Рассказ «Квадратурин» Кржижановского относится не к литературе идеи, а к литературе образов. Нечто подобное часто встречалось в ранней фантастике Уэллса : все эти перемещения в 4 измерение, левитация, двери в стенах и божественные способности. Вот и тут — обычный человек решил расширить квартиру чудодейственным колдовским образом и заигрался, как бывает с людьми мелкими,случайными,бездумно действующими во всем и внезапно почувствовавшими себя богами и царями. Расплата не заставила себя ждать. Не очко обычно губит, а к 11 туз… (и плохое знание геометрии). Не буду делать спойлеры, но рассказ-метафора написан так зримо и точно, что остаётся в памяти как гвоздь, вбитый в дерево. Русский Стивен Кинг, Баллард и Кафка одновременно. Высший балл.

Кржижановский проявил себя в пьесе как блестящий стилист. Лексика конца 18 века хорошо подобрана. Как интересно показаны вполне естественные ошибки в речи гувернантки-француженки, а какова комическая игра слов! Сама завязка сюжета своей анекдотичностью напоминает «Подпоручика Киже» Тынянова. Недоумеваю, почему составитель Вадим Гершевич Перельмутер не включил эту пьесу в 6-томник.

Вот в голову творца — пусть опытного, пусть начинающего — врывается Замысел. Он предстаёт пред ним безмолвный, но объёмный, совершенный, цельный. И попробуй опиши эту вспышку так, чтобы передать хотя бы толику её. Облекаемая словами, Замысел теряет цвет и форму, распадается на фрагменты и часто, очень часто мутирует в некий симулякр, далёкий от первоначального Замысла. То самое Дао, которое выраженное словами, уже не есть истинным дао. И с этой точки зрения глава Клуба убийц букв прав. Великолепие замыслов — в их непорочности, целомудрии, которые ещё не опошлены печатным словом. Особенно, когда замысел воплощается графоманами.

С другой стороны, Замысел ведь явление нематериальное, а потому эфемерное, аморфное. И умелые руки могут придать ему форму подлинной драгоценности, наподобие превращения алмаза в бриллиант. И примеры такой гениальной работы мы знаем. Стоит ли отказывать творцу в желании освободить Замысел из тюрьмы невысказанности, где он однажды поблекнет и умрёт. И что останется от творца, боящегося воплощения идей?

Повесть Кржижановского — пример интеллектуальной литературы мирового уровня. Стилистически она безупречна, как и её язык. А содержание будоражит обилием идей. Всё же хорошо, что автор высказал свой Замысел. Сквозь десятилетия цензуры и забвения повесть нашла своего читателя.

Кроме всего прочего, в этой повести вставлена антиутопия, которую почему-то не разбирают в историях русских антиутопий, но которая является одной из самой жутких и оглушительных по своему воздействию — куда там 1984! А в самой идее отказа от букв Кржижановский, того не ведая, предвосхищает собственную трагическую судьбу в сороковых, когда как писатель он полностью замолчал, и кто знает, какие замыслы грезились ему, сидящему в пустой комнате с бокалом спиртного...

Повесть Сигизмунда Кржижановского «Воспоминания о будущем» — чрезвычайно самобытное (и при этом малоизвестное) произведение русской фантастики 1920-х годов. В центре сюжета находится машина времени, которую создает главный герой. Естественно, этот объект наводит на сравнение со знаменитым романом Герберта Уэллса (который, кстати, прямо упоминается у Кржижановского как предмет чтения изобретателя). В своем отзыве я кратко сравню эти произведения по нескольким ключевым аспектам, показав их существенное различие — каковое ни в малейшей степени не умаляет выдающихся достоинств обеих книг.

1. Если у Уэллса процесс создания машины времени не показан вовсе, то у Кржижановского он является весьма длительным (занимая бóльшую часть повести) и описан довольно подробно, но не в плане технических подробностей (упомянутых вскользь), а в плане теоретических принципов того, чем, собственно, является путешествие во времени.

2. У Уэллса личность главного героя показана в целом поверхностно, но дает читателю представление о важных особенностях его мировоззрения. Герой Кржижановского (исключительный маргинал, который даже не различает человеческих лиц) мировоззрения, по сути, не имеет, и вся его личность целиком направлена только на изобретение, на преодоление обычного хода времени. Его жизнь показана с 4-летнего возраста, когда он, глядя на сломанные часы, задается вопросом — может ли быть испорчено время?

3. У Уэллса почти все действие (кроме предисловия и послесловия) происходит в далеких будущих эонах. И именно в свете этого далекого будущего писатель разворачивает широкий социально-философский дискурс изменений человечества. У Кржижановского в будущем (отдаленном на считанные десятки лет) происходит малая часть произведения, и описана она крайне смутно. А философия здесь совершенно иного «жанра»: она посвящена таким фундаментальным вопросам метафизики, как время и пространство.

Я бы поставил повести «Воспоминания о будущем» высший балл, если бы не определенные претензии к чересчур экстравагантному языку произведения: некоторые эксперименты произвели благоприятное впечатление, но другие (типа слова «человечёныш», т.е. ребенок) показались мне неудачными и сильно резали глаз. Впрочем, я вполне допускаю, что многие читатели как раз посчитают эти эксперименты одним из главных украшений повести.

Про стиль могу сказать одно — так теперь не пишут. Атмосфера тогдашних коммуналок с бесправными жильцами показана парой коротких мазков. Называть 8-метровую комнату спичечной коробкой могли, наверное, уплотнённые буржуи, привыкшие к апартаментам с комнатами для прислуги и чёрным ходом (из таких квартир коммуналки и делались повсеместно, большие комнаты к тому же разгораживали перегородками и селили туда разные семьи, примерно как у Ильфа и Петрова). Советские кухни по 5-7 метров и подобные комнатки в 3-4-комнтатных квартирах им тогда ещё не снились. Идея увеличения жилплощади этаким эликсиром хороша, объяснения тут ни к чему. Поэт Николай Глазков, описавший такую ситуацию в стихотворении «Баллада баллад» (1939) пошёл дальше, эликсир помог его герою ещё и с пропитанием, там и конец не такой трагический, как у Кржижановского.

Отдельное спасибо jamuxa, благодаря отзыву которого открыл для себя замечательного поэта Глазкова и, не сразу, но разыскал его «Балладу баллад». А вот «Сказочку об Истине» Кржижановского пока не нахожу.

В недоумении: вот как это оценивать. В целом, великолепная многогранная социально-философская аллегория, остроумное обыгрывание устремлений и общественной жизни человечества.

Рассказ действительно заслуживал бы самых высоких оценок...

...если бы не ложка дёгтя: посреди текста внезапно выскакивает «шахматный матч: каждый день два дураковатых парня присаживались к 64 клеткам — у одного было лицо мясника, у другого — приказчика из модного магазина,- и каким-то образом получалось, что парни и клеточки — в центре всех интеллектуальных интересов, запросов и чаяний.»

Довольно сомнительный наезд на шахматы, и ещё более странное оскорбительно-гоповатое высказывание о шахматистах (это по адресу Алехина с Капабланкой, что ли?)

Остаётся только развести руками — какая муха укусила автора?

В 1926 году Сигизмунд Кржижановский пишет рассказ «Фантом», который так никогда при жизни автора не покинул черновика, а на следующий год Михаил Булгаков публикует в журнале «Медицинский работник» рассказ «Морфий». Можно применить практику «параллельного чтения». Много интересных схождений и расхождений, при практически одинаковой фабуле обоих текстов, да и сюжет: у Булгакова у доктора Бомгарта оказывается предсмертная записка и дневник доктора Сергея Полякова; У Кржижановского — изустный дневник умирающего доктора Двулюд-Склифского. Не исключено, что о реалиях жизни земского врача, Кржижановскому и поведал Булгаков, с которым он был знаком. Жанры разные: у Булгакова жёстко-жестокий реализм, у Кржижановского философская проза высочайшей пробы, взрошенная на почве магического реализма.

Камерный текст — действие рассказа стиснуто стенами, вне лишь загул Двулюда после экзаменов, да война-революция, уместившиеся всего на одной странице, да описание Фифкой своих злоключений — из щели больших половых губ гинекологического фантома до вщеливания в дверной разжим комнаты Двулюда (возвращение блудного сына, «неявного казуса»).

Вот это жизнеописание «вживня» не напоминает ли историю «оторвышей» из рассказа Кржижановского «Сбежавшие пальцы»? Да и можно припомнить «Историю Тома Джонсона, найденыша» Генри Филдинга. Спирт и сулема, да «христов» ниб от сотен зашипов шипцов по вспучине лба Фифки — это из мученической жизни ещё трупиком, а теперь — Вживень... И уровни общения : взрослые (вшнурованные) — на уровни ног : «... но люди замечают лишь тех, кто им нужен, и лишь настолько, насколько он им нужен. А так как я...» ; человечьи детеныши — страх и плач ; псы -злоба и вой. А Никита и Фифка? человек и вживень — как папа Карло и Буратино: научил даже грамоте....А Фифкина любовь? — к манекену без рук и головы — а ля Афродита Праксителя, дошедшая в изуродованных веками ли, варварами ли, адептами новых богов ли, бесчисленных копиях:

«...но, понимаешь, по острию сладострастия меня вело не это, даже не это, а мысль — вот: перед тем, как родиться человеку, нужно, чтобы двое живых любили друг друга, — но перед тем, слушай же, слушай, — перед тем, как человеку умереть, нужно, чтобы двое фантомов полюбили друг друга. И вот...» Это уже четвертая глава, центральная и смыслосозидающая, в которой главное: философия фантомизма, в центральной сцене, перед низвержения в белую....Уровень погружения текста в профессиональною философию на уровне Ницше — выше чем профессионально. Это надо читать и вчитываться: «стоп-стоп чтение» — медленное вчитывание (вживление в мир текста) в прозу и многократное перечитывание — основа чтения Кржижановского (совсем по Набокову).

Здесь не столько тема двойников (идеальный кошмар двойника — Голядкин Достоевского), сколько Иван Карамазов с чёртом...

Очень мощный текст. К прочтению обязателен. У главного героя нет имени, только сдвоенная фамилия....

«...Однако мною овладел соблазн, и, выправив первых шесть страниц, я вернулся к людям. Я созвал гостей. Среди них было двое журналистов из «Пароходства», рабочие, как и я, люди, их жены и двое литераторов. Один — молодой, поражавший меня тем, что с недосягаемой ловкостью писал рассказы, и другой — пожилой, видавший виды человек, оказавшийся при более близком знакомстве ужасною сволочью».

Я даже не выяснял, кто этот второй (неважно). Но уже в конце 70-х, основательно познакомившись с творчеством Сигизмунда Кржижановского, догадался, что именно его – первого, «МОЛОДОГО, ПОРАЖАВШЕГО» упомянул Михаил Булгаков в этом весьма знаменитом абзаце из «Театрального романа». Ничего удивительного: и Кржижановский, и Булгаков, и его герой Максудов – все киевляне (как-то мистически присутствующие в пространстве Художественного театра). Хотя Сергей Малашкин, писатель, не доживший до своего столетия в 1988 году примерно две недели, вспоминал незадолго до смерти, как весело обсуждали эти двое киевлян драматические дела за столиком у Грибоедова «в год посещения Воландом Москвы» (© А. Щуплов). Малашкин был на на год моложе Кржижановского, на три года старше Булгакова, и его рассказ едва ли можно ставить под сомнение.

Некогда Нина Берберова гордилась, что хоть однажды, но присутствовала при разговоре Годунова-Чердынцева с Кончеевым (т.е. Набокова с Ходасевичем). Так вот и тут из мрака забвения проступают фигуры великих русских писателей, о которых Россия знать не хотела до конца 1980-х годов.

Этот отзыв можно бы приписать почти к любому рассказу Кржижановского тридцатых годов, но именно «Неукушенный локоть», великая метафора того, как человек достигает того, что ему совсем не нужно (Гарри Тертлдав), был тем рассказом, публикация которого давным-давно попалась мне в журнале «Тридцать дней», 1939, № 3. За всю жизнь у писателя было всего несколько полноценных публикаций прозы. Но эта все-таки случилась. Не просто в год по РХ 1939. Это случилось в особый год. По крылатым словам все того же Александра Щуплова, случилось это «В год посещенья герром Риббентропом Вослед за герром Воландом – Москвы».

Помянутая в аннотации «ржавая узкоколейщина» — это не стилистическая случайность, не исключение. Подобное по всему тексту: «наиглившаяся хвоя», «вщуриваясь», «раскал трубы», «из-под каменной навеси». Весь рассказ написан новоязом . Двадцатые годы, модно было. Тем более исполнялось-то вслух. А текст, конечно, Звучит: «Под колесами, раздельно стуча стыками, прогудела пустота мостового пролета». Но такой звук уместен в площадной поэзии, а прозу, читаемую «про себя» и для себя, эти нарочитые аллитерации воспринимать мешают. Во всяком случае, лично я о них постоянно спотыкался. «В дальней прорези туннеля яснеющая проступь» — ну что за выпендреж, а? «Вместо щелистых жабр жалюзей — глухой затиск ставень» — зачем эта вычурность?

Жаль! Ведь в остальном-то рассказ замечательный! Умный, красивый, образный. Если бы не колбасило меня стилем, я бы, может, смог почувствовать его ритмику, его настроение, ухватил бы его дискурс как некую цельность — и оценил гораздо выше. Сам тот факт, что я слегка заразился стилем, свидетельствует в пользу.

Но я, увы, оцениваю не дискурс, а нарратив, эгоистично алкая в книгах кайфа. И выпить «Боковую ветку» залпом не сумел: разломы стиля застревали костьми...

PS Читаю восторженные отзывы Андрея Солдатова на другие рассказы автора — и понимаю, что автор сей, видимо, вправду не мой. Баллада Глазкова, приведенная упомянутым критиком в отзыве к рассказу «Квадратурин», в моих глазах выглядит не то что не шедевром, а лишь дешевым подражанием Маяковскому, уж точно не идущим ни в какое сравнение, например, с «... это синий, негустой иней над моей плитой, это сизый зимний дым мглы над именем моим».

«Клуб убийц букв» — произведение совершенно уникальное! В небольшой повести кроется такое количество идей, сюжетов и смыслов, на которые иным авторам не хватило бы и десятка томов. И это притом, что разнородность отдельных историй нисколько не нарушает целостности «Клуба…». Он читается на одном дыхании, но отложить и забыть его невозможно — хочется обдумывать и переворачивать составляющие повесть рассказы то так, то эдак, постоянно открывая для себя какие-то новые детали и тонкости, не замеченные поначалу.

Магистральный сюжет сам по себе интересен и необычен. Один исписавшийся писатель, внезапно лишившийся вдохновения и обнаруживший, что не может написать ни строчки, приходит к выводу: «…писатели – это профессиональные дрессировщики слов, и слова, ходящие по строке, будь они живыми существами, вероятно, боялись бы и ненавидели расщеп пера, как дрессированные звери – занесенный над ними бич». Казалось бы, форменное безумие – зачем еще существует писательское мастерство, как не для создания на бумаге образов, передающих мысли и чувства авторов нам, читателям? Однако вышеназванный писатель решил, что сам процесс создания рукописей напрочь убивает нечто, что он так глубокомысленно именует Замыслом. И вот он собирает вокруг себя пятерых таких же чудаков, поклоняющихся пустым книжным полкам, генерирующих идеи и отправляющих их обратно – в пустоту и безвестность. Клуб этот собирается по субботам, чтобы выслушать одного из рассказчиков, а нам это необыкновенное действо показывают глазами случайного свидетеля, допущенного в «святая святых».

Один день – один или несколько рассказов от одного из членов «Клуба убийц букв». И эти истории просто великолепны. Интересные, необычные, многослойные. У Кржижановского даже простейшие и избитые, на первый взгляд, сюжеты приобретают новое звучание. Чего тут только нет: пьеса, отсылающая нас к «Гамлету» Шекспира; фантастический рассказ о гибели человечества; притчи о добродетели и пороке, о человеческой природе, о тишине; приключения трех друзей в лучших традициях плутовских романов; и, наконец, история с открытым финалом – о жизни, смерти и любви. Всё это – небольшие зарисовки, в которых автор редко даёт ответы на поставленные вопросы. Тем интереснее рассматривать их словно бы под микроскопом, отыскивать намеки и самим искать решение непростых задач, встающих перед разнообразными героями повести.

Чем ближе к финалу, тем сильнее вовлечённость всех участников процесса в создание Замысла. Трудно предугадать, как повернётся тот или иной рассказ, когда каждый может вмешаться и направить повествование в иное русло, или даже полностью переделать историю, перевернув всё в ней с ног на голову. И это тем более необычно, потому как читатель знает: всё это созидание не имеет цели. Сюжеты, которые могли бы служить примером, предупреждением, развлечением – обречены на безвестность. Слова, которые растворяются в воздухе вместо того, чтобы переходить от читателя к читателю. Сама идея отказа от письма в повести Кржижановского становится страшнее любого, даже самого жуткого, рассказа. И Клуб более всего напоминает секту, планомерно уничтожающую так лелеемые ей само́й Замыслы вместо того, чтобы вдохнуть в них жизнь. Однако не всем близки идеи Замыслителей, и меньше всего они понравились бы самим словам, которые рвутся наружу, чтобы найти тех, кто услышит или прочтет их.

Потрясающая повесть, отличающаяся изяществом стиля, увлекательностью сюжетных линий и глубочайшим смысловым наполнением. Чуть больше семидесяти страниц чистого восторга и отчаянного желания, чтобы книга не заканчивалась!

Мерещится мне, что в одном из кожаных кресел сидит Борхес. Он давно слеп, поэтому обычный бумажный томик ему ни к чему, он протягивает руку к пустоте и достает...ну, допустим, «Приближение к Альмутасиму». Хотя нет, Борхес способен достать такое, во что нас засосет целиком вместе с этим гадким мирком. Пусть в кресле сидит Йозеф Кнехт и раскручивает с руки четки, на которых меж бусин нанизаны нотные знаки, костяшки счет, часовые шестеренки, амулеты от сглаза, флешки и прочая овеществленная семиотика. Я же, наблюдатель, не столько «без рук», сколько без мозгов, не успеваю уловить в этом калейдоскопе знакомые картинки...

Интересно, как цивилизация (жизнь?) меняет что бы то ни было, и отношение к творчеству в том числе. Изначально существующее анонимное,«чистое», безвозмездное творчество, которого так жаждут члены клуба, — невозможно. Творчество, которому предается человек между делом, уступило профессиональному, стало измеряться в денежных знаках, потеряло анонимность. Попробуй сочинить просто так да спеть (рассказать) — тут же сопрут и подпишут своим именем, поэтому остается рисовать на речном песке да сочинять не записывая. Но и это не поможет, рано или поздно, даже если не найдется желающего зафиксировать мысль на носителе, она сама проступит- неважно, на бумаге или чужом лбу.

Автор описывает смерть Бога, как событие, рационально укладывающееся в рамки современного естествознания. Все происходит так же, как и в случае смерти человека. Сначала умирает мозг и угасает сознание. Отдельные клетки еще продолжают жить некоторое время, но и они одна за другой гибнут. Ни пространство, ни время, ни сознание людей и архангелов не изменило своей сущности, хотя осознание катастрофы пришло к тем и другим.

В описании этого процесса нет отсвета другого, надчеловеческого мира, нет «безуминки», все как-то скучновато, хотя и великолепно написано.

«Непонятный пришелец был праздником…» © Сигизмунд Кржижановский «Клуб убийц букв»

Да будет позволено мне сравнить звучание этой странной и колдовской книги с «Оперой богатых» Сергея Курёхина (любезный читатель, быть может, знаком с нею по музыке к фильму «Господин оформитель» — фильму, смею заметить, столь же мрачному, загадочному, двусмысленному, тягучему, страшноватому): гипнотические переливы сопрано, забирающиеся на немыслимую высоту, достигающие той степени совершенства, когда трудно поверить, что это человеческий голос, сменяются вдруг лязгающей машинерией, бешеным и бесчеловечным ритмом своим побуждающей одновременно и вскочить с места, схватиться за голову, бежать куда-то — и оставаться на месте, вдавившись в кресло, вцепившись в подлокотники, в покорном и жутком оцепенении…

Кржижановский потрясает. Удивительный язык этой книги — как чёрное кружево, как гравировка по серебру, как безошибочный удар стилетом — прямо в сердце. Опыт читателя, словно груда сухих листьев, взвивается огненным вихрем ассоциаций от искры, брошенной писателем: кажется, что Александр Грин и Илья Эренбург, Том Стоппард и Эдгар По, Теофиль Готье и Джулиан Барнс, Боккаччо и Честертон, схватившись за руки, несутся в безумном хороводе, достойном кисти Матисса, и только Александр Беляев, не в силах присоединиться к нему, отвечает слабой улыбкой на полный недоумения и горечи взгляд Уэллса…

«Природа не терпит пустоты», а творческое воображение — пустоты книжных полок. Всего на нескольких десятках страниц Сигизмунд Кржижановский успел рассказать нам дюжину историй. Менее щедрый (и более ушлый, заметим в скобках) писатель с лёгкостью наваял бы из этих сюжетов несколько толстенных томов…

Вы знаете, коллеги-рецензенты, а я не хочу читать другие книги Кржижановского: пусть эта останется для меня единственной — алмазом на чёрном бархате воображаемой коллекции.

(написано 18 сентября 2011 года)

Рукописи не горят. Иные просто дожидаются своего часа — лежат себе в укромном месте, чтобы однажды произвести эффект разорвавшейся бомбы. Именно такой произвели книги Кржижановского, написанные в начале ХХ века и прочитанные на его исходе (перечитал спустя годы первые тома из собрания — впечатления не изменились: изысканно, оригинально и очень-очень современно! первоклассная в-н-е-временная проза беспредельной ёмкости и глубины).

Определения «фантаст» наверное следовало бы избегать, поскольку проза Кржижановского, при всей очевидной нереалистичности, гораздо ближе к XVIII-XIX вв., с их тягой к затейливости и философии, нежели к холодной стали XX-го, с машинерией, полетами в космос и социальными экспериментами. Это именно проза, причём очень высокого класса — чистая, прозрачная и прекрасная как горний свет, странная, гротескная, очень интеллигентная, с первых вещей поражающая фантазией и зрелым сложившимся стилем, гибким языком, не чуждым иноземностей и неологизмов, стройностью мысли и отшлифованностью каждого предложения. Нереалистическая, и вместе с тем логичная и убедительная, фантастическая ровно в той же степени, в какой всякая жизнь реальность лишь для одного человека, для всех же прочих она вымысел.

Не видя возможности быть напечатанным при большевиках, Кржижановский писал «в стол» и сегодня оказалось, что то был сильный писатель, настоящий «прозеванный классик» калибра Борхеса или Кортасара (эти имена своеобразные «лакмусовые бумажки» настоятельности знакомства — если нравится их творчество, обратите внимание и на Кржижановского!)

Его творчество можно уподобить 3d-инсталляции — не плоской картине, висящей на стене, не чёрному квадрату и не безумному в rrrrеволюционной вседозволенности авангарду, — но объёмному кубу цвета ультрамарин, зависшему посреди комнатушки неведомо каким образом, без всяких видимых подвесок и опор, по граням которого проплывают, и тают, и исчезают неведомо куда белые облака, а в тёмной глубине мерцают звёзды, будто заключая в себе кантовский моральный императив и тайну. Звёздное небо над головой и нравственный закон внутри нас. Прозу Кржижановского нельзя назвать ни советской, ни классической, ни заумной — она какая угодно, только не классическая, не советская и не декадентская: вневременной Текст, запечатлённая в бумагу Мысль.

Во время чтения подсознательно рассекаешь происходящее на две линии: по одну сторону остаётся привычное, а по другую — небывалый доселе brave new world и поиски новых путей; по одну сторону реальность, по другую — сюрреализм, где странно странствуещее «странно» может заносить куда угодно, в страну нетов, естей или в пространство безграничного воображения. Творчество К. лежит большей частью по ту сторону реальности — в гротескном мире никогдении, в котором шахматист может вдруг оказаться по другую сторону игры, в мире баталий, персонаж может улетать никуда и зацепляться вдруг за спасительную часовую стрелку или провалиться в мир микро- или в мир макро-, странствовать среди клеток, плазмы, лейкоцитов и эритроцитов внутри человеческого организма, или вообще попадать в мир отвлеченных понятий, где на происходящее смотришь с высоты птичьего полёта — крохотная комнатка ужимается, или разрастает вдруг до невероятных пределов, заключая в себе целый мир. В этой ирреальности может произойти что угодно — мир условен, героями могут быть не люди — убийцы букв или искатели сутей — , но слова, буквы, или даже смыслы, идеи. В этой вселенной бога нет — властвуют только Кант и разум. Хотя Raum und Zeit для автора скорее философские абстракции, приметы времени и пространства в его произведениях всё же встречаются. Например, в новелле «Чужая тема» показана трагедия уходящей интеллигенции, вынужденной продавать за кусок хлеба то немногое, чем они обладают — мыслями, идеями, ...темами. И когда свершается сделка, чужая тема становится вдруг своей, собственной, а личности покупателя и того чудака из уходящего поколения вдруг смешиваются и меняются, будто у Кортасара.

Если вас интересует «странная» философская проза, Кржижановский к прочтению обязателен, и сборник «Чужая тема» в первую очередь (я бы посоветовал начинать знакомство с 1-го тома с/с от «Симпозиума», но если он недоступен, подойдёт любая книга с рассказами).

А знаете, ведь грань между фантастическим произведением с претензией на глубину и глубоким произведением с элементами научной фантастики — очень, просто непозволительно тонка! Порой возьмешь с полки любимый с детства сборник фантастических рассказов (таких раньше издавали ого-го!), да как раскроешь его! А там... А там уже как-то... Как-то не так. Прошло, растворилось, перестало. Бластеры и «ах, как придумал, ну что за фантазия у человека» — больше не оказывают должного воздействия, после чтения этих книг больше не хочется открыть шкаф в комнате родителей и постучать в заднюю стенку, требуя, чтобы там возник проход. И смотришь затем с грустью на эту потертую обложку, на чудесные названия, и кажется, что путешествия во времени — абсолютно в прямом смысле — остались в прошлом. Нам теперь, понимаешь, подавай что-нибудь эдакое, да чтоб со стилем! Проникновение в суть бытия, эй, где это всё? Нет? Скучно... Хоть порой и удается расслабиться под бесконечные похождения столь знакомых однообразных героев, но такова ли цель?

И вот тут в руки обязательно должно попасться нечто подобное. Некий Сигизмунд Кржижановский, о котором в жизни слыхом не слыхивал, всплывает из омута и подкидывает тебе «Воспоминания о будущем». Читаешь: наш, отечественный Борхес. Да ладно? А почему мне ничего не известно? А потому. Потому что Борхес должен жить где-нибудь в Аргентине. Нам не надо Борхеса. Читаешь дальше: путешествия во времени. И что-нибудь еще. Стоп, да я ж вроде бы всех знаменитых отечественных фантастов знаю. Что-то здесь не так...

Ехал я тогда в поезде. Ростов-Москва, перед этим Донецк, но это неважно. Спать хотелось — жуть. Думаю, на ночь глядя почитаю — так ведь все мы делаем, да? Скептически открыв маленький, давным-давно скачанный файлик, прочитываю первую строчку. И время растворяется. Что-что, спросите? Я не знаю. Его уносит проводник, его выкидывает в форточку ворчливый сосед — я не знаю. Может, кто-нибудь подсыпал мне в чай машину времени? Да ну, глупости. Но я определенно не заснул. Я прочитал книгу до конца. Можно было бы, конечно, спросить у Макса Штерера, но дела-то ему — до какого-то лохматого дуралея в красной пижаме и с котом на руках. Макс занят великими делами, трудясь в дореволюционной каморке и с трудом обращая внимание на окружающих его людей.

Проезжая затем по московским улицам, я не мог избавиться от ощущения, что где-нибудь, за одним из тех вот предрассветных окон, в которых уже горит свет, живет гений. Что-то себе изобретает, крутит какие-то гайки, голодает, сходит с ума; а однажды явится на встречу литераторов и расскажет, что наконец-то цель его жизни достигнута: он побывал в будущем. «И, кстати, извините, ребят, но... В данный момент машина сломана. Когда ее починю? Не уверен, починю ли ее вообще. Вам будет удобней считать меня сумасшедшим».

Так вот и скажет.

Я благодарен Кржижановскому за его машину. За подлинную самобытность русской литературы, за экзотический удивительный слог и, конечно же, за фантастику, которую нельзя называть литературной. Это настоящая магия обыденной жизни — о людях, способных перевернуть весь мир, ради того, чтобы оправдать услышанную когда-то в детстве сказку о Тике и Туке.

Прекрасная книга. Открытия продолжаются.

«Машина времени» через призму революционного времени — необычно, стильно и не во всем понятно.

Читал с интересом, как и весь сборник.

Но создается впечатление, будто следишь за гениальным фокусником — интересно, блестяще, феерично, но в конце чувствуешь, что тебя обманули (хотя в этом случае это не совсем точная формулировка) — просто уследить за метаниями мысли автора (а они очень масштабны) очень сложно, если не невозможно

Очень странная и сложная для восприятия философская притча (как и большинство других произведений сборника «Сказки для вундеркиндов»).

Прерывистость мира, сложная структура вселенной, разрыв причинно-следственных связей и разрушение традиционных норм морали.

Все дано буднично, хотя и непонятно.

Если бы кто-то взялся пересказывать этот рассказ, даже двух минут бы хватило, чтобы смертельно надоело. Но книгу читал внимательно, и, как ни странно, со все возрастающим интересом

Эта странная философская сказка объясняет, почему данный автор был долгие годы забыт, особенно на просторах СССР.

Это достаточно милое (но очень сложное) произведение легко воспринять как пасквиль на Революцию (тогда подразумевалось с большой буквы) — эпизод с либералами и вульгарис.

Прочел с интересом, хотя согласен далеко не со всеми выкладками этого неординарного писателя.

В общем, если ночью у вас «Как пройти в библиотеку?» спросит не какой нибудь гопник (или кто-то из троицы Вицин — Моргунов — Никулин), а жаба, сидящая на прикроватной тумбочке, лучше промолчать в ответ

Решил войти во второй раз в воды обсуждения рассказа, но есть повод.

В 1939 году молодой поэт, футурист, скорее неофутурист, лидер «небывализма», Николай Глазков, – рожден в 1919 г., приписан и проживал по адресу: г.Москва, ул.Арбат дом 44, квартира 22, – пишет стихотворение на фантастическую тему, «Баллада баллад» (Глазков Н.И. Хихимора. – М. «Время», 2007, стр.15-17):

Лампа мигала вечера,

Ресницы сходились у глаз,

И расходились, как будто в вечность,

Каких-то четыре угла.

В дверь вошел незнакомец,

Сунул мне пузырёк.

И, со мной не знакомясь,

Следующее изрёк:

- На стены эти побрызгивайте,

А нам – разойтись дорогами.

Предметы, которые близки вам, те

Обязательно будут далёкими.

Так незнакомец сказал и сгинул,

А я начал брызгать.

Даже на половину

Мне ничего не близко.

Но что-то стало глаза слипать,

Послышался грохот где-то.

И я на кровать повалился спать,

Усталый и нераздетый.

Ничего не напоминает? Не поленитесь и откройте рассказ «Квадратурин» писателя Сигизмунда Кржижановского – рожден в 1887 г., прописанного и проживающего с 1922 по адресу: г.Москва, ул.Арбат, дом 44, квартира 5. Рассказ впервые опубликован в 1988 году, но написан в 1926-27….

Да, почти дословно, первая часть рассказа одетая в рифму (но не бодрящегося соцреализма, а доподлинного футуризма, с кручёныховской маяковщинкой! – недаром, ох недаром молодой поэт опекаем Лилей Брик, признанной официально вдовой Владимира Владимировича), но продолжим балладу:

Потом – вспоминаю – проснулся. Полдень,

Наверно, тогда стоял,

И подле меня заметала пол тень

От маленького стала.

Жалкая комната стала залой,

Выросла раз в тыщу,

Однако прежним объёмом связало

Одежду, мебель и пищу.

Вот и вторая часть рассказа. Случайность ли это? Через 13 лет сюжет возродился сам собою, в той же кубатуре арбатского дома, или же…, конечно, слишком значительная разница в возрасте – 32 года… Хотя, Николай Глазков был знаком, с поэтом Николаем Асеевым, положительный отзыв которого способствовал принятию Сигизмунда Кржижановского в Союз Писателей (апрель 1939), а Глазкову он дал рекомендацию для поступления в Литературный Институт (1940). Но, свидетельства их личного знакомства – поэта Глазкова и писателя Кржижановсого – не встречал. «И случай, бог изобретатель.»

Пропустив несколько (достаточно эпикурейских – молодость, есть молодость) строф, вернемся в балладу:

Зала сперва превращалась в площадь,

Площадь потом в поле, и

Нарастало поле позже

Более и более.

Наконец превратилось в безбрежное море.

Бр-р-р… Неприятно.

И я подумал: «По-моему,

Я заключён в необъятное!»

Вот такая мистика случайных совпадений: два лично незнакомых гения (постарше и помоложе, прозаик и поэт), но живущих в одно и то же время в одном, скажем так, небольшом по московским мерка, арбатском доме, с периодом в 13 лет пишут практически одинаковые тексты.

Рассказ — это «вход», — а любой авторский сборник рассказов строится как осмысленная архитектурная композиция, как форма, — вход в «Сказки для вундеркиндов»: парадный портал (северный, западный, восточный???), скорее западный, т.к. Германия-Берлин…

Тема – фантастическая «отчлененка» — обретение самостоятельности и путешествие членов человеческого тела, тема не нова и перманентна: у Николая Гоголя, век ХIX, нос («Нос»); у Сигизмунда Кржижановского, век ХХ, пальцы; у Александра Щеголева, век XXI, член (Хозяин»)..., — казалось бы, снижение жанра, но так ли? — (мостик к Гоголю давно переброшен Михаилом Бахтиным: «Из всех черт человеческого лица в гротескном образе тела существенную роль играют только рот и нос, притом последний как заместитель фалла»).

Но этот рассказ так же и:

- история «тома джонса» найдёныша, как неожидаемое скаут-приключение, роман о взрослении и воспитании чувств, через мытарства и возвращение блудного сына (как не вспомнить и о выходе маленького будды в мир).

- вежливый поклон в сторону Рильке – «Сказка о руках Господа Бога» (два эпизода о перстах грозных), к которым примыкает два микрорассказа Кржижановского из «Юношеского»: «Веселый рояль» и «Концерт Рахаманинова».

- история побега, побега из театра жизни (впоследствии Кортасар прекрасно объединил жизнь и театр посредством не такой уж абсурдной ситуации «быть Хауэлом Паурсом».)

- свидетельство пристрастия Кржижановского к музыке (а он читал лекции не только по психологии творчества, истории и теории театра, литературы, но и музыки) и в его текстах: пальцы, эльф, музыка без звука...

Да, ещё, в «Тематических заявках» Кржижановского есть интересная тема «Смысловые имена», а потому озвучим некоторые факты:

- Генрих Людвиг Эгмонт Дорн (нем. Heinrich Ludwig Egmont Dorn; 14 ноября 1804, Кёнигсберг — 10 января 1892, Берлин) — немецкий композитор и дирижёр.Отмечу два факта из биографии: написал музыку к опере «Нибелунги» (нем. Die Nibelungen; 1854), и то что он был учитель Шумана, который, во время этого ученичества, стремясь стать настоящим виртуозом, занимался с фанатичным упорством, что и привело к беде: форсируя упражнения с механическим устройством для укрепления мышц руки, он повредил правую руку, которая навсегда сделалась неспособной к виртуозной игре на фортепиано…. Мысль о карьере профессионального пианиста Шуману пришлось оставить и он серьёзно занялся композицией, став впоследствии одним из самых значительных композиторов первой половины XIX века. А пальцы, слушая Сон, вспоминали его фантастические этюды из цикла пьес «Крейслериана», принадлежащих к высшим достижениям Шумана.

А кольцо с мизинца ассоциируется с «Кольцом нибелунга» (нем. Der Ring des Nibelungen, Nibelungen — дети тумана), названием цикла из четырёх эпических опер, основанных на реконструкциях германской мифологии, на исландских сагах и средневековой поэме «Песнь о Нибелунгах», либретто и музыку которых были написаны Рихардом Вагнером в 1848–1874 гг.

Вот так-то: «сказка ложь, да в ней намек – вундеркиндам всем урок!» (когда вундеркинд любознателен, памятуя, что все имена и названия – смысловые).

Ничего удивительного, что в весьма полном московском архиве Кржижановского (РГАЛИ) этой повести нет. Хотя название ее было известно (по весьма недостоверным воспоминаниям Н. Молевой и по воспоминаниям вдовы писателя, А. Бовшек). Искали в Москве, в Одессе (куда уехала умирать вдова Кржижановского, Анна Бовшек). Нашелся же текст... в Киеве, куда, согласно документам, (автограф) его сдала А. Бовшек в 1972 году. ЧЕРЕЗ ГОД ПОСЛЕ СОБСТВЕННОЙ СМЕРТИ. ... У другого писателя подобное могло бы показаться накладкой, ошибкой. У Кржижановского — нет: я свято верю, что вот так и было. Потому как интерес к писателю уже вспыхнул в России и за ее рубежами как степной пожар. И спохватилась Анна Гавриловна! Вернулась в 1972 год... и сдала туда, куда приняли и где могли найти живые.

Повесть немедленно была опубликована в № 1 журнала «Октябрь» за 2006 год. Тут все и стало ясно: рассказ мог довести писателя (хоть и не печатавшегося) до сумы, тюрьмы, Колымы... Впрочем, сума его не пугала: он с ней и так всю жизнь прожил.

«Красный снег» датирован 1929 годом: годом страшным, годом возникновения Главлита и моментом полного озверения цензуры. Думается, даже в самом дальнем будущем не предвидел автор публикации этой вещи: потому она и не копировалась для московского архива. Писатель, пишущий «в стол», все же надеется, что когда-нибудь то, что он пишет, будет опубликовано. Но есть и у него своя отчаянная «синяя папка» (с): кое-что он пишет лишь потому, что иначе не может. От такой вещи может остаться лишь автограф. Он и остался. Он нам и достался.

В рассказе-повести играет важную роль некое горящее окно. За этим окном — эпоха. Господи, дай нам никогда не заглядывать в это окно: ХВАТИТ! А ужас, который приходит от того, что в этом окне (не рассказываю, в каком — читайте сами) никакого света быть не должно, достаточен сам по себе. От такого горящего окна можно лишь отвернуться и бежать в ночь. Но никому не забыть, что свет этого окна не погашен и смотрит бегущему в спину.

Нет ничего страшней этого окна.

Ну, а то, что рассказ — шедевр, так это для Кржижановского скорее норма.

Я прочел эту книгу в рукописи — в РГАЛИ, не скрываю, там в папке моя подпись есть — в 1977 году. И заболел этой повестью, как другие, бывает — «Мастером и Маргаритой», «Бледным огнем», «Осенью патриарха», «Войной конца света», «Гимном Лейбовичу» и т.д. Даже теперь, когда практически весь Кржижановский уже трижды прочитан, для меня эта вещь остается главной, а ее последние строки (про «одно и то же») снятся мне перед пробуждением почти каждую ночь. «Воспоминание о будущем» — одновременно «Шинель» и «Когда спящий проснется». Ниже оценить не могу.

Больше года я высчитывал — какого же года достигает в своем путешествии Макс Штерер. У меня получилось — «1959». А если так, то встающий перед ним в тумане лес почти утративших кумачовость, почти серых знамен — это то самое, что случилось в нашей действительности, притом всего лет через десять после смерти автора повести. «Пророк» — профессия, в древности не считавшаяся почетной. Но, видимо, Кржижановский об этом не думал. Печататься ему хотелось, но приспосабливать свое творчество к требованиям цензуры он не мог вообще. В итоге — не печатался. В итоге — уцелел и вполне реализовался. В итоге — ровно через пятьдесят лет — после окончательной остановки Штерера и возврата в 1929 год — ИМЕННО В 1989 году вышла в Москве первая книга рассказов и повестей Кржижановского — «Воспоминание о будущем» («Московский рабочий»).

Сколько русской литературы (что в СССР, что в эмиграции) нынче даже библиографы вспоминают с трудом. А вот «литература из ящиков письменного стола» (простите за германизм, но по-русски «одного» слова для этого явления пока нет) оказалась тем самым, что спасет нашу репутацию в XXI веке: если нынче у нас и не всегда есть что-то новое-интересное на прилавке, то вот уже четверть века как непрерывно отдают свое заветное наследство архивы. Ладно, попытаемся издать накопленное, а потом — как сказала протопопу Аввакуму бессмертная его супруга Марковна — «Добро, Петрович, ино ишшо побредем».

«Воспоминание о будущем» — книга на всю жизнь. Таких книг на свете очень мало.

Ничего не поделаешь. Судьба. Кисмет.

Баррикада — фортификационное сооружение на городских улицах, иными словами, укрепленная позиция для ведения оборонительного городского боя. А само слово — от французского barricade, — «нагромождение бочек», — французы есть французы: они первоначально баррикады строили из пустых винных бочек (знать их было у них в большом избытке, а бордосская винная бочка называется «баррик»), из бочек, уже пустых от вина, но наполненных землей.

Наибольшее распространение подобный вид заграждения, — баррикада, — получил во время французской июльской (27 июля) революции 1830 года. Что это было? — можно увидеть в Лувре: «Свобода, ведущая народ» (фр. La Liberté guidant le peuple — правда, обыденный перевод на русский — «Свобода на баррикадах», ну, это наша ментальность, всегда отождествляющая народ и баррикады), на картине Эжена Делакруа.

Баррикады Москвы 1941 года стояли и на Бородинском мосту (бывший Дорогомиловский мост, по которому в сентябре 1812, после Бородинской битвы проходили и русские, и французские войска), выходившем на Смоленскую улицу (всего-то два квартала между Смоленской набережной и Смоленской же площадью), а сразу же, за площадью, уже Арбат.

Самое интересное, что эту баррикаду на Смоленской улице запечатлел на своих фотографиях фотолетописец Москвы Наум Грановский. Это место, место баррикады, буквально в паре кварталов в сторону Киевского вокзала по Арбату от двух, а местами и трехэтажного дома №44, в квартире №5 которого, в течении всех 28 московских лет жизни, и проживал Сигизмунд Кржижановский (знатная квартирка: порядка шести квадратных метров — вот она и послужила прототипом квартиры Сутулина в уже культовом рассказе «Квадратурин», да и, говорят, что и Булгаков, зайдя на пару разговоров и бокалов, там подсмотрел Швондера и компанию).

Сейчас в этом уютном особнячке на Арбате расположилось «Хард Рок Кафе». Но о том, что в этом доме жил Кржижановский — ни мемориального слова.... Кстати, в этом же доме, жил и другой замечательный литератор, тоже не совсем обласканный властной славой — поэт Николай Глазков. (В 1923 г. семья Глазковых (а Николаю было ещё всего 4 года) переехала в Москву и поселилась по адресу Арбат 44, квартира 22, — здесь поэт и прожил практически всю жизнь.)

Кстати, интересное совпадение: дни рождения — Сигизмунд Кржижановский — 30.01.1887; Николай Глазков — 30.01.1919.... Глазков и январь-то перенарек, как пьянварь.

Везло Кржижановскому на фотографов — в галереи фотопортретов (скорее портретных фотошедевров) Наппельбаума, Моисея Соломоновича, который «запечатлел» для истории и вечности не только «самого человечного» Владимира Ильича и «железного» Феликса Эдмундовича, но и избранных писателей, — избранных своим несомненным талантом, — Ахматова, Гумилев (две дочери Моисея Соломоновича Фрида и Фредерика, в 1920 году, организуют, с согласия и под менторством Гумилева, поэтическую студию «Звучащая раковина», заседания которой, кстати, и проходили в квартире Наппельбаума) , Блок, Георгий Иванов, Михаил Булгаков.... В этой галерее есть портрет и Сигизмунда Кржижановского. В этом «нюхе на талант», Моисей Соломонович сродни с персонажем Булгакова, колоритным Арчибальдом Арчибальдовичем: помним-помним, как, на удивление всему «Грибоедову», — Сам Директор! — самолично бросился обслуживать небезызвестную расхристанную и развязную парочку обормотов....

Эссе (физиологический очерк, как подзаглавил весь цикл автор) замечателен, не только по своими художественным достоинствам — перефразируя самого Кржижановского: это «жизнеописание одной баррикады», — но и как документ: свидетельство военного московского быта и победы — Кржижановский (как и его спутница Бовшек) остался в Москве 41 года, отказавшись уехать в эвакуацию.

Антикварная лавка, — лавка менялы, где, взвесив прошедшее время, цена на предметы неуклонно растет, пропорционально неповторимой уникальности «товара» (а, зачастую это борхевские «хрёниры», материализованные вожделением коллекционеров, или беззастенчивыми и алчными мошенниками...).

Невыпиваемый Бокал — «неразменный червонец», артефакт Агасфера, включающий в себя всё — живое, неживое, — заклейменное Каиновой печатью «вечнобытия».

Вино тысячелетней выдержки (пыль с поверхности которого снимается ложечкой венецианского Мурано)? — параллельная деталь в романе земляка-киявлянина-знакомца Кржижановского, Булгакова — подарок Воланда, Мастеру и Маргарите, из рук Азазелло:«...извлек из куска темной гробовой парчи совершенно заплесневевший кувшин...» «...Похоже на укус змеи...», — не змей ли библейских искушений, скатившийся, впоследствии, на роль: зеленый змий?... Каков был вкус у яблока, надкушенного Евой?

«О, слову «странно» не грозит безработица в нашем мире».

»...Человек стал пить... Опорожненная влага восходила вновь, как восходит солнце, казалось бы, наповал убитое закатом и погребенное ночью.... Ещё и ещё!..»

И чем не библейский сюжет, когда, опрокинутый невыпиваемый бокал, превратился в виноточащий бокал (есть мироточащие иконы, а ведь и бокал становиться герою идолом-иконой, превратился в «алеф», в котором саккумулировался для героя весь мир желаний и снов): потоп, рождаемый неиссекающей «винной сукровицей», бокал, которому, когда ему становиться «и комнаты мало», бросается в воды Дуная (предвосхищая и финал: ведь гладь водная, пусть и текущая, но зеркало...), а, как известно, что «Волга впадает в Каспийское море», делаем вывод, что он, Невыпиваемый Бокал, — уже которое десятилетие? — питает мирового Змея-Океана, объявшего кольцами фрагменты расколовшейся, — на счастье ли? — Земли....

И убегающие буквы, — числом то ли десять, то ли одиннадцать, — на дне бокала (скорее надписи на умершей латыни — языка антикваров (торговцев если не времени, то воспоминанием о нём), историков и лекарей живых, да и мертвых: In vino veritas, — число тех букв тринадцать...) — родом из библейского проклятия, начертанное на стене во время пира у вавилонского царя Валтасара: «мене, текел, фарес», — слова, которые разгадать под силу оказалось только пророку Даниилу: «Вот и значение слов: мене — исчислил Бог царство твое и положил конец ему; Текел — ты взвешен на весах и найден очень лёгким; Перес — разделено царство твое и дано Мидянам и Персам.» (Дан.5:26-28).

«Собственник непрочитанной надписи», как приговор, как крест. Как титул-имя так и ненаписанного (или всё ещё пишущегося) романа.

Тема «неисчерпаемости» уже затронута Кржижановским в этом сборнике «западных» рассказов — «Тридцать сребреников».

А что касается этой темы у других, то первое, что приходит на ум:

- Вадим Шефнер, «ЧЕЛОВЕК С ПЯТЬЮ «НЕ»,или ИСПОВЕДЬ ПРОСТОДУШНОГО», — глава 12 «Большая бутылка», о бутылке с кагором: 17 минут для чуда превращения водопроводной воды в вино, — «зарядка» бутылки 15000 наполнений — и это всё изобрела и воплотила в жизнь Антонина Антоновна (есть-есть женщины в русских селеньях — не всё Марии Складовской-Кюри в лаврах ходить!);

- Вероника Долина: «Я — неразменная монета, А ты пустил меня по свету, Как тень простого пятака. А я по праву неразменна. И нахожусь я неизменно В кармане пиджака...»

- братья Стругацкие, «Понедельник начинается в субботу», где собственно и сам пятак, и владелец пиджака, а в нём кармана;

- Николай Глазков:

«Эти сказки и легенды

С их благоуханьем спирта

Не поймут интеллигенты,

Скажут — пошло и избито.

Но поймут ловцы Вселенной

Актуальность сказки дивной

О бутылке неизменной,

Неразменной, нераспивной...»

Каково? — что там про снаряды не бьющие в одну воронку? — враки: бьют и ещё как! Это поэт Николай Глазков (придумавший и слово «самиздат» (сам-себя-издат) и фантастическое слово «пьянварь»), ещё один непризнанный гений, ещё один гений из дома на Арбате 44, квартира 22 — а ведь и в год написания этого стихотворения — 1948, — в квартире 5 того же дома и проживал не только тоже «чепьювин», но и гениальный писатель Сигизмунд Доминикович Кржижановский.

И две ремарки к стихотворению Глазкова: первая — строка «Эти сказки и легенды» — это из перевода вступления «Песни о Гайавате», Генри Лонгфелло, нобелевца (официально, и заслуженно, заметим, заслужено, признанного литературного гения) Бунина Ивана; вторая — «ловцы Вселенной», то бишь истинные поэты: Гийом Аполлинер, «Вандемьер»: «...я пьян, потому что Вселенную выпил...» — стоп-стоп, отмотаем рифмы чуть-чуть назад:

»...Миры, на которые все мы похожи,

Я вас вылил, и жажду не смог утолить.

Но с тех пор я узнал вкус и запах вселенной.

Я пьян, потому что вселенную выпил

На набережной, где я бродил и смотрел

На бегущие волны и спящие барки...»

Узнаваемо?

Удивительный, совершенный,хотя и не завершенный расска Кржижановского, лучший в томе. Используя известный прием — странствия животного( вспомним хотя бы и «Каштанку») автор не только показывает общественный срез, но и срез исторический: война, революция, опять война. Стилистический опять-таки шедевр. Рассказы Кржижановского, не вошедшие в сборники, посвященные современности, менее «метафизичные» впечатляют.

Читал сразу после «Крысолова» Грина и не могу не отметить сходства в теме : расчеловечивание, галлюцинаторные переживания неустроившегося изгнанника. Рассказ Кржижановского стилистически куда как совершенней, концентрированней, однако лишен интеллектуального притчевого разворота с «Крысоловом». Высокий уровень, однако я не скажу, что «Красный смех» является лучшей новеллой Кржижановского

I am here to tell you a story

A story that will torture your thoughts by day

And poison your dreams by night

And though i will do my best,

There are no words that can be written.

Curse of the Virgin Canvas, Alesana

Невероятная, умопомрачительная, захватывающая книга. Даже не верится, что почти век тому назад жил забытый ныне гений, способный писать настолько великолепно. Способный заглянуть в самые глубины человеческого сознания и вытащить на свет сокровенные потаённые механизмы, скрытые за такой эфемерной вещью, как творчество и мысль.

Исходная посылка, хотя ей и суждено быть опровергнутой, по-своему красива. Каждый человек хранит внутри себя целый микрокосм, вселенную идей, стремлений и замыслов, кристально чистых и неосквернённых в своей бестелесности. Всё живое много глубже и сложнее, чем кажется на первый взгляд. Но тащить хрупкое великолепие эфемерных замыслов в мир, облекать крылатую идею в грубую плоть слов — ошибка, заблуждение, преступление. Замысел, он как таинственный обитатель океанской бездны — непостижим и недоступен пониманию. Тяжесть реального мира разорвёт его на части, как разрывает из-за перепада давления вытащенных на поверхность рыб из глубины. И потому герои решают драгоценные свои замыслы лишь проговаривать вслух, небрежно, начерно, без предопределённости и окончательной формы. Не понимая, что бороться со словами глупо. Они всё равно сильнее, они выждут момент, они отомстят. Осознание приходит не сразу и не ко всем, а ключ к нему — истории, рассказанные героями.

Первая история как будто бы подтверждает первоначальную идею. Ряды ролей, уткнувшихся в книгу, загнанных и запертых в мёртвом и гниющем уже мгновении. Между быть и не быть и вправду одно или. Или, отделяющее бесконечное многообразие форм и смыслов идеи от стазиса пятиминутной сцены, где всё написано и решено наперёд. Пойманая и проткнутая булавкой бабочка под стеклом может и прекрасна, но мертва, мертва окончательно и навсегда. Казалось бы, очевидное сказано, занавес, и пусть расходятся зрители. Но есть в этой фантасмагории о роли, которая играет актёра, и кое-что ещё. Это авторское или, оно не просто отделяет противоположности. Оно словно водораздел, серебряная поверхность зеркала между in и ex, о которых мы ещё поговорим. А зеркалам свойственно лгать. А ещё менять левое и правое местами. Нам кажется, что невесомая вроде бы вязь букв — гранитная плита, надгробие убитой идее. А что, если с той стороны всё совсем наоборот? Что, если наше умолчание вовсе не спасает идею от смерти, а, напротив, не даёт ей родиться? Однажды увидев Принца Датского в исполнении Высоцкого, поверите ли, что где-то там в толпе мёртвых ролей сидит и призрак с лицом великого поэта? Пускай бабочке суждено окончить жизнь пришпиленной к стеклу. Но это лучше, чем лишить её самой возможности вырваться из кокона и стать. И ещё — мертвечине свойственно гнить. Убитые до рождения, замыслы останутся на душе и всё равно будут рваться в мир. Вот только они будут не лучше пещерных цветов, такие же блёклые и безжизненно-отвратительные.

Мы верим им и тянемся вперед...

Иллюзия скрывает тени зла,

И наш двойник кривит в усмешке рот...

У нас воруют души зеркала.

Герой первого рассказа не смог выпустить свою роль в жизнь. И потому она взяла её сама, обокрав бедного актёра. Выращивая цветы без солнца, мы выращиваем их на собственной могиле.

Но почтенные участники клуба противятся такой идее как могут. Потому-то их и не устраивает рассказанная второй история. Эта мистерия в средневековом антураже на первый взгляд снова будто бы подтверждает их прекрасные заблуждения. Невовремя явленная в мир, идея несёт только горе своему создателю. Но вывод священника объясняет всё. Нет праведности без греха, нет прозрения без боли и страданий. И даже вторая версия истории, окончившаяся не в жизнь, а в смерть о том же.

Близка неизбежность

Так мало любви, так много слов

Совершенная нежность

Превращается в совершенное зло

Слова способны извратить что угодно, с этим не поспоришь. Без замысла и веры физическая оболочка лишена смысла, это просто голем. Когда, заглянув в зеркало, увидел пустоту, и вправду впору идти топиться. Но красота — в глазах смотрящего. Без отражаемого отражения просто не существует. И совершенная красота уходит, уступая место пустоте. А она хороша только когда ей на смену приходит хоть что-нибудь. Поэтому в третьей части своего выступления рассказчик, единожды впустив в себя пустоту, обречён только на реквием по ненаписанной книге. Итак, задушенная во младенчестве, идея погубит и создателя, и всё, чем он жил и дышал.

Логическое тому продолжение история третья, фантастическая антиутопия, во многом предвосхитившая и «Дивный новый мир» Хаксли, и «1984» Оруэлла. Вещь, ценная даже вне контекста повести, но тем более прекрасная в оправе основной идеи. Итак, а откуда, собственно, берутся идеи? Уж не из мира ли вокруг? Возведя прочную стену между in и ex, миром замыслов и нашей с вами реальностью, мы рискуем получить не просто мёртвый вакуум, а кладбище выродившейся падали, всепоглощающее безумие. Предоставленная сама себе, любая система в конечном итоге порождает лишь хаос. Начав tabula rasa, мы действительно повернём колесо эволюции сызнова. Но на месте. Солнцеликий Амон когда-то родился из хаоса, но это прошло и стало прахом. Мы молимся другим богам, да и солнце уже не то, что прежде.

В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог

Так нам ли отказываться от слов? И заодно Бога. Если логос и вправду не имеет ни начала, ни конца, то куда заведёт нас стремление начать сначала?

Ответом тому — четвёртая история, написанная в виде притчи о поиске смысла слов. Нужны ли они человеку, и если да, то как далеко могут завести? Герои истории, пережив множество превратностей судьбы, открывают до смешного простую штуку. Бессмысленны не слова, а самый поиск смысла слов. Если предыдущая история показывала, что in и ex связаны не хуже yin и yang, то эта намечает границу перехода одного в другое. Нет никакой innate idea, но, коль скоро мир и опыт заставили задуматься о смыслах, обратись к себе. Слова, рождённые в глубине души, может объяснить лишь она. Смысл порождает самое себя, но для того ему нужен свет и тепло мира вовне. Вот где сокрыто колесо, которое действительно должно вращаться.

Слова и смыслы рвутся сквозь сознание героев, непрошенными гостями появляясь в их историях. Единожды записанные, они будут жить вечно, ведь рукописи, как известно, не горят. Но бессмертие ждёт не только смыслы.

Одиноким приходишь на свет,

Одиноким уходишь.

Это тоже иллюзия.

Вот тебе путь:

Не придя – никогда не уйдешь.

Чтобы колесо совершило наконец оборот, нужно открыть своё сердце познанию. Позволив замыслу своей души родиться, ты делаешь ещё один шаг вперёд на пути к истине. Раз уж в мире идей нет границ и преград, не странно ли воздвигать их искусственно?

Пан Сигизмунд просто умница. Тонко, мастерски написанный шедевр, изящная игра со стилем и словами, сотни смыслов, облечённых в чеканное великолепие строк. Это как превосходно огранённый камень. Подлинная природная красота чистого замысла, облагороженная к тому же блестяще отточенным сознанием. И каждая грань — нечто совершенно новое. Здесь и тревожные мистерии, и перерастающая в гротеск драма, и мрачное будущее в научно-фантастическом ключе, и философская притча. Кржижановский предвосхитил всех: Хаксли и Оруэлла с их антиутопиями, Бэккера с его идеей семантического апокалипсиса, Митчелла и его фракталы вложенных историй в историях. Подлинный шедевр, достойный наивысшего балла.

»- Я, король ЧУТЬ-ЧУТЕЙ, покоритель страны ЕЛЕ-ЕЛЕЙ и прочая, прочая, приветствую вас, ваша ОГРОМНОСТЬ, в вашей бумажной стране синих лотосов и прошу гостеприимства мне и моему народу странствующих и гонимых чуть-чутей.»

О Кржижановском мне писать очень сложно, потому что его гораздо легче цитировать: «Раз ты несчастен — значит, ты человек», «Если вы пришли к занятому человечеству, делайте вашу жизнь и уходите», «В «я» у него было словно в нетопленой комнате.» Да, он афористичен, но это не главное.

Главное, что он один из самых необычных и при этом один из самых недооценённых писателей и поэтов. Он умел писать удивительные маленькие и большие вещи, овеществляя метафоры. Я навсегда запомнила беглые, сбежавшие от музыканта пальцы, общество писателей, которым надоели стройные ряды букв на белой бумаге, серый туман будущего. Помню, что я долго под впечатлением находилась. Такая странная литература, такие странные образы. Чудак и Король Чуть-чутей, Поэт и Эхо, Мишени, которые наступают и Гусь. Столько всего удивительного. Над каждым словом думаешь, каждое начинаешь любить по-особому: «Поэзия — это... гм... н-да... га-га... Это когда твоё же перо делает тебе больно.»

Пространство в произведениях Кржижановского предельно сжато, круг действующих лиц невелик, сюжет, да и герои часто не новы, причем демонстративно вторичны, даже подчеркнуто. Потому что Кржижановскому важно, чтобы реальность перестала быть реальностью, чтобы она приобрела фантастические черты в результате эксперимента над человеком (например, выкручивание зрительных нервов для изменения изображения), над словом («Буквенные излишки надо истребить: на полках и в головах»), над миром, который весь воспринимается автором как старая «затертая» метафора. И эта метафора, фразеологизм, афоризм вдруг превращаются в сюжет, где много жестокого, много мертвого, разъятого, болезненного: «Но максимум насилия — когда убийца: всё. Как таковое. Я говорю о людях, заболевших... миром. Да, есть и такая болезнь.»

Читать Кржижановского очень непросто: всегда испытываешь чувство интеллектуального напряжения что ли. Сложно, но интересно, и поэтому возвращаться к этому автору буду и советовать всем тоже.

P.S. Никогда бы не подумала, что он наряду с Ильфом и Петровым был автором сценария одного из моих любимых фильмов «Праздник святого Йоргена».

Уже название, — якобы? — отсылает к суровому Данту (чья Комедия всегда на слуху), картографу самого темного закоулка лабиринта греческих мифов: Стикс! — Добро пожаловать в Ад!? А в Ад ли? — Стикс в Аду это чисто по Данту, а у древних греков, да и не только — немного (или совсем?), да по-другому.

Разберемся с Тинцем, вернее с его именем-фамилией, — вслушаемся в звукоряд: тинц..., — что-то напоминает? Проведем смелый мысленный эксперимент (хотя о его последствиях, для нас, за то, что отважились, нам и загадывать не по плечу): предположим, что один из змеящейся очереди в Харонову ладью, то ли по ещё остаткам земной глупости, то ли по привычному, для любых вновь прибывших, любопытству-ротозейству, теряет из под языка таблетку обола (памятуем, что деньги это тот товар, который является универсальным эквивалентом стоимости других товаров или услуг: а паромщик-лодочник Харон, как-никак оказывает последнюю услугу, обрывая ей связь с товарно-тварным миром живых) прямо в зловонно-зловещие воды Стигийского болота, пробивая мертвящую пленку тины-ряски: тинц... Открыв рот — ротозейство!

Что до Харона — «...я убью тебя, лодочник...» — так пел профессор Лебединский, генетически и генеалогически (да, по большому счету, как все люди — а раз он смертен, он тоже человек) связанный с капитаном Лебядкиным.

Что до потери обола — вот тут-то мытарства только и начинаются — об этом, очень подробно, последняя, седьмая новелла — новелла Шога — из повести Кржижановского «Клуб убийц букв», повести, которая, кстати, и начинается словами «Пузыри над утопленником», — почти дословно слова жабы в разговоре с Тинцем: «О, на Стиксову поверхность всплывает много пузырей...»

Разговор инженера со стиксовой жабой: о жизни и смерти, о живых и не совсем, о смерти вызревшей и нет...

Но текст, текст...: надо читать медленно, как вкушали запретные своей невозможностью и недоступностью деликатесы эпикурейцы, вдумчиво и на совершенно трезвую голову (путешествовать по словам, строкам и смыслам «с открытым сердцем» — так это называет Андрей Платонов), — раз за разом перечитывая Сигизмунда Кржижановского, — хотя..., вот перечитывать его не получается: каждый раз читаешь заново...

»- Будьте любезны, далеко ли отсюда до смерти?»

А финал стоил мессы.

Самое замечательное в текстах Сигизмунда Кржижановского, — и, причем, другое самое замечательное, что любых его текстов: будь то художественная проза (а есть большое и, наверное, очень правильное предположение, что все его тексты — это и есть большая художественная проза), публицистика в виде эссе, трактатов и всевозможных статей, мыслезаписи (по большей мере, хоть и нереализованные замыслы, но с выделением центра кристаллизации, для дальнейшего разработки и реализации смысла) — это то, что их чтение сродни получению второго высшего образования. Обосную:

Стоило только прочитать одно название этого рассказа, как с книжной полки уже попросились в руки, поближе к глазам, 1000 и одна страница «Мифов Древней Греции» Роберта Грейвса, услужливо распахиваясь разделом «Чудовища», который как раз начинается главой 33 «Дети моря». И от любознательных греков, и их талантливого транслятора, узнаем, что грайи — это дети Кето и Форкия, т.е. Форкиды, к числу которых относятся и горгоны (Сфено, Эвриала и Медуза, с которой однажды возлежал Посейдон, и которая за это страшно поплатилась...), и Ехидна, и Ладона... А седые грайи, их тоже троица, — это Энио (воинственная), Пемфредо (оса) и Дино (ужасная). Один зуб, и один глаз на троих — эллинские боги были иногда подозрительно щедры, — ну да это видно было необходимо, что бы наш мир стал таким, каким он стал.

А что до самого Форкия, то это мужская ипостась женская имени — Форкида — богиня-свинья, пожирающая трупы... (отсюда и латинское имя Орка из Гадеса, — орки из ада...)

А дальше? — а дальше истинное, хотя местами и не столь чудесное, жизнеописание единственного и потерянного глаза грай, напросившееся в «расщеп пера» к Сигизмунду Кржижановскому: от Олимпа, до нас...

Дело было в Гастингсе, 13 октября 19...! — о, ведь 14 октября 1066 г., за столько сотен лет до последней шахматной партии Эдуарда Пемброка, в окрестностях этого города два короля, далеко не шахматных, сыграли свою партию (история так привыкла выдвигать на престолы претендентов), да ещё какую!

А совпадений у Кржижановского не бывает, проверим это:

Это была воистину королевская битва — битва за Англию, за её престол! — между англосаксонской армией короля Гарольда Годвинсона и войсками нормандского герцога Вильгельма. В хроники вписали, что «...король Гарольд был ранен стрелой в глаз, но вырвал стрелу и продолжил сражаться, пока не пал под ударами нормандских рыцарей...» (в рассказе Пемброку кажется, что свет в зале всё меркнет и меркнем, шаг за шагам уступая сгущающимся сумеркам).

Движемся дальше: смерть пешки от коня:

Основную ударную силу нормандцев составляли конные рыцари, стоявшие во главе собственных отрядов легковооруженных всадников-оруженосцев. Им противостояла англосакская тяжеловооруженная пехота... И — по историческому описанию битвы.

А коронация Вильгельма, — королём Англии! — состоялась 25 декабря 1066 г. в Вестминстерском аббатстве. (не помогли, не помогли Гарольду наработанные в предыдущих битвах уловки тактики и стратегические установки, так же как и Пемброк не смог, не смог: ценою пешки — всю партию...)

Какая страница истории была перевернута, уже для новых историй... А ведь ещё 25 сентября 1066, в битве при Стамфорд-Бридже армия короля Гарольда наголову разбила войска норвежского короля Харальда Сурового, войска викингов, когда Гарольд сдержал своё обещание отдать для Харольда «семь футов английской земли, или больше, если он выше, чем другие люди» (об этом нам всем донес в своей саге Снорри Стурлусон).

Занятную, очень занятную шахматную партию со своим героем разыграл и описал Сигизмунд Кржижановский, бывший и сам очень сильным и оригинально мыслившим шахматистом, не только не раз включавших шахматную тему в свои произведения, но и написавший «Драматургию шахматной доски» и главу «Шахматная доска и театральный помост» в «Драматургических приемах Бернарда Шоу».

А описание трагедии и кошмара превращения, — Сигизмунд Кржижановский и Франц Кафка, отдельная тема.

Есть повод порассуждать, а этот повод мне дарит своим рассказом Кржижановский, о двух вещах: во-первых, об Истории, во-вторых, о «страницах».

Начну, пожалуй, со второго: о, это своя история, сначала от слова к букве, алфавиту (для части человечества с прищуром — к иероглифу), затем, минуя камни, папирусные и пергаментные свитки, вощенные дощечки ли, обрывки бересты, песок («...для чего мы пишем кровью на песке...» — ну, это уже скорее о вечной Истории) к листам бумажным, сшитых в книги, — к собственно страницам. Да, ещё, — придумавшие ирокезы и табак, умудрялись слова и цифры завязывать узлами, хотя имели и свой литературный жанр фантастики, через рисунок, — покрывая смуглые до черноты округлые булыжники причудливой резьбой рисунков — чем не комикс?

А История — это ничто иное как летопись. И летописец, завершая очередной страничный разворот, — главы ли, главки, или же пространного абзаца, где на заказ выпячивает некий факт или невзрачное событьеце, что не достойно иной раз бывает даже промелькнуть в пространстве примечаний, — оставляя поляну буквицы для иллюстраторов, ну и широкие поля — для комментаторов и интерпретаторов, и поздних вставок, — перелистывает страницу, внеся её, уже под инвентарным номером (для перекрестных ссылок, способных, своим крестом, порой, перечеркнуть эпоху) и в реестр Истории.

Попавшим в переплет, как миллионы, и среди них приват-доцент Генрих Иванович Нольде (вот-вот, всмотритесь: и в имени, и отчестве, особенно в фамилии — вся, как на ладони (а хироманты говорят, ладонь ничто иное как страница тоже) История Российской Империи!), остается остаться ли меж двух страниц, сохлым листиком или цветочком исторического гербария, или, зацепившись то ли за спасительный знак переноса, то ли зацепившись за звездочку «сноски-с-переносом», перемахнуть со страницы на страницу, из истории в историю...

В эпоху свитков — закатывали в свиток, как в ковер в покоях падишахов-шахиншахов..., когда на каменных скрижалях, деяния царей и прочих, словорубы вырубали — попадали «приват-доценты» в жернова..., у краснокожих же — в скользящий узел.... А из посконной нашей бересты — довольно жаркие костры....

Да и сегодня, когда включаю монитор, не схлопнулось ли, провалом в черноту потухшего экрана, очередной истории окно?

«Нет времени обдумывать, как я живу. Короче: куда я живу. Две службы и сорок четыре неожиданности в день...» — так начинается рассказ и рассказчик — это человек, который был Мюнхгаузеном, или стал? — тем более, что из-под пера автора (а тема автобиографична) вышло в свет «Возвращение Мюнхгаузена». Барон-то и рассказывал свои истории в трактире гостиницы «Король Пруссии» в соседнем с Боденвердером Геттингене, подстегивая и возгоняя фантазмы малой (или не малой? — все же малой, ведь немец, да за свой счет...) каплей алкоголя, проецирую в воображения слушателей модель жизни в таинственном мире, под названием «Россия» (так в ХХ и далее зачитывались и зачитываются — не все, конечно, что жаль, — «Сообщениями Броуди» Борхеса). Подобный метод подстегнуть Пегаса, откомментирован и Сигизмундом Кржижановским:

«Пью, потому что каждая выпивка — крохотная модель жизни» — это из «Записных тетрадей».

Но, всё же, (или короче?...): Куда живу? Да, задавшись таким вопросом, одной бутылки маловато... (а из эмбриона этого вопроса и проклевывается национальная идея: или — «...пошлешь дурака за бутылкой — он одну и принесет...», или же, как гениально сформулировал Андрей Платонов: «...без меня народ не полный...»).

Вадим Шефнер человека, у которого намечался «роман с вином», назвал чепьювином, здесь же ясно, что роман этот, у рассказчика, очень бурный и довольно продолжительный, переросший в страсть.... «Опьянение дает глиссандо мироощущений до миронеощущения включительно» — это снова из «Записных тетрадей», там же и: «Алкоголь дает человеку невиданную жизнь, правда, начисляя 40% с его реальной жизни». Так-то...

А сам рассказ парный к рассказу «Джин» из этого сборника.

«Нет времени обдумывать, как я живу. Короче: куда я живу...»

Может быть, не всем известна, практически обдуманная и написанная по тюрьмам, теория пассионарности и этногенеза Льва Гумилева, трижды отсидевшего: за папу — расстрелянного в августе 1921 блистательного поэта из первой когорты Серебренного века, синдика «Цеха поэтов», лейб-гвардии улана Ея Величества полка и кавалера двух солдатских Георгиевских крестов (солдатские награды не раздавались и не раздаются даром, — юбилейные жетоны не в счет: обесценивающаяся «плата за кровь» — по случаю...), за маму — поэта Божьей милостью Анну Ахматову, ну и за себя тоже — негоже быть сыном Таких родителей, да еще историком (интересная, ох интересная, история тогда приключилась в России)...

Вкратце, нации, империи и страны рождаются, живут и погибают, как некий организм: зачатие, рождение, взросление..., т.д., и смерть (бывает предваряемая долголетним старческим маразмом, но бывает, как птица взлёте, на пике..., — судьба...), да, неизбежна смерть: «Вспомни о Флебе...» («Вспомни о Риме...»).

Всемирная история по кальке? — по кальке..., — «Сквозь кальку», есть и такой рассказ у Кржижановского, отметим — в тему.

Всегда найдутся, да есть, да и были: и авоси, и небоси, бьющие авосей, да и какнибуди, в распрю вставшие..., а попросту: люди. Просто — Всемирная, — да не мирная, ой, не мирная, — История.

А писано-то чуднО: притча в стихотворной манере, — «Настолько-то я поэт, чтобы не писать стихов» (из записных книжек Кржижановского), — так на ярмарках в раёшном балагане скоморохи «правду» баяли, от быта хмЕльному, обывателю, рот разинувшему, да ворам карманы-то пустые оттопырившему, мозг вправляли ему, выкручивали: как подковы-то, на пятку голую, простодушному..., — батогами за то и плетями, были насмерть порой изувечены, языки же летели отсечены, с места лобного на площадь красную..., свиста рачьего-то ждали напрасно всё, во четверг поджидая погоду ненастную ... На то, и люди.

Лорд Дансейни, объясняя наш мир, создал Пегану и её богов, и перенес это в свои книги, своей поэтичностью и очарованием сравнимые с библейскими текстами. Сигизмунду Кржижановскому — недаром он автор энциклопедической статьи «лаконизм» — объявляя высшую степень лаконизма «баскской сказкой», хватило для этих целей 47 слов, 47 слов сконцентрированного смысла, всё остальное оставляя в примечание-море: и ковчег «47 слов» пустился в свою одиссею, по далям и весям, по тварям-по-парам, по смыслам-по-парам, по Сциллам-Харибдам, полями житными, полями ратными..., в общем, и поле горшечника из «Тридцати сребренников», того же Кржижановского, когда время пришло, засеяла Смерть, переходя и сама, и вместе с ней, — и с полем, и его, уже библейской предисторией-историей, — и весь наш мир, на новый уровень (...скучно мне, Господи, скучно...), отточившая косу остро-наостро совсем недаром: размахнись рука, раззудись плечо...

«Мал мала меньше», сборник рассказов, где «Баскская сказка» как эпилог.

Самое неожиданное переименование московской улицы коснулось самого Сигизмунда Кржижановского. И произошло оно совершенно в его духе.

А именно: не менее 5-6 выявленных мною жителей улицы Кржижановского (возле метро «Профсоюзная») глубоко убеждены, что живут они на улице имени Сигизмунда Кржижановского.

Г. М. Кржижановский перешел в примечания, в которые нормальный человек не лезет.

Первого такого «уверенного» выявил (см. ЖЖ) литературовед Александр Соболев. Потом череда таких уверенных пошла к десятку, и лишь один весьма старый и совсем не литературный хренок сказал, что «это тот, который «Варшавянку» написал.

Дешево и сердито.

В Питере бытовала легенда, что улица Чайковского тоже некогда была улицей эсера Н. В. Чайковского (1850-1926). Но это все-таки оказалась легенда.

А у нас, в Москве — никак нет.

Если ХХ век и не сделал «Кафку былью», то российская литература сделала былью Борхеса... и Сигизмунда Кржижановского.

Такой вот поскрикптум к рассказу.

«Мы в ответе за тех, кого приручили...» — этическая максима летчика Сен-Экзюпери, брошенного один на один с Пустыней и обращенная летчиком к Богу, а совсем не нравоучительная сентенция к галлюцинации-принцу, к этому Ангелу скорой и неотвратимой смерти, если не вмешается Он... Это тоже «Обращение к Господу в час нужды и бедствий» настоятеля собора Св.Павла и бывшего гениального поэта (хотя поэтов бывших не бывает) Джона Донна, правда немного адаптированная к бедственному положению попавшего в аварию летчика и рассказываемая спустившемуся ангелу...

«Мы в ответе за вещи, которые приручили» — наверное так должен звучать первый закон «робототехники» в интерпретации Сигизмунда Кржижановского, — ведь каждый предмет, используемый в качестве инструмента — уже робот. Перед нами «Война миров» — мира людей и мира роботов, которые в интерпретации людей «сошли с ума». Хотя ими, людьми, и был нарушен этот незыблемый и основополагающий закон.

Мишени — инструмент-робот, полигон ядерных испытаний — инструмент-робот,... заброшенное, или же не должно «любимое» (...в ответе — кого приручили...) хранилище всяческих отходов или боеприпасов — тоже... Брошенное, забытое, пренебрегаемое, — а дальше бунт и смутное время, ежели не времена.... Кстати, у Андрея Столярова прекрасный рассказ об этом — «Некто Бонапарт», когда уж «не любили» донельзя....

И, когда, передернув затвор, выцеливаешь черный силуэт, помни....

Эпиграф, предваряющий рассказ (о, а с самой дверью, буквально, мы встретимся не далее, как уже во втором абзаце!), из Матфея, 27: 5-8, а дальше авторский текст — « Этими четырьмя стихами берусь накормить дюжину томов и развернуть их в десяток авантюрных романов...»

Да, что касается первого абзаца: опубликуй только эпиграф и первый абзац этого текста Сигизмунда Кржижановского, выдав их за очередной интеллектуальный изыск Борхеса, мы поставили бы эту «конструкцию» текста в ряд самых цитируемых откровений Х.Л.Б.

Опубликуй этот рассказ тогда, когда он был написан, в 1927, давно бы читали в всем мире авторский сборник Сигизмунда Кржижановского в серии «Личная библиотека Борхеса».

Абзац второй — «о двери» — и сразу вспоминается притча Кафки из «Процесса» — да-да, та, тоже «о двери».... Замечательное наблюдения Кржижановского — в каждый текст (в данном случае в стих) есть несколько «входов-дверей»: выбор за тобой, читатель....

Тридцать сребреников — Агасфер, вечный жид (хотя историки и нумизматы склоняются к мысли, что «цена крови» была выплачена монетами финикийского чекана, тирскими тетрадрахмами)? — по-моему не просто метафора. Но там, где Эжену Сю потребовался не один многостраничный том — и всего-то на одну грань и сюжета и смысла, Кржижановскому, практически построившему целостный смысловой микрокосм (как не вспомнить о самоподобных фракталах, способных описать и вместить в себя всё, повторимся: « Этими четырьмя стихами берусь накормить дюжину томов и развернуть их в десяток авантюрных романов...»), всего семь главок (как славно зарифмовано с семью днями творения — на то и «Мир») на не полный десяток страниц.

И, если кто-то, где-то, сейчас кропотливо составляет томик «Антологии шедевров, для отбывающих на необитаемый остров», то претендент в первый десяток, несомненно, рассказ Сигизмунда Кржижановского «Тридцать сребреников» (думается бок о бок с «Бессмертным» Борхеса и «Понтием Пилатом», романом из романа Булгакова).

Самое примечательное в статье это то, что она сама являет собой замечательный образец лаконизма по принципу включения максимума значения в минимум знаков.

Отталкиваясь от древних греков, географически — Спарта = Лакедемон и исторически — Фукдид, Кржижановский включает в текст статьи и историю конкуренцию стилей в европейской литературе XIX века: от многотомного романа, через повесть, к новелле, от многословных (многостраничных) «Записок» Диккенса к постраничным юморескам Твена и Джерома, от сюжетно сцепленной многотомной «уголовщины» Дю Террайля к разрозненной россыпи детективных рассказов Конан Дойла.

Заканчивает Кржижановский «стягивающимся стилем современности».

А уж свой «фирменный» стиль (а Хемингуэй лаконично определяет стиль, как индивидуальное косноязычие автора) Кржижановский в статье выдерживает идеально.

Писатель А., наверняка вкручивался в московский трамвай «А», или «Б»? Разница небольшая — но вкручивался, да и на подножке, не исключено, что повис в этот момент кот Бегемот. Такая уж Москва тогда была — чуть более Садового кольца.... Было ещё конечно купеческое Замоскворечье, но не только застолбленное, но уже и практически выбранное, опустошенное Островским — для писателя А. уже навсегда не интересное: запечатлено, запечатано... Да и сама Москва — печать на карте по форме, да и не все ещё тогда были порушены церквушки похожие на печатные пряники.

«Вагон был набит, как жестянка с икрой, готовой превратиться из зернистой в паюсную» — вот такое поэтическое определение «часа пик»: москвичи были испорчены не только квартирным вопросом....

Уже написано Кржижановским «Жизнеописание одной мысли», вот та-то мысль была хотя бы рождена, а тут? — выкидыш или аборт? Икра в метафору притянута не за уши — не тот случай и не с тем писателем: Кржижановский. В жестянке — в спрессованном законсервированном пространстве — икра, по определению мертва, — Кржижановский «думал ногами» — или меряя большими шагами (два-три по диагонали) клетушку мизерной квартирки или вырываясь на бесконечный простор путанных и переплетенных московских улочек и переулков.

И осталось только гадать — что потеряно нами: просто запись в пару строк в «Записной тетради» писателя или запись из «Записной тетради» разлившаяся на целые страницы? — и не потеряно, а приобретено — рассказ «Контролер»?

Но сам Контролер уже прописан и вписан: он среди нас.

Рассказ о Стражах, не только и не столько Рима и Римов, сколько...

Этот рассказ должен и способен развернутся, как свиток, смыслом, уже потом (есть такая категория текстов замедленного действия, как послевкусие от настоящего вина), когда казалось уж и текст-то кончен — после финальной цитаты «от гуся»:

»...поэзия... Это когда твое же перо делает тебе больно.»

Лучше о Поэзии сказать уже нельзя: поэт, обласканный властью — рифмоплёт: а Поэт, как пророк, побиваем камнями.

«Кто безгрешен?» — вопрос до наивности праздный и ненужный (даже скажем больше (или сильнее?) ответ на вопрос недужный, больной или кровоточащий — там, где когда-то была совесть: вопрос..., и сорвана короста — иногда пронзительно больно, потом с ностальгической истомой дежавю, — та боль фантомна, ненужна и недужна, но чаще, отупелый, словно ватный толчок о бесчувственный бок перманентного наркоза: с будоражащей, неуспокоенной совестью можно разобраться и ампутацией, полной и беспросветной или кромсать с каждым вопросом-ответом по частям, как бы сдавая тест по катехизису прагматичной безнравственности, единственно примиряющего с миром: такие принятые правила игры): «безгрешны все».

И груда камней, и Поэзия, когда е м у больно....

» Это когда твое же перо делает т е б е больно.»

Потрясающий стиль. Замечательная идея. Превосходная фантазия.

Тот редкий случай, когда и задумка и реализация заслуживают самых лестных эпитетов.

Фантасмагория Кафки в исполнении отличного стилиста.

:appl:

Книжная серия «Жизнь Замечательных Людей» до сих пор живёт и здравствует, а была она возобновлена в 1933, про инициативе «вестника всех потрясений» буревестника Горького: ведь надо было попрать Пруткова-старшего, а именно: «объять необъятное» (а Кржижановский, упрямясь, возрождает Пруткова-внука, см. том 5 с/с): «дать народу всё!» — подробные многостраничные биографии «и великих, и пламенных» — от и до...

А ведь до этого, в двадцатых, литература изобиловала «краткими биографиями великих людей». Но — двадцатые в прошлом, грамотность охватила всех — надо расти.

А Кржижановский и ЖЗЛ (как впрочем и вся обласканная цензурой литература) — несовместимы, так как сам Алексей Максимович выписал и подписал Сигизмунду Доминиковичу «волчий билет»: «...Поэтому я думаю, что сочинения гр. Кржижановского едва ли найдут издателя. А если и найдут такового, то всеконечно вывихнут некоторые молодые мозги, а сие последнее — нужно ли?»

И вот блестящая литературная пародия — литература «возвр.«Кржижановского -«Материалы к биографии Горгиса Катафалаки»: «..что осталось от примечательной и поучительной жизни Горгиса Катафалаки? Роздробь фактов, дюжина встреч, разбросанных по дюжине дюжинных памятей...»

Книга о нелепостях с позиции «здравого смысла» — книга, что бы вывернуть и молодые и немолодые мозги: вывернуть их из зоны повседневной зашоренности, затёртости бытом...

Новое «окно» в большую литературу. Нелепица, нонсенс, абсурд — да, но с логикой и философией — ведь кто писал («диалектика гиперболы — верхняя граница её и знак перехода количества в качество...», тематические заявки, т.5 с/с)!

В 1744 году Иероним Карл Фридрих фон Мюнхгаузен, офицер русской армии в чине поручика и в должности командира лейб-кампанией (первой, элитной роты) Брауншвейгского кирасирского полка, расквартированного в Риге командует почетным караулом, встречавшим в Риге невесту цесаревича — принцессу Софию-Фридерику Ангальт-Цербстскую (будущую императрицу Екатерину II)....

Вот как оно бывает — не нелепый сухонький старичок, почти карлика, в несуразной треуголке, в паричке с лихо закрученными усами и со смешной эспаньолкой (спасибо за визуализацию Гюставу Доре) — а статный красавец кирасир (пуленепробиваемая кираса весила до 30 кг!), поручик, а затем и ротмистр Лейб-гвардии Кирасирского Его Величества полка (в ХХ в. это Жёлтые или Царскосельские кирасиры) — элитной воинской части Русской Императорской армии (история полка в императорской армии меж двух дат: 11 декабря 1700 — Указ о формировании полка; 10 декабря 1917 — Полк распущен в с. Святошине под Киевом по причине нежелания украинизироваться).

13 лет в русской Императорской армии и затем 47 лет до самой смерти Мюнхгаузен живет в Боденвердере, где рассказывает поразительные истории о своих охотничьих похождениях и приключениях в России: или в охотничьем павильоне, построенном им самим и увешанном головами диких зверей или в трактире гостиницы «Король Пруссии» в соседнем Геттингене.

Это только присказка, а сказка впереди....

Жанр «сказки» — философская сатира-фантасмагория, автор — Сигизмунд Доминиковия Кржижановский. Открывается первая страница «сказки» на центральной площади города Берлине («мачехи городов русских», как метко окрестили её поэтические эмигранты) на Александерплац, под кричащие рты мальчишек-газетчиков: «...Восстание в Кронштадте! Конец большевикам!» (оп-с: временная привязка — март 1921)....

Двое в комнате (а дальше не по-маяковски :)) — поэт Ундинг ( unding — нелепость, небылица) и его визави, барон, которому на момент «возвращения» уже пошла третья сотня лет...

А дальше? — а дальше сто тридцать страниц великолепного текста, настоящей литературы: 8 глав. А названия этих глав? — читается как поэма: «У каждого барона своя фантазия», «Дым делает шум», «Ровесник Канта»..., «Чёрт на дрожках»...

Ну и конечно же — «Теория невероятностей», коротенькая главка, всего 12,5 страничек, но: «дробь, вставшая на цыпочки» встала на один уровень (вот для чего на цыпочках тянуться-то и не потребовалось :)) с булгаковскими «рукописи не горят».... Одна эта глава, даже если бы была (как всегда с Кржижановским, уход в сослагательную вероятность нашей реальности) опубликована, могла сделать «переворот» не только в мысли литературной, но и позволила бы как то иначе «миросозерцать» (вклад Канта для Кржижановского неоценим :)).

Читать и перечитывать.

Сигизмунд Доминикович Кржижановский — русский писатель, проживший свою жизнь не то, что без книг, но и без рукописей. Фантастика уже то, что он всё же смог получить заветный билет «Союза писателей» (как такое членство, принадлежность к клану, обыгрывает Булгаков; в Одессе бы сказали: стал поцем :)), а как — это «совсем другая история».

Сигизмунд Доминикович Кржижановский — московский писатель, имевший 10-ти аршинную комнатку (за что этой квадратуре или кубатуре огромное спасибо за «Квадратурина» :)). Комната могла похвастаться полным отсутствие книг — и это при его фантастической эрудиции ответственного квартиросъемщика.

Но, Сигизмунд Доминикович Кржижановский имел гражданскую жену (до официоза они «доросли» только в 1946) , а вот у семьи жены, в Одессе, в районе 16-ой станции Большого Фонтана, имелась дача — на высоком обрыве, как раз над пляжем «Золотой Берег»....

А вот здесь самое интересное: новелла «Золотой берег» — это зарисовка с натуры: одесская акварель, когда самые синие воды самого Чёрного моря и золотой песок, и выжженное до белизны небо — тем нестерпимым и до безобразия конопатым одесским солнцем — размываются по ватману этюдника, как краски водой, одесским русским языком....

О, русский язык в Одессе, десятая часть которого обыденно полностью непереводима с русского на русский, но фрагментарно и мозаично переводима на русский с идиша, на русский с украинской мовы, на русский с одесского.... А смысловая палитра попыток адекватного перевода того богаче (читайте Бабеля!).

О чём новелла? — об Одессе! — когда она пляже: рыбачит (злодеи водяного царства и способы их нападать на рыбу), загорает и плавает (классификатор — кто и как), и делает любовь (...ах, Одесса...), и, фразами меняясь, общается..., — живёт (очередной стаканчик водки запрокинут под хамсу)!

Новелла, как послевкусие, от очерка написанного двумя годами раньше, там же, в 1937, «Хорошее море». И где услышал: «Арестован Бабель....»

Вещь, для автора почти проходная.

Но библиографии нет — оцениваю то, что есть.

Если от второй половины ХХ века в России останутся Стругацкие, то от первой — Кржижановский.

Классика среди классики.

Уровень Гофмана и Свифта.

А финал — вся наша жизнь ХХ века.

...На дом, где жил автор, все никак мемориальную доску не повесят.

Хотя она давно готова.

Перехвалить ни этого писателя, ни этот рассказ — нельзя. В русском языке суперлативов не хватит.

У великого писателя даже библиографии нет.

А ведь это — лучшее из лучшего. И «10» тут надо бы ставить на полсотни рассказов и повестей.

И на пьесы тоже.

Обождем...

PS Ну, обождали (2015).

И шеститомник издан, и классиком автор признан (первого ряда), и переведен на польский, французский, немецкий, английский, испанский и не помню какой язык, и на сцене идет, и фильмы по нему снимаются, И всего чем дальше, чем больше. Только и думаешь: неужто и впрямь состоялось?... В России норма — обратное.

...все подробно сказал в отзыве на «Неукушенный локоть» и не хочу повторяться.

Уже написан лордом Дансейни роман фэнтези «Дон Родригес, или Хроники Тенистой Долины» («Однажды один синьор — владыка долин в горах Аргенто-Арес, с вершин которых не видно славного города Вальядолида....»,1922), но еще не написан Итало Кальвино роман постмодернизма «Раздвоенный виконт» («Время было военное: христиане бились с турками. Мой дядя, виконт Медардо да Терральба, следовал в лагерь христиан...», 1951).

Именно эти два великолепных произведения сразу всплывают в памяти, когда начинаешь читать «Белую мышь» Кржижановского — фэнтезийный сказочный антураж романа Дансейни усиливает (осмысляет:)) фабула «раздвоенности», со всеми вытекающими оттуда последствиями, Итало Кальвино.

Но — это Кржижановский! — да, рыцарский сказочный роман, но на рыцарский доспех легла лёгкая патина смысла...., и плетёт и плетёт она исподволь свои кружева, позволяя и нам «миросозерцнуть» глазами и автора, и его героев. Героев, так и не законченного путешествия.

«Седоусый пел:....» И дальше — молчание.