Мастер-класс С. Логинова и Е. Лукина на ИПК-2010, часть VIII

Из-за ассамблейно-конкурсных дел я давно не выкладывал в своей колонке никаких мастер-классов. Простите великодушно, сию секунду исправляюсь. Вот вам очередной кусочек мастер-класса Логинова и Лукина с прошлогоднего Интерпресскона — и на нём я сделаю перерыв, чтобы дать более актуальный сейчас мастер-класс Андрея Балабухи с Петербургской фантастической ассамблеи по рассказам 3-й фантЛабораторной работы. Я постараюсь делать это ударными темпами, по рассказу каждую неделю-две, и к середине осени хочу закончить и уже тогда добить интерпрессконовский мастер-класс Логинова-Лукина 2010 года. Напомню, что у меня в загашнике припрятаны ещё Логинов-Лукин 2011 года и Андрей Лазарчук 2011 же — то есть много всего интересного

11

С. Логинов: *** (рассказ Р*** Г***). Героиня, балерина — старая... не просто стареющая, а уже очень старая балерина, насколько я понимаю, работа профессиональной балерины это что-то сродни более чем профессиональному спортсмену, они долго не живут, она уже ничего не может. Написан рассказ с большим количеством специальных терминов, в виде внутреннего монолога, поэтому ничего не поясняется, и это сделано очень правильно. Я вот, например, не знаю, что такое «кода», до которой... герой говорит: «нет, я дотянула до коды» — а до этого рефреном: «не дотянешь до коды... не дотянешь». Поэтому мне было очень трудно читать, но из остальных вещей я понимал, что автор-то знает, о чём пишет, и что все эти «фуатэ» и «падеша» — ну хорошо, настолько я мимо французского пробегал, чтобы понять, что это «ход кошки»... Под конец рассказа въезжаешь в эту терминологию и начинаешь уже следить за проблемой, которая поднята. В начале было тяжело, причём очень тяжело. Я не знаю, как здесь, можно ли было тут вводить терминологию постепенно. Наверное, это было бы нечестно по отношению к героине — она-то живёт этим, она живёт этими терминами, этими представлениями и так далее, поэтому, наверное, Р*** сделал правильно. А как сделать, чтобы это ещё и читалось хорошо — я не знаю.

(Обращаясь к Е. Лукину) Говори, пожалуй, ты. Дело в том, что претензий по мусорным словам, вот по такой мелочи — почти нет. Я, по-моему, даже вообще ничего не вычеркнул. По фразам удачным — хорошим фразам, великолепным — есть хорошие фразы. «Нам с тобой на кладбище уже прогулы ставят». Ну всё, видна вот эта желчная бабка (дальше неразборчиво).

(...)

Кстати, вот кроме этих самых «прогулов» у меня в тексте и ни одной пометки-то нет — потому что либо моменты, которые я не очень понял, потому что они специальные, либо к остальному нет претензий.

Дальше можно говорить о психологии героев. (Обращаясь к Е. Лукину) Может быть, ты, как человек, ходивший мимо артистической среды, сделаешь это лучше?

Е. Лукин: Краткое содержание: отставная и, видимо — ну, шестьдесят с чем-то лет... балерина лежит в палате вдвоём с совершенно кошмарной соседкой, с которой всё время ссорится; вспоминает своего разбившегося мужа, тоже солиста балета; её не понимает дочь — всё это на тоске по утраченному, по профессии, по любимому и так далее... густо, как уже сказано, замешано на терминах... И, в конце концов, сказав какую-то очередную колкость соседке, она эту соседку доводит до инфаркта... ну, не до инфаркта, я не знаю, что там с ней происходит — короче, начинает кончаться соседушка, прибегают врачи, начинают её оживлять...

С. Логинов: ...а она не оживает.

Е. Лукин: ...а она (в смысле, балерина) — как-то ей это совсем не нужно, неприятно, и она как шаман, что ли, начинает оттанцовывать её — и, видимо, пускает пульс в ход этой соседки, а сама, как я понял, может быть, и умирает. Я правильно в общих чертах пересказал?

С. Логинов: Ну вот то, что она умирает, — я не понял. Я понял, она увидела, что есть пульс.

Е. Лукин: Что главное меня смутило. Это вот, знаете, был при мне такой интересный экзамен на актёрский: девушка, уже актриса какого-то театра, сдавала, технически у неё этюд получается нормально... на чём её поймал один экзаменатор: он говорит: «Так, вот у меня в руке булавки невидимые, вот я бросаю их под стул, — ну а там стоит стул, — соберите». Ну, девушка лезет под стул, находит там массу интересных подробностей, мизансцен, собирает невидимые булавки — и протягивает ему. «А теперь, — говорит, — вы мне их под стул бросьте». Девушка бросает. Он говорит: «Девушка, как умные люди булавки собирают?» — отставляет стул в сторону, собирает. Так вот, я боюсь, что здесь такая штука и произошла. Представьте себе больную, которая (по утверждению автора) едва не вписавшись в санитара, танцует в палате, где реанимируют другую больную — ну её тут же, так сказать, нейтрализуют. И хорошо, если, так сказать, к койке прикрепят.

С. Логинов: Нет, её схватят и выведут вот так вот.

Е. Лукин: То есть сам факт — при всей красоте вот этой сцены, что она по-шамански оттанцовывает её — тут что-то такое, вот... так булавки под стулом не собирают.

Р.Г.: Им, возможно, было не до этого.

С. Логинов: Может быть, но там сказано об округлённых глазах...

Е. Лукин: Нет, ну когда уж в санитара не вписалась — это уже явная помеха. То есть, может быть, как-то вот посмотреть...

А так претензий практически никаких... Единственное, что: «потому как моё будущее, да и настоящее — это палата, не пионеров и даже не лордов». Я не знаю, что это такое — «палата пионеров».

С. Логинов: Что такое «палата пионеров»?

Е. Лукин: Это какая-то ошибка. Дворец Пионеров — был, а вот «палаты пионеров» никогда не было.

Рассказ по второму прочтению — не понравился.

12

(Разбирают ещё один рассказ этого же автора.)

С. Логинов: (...) Какой-то постапокалипсис — а может быть и нет, автор не поясняет этого точно, и это, в общем-то, хорошо... — остаётся некоторая небольшая группа людей; вокруг пустыня; они что-то в пустыне иногда добывают — ловят там каких-нибудь гекконов или убивают каких-то шакалов и радостно кушают это мясо. И кроме того им, можно сказать, с неба падают всякие разные блага. Человек может вымолить себе: скажем, «зуб даю, чтобы... вот... была у меня книжка Льва Николаевича Толстого «Анна Каренина«!» — р-раз! — зуба нет, «Анна Каренина» есть. Причём со временем для того, чтобы получать нечто большое, серьёзное они берут и «выкручивают» одного из самих себя. Первоначально это делалось неловко, так, что этот человек при этом погибал. Сейчас — всё течёт, всё развивается, улучшается — «выкручивают» как бы не до смерти, рано или поздно «выкручиваемый» возвращается. И люди даже не очень возражают против этого самого «выкручивания», потому что надо же как-то жить на белом свете — а здесь тебя «выкрутили», и у людей появляется... колодец с водой, свежей, хорошей, у людей появляется... скажем, карабин, чтоб можно было отстреливаться от тех странных существ, которые приходят из пустыни. Может быть всё, что угодно. Может — появляется там кларнет, и прочее, и прочее, и прочее.

Главный герой — он живёт там, со своей женой, у них душ есть, когда-то неясно за что полученный, они в душе моются. Жена ждёт ребёнка. И вот на него, на мужа, жребий падает, что его должны «выкручивать» — и он идёт. При этом сам «выкручиваемый» может загадать больше всех. И он загадывает: и чтобы ребёнок родился здоровым, хорошим, и он загадывает для него колясочку, и ещё что-то... — ну, в общем, много всего хорошего, и думает: «Когда-нибудь вернусь и всё-таки посмотрю». Точка.

И уже общее ощущение от рассказа: а люди вот в этих чудовищных совершенно, непредставимых, нечеловеческих условиях — живут, и живут по-человечески. При том, что они «выкручивают» друг друга, в них остаётся нечто человеческое. И они считают: да, вот мы живём так. И есть какие-то границы, дальше которых нельзя просить, не потому, что это запрещено, а потому, что это не по-человечески. Вот этим меня рассказ купил. Мне кажется, что это хороший рассказ. А дальше... (обращаясь к Е. Лукину) Женя, скажи, что он плохой.

Е. Лукин: Ну, за исключением... поскольку (слово неразборчиво) информации не несёт — Р***, это правда, что он сейчас рассказал?

Р.Г.: Ну... в общем-то да.

С. Логинов: Так. Мне показалось, что в конце побивают каменьями.

Р.Г.: Да.

С. Логинов: «Выкручивание» заключается в побивании каменьями. Но называют они это — «выкручивать».

Из аудитории: Тогда уж «избиение».

Е. Лукин: Это авторская терминология.

Р.Г.: (Что-то объясняет.)

Е. Лукин: (...) то есть не выкручиваются, как лампочки?

С. Логинов: У меня было постоянное ощущение, что берут человека — и как бельё выкручивают.

Е. Лукин: Вот. И, в отличие от первого рассказа, тут уже появляется — это не самый страшный грех, но всё-таки от него надо избавляться — это нежелание произнести слово в простоте, обязательно как-то вывернуть так, как было сказано раньше. Это очень хорошее желание, но иногда эти «словесные кулаки» — не отличаются точностью. Опять-таки, я здорово, наверно, оторвался от молодёжной лексики... «каштан до плеч» — сейчас так говорят про волосы? или это авторское?

С. Логинов: Не говорят. (В аудитории слышны голоса, мнения сводятся к тому, что так не говорят.)

Е. Лукин: «Каштан» — это ещё, к сожалению, плод каштана. Я как представлю «каштан до плеч»... То есть вот такие вот мелочи.

Ещё такой вот пример: «Только часы фрау Ламберт и наш календарь могут показать сегодня, этой бездомной псине, отбившейся от стаи, положенное место». «Псина» — это «сегодня»?

Р.Г.: (Что-то объясняет.)

Е. Лукин: Я понял, я понял. Но, поскольку «сегодня» не склоняется, вместо этого возникает совсем другой смысл — некий бездомный пёс, которого я должен высматривать в тексте. (...)

«Вернулся в лагерь с тикающим веком» — либо это глаз поражённый тиком, либо это век, который отсчитывает мгновения. Вот тут получается так. (...)

Так... ну, я понимаю, что это мелочь, но всё-таки «драный» через одно «н».

Да, и ещё — вот... хотя нет. Это, значит, я сначала понял правильно, потом решил, что понял неправильно, а вот теперь после объяснения... Ну что я могу сказать (смеётся) — писать он может. Пишет, чисто, хорошо пишет. Но вот я бы со своей точки зрения посоветовал помаленьку приходить всё-таки к простоте, чуть-чуть заботиться о читателе. Вот, собственно, и всё.

(Продолжение будет, но не сразу.)