотя видел, что многие уже отчаялись. Наконец за тюками заготовленной пушнины заявился, наконец, в бухту корабль из Охотска, с трюмами, набитыми бочками с солониной, салом и сахаром, горохом, мукой и крупой, что и избавило колонию от неизбежной гибели.

Сам Герман, сбитый и жилистый, участвовал при разгрузке груза с судов, заготовке дров в чащобах, либо на хлебнее – пекарне и никогда не гнушался простой физической работы. Более того, затеял потихоньку на огороде агрономические опыты по выращиванию разных чудных овощей, неведомых в глаза местному населению.

Начальник Баранов, несмотря на острую неприязнь и взаимные обвинения с духовными лицами, поражался: « Не глядя на тяготы и заботы жизни, сей Герман, привел в лоно церкви и крестил сотни туземцев».

Вечерами Герман с новокрещенными друзьями- алеутами Демьяном, Симоном, Мефодием, индейцами Федором, Калистратом, креолами Кузьмой, Савватием и другими, их женами и детворой, слушал, как промысловики выводили сложенную ими песню «В восемьсот третьем году на Кадьяке — острову», а то и залихватскую, со свистом «Я по сенюшкам гуляла…». А затем индейцы в пламени костров, и под уханье сов, удивляли всех неутомимой пляской. Герман слал за тридевять земель, в незабвенную монастырскую обитель на острове Валаам письма, и все подмечал: «Алеуты своей ласковостью и желанием креститься весьма нас удивили».

Однако словно рок витал над миссией! Ибо через время из всех членов миссии Герман остался один!

Вначале умер страшной смертию от рук и копий индейцев на берегу озера иеромонах Ювеналий, (бывший горный офицер) – этот первый православный мученик на земле Аляски. Погиб в штормующем океане на разбитом корабле глава миссии Иоасаф и два его помощника, (и с ними в пучине 85 человек), а иеродьякон захворал безнадежно и уехал восвояси в теплую Россию.

Частокол крепости потрескивал от ядреных морозов. И хотя печурка в избе топилась без перерыва, иней цепко держался в углах жилья. Герман снял нагар со свечи, крепко задумался над письмом. Вся забота о православном обиходе жильцов Алеутских островов теперь лежит на нем. А эти, согнувшиеся под ворохом шкур два тщедушных монаха не гожи ни телом, ни духом. Пополнения и не жди. За всю миссию работником остался он, один как перст. Как бы не загубить свершенное дело, но и приумножить его, находясь среди иноверцев? Если бы купчины не обижали бедных американцев, да не было им обиды от служащих компании, то все дела пошли бы лучше и веселей!- тем и закончил он очередное послание на родину.

«Только любовь преподобного Германа продолжала согревать сердца местной паствы, зачастую ограждая её от насилий компанейских властей», писано в старых источниках.

Да, этот безбоязный священник не давал в обиду «американцев» зажиревшим властям. Герман сам являлся к правителям компании с просьбой за несправедливо наказанных и провинившихся. Особенно обличал чиновников, допускавших жестокие поступки к замордованным алеутам. Но чернильные души те, сидя за колченогими столами, исступленно строчили на него клеветы и доносы, старались притеснить при всяком удобном случае. Якобы он подговаривает немирных индейцев и алеутов к возмущению супротив русских властей. Однако при инспекции все их пасквили разлетались в пух и прах.

«Преподобный Герман стал для них (туземцев) истинным добрым пастырем и защищал их, как мог, от злых и хищных людей, которые видели в островитянах только объект для жестоких вымогательств и насилия», заключают дотошные исследователи.

Человек с отзывчивым и добрым сердцем, он никогда не уклонялся от рассмотрения споров и ссор несдержанных туземцев, предпочитавших праведное суждение священника бездушному приговору начальства. Всегда старался умиротворить враждующих, выезжая для чего и в снежную метель и жестокие морозы. Особенно заботился о восстановлении мира в семьях. Ибо ведал тяжкие случаи, когда во гневе мужья убивали неверных жен, а жены отравой изводили мужей.

По холодным ночам, когда ломило застывшие руки и ноги, а в речке громко били хвостами по воде бобры, Герман размышлял, что в этих полудиких племенах явственна натура человеческая. Подобно нам, они слагают песни и создают орнаменты, картинки и другие художества. Им свойственны зачатки знаний и соображения об устройстве общества. Шаманы с бубнами поют о славе великих предков, а меднокожие красавицы украшают свои плечи горностаевыми накидками. А мужественные алеуты! Попадая по несчастию в лисьий или волчий капкан, и вынужденные лишиться ноги, они под ножом с улыбкой расставались с нею.

Поверьте, любовь этого пастыря к опекаемой пастве в часы гибельных несчастий доходила до самопожертвования. Однажды приставший к острову Кадьяк корабль из Соединенных Штатов доставил с продуктами смертельную для туземцев заразу — оспу. На беду на острове не было ни врачей, ни лекарств. Алеуты, подверженные простуде и жившие грязно, в духоте, вымирали мгновенно.

«Я не могу представить себе ничего печальнее и ужаснее того зрелища, которым был поражен, посетивши алеутский кажим! Это – большой сарай или казарма с нарами, в котором живут алеуты со своими семьями; в нем помещалось до ста человек. Здесь одни уже умерли, остыли и лежали подле живых; другие кончались. Стон, вопль, раздирающий душу! Я видел матерей уже умерших, по охладевших трупам которых ползало голодное дитя, тщетно с воплем искавшее себе пищи… Кровью обливалось сердце от жалости!», — сообщает очевидец.

В эти дни скорби, (а моровое поветрие продолжалась целый месяц), Герман не щадя себя, посещает одоленных страхом больных. На его глазах все бежали друг от друга в дебри лесные, от боязни заразиться. Здоровые избегали прикасаться к смердящим трупам, и тела умерших валялись без погребения. А Герман, не убоясь смерти, неутомимо увещевает и ободряет хворых, призывает к покаянию, и приготовляет безнадежных к концу жизни.

По истечении мора, все смотрели на Германа как на чудо, ибо, будучи в лапах неумолимой смерти, он ей не поддался и остался жив!

Он же, озаботившись, не оставил без присмотра множество малых детей умерших островитян!

Послушайте, как взволнованно звучит голос Германа в письме к правителю колонии: «Я, нижайший слуга здешних народов и нянька, от лица тех перед вами ставши, кровавыми слезами пишу вам мою просьбу… Отрите слезы беззащитных сирот, прохладите жаром печали таящиеся сердца, дайте разуметь, что значит отрада!». И открывает приют с обучением грамоте и трудолюбию обездоленных сирот и малолеток. На каждом из них висел на груди на цепочке кипарисовый крестик.

Сам Герман полагал и рассказывал, что закалился характер его смолоду, с 16 годков. Тогда поступил он послушником в Троицкий монастырь под Петербургом, где пробыл шесть непростых лет. Там приготовили его к строгой, выносливой монашеской жизни. Он принял иноческий постриг и перешел в известный на Святой Руси Валаамовский монастырь на Ладоге. Оттуда и пошел путь его на Америку. Суждено ли ему увидеть когда-нибудь яблони в цвету, колосящиеся поля и багряно-рябиновую осень родины?

В один из дней крепость на Кадьяке задымилась и загрохотала пушечными выстрелами. В тревоге выскочили жители, не набег ли воинственных индейцев? В залив заходил под пирамидой парусов многопушечный фрегат, но чей? Ходили слухи и про буйствующих пиратов… И вот парусник ближе — ближе, и плещется на ветру российский флаг! То в первом кругосветном путешествии после долгого плавания зашел к ним военный корабль «Нева» под руководством капитана Лисянского. Не передать радость встречи колонистов с земляками!

Горячо приветствовал отважных моряков помощник Баранова и все миссионеры.

«Каждый может себе вообразить, — записал в дневнике Лисянский, — с каким чувством надлежало мне принять это поздравление, видя, что я первый из русских, предприняв столь трудный и дальний путь, достиг места своего назначения…».

А что же сам правитель Баранов? Он так же враждебно относится к оставшимся членам миссии и пишет жалобы в Священный Синод? О нет! Авторитет его здесь укреплялся, и повысился среди монахов и мореходов в связи с Указом императора о пожаловании ему чина коллежского советника и дворянина. Баранов видя, как Герман выполняет огромную священническую деятельность, и пораженный силой его характера и глубокой верой, сам тянется к нему. Да так, что доверяет Герману воспитание и начальное образование своих детишек, сына и дочери.

Не хлебом единым сыт человек, — молвит Баранов, — и выделяет в здешнюю школу на учащихся сирот из русских и туземцев тысячу рублей! Удивительно, но возникшая между Барановым и Германом дружба продолжалась до самого конца службы правителя в Америке (он скончался на пути в Россию, и был похоронен в водах Индийского океана).

А затем судьба сведет Германа со следующим правителем Российско-Американской компании Яновским, который был женат на старшей дочери Баранова. Летом 1819 года Яновский отбывает в инспекционную поездку на остров Кадьяк, где, проверяя желчные доносы на Германа, близко познакомился и сблизился с ним. С женой они часто будет навещать его и вести духовные беседы. Хотя ранее сей лощеный молодой офицер и аристократ совершенно безразлично относился к религии, и с иронией отзывался об этом монахе — служителе алтаря.

И вот Герман задевает скрытые, какие-то тайные струны в душе главного правителя русских колоний. Настолько сильно, что Яновский по возвращении в Россию пошел по стопам своего наставника и тоже принял монашество. Сын его Александр, приняв постриг, тоже ушел в монастырь. Яновский всю жизнь бережно хранил в шкатулке теплые письма от отца Германа, как величайшую, бесценную реликвию.

С летами Герман стал широко известен на Севере Америки. О нем ведали высшие духовные власти и в державе российской. Предлагали за деяния его большие и мудрость посвятить в сан иеромонаха, возвести в архимандрита, направить в известную Пекинскую духовную миссию. Но этот скромный человек отказался от всех постов!

И избирает местом своего поселения близ Кадьяка, пустынный и дикий остров Еловый. Почему? Он так напоминал душе его благословенный остров Валаам суровой красотой скал, пенистого прибоя, дремучего леса. Он даже называет его: Новый Валаам. На нем он прожил сорок лет! Много занимался с новокрещенными индейцами, креолами и алеутами. И летят из Америки весточки его в Россию, в Валаамскую обитель: «Я в уме воображаю любимый мною Валаам, на него всегда смотрю я через Великий океан!».

Первое лето Герман обитал в земляной пещере, выкопав её своими мозолистыми руками. К морозной зиме близ неё была выстроена под жилье небольшая келейка, часовня и домик для приема посетителей. Спал он на скамье, на вытертой оленьей шкуре, голову вместо подушки клал на кирпичи под шкурой, прикрывался вместо одеяла деревянной доской. Ею же завещал покрыть его и в могиле. Носил на себе тяжелые вериги с крестом и обшитыми кожей цепями. Обогревался теплом светильника с тюленьим жиром.

Как же выглядел этот подвижник благочестия? Тот же Яновский описывает его так. «Живо помню я все черты, сиявшего благодатью лица…, его приятную улыбку, кроткий, привлекательный взор, смиренный тихий нрав и его приветливое слово; лицо имел бледное, глаза серо-голубые, исполненные блеска. Речь его была не громкая и весьма приятная».

Приехавшие на остров морские офицеры, блистая эполетами и благоухая запахом рома, раскрывали рты от изумления! Герман, накинув старую монашескую рясу и клобук на голову, вел гостей при параде на свой земельный участок. Их взор и вкус ласкали сочные овощи на обильном огороде, где произрастала огромная красная репа и белокочанная капуста, и редкий фрукт- картофель, чеснок и всякие плоды, взращенные неустанными трудами природоведа в заплатанной рясе и драных сапогах. А удобрял все он добываемыми морскими водорослями. Это были начальные опыты овощеводства в стылых условиях Аляски, кою украшали лишь разноцветные сполохи северного сияния. И с полным правом Германа, с его опытной земледельческой станцией, можно назвать первым естествоиспытателем Русской Америки.

Добавим, что правитель Резанов, прознав, что Герман на острове возится с опытами сам, отправил к нему на лето двадцать молодых туземцев, дабы приучать их к занятиям земледелием. Они – то и стали первыми учениками этой первой агрономической школы на Аляске. Возвратившись после практики в свои селения, молодые земледельцы приучали своих односельчан-звероловов к целительному огородничеству.

А чем же еще питался отшельник Герман, переглядывались гости в затянутых мундирах. И священник пояснял охотно, что хлебушком балуется изредка, когда привозят его из России. Рыбку ловит сам, а то выходит на кожаной байдаре с алеутами в море, а грибки собирает в лесу и засаливает на зиму. Соль дорогую, где берёт? Да Господь всё дает, только не ленись. Солицу — то вываривает из морской воды, и новокрещенные американы приохочены к этому. Сам он вкушает мало, а большую часть съестного продает и на вырученную денежку содержит сирот — учеников своих. Вот она, рядом обитель этих первобытных детей природы, в ней и училище, в коем письмо, арифметика, география и

закон Божий изучаются похвально. И еще пение… А к нехваткам всяким они приспособились, вот лампадки вместо масла привозного заправляют медвежьим жиром, а благовестили вначале, ударяя в медный котел…

«Его беседы были настолько увлекательны и так умело применялись к слушателям, что их с одинаковым вниманием слушали как полудикие алеуты, так и образованные лица, например, капитаны и офицеры кораблей, приходивших в Америку из России», подтверждают дотошные историки.

Несмотря на скудность образования, Герман вследствие постоянного размышления и умственной работы над собой, достиг глубоких духовных познаний и отличался прозорливостью. Так, правителя компании барона Врангеля он поздравил с чином генерала. И скоро пришла казенная бумага о том. Когда по доносу на отца Германа служитель компании Пономарьков обыскивал келью, жаждая найти у него ценное добро, и начал топором нещадно взламывать пол, то Герман молвил: «Друг мой, напрасно ты взял топор, это орудие лишит тебя жизни». Так и случилось. В Николаевском редуте напавшие индейцы ему, сонному, отрубили голову.

Яновский, отслужив свой срок, заехал к Герману с женой Ириной перед отъездом в Россию, чтобы попрощаться и получить благословение, но Герман упорно просил его не уезжать и не брать в Россию Ирину. Ибо она, выросшая среди дикой, вольной природы, не вынесет шумной столичной жизни и резкой перемены климата. В чем оказался и прав, ибо здоровье Ирины в России стало таять, и вскоре она умерла от неизвестной болезни.

Считается, что «Герман был человек, благоугодивший Богу». При внезапном наводнении на острове Еловом, набожные индейцы покинули свои хижины, эскимосы – полуподземные жилища, алеуты — древесные шалаши. Голосили женщины и малые чада, боясь, что водяная лавина захлестнет и накроет весь остров. Все со страхом прибежали к нему. Герман, держа в руках икону Божьей Матери, вышел навстречу волне и начал горячо творить молитву о спасении. Вода дошла до его ног и дальше не пошла… Высоко над ним летели белоснежные лебеди и в небе раздавались серебряные звуки их труб. Чудны дела твои, Господь! – восклицали его современники.

Прослышав о прозорливости и учтивости Германа, высокообразованные командиры и офицеры военных кораблей, прибывшие в колонию, не упускали случая пригласить его на судно. В кают-компании с чаем и сухарями интересные беседы о суровой жизни и делах поселенцев, о вечности, спасении и судьбах Божьих заходили за полночь. И как бы глубоко и душевно не затягивались желанные встречи, шлюпка всегда доставляла отца Германа ночевать на берег, где его в волнении поджидали новокрещенные.

Боже милостивый! Как он беспокоился о здоровой нравственности алеутов! В воскресные и праздничные дни собирались они во множестве, взрослые и дети, в часовне возле кельи, и внимали с благоговениям его молитвам и наставлениям. И над дикими островами лились церковные песнопения его туземных воспитанниц.

Бывало и так, что в лесной чаще внезапно окружали отца Германа воинственные индейцы-лазутчики, вооруженные короткими копьями и луками. Но, узнав имя его, отпускали, и обитель не трогали.

«Посвятив себя всецело служению Богу и ближним, вдали от любезного Отечества, в скорби, лишениях и подвигах проведши свой долгий век», так отзывались о Германе его достопочтимые биографы.

Кончина праведного Германа была достойна его жизни. За несколько дней до смерти он сделал все распоряжения и предсказал: «Когда умру, похороните вы меня одни. А священника не дождетесь!».

За несколько часов до кончины велел зажечь свечи и читать о деяниях святых апостолов. Во время чтения тихо и скончался. То было на 81 году его жизни 13 декабря 1837 года. Действительно, свирепая буря прервала на целый месяц сообщение между островом Еловым и Кадьяком, посему священник не мог прибыть. Весь месяц находилось без погребения в теплом доме тело Германа, и не изменилось, не разложилось. Так и похоронили его без священника в глубине леса воспитанники его, окружив место то оградкой и поставив памятник с надписью. В день смерти старца многие люди видел светлый столп, который поднялся от острова Еловый к небу.

Часовня на острове Еловом, при которой погребен отец Герман, считалась особо чтимой, и свет лампадки в ней никогда не гас. Местные жители почитали его святым и неприменно ездили туда служить панихиды.

Нет, с его смертью не умерло здесь православие! Посеянные зерна дали обильные всходы! Православие могучей волной распространилось по всей Аляске и алеутским островам. Воспитанники Германа станут толмачами-переводчиками, врачами и негоциантами, служащими и штурманами кораблей компании. Они принесут пользу, честь и славу Русской Америке!

…Пройдет более века. Простого инока Германа признают 9 августа 1970 года православным святым Америки. Обряд канонизации этого апостола-просветителя Аляски совершит в присутствии паломников Соединенных Штатов и высших чинов православной церкви сам митрополит Всея Америки и Канады.

А на каменистом острове Кадьяк процветает семинария имени Святого Германа, и учатся в ней выходцы из местного населения, многие из которых потомки русских служащих Российско-Американской компании.

Они идут священниками в самые отдаленные места Севера, несут свет духовности и просветительства алеутам, индейцам и креолам, которые почему-то носят русские фамилии и пьют чай из медных русских самоваров, невесть когда попавших на Аляску….

Немало дорог на Руси Великой. Одних она вела, разве что до ближайшего поля или речки. А другие уходили по ней так далеко, как только позволяло воображение: в далекие страны, таежные дебри, на снежные горы, «в край не пуганых птиц»!

Такая дорога — судьбина и увела десятилетнего казачонка Ивана Петрова.

Из родной станицы Федосеевской сначала недалече, в Зотовское духовное училище, а потом все дальше и дальше от тихой речки Бузулука и родных казачьих мест!

Она вела нашего земляка по пути необычному, который выбирают лишь немногие и упорные, но следуют ему до конца.

Осенью 1849 году Иван Петров уверенно шагал с котомкой на плечах

— навстречу своей мечте! Он хотел получить духовное образование, чтобы стать миссионером — подвижником!

Годы учебы его в Зотовском духовном училище, что в области Войска Донского, а затем в Воронежской семинарии, пролетели быстро.

И вот наш Петров, будучи студентом Киевской духовной академии, принимает непростое решение — стать монахом. Обряд пострижения совершал сам ректор академии 29 марта 1855 года. Теперь наш земляк получает другое имя — Владимир.

Ему исполнилось всего 25 лет!

И вот здесь – то, сначала, я и потерял в архивах следы молодого монаха!

Однако через немалое время нашел редкостные издания, проливающие свет на его судьбу! Копии этих раритетов прислали мне из крупнейших архивохранилищ Москвы и Санкт – Петербурга. Это «Миссионер Владимир — архиепископ Казанский и Свияжский» и личные дневники его, под названием «Записки алтайского миссионера».

Обратимся к этим материалам, каким же был монах Владимир в то время? Это веселый, добродушный отрок. Среднего роста, с короткой курчавой бородкой, ясными глазами, глядевшими через очки. Выросший среди простора полей, он всем сердцем любит природу, людей, отзывается на все быстро и радостно.

Согласитесь, что такая наружность и характер как-то не вяжутся с представлением об уходе в замкнутый мир монашества, в мир религиозных чувств и заповедей!

Но дело в том, что Владимир именно таким путем мог осуществить свои планы к заветному миссионерству! Пылкий, он даже хотел бросить обучение в Академии, чтобы поскорее приступить к миссионерству, как он пишет, на «тот путь, куда звали меня душевные наклонности». И сердце юное его стучало в такт со словами:

Иди ж, стремись к чужим пределам

В непросвещенный дальний край

И там юнейших братьев смело

Христовой вере наставляй!

Но после окончания Академии его направляют служить то в одну, то в другую епархию России. Однако спокойная жизнь не по душе нашему монаху-казаку!

И мысли его все чаще направляются в глубины Дальнего Востока. На заброшенный Алтай и в Забайкалье! Ведь там крепко обосновались пронырливые заграничные пришельцы — миссионеры, англичане и шотландцы! Они широко развернули работу по обращению в католическую веру местных кочевых племен!

Владимир много читал об этом нашествии, и был возмущен, что на российской земле вовсю распоряжаются чужестранцы, далекие от её извечных религиозных и культурных традиций. А природные русские, те оставили в глухой тайге и тундре свои малые народности, без должного внимания! Конечно, имелось в виду приобщение их к православной вере, культуре, улучшение их жизни! Да и не только!

Владимир напористо делает шаг вперед, и добивается перевода на Север, в Томскую духовную академию. Там еще больше убеждается, как тяжела жизнь местных инородцев. «В какой нужде и тьме нравственной пребывают они!». Так напишет потом он на всю Россию.

Перевод его в 1861 году в Санкт- Петербургскую духовную академию совсем не радует. Даже в высоком сане архимандрита. И дела научные не прельщают его. Ведь он никогда не просил легкой судьбы ни у Бога, ни у Святейшего Синода!

Пользуясь пребыванием в столице, он упорно делает второй шаг!

Вместе с высокими благотворителями, княгинями, купцами добивается открытия на полудиком Алтае русской миссии! О чем он так истово мечтал и верил! Сама императрица Мария Александровна приняла новорожденное общество под свое покровительство.

Обер-прокурор Святейшего Синода граф Д. Толстой лично предложил архимандриту Владимиру принять на себя управление Алтайской миссией, на что тот дал смиренное согласие.

Итак, определением Святейшего Синода от 20 ноября 1865 года Владимир был назначен начальником и строителем монастыря на Алтайских горах, с подчинением ему Алтайской духовной миссии.

Какие грозы и молнии, невиданные испытания ждут его в заброшенном таежном краю?

Нередко в литературе миссионер представлен на площади перед храмом, где читает проповедь и проводит обряд крещения иноверцев. Примерно так думал и я, раскручивая нить судьбы нашего Владимира. Но в жизни это выглядит совсем иначе!

Представьте Владимира в маленькой миссии селении Улала (ныне г. Горно-Алтайск, столица республики Алтай), затерянном среди непроходимых северных дебрей, угрюмых гор и бурлящих рек. Где две трети населения составляют неграмотные, примитивные кочевники, не ведающие о другом мире и не желающие порвать с жизнью своих предков! Где в лесах и на горах только волки и медведи поджидали неосторожных путников.

И Владимир с проводником, верхом и пешком, преодолевает от стана к стану сотни изматывающих километров, чтобы составить свое представление о кочевых племенах. Горя желанием нести слово Божье. Посему, не убоясь ни диких зверей, ни бродяг, они проникали далее и далее, защищаемые только крестом. В чащах встречали хворых разбойников, которые просили у них подаяния.

Из записок нашего земляка в первые годы на Алтае.

«Когда мы, усталые и голодные, вошли в одну из юрт, то ужаснулась душа моя увиденному! Оборванные люди, копошатся чумазые дети, кругом грязь, животные. О чем можно говорить с ними? Лишь приветливо улыбнуться. Дать по сухарику детям, да пить кипяток, чтобы согреться. Сколько времени пройдет, когда я заговорю с этими язычниками о душе, о доброй жизни — один Бог знает!».

Переустройство Владимир начал решительно — со строительства!

Он основывает со своими священниками миссионерские селения, в которые переселялись кочевники и многодетные семьи крещенных. В записках рассказывал, что если новокрещенный был бедняк, то ему выдавались домик, корова или лошадь, земледельческие орудия, продукты на первое время. Все это из запасов миссии. А сколько боев с местными властями вынес Владимир, за данные новокрещенным льготы от податей и повинностей, которые щедро текли мимо льготников прямо в распахнутые карманы чинодралов.

С другой стороны, на Владимира ополчились местные князьки — зайсаны, ибо теперь новокрещенные кочевники освобождались от их хомута, и с ними нельзя было обращаться по-прежнему самовластно и бесконтрольно. Тогда языческие князьки воспылали ненавистью и стали преследовать крестившихся сородичей.

Владимир ужасался, ибо жестокостью своей преследования напоминали времена раннего христианства! Желающие креститься рассказывали стонали ему, что пытками, огнем и истязаниями их заставляют отказываться от своего намерения.

Крестившиеся поведывали, что их жестоко бьют нагайками, морят голодом, заставляют есть идоложертвенное, уродуют руки и ноги, а потом захватывают все их имущество. Бывали и скрытые убийства особо непокорных, строптивых… Скажу, что и эту тяжбу-войну Владимир в чем-то выиграл, понудив Томскую губернскую администрацию принять ряд мер, необходимых «для ограждения новокрещенных от обид и для успешного распространения христианства на Алтае и обрусения тамошних инородцев».

А затем окрыленный Владимир, с новыми друзьями приступил к большому строительству начальных школ и больниц! Представьте, им было основано около 20 новых селений. Возвышалось более десяти бревенчатых школ с большим числом учащихся. Вели занятия свыше тридцати набранных учителей и толмачей-переводчиков. Это было невиданно! Среди великого древнего кочевья он осваивал с инородцами сельское земледелие и хозяйство, садоводство, медоносное пчеловодство! В его сердце жила прочная и крепкая любовь к этому величественному, полному суровой красоты краю, в который пришел он с горячим желанием отдать все силы на служение ему. Он часто жаловался своим диаконам, что время летит неудержимо быстро, что он мало вершит дела на славу Божью и на благо Алтая. «Жатвы много, да делателей мало»,- сетовал он.

Этот подвижник открыл училище, мастерскую иконописи, прибыльный свечной завод. А так же устраивал детские приюты, избы-читальни и аптеки. Он усиленно создавал местное просвещение, направлял алтайских мальчиков в Казанскую учительскую семинарию. Смело брался за переводы на алтайский язык священных, духовных и поучительных книг, и выпускал их в собственной типографии. А особенно радовались здесь алтайско — русскому букварю, напечатанному по ходатайству Владимира в Санкт-Петербурге и Грамматике алтайского языка, изданной в Казани. О, как все это нужно было для новеньких 28 церквей и молитвенных домов, простого люда... Хотя вначале познание чужого языка, нравов и обычаев коренных жителей давалось ему с трудом.

К делу миссионерства были привлечены Владимиром студенты, дворяне и торговцы, благотворители из городов российских, Москвы! Да он не жалел и собственных средств. А во время русско-турецкой войны уже сами новокрещенные жертвовали, кто сколько сможет, в пользу раненых русских солдат!

И вот, поди, за двадцать лет неимоверных трудов Владимир создает огромное Миссионерское общество, работу которого одобряла сама матушка – императрица.

А чем же закончилась эпопея иноземных миссионеров, англичан и шотландцев, спросите вы? Да они просто вынуждены были покинуть этот край!

О деятельности алтайского миссионера широко писали газеты. В дореволюционном фолианте я вычитал о нем: «Деяния его были самоотверженными. Он никогда не щадил себя, мерзнул, тонул и голодал, при дальних поездках питаясь нередко кореньями и травами». Шутка ли, при нем христианство проникло во все углы Алтая, вплоть до границ Китайской империи.

Владимир старался сплотить вокруг себя единомышленников, собирал нередко миссионеров у себя дома. Он, человек благодушный и хлебосольный, умел вести задушевные беседы и смешить всех анекдотами, до которых был большой любитель и остряк.

«В миссии его звали орлом. И, действительно, было что-то орлиное в его взгляде. Большие, умные глаза его смотрели смело и бодро на Божий мир, в них светилось что-то проникновенное и бодрящее, их взгляд умел пробуждать энергию в человеке, и не мудрено, что миссионеры шли за ним по его слову на всякое трудное дело, охотно и с любовью подчиняясь ему. Быстрый в движениях, с ясной речью, добрый, чуткий и отзывчивый, он являлся образцом для молодых и старых, и алтайская паства полюбила этого Улу-абыза, как отца».

Но на светлом пути его скапливались грозовые тучи, и виной тому стали большие деньги!

На дела миссии были собраны огромные финансовые средства. За их использованием следил Совет, а отвечал Владимир. Вот на эти-то суммы и позарились прожженные мошенники.

Среди миссионеров неискушенный в наживе Владимир выделял прямо – таки, «бескорыстного купца», строителя дальних церквей и селений некого Малькова. Да тот был явно не промах!

Этот ловкий пройдоха давненько заприметил простоватого подвижника миссионерского дела в дебрях Алтая. Втерся к нему в неограниченное доверие, а заодно запустил алчную руку во вверенные капиталы. Разоблачить Владимиру Малькова было чрезвычайно трудно. Это был энергичный делец, большой дипломат, умеющий необыкновенно искусно заинтересовывать собой других лиц. По наружности казался богомольным, постоянно говорившим о монастырях, юродивых, знаменательных видениях.

Владимир не подозревал, что под такой благочестивой внешностью кроется прогоревший купец и ловкий плут. И Мальков жил и кормился у него несколько лет, отбивая поклоны и крестясь на образа.

На ниве миссионерства вся деятельность этого ненасытного купчины состояла из сплошных приписок, денежных хищений, подлогов векселей и фальшивых документов. К тому же он горел завистью и непомерным честолюбием, желая достигнутое Владимиром выдать, как сделанное им самим, и получить за то признательность общества и блага. И вот злоречивые недруги Владимира, ведая о мошенничестве Малькова в Алтайской миссии, поспешили донести о том в столицу, до сведения государыни-императрицы. Тень тернового венца нависла над архиепископом Владимиром!

Святейший Синод потребовал строгого расследования.

Тогда изворотливый Мальков все прегрешения свои и проступки свалил на главу миссии, доверчивого Владимира. Закрутился беспощадный маховик уголовного дела. Вначале это обвинение повергло нашего земляка в смятение. Но не надолго!

Он лично объехал по Алтаю все места, где якобы Мальков строил храмы и поселки. Владимир собрал множество документов, уличающих Малькова, и с этим багажом отправился прямо в Санкт-Петербург. По обозным разбитым дорогам и ухабам. К дворцу царскому! Чтобы вывести миссию из безотрадного положения!

Тогда меня, отдавшего четверть века следственно-прокурорской работе, очень заинтересовало данное уголовное дело. Ведь по нему Владимиру грозило наказание вплоть до каторги. И оно нашумело в газетах по всей стране! Сколько грязи и пасквилей продолжал изливать на миссионера наглый Мальков!

Этот жулик, жаждавший злата и славы, никак не угомонялся, поддерживаемый прихлебателями. За процессом пристально следили все. Переживал за земляка от мала до велика и Дон родной!

Мне удалось разыскать и изучить материалы о том. Первое, что поразило меня — насколько грязно оно было сфабриковано и состряпано! Второе, удивила способность и умение Владимира в такой сложной, почти безвыходной ситуации, верно проанализировать обстановку.

И найти из нее правильный юридический выход! Ведь, защищая себя умело, собирая дополнительные доказательства своей невиновности, показания многочисленных очевидцев и важные финансовые документы, он один проделал огромную работу целой оперативно – следственной бригады!

Ко всему открылось, что Мальков еще построил для себя на миссионерские деньги склады под хлеб, оборудование для ловли сельдей на озерах, раскрутил меновую торговлю с инородцами, вплоть до китайской границы. А своей торговой базой сделал огромный монастырь в дикой, малоприступной местности.

В довершение всего Владимир выявил, что хваткий брат Малькова на подозрительные денежные средства развернул в Алтайской округе широкую винную торговлю, усердно спаивал в гнусных кабаках-притонах языческое население, киргиз, татар и своих единоверцев- христиан.

Скажу, что Владимир проделал работу, которая еще не под силу каждому профессиональному юристу!

Так вот, по приезде в блистательный Петербург Владимир скинул с плеч тулуп, расчесал бороду, вынул из пазухи — и представил лично обер-прокурору Синода три пухлых тетради с разоблачением деяний Малькова. Поддерживавшие в верхах Малькова сановники постыдно перетрусили. Когда же заинтересованный император самолично изучил сие скандальное дело, то вынес на нем резолюцию: «Отец Владимир не виновен. Весьма рад». Так он был полностью реабилитирован, а Мальков отдан под суд. Народ, истый ценитель, был на седьмом небе: «Надобно того лихоимца-богохульника держать в темнице, пока сам не сгниет».

Однако это были еще не все напасти, посланные хихикающим диаволом. Разгорелась по стране вражда между светской и церковной властью, а кто же из них сильнее? Целью было отстранение духовенства от управления миссионерскими делами, (зачастую многообещающими и прибыльными). И под эти жернова попала Алтайская миссия с ее огромными неосвоенными землями, лесами, пушным зверем, горными запасами. Дабы прибрать ее, готовенькую, к гражданским рукам, стали обвинять Владимира в вышеописанном якобы расстройстве миссии, требовать от него немыслимых бухгалтерских отчетов, создавали иезуитские козни и шельмовали его.

Плелись изощренные интриги на местах, в них втягивались хапучие чиновники земской полиции. Алтайские миссионеры и новокрещенные чувствовали себя овцами среди клацающих зубами волков.

Страсти накалились так, что ярые охотники на Алтайскую миссию отпечатали в типографии все пасквили на нее в большущий том и, потирая руки, ехидно направили его Государыне Императрице.

Тогда в атаку пошел, подобрав полы рясы, сам Святейший Синод, чтобы «очистить архимандрита Владимира и Алтайскую миссию от возводимых клевет». Назначенная им особая Комиссия из ответственных лиц, после тщательной проверки, сделала категорический вывод. «Все выставленные обвинения против архимандрита Владимира и Алтайских миссионеров оказались голословной клеветой» и приложила материалы на 172 страницах. Горький опыт сделал архимандрита далеко предусмотрительным.

Миссию отстояли, и дела ее успешно продолжались... Рассказ об этом занял бы немало времени.

Но я остановлюсь лишь на самом Владимире, который не сломался в самый трудный час. «Час испытаний, посланный Богом», как потом он напишет.

Да, это была крепкая казачья натура!

После Владимир работал еще настойчивее. Хотя он в почетном сане архимандрита, но многое делает сам. День его начинался с зарей, в 4 часа утра, а заканчивался поздней ночью.

Он не выносил полного одиночества, и с ним всегда жил кто-нибудь из родных с Дона, отец или кто – то из братьев. Ведь они связывали его с домом, юностью. Он любил вспоминать мать, которую потерял рано, друзей детства.

Да, еще он много писал в свою станицу Федосеевскую, рассказывал об успехах и начинаниях. Его письма читали станичники и гордились земляком!

Владимир ездил в родной край, радовался знакомым балкам, где пареньками сторожили в ночном лошадей, обнимался с седоголовыми дедами, которые гоняли их с незрелыми арбузами с бахчи, поминал сверстников, преждевременно, а то и никчемно ушедших из жизни, радовался здравствующим. И горевал, что не может пожить дома подольше!

Долг звал его снова в путь- дорогу дальнюю!

А затем он покидает благословенный Алтай.

После торжественного молебна в соборе, обеда и прочувственных речей, обоюдных земных поклонов преосвященный Владимир в дорожном экипаже поднялся на гору. Он вышел из него и долго смотрел на расстилавшиеся под

ногами горные цепи Алтая, долины с синими глазами озер, вечнозелеными лесами, водопадами на кручах, а трехтысячная толпа провожающих окружала его. Хор певчих вознес к небесам незатейливое творение, сочиненное для их отца:

Алтай золотой,

Прости дорогой!

Будь счастлив, родной

И мир над тобой.

Прощаюсь с тобой

На сердце с тоской,

Со слезой на глазах,

С молитвой в устах.

Владимир затем оставил следы духовного и культурного просвещения, благотворительности в Томске и Ставрополе. Он щедро жертвовал на нужды Киевской духовной академии, алтайской миссии и дела церкви.

После мы видим нашего подвижника в Казанской духовной академии. И там он открыл миссионерские курсы, на которые съезжали учиться со всей империи. Выступая в Казани на всероссийском миссионерском съезде, он возрадовался за такой молодой и «многочисленный собор поборников православия и искусных ратоборцев с врагами отечественной церкви. Ничего подобного в наши времена не было, …мы работали на ниве Христовой в одиночку».

Он был интересным оратором, опубликовал свои немногие труды, отличался простотой. И лишь в особо торжественных случаях надевал пожалованные ему многочисленные важные награды.

И думается мне, что из деяний и судеб таких людей и складывается национальное духовное достояние и честь России. Вот и я, земной грешник, сделал немножко, дабы из мрака забвения воскресить имя преосвященного Владимира.

…Документы сохранили рассказы очевидцев, как архимандрит Владимир любил сам чертить всю ночь планы какой — либо постройки. Утром являлся к рабочим, показывал, делал необходимые распоряжения. Потом садился отдохнуть прямо на золотистую стружку. Но бессонная ночь возьмет свое. Владимир склонит голову на стружку, да и уснет крепко. А рабочие, чтобы не жгло его солнце, обложат со всех сторон душистой стружкой, как одеялом и оберегают его сон…

Давайте и мы оставим нашего земляка, архиепископа Казанского, одержимого миссионера Владимира, а в миру казачьего сына Ивана Петрова из станицы Федосеевской, в минуты его сладкого отдыха после трудов праведных.

Повесть моя" От Сталинграда до Люксембурга..." о военной были родителей опубликована в городе-герое Волгограде к 70-ю Победы.

...................................................... ...................................................... ...................................................... ...

«КАТЮША» НАД ЛЮКСЕМБУРГОМ

Грохот взрывов и дикий вой сбросил девчат с нар на пол. Кто-то зажимал уши от страха, кто-то пытался спрятаться под нары, а такие, как отчаянная Катюха, высовывали головы в окна и старались разглядеть, что же там произошло… Сквозь тучи дыма и пыли видны были на небе летящие крылатые бомбардировщики…

Доносились истошные крики на заводе

— Fliegeralarm! Fliegeralarm! Воздушная тревога! Воздушная тревога!

Татьяна выглянула.

В небе, распластавшись по 5-6 самолетов, шла эскадрилья. Одни пробомбили и возвращались, улетали, следом за ним летели другие — и тоже сбрасывали бомбы… И так друг за другом шли, и часто…

Немецкие солдаты в лагере суетились, бегали, грозили оружием военнопленным не выходить из своих бараков. Взвыла сирена, за ней другая…

Опять загрохотали взрывы…

Тогда девчата ломанулись, кто куда, выпрыгивая через окна, рвались через двери и кинулись гурьбой в лес, подальше от того кошмара…

После бомбежки все вернулись обратно в лагерь. Все там осталось, как было, только полицая на вахте, как ветром сдуло.

Налеты, а теперь все знали, что бомбят союзники англичане и американцы, повторялись все чаще… Девчата хоть и боялись, но радовались, что немцы запаниковали. Значит, чувствуют свой конец…

— Вот погодите, расправятся с вами, немчурой, как повар с той картошкой!..

Мать вспоминала, что во время наступления американских войск в сторону Люксембурга, союзная авиация, бомбившая промышленные предприятия, наносила по ним точные удары.

В частности, ни одна из сброшенных ими бомб не упала на территорию лагеря, где находились узники. И она полагала, что, наверное, летчики знали заранее и имели четкое указание не проводить бомбометание рядом с трудовыми лагерями.

А завод продолжать дымить, не прекращал своей работы по выплавке стали, поскольку процесс шел непрерывный, и его нельзя было сразу прекратить либо сразу потом возобновить. Столовая, девчата и парни продолжали трудиться. Ведь здесь кормили. Ходили по-прежнему трамваи с рабочими.

А что творилось на фронтах, девчата знали мало-помалу. Работавшие на заводе рассказывали Марии, Бэби и другим женщинам, а они передавали новости заключенным. Люксембуржцы и раньше ловили втихую по радиоприемникам «волну», поэтому девчата были в курсе, где находятся наши войска.

Взгляд из Германии. Лагерь Тельтов. Остовка из Сталинграда Н.Панич.

«Благодаря эмигранту прежних времен из России Алексу, который тоже здесь работал, нам удалось узнавать сводки Совинформбюро. Легче становилось на душе, когда он сообщал нам об успешном продвижении советских войск к Берлину, снова появлялась надежда выжить».

С каким нетерпением Татьяна и подруги ждали новостей о продвижении советской армии и англо-американских войск! Господи, неужели когда-то наступит и для них свобода!

В один из дней опять шум и крики. Переводчик Никольский, пот по лицу, через плечо ботинки перекинуты, бегал по бараком. В руке пистолет и кричал на девчат:

— Выходи! Кто не выйдет, того не возьму, подыхайте тут!..

Девчата из Западной Украины, всхлипывая, потянулись из бараков. Он их выстроил и повел из лагеря… Куда?

— А хлопцы, те мигом раскрыли ворота,да тикать в лес и мы за ними, -

волновалась мать, вспоминая. — Так мы сбежали от Никольского. Чтобы немцам в лапы опять не попасть.

И как в воду глядели…

Через несколько дней после первого бомбового налета скрывшиеся из лагеря немцы внезапно нагрянули на легковой машине. И сразу учинили стрельбу из автоматов во все стороны! По баракам!

— Я через окно, босиком драпанула в лес, другие тоже, как нас только не постреляли, — продолжала мать, — потом я с перепугу забежала в какой-то дом. Зашел хозяин. Его жена видела меня, не выгнала.

Слышу, говорят: «Кайне шуге». Без обуви.

Отсиделась я у них и вернулась в лагерь свой.

Оказывается, немцы в этот раз погрузили на маневренный паровоз, что был на заводе,ящики с гранатами, поверх посадили хлопцев наших – и вывезли. Повезли все на прицепленных к паровозу открытых грузовых площадках.

А потом в город вступили американские войска!

Мы кинулись смотреть. Там шли солдаты в светло-зеленой форме. Одни из них были белые, другие же темные негры. Люди из лагеря бросались к ним, жали им руки, говорили теплые слова. Хотя никто не знал ни слова по-английски, а наши спасители ни слова по-русски. Но мы так хорошо понимали друг друга! Американцы улыбались, негры — рот до ушей, говорили: «Рашен, рашен (русские, русские)". Они совали нам, у кого что было: плитки шоколада, банки консерв, пачки сигарет и печенья…

Господи, я, как и все девчата, обрадовалась, что от немецкой неволи освободились! Порою просто не верилось!..

Но уже беспокоилась, а что же дальше с нами будет?..

Кому мы тут нужны? Как домой попасть, добираться, война-то, она идет. На дворе сентябрь 1944 года…

Взгляд остовки из Сталинграда Н.Тихоновой. Лагерь г.Милау.

«…Нам сообщили рано утром, чтобы мы не ходили на работу, а собрались с вещами и вышли во двор… Вдруг налетели американские самолеты и начали бомбить. Мы вce убежали обратно в лагерь. Наши бараки и фабрика остались невредимы. После мы узнали, что нас хотели отвести в лес и расстрелять, но не успели.

Вслед за бомбежкой, к вечеру, вошли американские войска. Всех женщин угостили шоколадками, а мужчин папиросами. На территории нашего лагеря осталось (точно не помню) человека четыре американцев. Расположились на траве, накрыли стол, где была водка и закуски. Пригласили наших мужчин, сидели, выпивали и расспрашивали наших мужчин: как мы жили, чем кормили, как к нам относились?»

В Диффердингене американские солдаты были здоровые, крепкие ребята, на них ладно сидела форма. В обслуге у них были негры, шоферами на джипах. Они заваривали на нашей кухне вкусный кофе, мыли здесь свою посуду…

И вдруг в столовой появился… начальник лагеря Мопи. Когда я увидела его, то даже дернулась в сторону.

Но какой же был этот Мопи, бывший эсэсовец, а?..

У меня глаза чуть на лоб не повылазили! Мопи был… с одной половинкой прежде роскошных усов. И то этот огрызок поник вниз. А второй половины уса у него вообще не было. Она была сбрита подчистую.

За его спиной ухмылялись два молодых люксембуржца в гражданском с автоматами в руках.

А этот старый Мопи тащил здоровенные бидоны-термосы для еды, потом поставил их на ручную тележку и покатил на себе по улице в Диффердинген в сопровождении «почетной» охраны. Сам он еле ноги таскал, шаркал по асфальту…

Ох, отходчиво сердце женское! Мать, старенькая и седая, сидя у зимней печурки в засыпанной снегами степной Новокиевке, в говорила мне:

— Несмотря на то, что он тогда ударил меня, мне было очень жалко Мопи. Весь он был какой-то понурый и седой. Осунулся. А теперь его выставили на посмешище с одним усом, тележкой и баландой на весь город. Его ведь здесь хорошо знали. Какой позор старику!

Мопи оправдывался, что сейчас ему плохого не сделают, ведь он не обижал русских.

— Я действительно не слышала, чтобы он издевался над пленными или гражданскими, — вспоминала мать. — Говорили, когда пришли американцы, то люксембуржцы пришли за Мопи на его квартиру. А он закрылся и не пускал их. Так они взломали дверь и вытащили его. Больше я того Мопи не видела…

Всех, кто прислуживал немцам, как Мопи, люксембуржцы собрали в одном помещении и вроде бы били и ставили к стенке, пугали…

Как автор, добавлю, что, в Люксембурге находились и советские немцы, которые перешли на службу в гитлеровские войска. Так, оттуда были доставлены в сборный лагерь № 2 в Брюсселе с целью возвращения в СССР таковых 11 немцев.

— Одну беспокойную ночь я ночевала у люксембуржцев, — рассказывала мать.- Кто-то из местных жителей пригласил. У них была квартира. Все в ней было. Плита большая газовая, на ней они варили и воду грели. Во второй спальне я спала. Одна в целой комнате. Постелили мне на двуспальной деревянной кровати. Тут же стоял зеркальный трельяж. Перед этим накормили меня супом и кофе с бутербродом. Вот какие люди добрые были в войну, не то, что сейчас, — и мать махнула с горечью рукой.

Уже нас не бомбили. Только эскадрильи густо летели на Германию.

Я внимательно слушал ее дальше…

— Когда пришли американские солдаты, в столовой нам стали за работу платить небольшие деньги в бумажных купюрах, которые выдавали в бухгалтерии в конвертах.

Мы были молодые, хотелось радости и дела, и решили организовать концерт художественной самодеятельности. Этим занялась такая же остовка, только постарше, Зина. Она на спевке отбирала хорошие голоса. Попала в хор и я.

Поехали мы выступить в самую столицу, которая называлась так же — Люксембург. Это километров 20 недалеко от лагеря. Концерт давали в огромных, высоких бараках, крыша была где-то под стропилами — аж страшно… Там же стояли рядами нары. Слушателей было много. Притом разных, всяких, много таких как мы, остарбайтеры.

Запомнилось, сынок, как пели мы нашу любимую «Катюшу».

У меня был чистый, такой грудной голоси и я запевала хору:

Расцветали яблони и груши,

Поплыли туманы над рекой,

Выходила на берег Катюша,

На высокий берег, на крутой…

А за мной хор девчат человек пятнадцать как подхватит, аж уши в том огромном бараке закладывает, как заведет:

Выходила песню заводила,

Про степного сизого орла.

Про того которого любила.

Про того чьи письма берегла.

Сначала в «зале» было тихо, потом нам стали подтягивать потихоньку и подпевать:

Ой, ты, песня, песенка девичья,

Ты лети за ясным солнцем вслед.

И бойцу на дальнем пограничье

От Катюши передай привет…

Тут у кого-то появились слезы на лице, другие застыли и рты раскрыли, заслушались. Мы же, украинские девчата, хорошо пели ее и раньше. И теперь назло всем тем фрицам и их прихвостням, выводили…

Пусть он вспомнит девушку простую,

Пусть услышит, как она поет,

Пусть он землю бережет родную,

А любовь Катюша сбережет…

И звенела чистыми девичьими голосами, вырвалась на волю из окон и дверей бараков невольников и разлилась над старинными замками Люксембурга песня о верности русской Катюши, ожидающей со службы-войны своего любимого…

Так впервые над Люксембургом разнеслась русская «Катюша», ставшая как бы неофициальным гимном молодежи того поколения!

Сколько помню я себя с малу, именно бодрую «Катюшу» первой запевали в селе Новокиевском собравшиеся на праздники и гулянья, бывшие фронтовики и их жены. И она была любимой песней моего отца, он светлел лицом, припевая ее в кругу наших многочисленных родственников и друзей... А мать с улыбкой поглядывала на него и пела, пела... вспоминая в степной Новокиевке о старинно-красивым Люксембурге...

Но чтобы тогда остаться в живых, Федору, худосочному узнику, предстояло совершить побег из лагеря того сталелитейного завода Диффердингена. Как вы помните, ранее в двух побегах из плена на этапе ему фатально не повезло…

Как же сейчас коварная Фортуна отнесется к этому военнопленному?..

На фото. Исполнительница "Катюши" Татьяна Котова (справа) с подругой.г. Диффердинген

Продолжение здесь: http://www.proza.ru/2011/11/23/930

Происходил Иван Иванович из известного казачьего рода Красновых.

Предок их из г. Камышина на Волге перебрался на Дон.

В хоперскую станицу Букановскую ( ныне Волгоградская область), где был принят в казаки.

Дед И.И. Краснова, Иван Кузьмич Краснов, сын простого казака, родом из этой же станицы, дослужился до генерал-майора.

Он отличился в Отечественную войну 1812 года и погиб перед Бородинским боем от пушечного ядра.

Наша речь — о Иван Ивановиче Краснове.

Он учился блестяще в пансионе Харьковского университета. Овладел несколькими европейскими языками. Служил в лейб-гвардии казачьем полку, в том числе адъютантом у генерал-адъютанта графа В.В. Орлова-Денисова, донца из донской станицы Пятиизбянской, известного в завоевании у Швеции Финляндии и антинаполеоновских сражениях.

Иван Краснов проявил мужество в турецкой и польской кампании, был пожалован орденом св. Владимира 4-ой степени, св. Анны 2-ой степени, золотой саблей с надписью «За храбрость».

Возвратившись на Дон он организовал среди донских дворян пожертвование в сумме 100 тысяч рублей на обучение малообеспеченных кадетов. Был избран донским дворянством на ответственную должность старшего члена войскового правления.

В 1838 году произведен в генерал-майоры.

В 1843 году Иван Иванович возглавляет лейб-гвардии Казачий сводный Его Императорского Величества полк, о боевом пути которого напишет книгу.

Краснов был походным атаманом донских полков на Кавказе,на бивуахах вел записи о кавказской войне. А неподалеку казаки пели протяжно:

Орлов Кавказа внемля крику,

Донской казак сторожевой.

Безмолвно прислонясь на пику,-

Он думал о стране родной...

Началась Крымская война. В 1854 году Иван Иванович с донскими полками храбро защищает Таганрог от нападения англо-французского флота.

«Когда перед бомбардированием города эскадрою англо-французского флота, явился парламентер с предложением сдать город без боя, Иван Иванович приказал ответить кратко: «Пусть попробуют взять!» и, отразивши затем нападение, сопровождавшееся 9-и часовой канонадою, удержал не только сам город, но и обезопасил северо-восточное побережье Азовского моря от нападения неприятельских десантных войск», свидетельствуют современники.

За это Краснов был пожалован орденом св. Владимира 2-й степени. За 25 лет службы Иван Иванович награждается орденом святого Георгия 4-ой степени и многими орденами и медалями.

Иван Иванович был избран окружным генералом военного округа Войска Донского.

Активно занимался публицистикой. Интересно, что любовь к литературе и поэтическое настроение не покидали его в течение всей жизни. Ещё в молодости письма к жене с войны он писал стихами. Его поэма «Тихий Дон» покорила сердца многих любителей чтения.

Краснов помещает в местных донских газетах, журнале «Военном сборнике» этнографические, исторические, географические статьи о казачьей службе, быте, малороссиянах, традициях на Донской земле.

Известностью пользовался его капитальный труд «Низовые и верховые казаки», в котором он также исследует жизнь и деятельность генерала, Донского войскового атамана А.К. Денисова, выходца из станицы Пятиизбянской, командира казачьих полков в Итальянском походе Суворова, участника многих других сражений за величие России. Денисов сменил на посту атамана Матвея Платова и, пытаясь провести реорганизацию войска, попал незаслуженно под суд и опалу императора.

Популярны были историко-этнографические очерки И.И. Краснова, как «О казачьей службе», «Малороссияне на Дону», «Донцы на Кавказе», «Иногородние на Дону» и другие. Они и поныне доносят до нас дыхание Истории, шелест ее знамен.

Краснов выказывает прогрессивные взгляды, выступает против замкнутости Донского Войска.

Получив хорошее наследство, посвящает себя благотворительности.

«Главной задачей своей жизни он считал добрые дела», писали его современники. Иван Иванович помогает донской молодежи, бедным студентам, гимназистам, кормит, одевает, определяет на службу. У него проживают малолетние сироты, дети бедняков, которых он устраивает по разным учебным заведениям.

В окружной станице Урюпинской генерал-лейтенант Краснов в 1868 году состоял в попечительном Совете женского училища и Совете директоров Хоперской тюрьмы. Воистину, это была необычная, светлая личность!

«Одинаково искусно владея и саблею, и пером, будучи храбрым вождем и искусным администратором, Иван Иванович был вместе с тем гуманнейшим и образованнейшим человеком, и донцы с полным правом могут поставить его имя в первые ряды донских деятелей». Так характеризовали его биографы.

Скончался Иван Иванович Краснов 14 апреля 1871 года в своем имении Хоперского округа.

Из рода Красновых вышли известные военные, ученые, путешественники и писатели.

Есть в наших донских хуторах и станицах погосты, на которых можно найти могильные камни давних, седых лет.

Надписи, конечно, уже давно стерты дождями времени, но как хочется знать, кто же похоронен там? Какие славные имена были бы подняты из забвения!

Где-то, на казачьей Хоперской земле есть такое кладбище, и если постараться, то можно было бы отыскать могилу одного нашего знаменитого земляка Кузьмы Крючкова.

Это имя славилось когда — то по всей России, а сейчас судьба первого Георгиевского кавалера Первой мировой войны мало кому известна. Лишь иногда скромно промелькнет его имя в короткой газетной публикации или в справочнике по краеведению.

Но жизнь и лихая военная судьба Кузьмы Крючкова достойна славного рассказа.

А речь о нем надо начинать с босоногого хуторского детства. Родился Кузьма в Усть-Медведицком округе, близ станицы Усть–Хоперской на маленьком хуторке Нижне-Калмыковском.

Как раз на переломе века, когда в станицах казаки уже активно участвовали в общественной жизни, а не только на военном поприще.

Но бедовые казачата, те, конечно, уже с детства считали себя вояками и хвалились подвигами дедов своих. Скакали наперегонки бесшабашно на полудиких конях, боролись азартно до первой крови из носу, ныряли до посинения, кто глубже ко дну речному, и дрожали незрелые сады и дебелые деды-сторожа от их набегов…

Наш Кузьма был не исключением, а, наоборот, он, прокудной, был самым главным заводилой в станичных битвах и проказах пацанов. Учился в станичной школе. Вообще – то был бесстрашным и дерзким, и кто знает, как сложилась бы судьба этого оторвилы, если бы …

Если бы не пришло время воинской службы.

Это был год 1911-й. Кузьма попал в 3-й Донской казачий Ермака Тимофеевича полк. Служба его началась, конечно, с небольшого казачьего чина — приказной. Но и здесь сильный и упрямый Кузьма старался быть первым среди своих подчиненных, в нем еще горело желание верховодить, как в станице.

А тут загрохотала «Германская», как тогда говорили. И она круто изменила судьбу многих казаков, отправленных на фронт Первой мировой.

Кузьма попадает в армию генерала П. К. Рененкампфа, которая располагалась в Восточной Пруссии.

Казаки обвыкались, приглядывались к чужой природе, тактике и ухватке незнакомого противника. Вечерами, собираясь у костров, слушали опытных «стариков» о коварном враге. Те гутарили молодняку, что «У немца на головах каски, их не урубишь и не пробьешь, так ты его, злодея, пикой коли, что есть мочи!»

Кузьма мало верил в рассказы «стариков», и все ухмылялся, щерился, но сам рвался в бой, чтобы потягаться силой с неприятелем.

И вскоре судьба дала ему такой случай, что не приведи ты мать Господня каждому.

Летняя июльская ночь 1914 года выдалась душной и звездной. Сторожевой дозор, которым командовал Крючков, состоял из четырех донцов. Близ местечка Любов казаки неспешно объезжали свои посты, позванивали удила, и все вокруг было тихо и спокойно. Пахло скошенным разнотравьем. Стрекотали кузнечики. Благодать. Ну, совсем, как не на войне. Спешились у костра.

Вдруг они заметили людей, это крестьяне бежали взбудораженные. Они увидели на лугу разведчиков противника, около 30 конных улан, которые уже скрывались.

Кровь ударила молодым казакам в голову: вот оно – то, наконец, настоящее дело! Крючков бросает клич: «На коня! Взять немцев в плен! Пущай их 30, а нас четверо, но зато казаков!».

Безумная отвага! — ну что тут еще скажешь.

Сначала казаки ринулись преследовать кавалеристов несколько верст, ближе открыли беглый огонь из винтовок – и вот врезались в самую гущу отступающих!

Но неприятель сам атаковал малочисленных русских. Казаки спешились и стали ожесточенно отстреливаться – сразили офицера вражеского разъезда. Под напором немцев казаки вскочили на коней и «рассыпались», вправо и влево. Однако когда немцы догнали одного их них, и пытались заколоть пиками, то все трое вернулись выручать товарища.

Схватка, рубка была ужасной,неистовой и кровавой!

В неравной сече Крючков был окружен десятком торжествующих улан, яростно отбивался шашкой, срубил в поединке унтер – офицера.

Враги взяли его в плотное кольцо, и раз за разом старались сбить с коня пиками. Изловчившись на своем дончаке, Кузьма выдернул пику у улана, стал ей отбиваться и колоть всадников. И прорвал окружение, вырвался от противника.

Он лично уничтожил 11 человек! Сам получил 16 колотых ран пикой и ранение руки палашом. Мужественно бившиеся его казаки тоже получили тяжелые ранения. Яростно лязгали палаши, кричали от ударов всадники, всхрапывали от боли кони…

Однако эти четверо бесстрашных донцов разгромили намного превосходящий их отряд неприятеля. Представляете, только троим кавалеристам — немцам из тридцати удалось ускакать, остальные убитые и раненые лежали на взрытом конями поле боя. Потерявшего сознание Крючкова вынес его конь, получивший десяток ранений.

В лазарете Крючков, еще слабый от ран, рвется на фронт. Он пишет домой: « Ден пять пробуду в болницы. Потом паеду в сотню».

Но судьба после этого боя распорядилась иначе, и в сотню свою Кузьма не попал.

А приключилась с ним просто дивная история! О ней он не мог представить себе даже в самых несбыточных мечтах. Так это было или не совсем, но из газет и публикаций тех лет рисуется такая картина.

В лазарете рано утром поднялся переполох, шутка ли – ждали прибытия самого командующего армией. Зачем?.. К кому?..

Вскоре в палату к тяжелораненому Кузьме прибежали доброхоты, чтобы опередить командующего, навести марафет да попрыскать одеколонной водой скверные запахи лизола и карболки, но тот почти следом показался на пороге.

Здесь среди стонущих раненых, бинтов, лекарств и терпкого духа командующий 1-й армией генерал от кавалерии Ренненкампф вручил изумленному Кузьме знаменитый Георгиевский крест.

Наградные Георгиевские кресты и медали получили и его бесстрашные казаки усть-хоперцы Астахов, Иванов и вешенец Щегольков.

Крючков удивлялся в письмах родителям: «Таперя идут ко мне господа охвицеры, полковники, за ручку берут». Да что там офицеры-генералы, если даже светские дамы прибывали толпами аж из Петрограда, чтобы повидать и сфотографироваться на память с этаким молоденьким, рябоватым героем.

Весть о высокой награде и отчаянном подвиге простого казака Крючкова, облетела не только лазарет, но и весь фронт!

Генерал Ренненкампф сразу же направил на Дон телеграмму наказному атаману, в которой поздравлял с награждением первым Георгиевским крестом отважного донского казака.

Атаман отвечал, что отсылает сию телеграмму по станицам, дабы скорее доставить радость всем казакам, от старика до малолетка.

И долго в родной Усть-Хоперской станице радовались за Кузьму.

Ведь столько хлопот причинял когда-то этот сорвиголова, а теперь вон каково — «гярой».

В сотне его тоже удивлялись. Дразнили-то долговязого Кузьму «верблюд», за его непомерное упрямство, а он вот какой-храбрец!

После излечения Крючкову дали отпуск домой, и тут можно представить, как горячо земляки встречали удальца и не один день песни играли.

В Государственной библиотеке Санкт-Петерберга я запросил список дореволюционных изданий о подвиге Крючкова, и был приятно поражен. Всего их оказалось несколько десятков!

Проштудировав их, выяснил, что его портреты, брошюры, плакаты и открытки выпускались огромными тиражами. И не сыскать уголка империи, где бы не было его портрета, и не знали его имени. Герою войны Крючкову посвящались уроки во всех школах области Войска Донского.

В его честь были названы пароход и расхожие папиросы, ставились массовые сцены и кинофильмы. В Царицынском цирке, в пойме реки Царицы, в эффектном зрелище о бое отряда Крючкова было занято триста человек, бухали пушки, скакали и ржали табуны лошадей. А рядом, в электротеатре «Парнас» тоже тьма-тьмущая народа и туда не попасть, ведь там «крутили» фильм-боевик «Подвиг казака Крючкова».

Так простой казак стал символом российского мужества и стойкости.

Конечно, было здесь немного, как тогда писали, и « ура-патриотической свистопляски».

Но это не имеет никакого отношения ни к самому Кузьме, ни к его подвигу.

Он продолжал сражаться солдатом и к концу войны заслужил еще два Георгиевских креста и две медали. Возвратился боец в край отчий, полынью да чабрецом пропахший, после демобилизации в чине подхорунжего.

Стояла осень коварного 1917 года.

…Мне долго не удавалось разыскать окончание судьбы нашего героя. Она оставалась для меня какой — то неразгаданной тайной. И почему – то думалось, что у необычного человека она должна необычно и закончиться. Так и случилось.

Молодая жизнь его оборвалась внезапно и трагически.

Об этом разузнал я из заграничных мемуаров деятеля Белого движения генерал-майора Голубинцева «Русская Вандея».

Оказывается, Кузьма, вернувшись в родной курень, пошел вновь воевать.

Уже в пекло 1918 года, на стороне казачьего Белого движения. Участвовал весной следующего года в прогремевшем на всю страну Вёшенском восстании, заслужил чин хорунжего. С красными бился в рядах 13-го Донского казачьего атамана Назарова полка. Как не горько, он в то окаянное время разделил судьбу своего неприкаянного поколения.

Оставшись в живых в бойне войны империалистической, Крючков погиб в ожесточенной гражданской.

Он пал в сражении с красными отрядами под деревней Лопуховкой Саратовской губернии (Руднянский район Волгоградской области).

То был багряный день 18 августа 1919 года.

Кузьму, облаченного в казачий мундир, похоронили на кладбище родного хутора, под шелестящими, как в детстве, высокими тополями. Прощально прогремел над ним залп огневых винтовок.

Где же сейчас могила Георгиевского Кавалера, первого героя Первой мировой войны? Нет ответа!

Но слава Кузьмы Крючкова, донского Георгиевского Кавалера, сохранилась!

О нем мы показывали сюжет по Волгоградскому ТВ, в моей ежегодной авторской передаче "Тайны старых архивов".

...................................................... .....................

© Copyright: Николай Бичехвост, 2011

Написать рецензию

Да, в России всегда были славные герои. аль только, что герои 1-й мировой остались "в тени" революций... Рассказывать о них — НАДО!

Жанна Пестова 24.07.2011 21:29