Н. Витько: Очень изъезженный (далее несколько слов неразборчиво).

А. Балабуха: Так, подождите, одну секундочку, а что вы здесь считаете "сюжетом"?

Н. Витько: Ну, собственно, история этого самого путешественника, который её рассказывает. Что мне больше всего не понравилось в рассказе — это то, что экспозиция занимает почти половину текста.

А. Балабуха: Извините, позволю себе вмешаться (надеюсь, вас не собьёт). Хотелось бы заметить, что это родовой недостаток вообще нашей отечественной литературы. Если вы обратитесь хоть к классике, хоть к классике фантастики, к любой другой, вы увидите, что в большинстве случаев нашу отечественную литературу — и фантастическую, и реалистическую, и самых-самых-самых великих авторов — характеризует затянутость экспозиции и скомканность концовки. Вот это — почему-то, я не знаю — но это совершенно чёткая родовая черта.

Н. Витько: Вы имеете в виду менталитет?

А. Балабуха: Понимаете, я в такие дебри боюсь лезть, насчёт менталитету, — но вот это факт, статистически достоверный.

Н. Витько: Рассказ на шесть страниц, и первые две страницы, в общем-то, просто создаётся атмосфера. А непосредственно действие, изложение сюжета начинается с третьей страницы, когда вот этот самый персонаж... я уже не помню, как их кого звали...

А. Балабуха: Ну естественно.

Н. Витько: ...персонаж-путешественник начинает рассказывать, что с ним, собственно, произошло — и так далее, и так далее. Зачем было так подробно рассказывать о том персонаже, от чьего лица ведётся повествование, — я так и не поняла.

А. Балабуха: А въезжал он на этом просто.

Н. Витько: Ну вот очень долго въезжал, очень медленно запрягал и... вот я читаю, читаю, читаю — и никак не могу понять: ну когда же у них начнётся хоть что-нибудь? Вот. Потом начинается, очень как-то всё это быстро происходит — и в конце такая гвоздями прибитая деревянная мораль. А помимо этого в тексте есть какие-то ляпы. Притом, что автор явно владеет языком — в принципе владеет, в отличие от многих других — у него регулярно там случались какие-то ляпы. Сейчас уже тоже не помню, я приводила пример, там, на форуме, фраз, которые построены просто неграмотно.

(...) У меня осталось глубокое недоумение, потому что рассказ читатель массово хвалит, рассказ вышел в финал, а кроме атмосферы там ничего нет.

А. Балабуха: Понял, спасибо.

Из аудитории: Рассказ — он, по-моему, однозначно не для финала.

А. Балабуха: Так, вы знаете, меня меньше всего волнуют ваши первые туры, семнадцатые туры, финалы и суперкубки, а вот рассказ — да. И что для рассказа недостаточно — с этим я, безусловно, могу согласиться. Понимаете, разница в чём: когда любой идёт конкурс, любое там заседает жюри — его задача, этого жюри, заключается в том, чтобы отбирать методом сравнения и сопоставления. Мы выбираем лучшее из того, что дано. И поэтому если все рассказы полное дерьмо, то может занять первое место неполное дерьмо. А наш с вами разговор — это всё-таки разговор о сопоставлении с идеалом, с идеальным конечным результатом. И здесь не имеет значения вот эта вот сравнительная оценка, мы говорим сейчас об абсолютных величинах.

Н. Витько: Я поэтому и говорила, что его хвалили. То есть он нравится читателям.

А. Балабуха: А может, потому и нравился, что атмосфера есть?

Н. Витько: Ну, хвалили, вроде, не только за это.

А. Балабуха: Понимаете, "не только за" — да, а вот почему? Может быть, именно это заставило и остальное похвалить.

Из аудитории: Во всяком случае, какая-то картинка скандинавская — возникла.

(...)

Из аудитории (другой голос): Во многих рассказах (несколько слов неразборчиво) именно что гвоздями прибитая мораль. Не только в этом, вообще.

А. Балабуха: Всё верно.

С. Удалин: А это проблема рамок, лимита, ограничения по объёму, когда уже пора заканчивать...

Н. Витько: Нет, не так. Там её вообще не надо было прибивать: и так понятно.

А. Балабуха: Я думаю, что дело не в рамках, я думаю, что дело немножко в другом. Дело в том, что, во-первых, автору хочется перестраховаться на случай, если читатель идиот, а во-вторых, у него, у автора, в результате подбивания бабок собственного написанного текста возникают некоторые формулировки, которые ему кажутся красивыми, и ему жалко с ними расставаться. Поэтому вот он и начинает писать такую фразочку: "Страх обретает плоть, становится самой жизнью. И тогда встретиться с ним...", и так далее — то есть ему кажется, что некая великая мудрая истина здесь. А на самом деле если эта истина и есть — предположим — то она должна быть упрятана в тексте так, чтобы читатель её, с одной стороны, неизбежно выловил, а с другой был бы убеждён, что это он, читатель, такой умный, что он это выловил. Вот тогда это сделано, тогда это пилотаж.

С. Удалин: Такие рассказы обычно на конкурсе никуда не проходят. В них никто не разбирается.

А. Балабуха: Прошу прощения, Серёжа, — плевал я на конкурс, извините, в данный момент. Меня попросили здесь вести мастер-класс, и это другой подход. Серёж, оставим к чёртовой матери все эти конкурсные штучки. Когда мы с вами будем сидеть в жюри конкурса — вот тогда мы об этом поговорим (смеётся).

С. Удалин: (Начало фразы неразборчиво) проходят вещи, понимаемые аудиторией.

А. Балабуха: Стоп. А вот это — очень интересная штука. Это вопрос очень серьёзный, это вопрос, существовавший всегда. Я хорошо помню, как почти полвека тому назад, где-то в 60-е годы, если ты приносишь или посылаешь в редакцию три рассказа, то редактор (за редчайшими исключениями, когда редакторы были талантливые люди вроде Виталика Бугрова) выбирает автоматически худший — то, что ему и проще, и ближе, и понятнее. Правда, в советское время работала ещё вторая причина для этого: потому что за плохой рассказ в крайнем случае обругают, а в хорошем ещё неизвестно что усмотрят — и тогда могут не обругать, а выгнать. Но даже если от этой второй, идеологической причины отвлечься, сейчас всё-таки редакторов за это не выгоняют, — то первая всё равно работает. Это действительно так. Весь вопрос в чём: что мы с вами хотим, стараемся писать и пишем? Мы пишем вещь, которая ориентирована на восприятие среднего читателя, то есть мы подстраиваемся под него, — или мы пытаемся сказать нечто такое, что для нас важно, и... да, конечно, сделать так в идеале, чтобы и среднему читателю было доступно, но главное — сказать то, что хочешь, и адресуясь к тем, кто способен понять то, что ты хочешь сказать. Из чего исходить: из этого — или из этого?

С. Удалин: Я не прошёл отбор, поэтому я не могу сказать (смеётся).

А. Балабуха: Да плевать... Да опять, Серёж... Забудьте вы про свои обиды и отборы! Мы здесь сидим, мы — авторы, мы все здесь одинаковы и равны в этом смысле.

(Фрагмент пропущен, ничего интересного.)

А. Балабуха: Ладно, поехали дальше. Кто-нибудь ещё об этом самом "Обратном пути" что-нибудь хочет сказать? (Тишина.) Ну, тогда я себе позволю.

Честно сказать, во-первых... (обращаясь к Н. Витько) Наташ, вот здесь я не до конца с вами согласен в отношении созданной рассказом атмосферы. Понимаете, у меня возникло ощущение, что это атмосфера не Скандинавии — а, скажем так, "русской литературной Скандинавии".

Н. Витько: Я просто не знаю, я там не была.

А. Балабуха: Ну, в Норвегии я не был, в Швеции был, в Финляндии — которая, правда, не совсем Скандинавия, но близко — был, в Дании был. Могу сказать, что здесь, с точки зрения построения разговора об этом мире, штамп на штампе сидит, про этих самых неразговорчивых норвежцев. Да чёрт побери, я сидел на Готланде, там в этом доме жили двое норвежцев — больших трепачей я не видел. Отнюдь не были эти молчаливые северные герои. Думаю, это чисто литературные персонажи. Это вроде неразговорчивых финнов — поезжайте в Финляндию и послушайте темп речи. Где-то на уровне итальянцев примерно, только жестикуляции меньше, вот это правда. У них язык тела меньше развит. А языками чешут — дай те господи. Так что это, подчёркиваю, — это литературный образ. Причём, насколько я понимаю, именно потому начало и отнесено в давние годы, потому что вот ту атмосферу легче представить себе по книгам и фильмам.

Это одно. Текст действительно далеко несовершенен. Когда мне говорят про "роскошную коричнево-седую бороду"... — ну извините, прилагательное "коричневый" к волосам вообще не относится, окромя как к сильно и активно крашенным. Для определения хоть конских, хоть человеческих мастей существуют другие термины. (...) Вообще не бывает коричневых волос. Мы можем говорить: "шатены", "брюнеты" — и ещё два десятка слов есть, но это не по-русски, абсолютно.

Дальше. "Мне гораздо ближе сидеть в кресле при лампаде". "Сижу, читаю без лампады, / И ясны спящие громады". Откуда это взялось (слово неразборчиво) в скандинавском тексте? Мне совершенно непонятно.

Во времена моей молодости ходила фразочка — сейчас про неё забыли, а фразочка ещё из гимназического фольклора, глубоко дореволюционного, когда говорилось, что "шли два студента и ели пирожки — один с мясом, другой с удовольствием". (Смех в аудитории.) Вспомнилось мне это не зря, потому что здесь идёт: "он с удовольствием и юмором отвечал мне". Ну... и после этого если мне будут говорить, что рассказ можно хвалить, я не знаю, за что хвалить.

Единственное, что я могу сказать в защиту автора. Я не согласен с вами, Наталья, о том, что тема эта такая, как вы там сказали, баянная или как её там. (Неразборчиво.) Понимаете, проблема страха, взаимоотношения человека со страхом — одна из вечных проблем, не менее вечная, чем проблема жизни и смерти, и любви, — и об этом писать можно, нужно и должно. Вопрос — как писать.

Н. Витько: (Неразборчиво, о том, что она ни слова не говорила против идеи.)

А. Балабуха: А! А я вас так понял, извините, пожалуйста. Прошу пардону.

Н. Витько: Я сказала, что сюжет...

А. Балабуха: Понятно. Ну, тут мы ещё с вами как всегда вступаем в путаницу, потому что в русском языке, если вы возьмёте... У себя на студии, на курсах когда я преподаю, я всегда с этого буквально начинаю, потому что дефиниции важны. Если вы возьмёте литературоведческие работы, вы увидите, что у нас постоянно путают две категории, причём в одном словаре написано так, в другом — с точностью до наоборот. Это "сюжет" и "фабула". В моём представлении... так меня учили, и поэтому я на студии, на курсах прошу, чтобы — ну, уж раз меня так учили, давайте так. Потому что это два равноправных (подчерпнуто из энциклопедии) варианта. Я считаю, что сюжет — это внутреннее строение вещи, не действия, не поступки, а то, о чём и ради чего. А внешние действия — это фабула. Но можно встретить и прямо противоположное толкование в словаре, увы. Поэтому просто надо выбирать волевым порядком. Именно поэтому я вас понял, когда вы сказали о сюжете, вот таким образом. Приношу извинения и очень рад, что мы с вами здесь сошлись в точке зрения. Прекрасно.

 

 

(Продолжение следует.)

А. Балабуха: Большую часть... прекрасно. Вот тогда давайте, прежде чем я начну изображать из себя мэтра и надувать щёки, давайте для раскачки поговорите немножко вы, об этих рассказах. Не переглядывайтесь, это далеко не самый худший вариант, и вот почему: мне всё-таки интересно не только то, что вы сами написали, но и то, как вы себе — и другие особливо — воспринимаете, оцениваете и так далее, потому что из этого я что-то и о вас узнаю. Вот в чём дело. Есть среди вас кто-нибудь смелый, кто готов первым ринуться в бой? Рассказать что-нибудь о том, что читали, вот так навскидку, на память, что зацепило...

Б. Богданов: Так я все их не помню.

А. Балабуха: Вы знаете, я, давайте, скажу честно: вот (хлопает ладонью по внушительной стопке распечаток) двадцать семь рассказов, которые мне достались, — думаете, я вот сейчас, только что прочитавши, все двадцать семь наизусть помню? — нет, точно нет. Вот так перебирая в руках — могу вспомнить каждый, но и только. Но наверное у каждого есть какой-то там один, два, три из этих рассказов, которые чем-то зацепили. Либо в плюс, либо в минус, это не суть важно.

Б. Богданов: Ну я могу начать, например, с "Пути комиссара", если он там есть.

А. Балабуха: Нет, "Пути комиссара" тут нету. (Прим.: автор "Пути комиссара" не отправлял свой рассказ на мастер-класс.)

(...)

А. Балабуха: (...) На мастер-класс у меня попали: ... (перечисляет все 27 рассказов, не буду повторять). Вот то, что...

Б. Богданов: Я могу с алфавита, с первой буквы начать...

А. Балабуха: Ради бога.

Б. Богданов: ..."Адаптация к действительности", поскольку рассказ у меня вышел из внеконкурса, а "Адаптация к действительности" была там же... я его по своим оценкам поставил на первое место во внеконкурсе, этот текст. (...) Что я, допустим, могу по этому рассказу сказать. Вот он мне понравился, но я же оцениваю по тому впечатлению, которое на меня производит текст, если что-то мне нравится, что-то цепляется — я начинаю искать там, чему зацепиться дальше, а если не нравится, я этого не делаю. К этому рассказу у меня фактически — с моих соображений — только одна претензия: это концовка.

А. Балабуха: Та-ак, уже интересно...

Б. Богданов: Конкретно: всё идёт нормально, идёт-идёт-идёт, а потом меня не устраивает логика происходящего. Там три, по-моему, патрульных...

А. Балабуха: Да, да, двое в квартире, третий у машины.

Б. Богданов: Я так понимаю, что они ходят постоянно, они в курсе всех этих ситуаций, и выстрелы из — какое там у них оружие есть — для этого патрульного, который остался внизу, они для него привычны. (Несколько слов неразборчиво.) А вот то, что произошло дальше, когда вступил учитель в действие и начал расстреливать патрульных, это почему-то последнего патрульного не заинтересовало и никак его не встревожило. То есть он находился на улице — и как будто ничего не происходило. Вот в этом у меня к этому рассказу была претензия.

Вот, собственно, что по нему сказать могу, потому что я разбирать, честно говоря, не умею.

А. Балабуха: Ну, во-первых, собственно говоря, этому стоит поучиться, честно вам скажу, — потому как это весьма пользительно, сперва чужие трупы резать, потом со своим легче будет разбираться. Ладно, спасибо.

Так, а теперь... вот этот рассказ кто-нибудь ещё помнит?

Н. Витько: Я его не дочитала, мне он не понравился. (...)

А. Балабуха: А почему?

Н. Витько: А потому что очень чернушный и, в общем-то, не понятно, зачем написан.

А. Балабуха: Интересно. Построим гипотетическую ситуацию: представьте себе, что начало чернушное, и не понятно, для чего, а финал всё ставит на свои места, и оказывается всё белое и пушистое.

Н. Витько: Возможно, но были рассказы лучше, которые, в общем-то, хотелось прочитать.

А. Балабуха: То есть это чисто эмоциональное отношение?

Н. Витько: (Голос заглушён шумом из соседнего помещения, говорит вроде о том, что "чернуха" это не только что, но и как написано.)

А. Балабуха: Так. Вот, это уже интересно, понял.

Н. Витько: ...бывает чернуха, которая написана хорошо, которая тебе нравится, тебе интересна, и дочитываешь до конца. А тут как-то...

А. Балабуха: ...а тут "чернуха стандартная"?

Н. Витько: Даже как-то (слово неразборчиво).

А. Балабуха: Понятно. Так, хорошо. (Обращаясь к присутствующей О. Николаевой) Оля, а вы хотите что-нибудь по этому поводу сказать?

О. Николаева: Мне он понравился больше других... (говорит тихо, и сидит далеко, поэтому дальше разобрать можно только отдельные слова — что-то о параллелях с Перестройкой).

А. Балабуха: Ну хорошо, тогда, уж раз так поехало, давайте об этом рассказе немножко и потолкуем. Должен сказать, что... в отличие от Оли, пожалуй, я не могу сказать, что он мне больше всех понравился, но дочитал я его не только потому, что положение обязывало — хотя без особой радости. Вот то, что было сказано... (обращаясь к Н. Витько) Простите, как вас зовут?

Н. Витько: Наталья.

А. Балабуха: То, что сейчас Наталья сказала, это существенно. Текст, с точки зрения самого по себе текста, с точки зрения, как это рассказано... Прошу прощения, всё-таки главное: рассказ может быть даже вообще, как говорится, ни о чём, но хорошо сделанный. Вот давеча читал я рассказ присутствующего не здесь (в смысле, в аудитории), но здесь (на Ассамблее) Славы Логинова — великолепная школа для писателя, как можно написать рассказ вообще ни о чём, но при этом так, что читаешь — не оторваться. Рассказ вроде честно начинает (в сборнике "Котэрра", по-моему): "вот меня попросили дать рассказ про кота — так я напишу", — и дальше начинает-начинает-начинает... — всё ни о чём, что-то вроде потока сознания. Читаешь — не оторваться. Пустышка — но которая прекрасно сделана. Каждая фраза — влетает. Всё.

Вот этого здесь нет. В общем, этого нет ни в одном из представленных мне на мастер-класс рассказов. Увы. Я, правда, должен отметить одно отрадное обстоятельство: по сравнению с тем, с чем мне приходилось сталкиваться в последнее время, когда я попадал во всякие жюри, конкурсы и прочее, — здешние рассказы почему-то, уж не знаю, в чём тут фокус, во-первых, более грамотные — здесь отправить обратно в третий класс хочется всё-таки не каждого — а во-вторых, они все сделаны несколько более профессионально, чем среднестатистические. Вот это бы я сказал. Я говорю именно о среднестатистических, о том, что... Вот, недавно я смотрел рассказы на конкурсе Варшавского, который там в Израиловке делают, ещё пара — и зачастую думаешь, что вообще как такое можно посылать на конкурсы? как такое можно рассматривать на конкурсах?.. Здесь вот такого уровня вообще нет, и это тоже некоторым образом радует.

А. Петров: Так у нас просто предварительный отсев был...

А. Балабуха: Я понимаю. Но на конкурсе Варшавского тоже, я смотрел, там вообще уже третий тур был — и в этот третий тур попадали рассказы самые разные. Ну правда самый роскошный финт был, когда там оказался талантливо переписанный рассказ Рассела. И он прошёл в третий тур.

А. Петров: У нас на прошлом конкурсе такое было. До второго тура, что ли, дошёл...

Из аудитории: Не дошёл. (...) Он не был переписан. Там была перепевка.

А. Балабуха: Нет, а тут вообще близко к тексту было, только со сменой имён и некоими купюрами и сокращениями.

Из аудитории: Я, помню, переписывал Лондона (?), тоже куда-то прошло. Всё было хорошо.

А. Петров: У Святослава Логинова на прошлом, по-моему, мастер-классе... или на позапрошлом, товарищ подал ему рассказ какого-то американского классика. Логинов честно его разобрал, ему было невдомёк, что это американский классик, Логинов его разобрал по винтикам, раскритиковал в пух и прах, и так далее, и так далее, и так далее.

С. Удалин: И правильно.

А. Балабуха: Честно говоря, я тоже думаю, что и правильно сделал, у классиков тоже бывают хреновые рассказы. (Смех в аудитории.) Никуда не денешься. Хотя Славу иногда заносит, это правда. Как и всех нас.

Ладно, вернёмся, однако, к этой самой "Адаптации к действительности". Во-первых, я действительно согласен полностью с Ольгой: то что это вот так привязано к нашей действительности, причём в общем даже не к сегодняшней, а уже ко вчерашней, несколько снижает... Фантастика тем и хороша, что она позволяет, поднявши всё это от арифметики до алгебры, придать этому какую-то большую всеобщность.

Далее, здесь противоречия не только (слово неразборчиво). Начинается рассказ с предостережения о ненормативной лексике. В принципе, там, где она остро необходима... правда, таких случаев на моей памяти я знаю два-три примерно во всей литературе, которую мне приходилось читать, — но там они были на месте. В других случаях без этого можно обойтись, здесь тоже без этого можно было обойтись совершенно спокойно. Я не понимаю, зачем автору это понадобилось.

Но главное-то не в этом, главное в другом. Есть там прекрасная сценка около... Ну, во-первых, хочу заметить, что людям лучше бы не пользоваться словами, точное значение которых (им) не известно.

Из аудитории: (Какие-то весёлые комментарии.)

А. Балабуха: Во-во-во-во-во. Потому как, прошу прощения, что такое "лабаз"?

Б. Богданов: Вообще-то это склад.

А. Балабуха: "Склад" — это уже второе или даже третье его значение, словарное, и оно больше характерно для более восточных регионов России, для Сибири и так далее, для севера. "Лабазом" в центральной части не называют, но в принципе, когда речь идёт о торговле, то лабаз — это совершенно конкретный отдел, где торгуют, извините, мукой и крупами. И идти в лабаз за водкой — я понимаю, конечно, всяко бывает, можно и в шиноремонтку пойти за водкой — но как-то это странно. Это первое, но это так, попутно.

А вот сама по себе сцена, когда на этого самого несчастного героя нападают, и спасает его некий сварщик, и говорит: "Это же наш учитель!", и прочее — ну, прошу прощения, не хотел бы я, чтобы моего внука такой учитель учил. Если герой рассказа — учитель, и это в общем сюжетообразующе, именно это потом даёт отношение к его ученикам и прочее... — то в начале он прописан так, что с его лексикой, с его восприятием мира ему как раз там, на задворках магазина, и место, а вовсе не место учителя. Учитель не получился в принципе. И именно поэтому в его финальное нравственное перерождение как-то, скажем так, не очень верится. И вот это — самая главная претензия к рассказу, на мой взгляд. Не знаю, согласятся ли со мной те, кто этот рассказ читали. У меня вот такое ощущение и... я на том стою и стоять буду.

Поэтому в общем мне этот рассказ, честно сказать, не понравился, но не только потому, что плохой текст и не хочется читать, а потому, что он получается из-за этого недостоверным.

 

 

 

(Продолжение следует.)

(...)

Кстати, вот кроме этих самых "прогулов" у меня в тексте и ни одной пометки-то нет — потому что либо моменты, которые я не очень понял, потому что они специальные, либо к остальному нет претензий.

Дальше можно говорить о психологии героев. (Обращаясь к Е. Лукину) Может быть, ты, как человек, ходивший мимо артистической среды, сделаешь это лучше?

Е. Лукин: Краткое содержание: отставная и, видимо — ну, шестьдесят с чем-то лет... балерина лежит в палате вдвоём с совершенно кошмарной соседкой, с которой всё время ссорится; вспоминает своего разбившегося мужа, тоже солиста балета; её не понимает дочь — всё это на тоске по утраченному, по профессии, по любимому и так далее... густо, как уже сказано, замешано на терминах... И, в конце концов, сказав какую-то очередную колкость соседке, она эту соседку доводит до инфаркта... ну, не до инфаркта, я не знаю, что там с ней происходит — короче, начинает кончаться соседушка, прибегают врачи, начинают её оживлять...

С. Логинов: ...а она не оживает.

Е. Лукин: ...а она (в смысле, балерина) — как-то ей это совсем не нужно, неприятно, и она как шаман, что ли, начинает оттанцовывать её — и, видимо, пускает пульс в ход этой соседки, а сама, как я понял, может быть, и умирает. Я правильно в общих чертах пересказал?

С. Логинов: Ну вот то, что она умирает, — я не понял. Я понял, она увидела, что есть пульс.

Е. Лукин: Что главное меня смутило. Это вот, знаете, был при мне такой интересный экзамен на актёрский: девушка, уже актриса какого-то театра, сдавала, технически у неё этюд получается нормально... на чём её поймал один экзаменатор: он говорит: "Так, вот у меня в руке булавки невидимые, вот я бросаю их под стул, — ну а там стоит стул, — соберите". Ну, девушка лезет под стул, находит там массу интересных подробностей, мизансцен, собирает невидимые булавки — и протягивает ему. "А теперь, — говорит, — вы мне их под стул бросьте". Девушка бросает. Он говорит: "Девушка, как умные люди булавки собирают?" — отставляет стул в сторону, собирает. Так вот, я боюсь, что здесь такая штука и произошла. Представьте себе больную, которая (по утверждению автора) едва не вписавшись в санитара, танцует в палате, где реанимируют другую больную — ну её тут же, так сказать, нейтрализуют. И хорошо, если, так сказать, к койке прикрепят.

С. Логинов: Нет, её схватят и выведут вот так вот.

Е. Лукин: То есть сам факт — при всей красоте вот этой сцены, что она по-шамански оттанцовывает её — тут что-то такое, вот... так булавки под стулом не собирают.

Р.Г.: Им, возможно, было не до этого.

С. Логинов: Может быть, но там сказано об округлённых глазах...

Е. Лукин: Нет, ну когда уж в санитара не вписалась — это уже явная помеха. То есть, может быть, как-то вот посмотреть...

А так претензий практически никаких... Единственное, что: "потому как моё будущее, да и настоящее — это палата, не пионеров и даже не лордов". Я не знаю, что это такое — "палата пионеров".

С. Логинов: Что такое "палата пионеров"?

Е. Лукин: Это какая-то ошибка. Дворец Пионеров — был, а вот "палаты пионеров" никогда не было.

Рассказ по второму прочтению — не понравился.

 

 

12

(Разбирают ещё один рассказ этого же автора.)

С. Логинов: (...) Какой-то постапокалипсис — а может быть и нет, автор не поясняет этого точно, и это, в общем-то, хорошо... — остаётся некоторая небольшая группа людей; вокруг пустыня; они что-то в пустыне иногда добывают — ловят там каких-нибудь гекконов или убивают каких-то шакалов и радостно кушают это мясо. И кроме того им, можно сказать, с неба падают всякие разные блага. Человек может вымолить себе: скажем, "зуб даю, чтобы... вот... была у меня книжка Льва Николаевича Толстого "Анна Каренина"!" — р-раз! — зуба нет, "Анна Каренина" есть. Причём со временем для того, чтобы получать нечто большое, серьёзное они берут и "выкручивают" одного из самих себя. Первоначально это делалось неловко, так, что этот человек при этом погибал. Сейчас — всё течёт, всё развивается, улучшается — "выкручивают" как бы не до смерти, рано или поздно "выкручиваемый" возвращается. И люди даже не очень возражают против этого самого "выкручивания", потому что надо же как-то жить на белом свете — а здесь тебя "выкрутили", и у людей появляется... колодец с водой, свежей, хорошей, у людей появляется... скажем, карабин, чтоб можно было отстреливаться от тех странных существ, которые приходят из пустыни. Может быть всё, что угодно. Может — появляется там кларнет, и прочее, и прочее, и прочее.

Главный герой — он живёт там, со своей женой, у них душ есть, когда-то неясно за что полученный, они в душе моются. Жена ждёт ребёнка. И вот на него, на мужа, жребий падает, что его должны "выкручивать" — и он идёт. При этом сам "выкручиваемый" может загадать больше всех. И он загадывает: и чтобы ребёнок родился здоровым, хорошим, и он загадывает для него колясочку, и ещё что-то... — ну, в общем, много всего хорошего, и думает: "Когда-нибудь вернусь и всё-таки посмотрю". Точка.

И уже общее ощущение от рассказа: а люди вот в этих чудовищных совершенно, непредставимых, нечеловеческих условиях — живут, и живут по-человечески. При том, что они "выкручивают" друг друга, в них остаётся нечто человеческое. И они считают: да, вот мы живём так. И есть какие-то границы, дальше которых нельзя просить, не потому, что это запрещено, а потому, что это не по-человечески. Вот этим меня рассказ купил. Мне кажется, что это хороший рассказ. А дальше... (обращаясь к Е. Лукину) Женя, скажи, что он плохой.

Е. Лукин: Ну, за исключением... поскольку (слово неразборчиво) информации не несёт — Р***, это правда, что он сейчас рассказал?

Р.Г.: Ну... в общем-то да.

С. Логинов: Так. Мне показалось, что в конце побивают каменьями.

Р.Г.: Да.

С. Логинов: "Выкручивание" заключается в побивании каменьями. Но называют они это — "выкручивать".

Из аудитории: Тогда уж "избиение".

Е. Лукин: Это авторская терминология.

Р.Г.: (Что-то объясняет.)

Е. Лукин: (...) то есть не выкручиваются, как лампочки?

С. Логинов: У меня было постоянное ощущение, что берут человека — и как бельё выкручивают.

Е. Лукин: Вот. И, в отличие от первого рассказа, тут уже появляется — это не самый страшный грех, но всё-таки от него надо избавляться — это нежелание произнести слово в простоте, обязательно как-то вывернуть так, как было сказано раньше. Это очень хорошее желание, но иногда эти "словесные кулаки" — не отличаются точностью. Опять-таки, я здорово, наверно, оторвался от молодёжной лексики... "каштан до плеч" — сейчас так говорят про волосы? или это авторское?

С. Логинов: Не говорят. (В аудитории слышны голоса, мнения сводятся к тому, что так не говорят.)

Е. Лукин: "Каштан" — это ещё, к сожалению, плод каштана. Я как представлю "каштан до плеч"... То есть вот такие вот мелочи.

Ещё такой вот пример: "Только часы фрау Ламберт и наш календарь могут показать сегодня, этой бездомной псине, отбившейся от стаи, положенное место". "Псина" — это "сегодня"?

Р.Г.: (Что-то объясняет.)

Е. Лукин: Я понял, я понял. Но, поскольку "сегодня" не склоняется, вместо этого возникает совсем другой смысл — некий бездомный пёс, которого я должен высматривать в тексте. (...)

"Вернулся в лагерь с тикающим веком" — либо это глаз поражённый тиком, либо это век, который отсчитывает мгновения. Вот тут получается так. (...)

Так... ну, я понимаю, что это мелочь, но всё-таки "драный" через одно "н".

Да, и ещё — вот... хотя нет. Это, значит, я сначала понял правильно, потом решил, что понял неправильно, а вот теперь после объяснения... Ну что я могу сказать (смеётся) — писать он может. Пишет, чисто, хорошо пишет. Но вот я бы со своей точки зрения посоветовал помаленьку приходить всё-таки к простоте, чуть-чуть заботиться о читателе. Вот, собственно, и всё.

 

 

(Продолжение будет, но не сразу.)

 

 

12 АВГУСТА (ПЯТНИЦА)

С 12:00 – Заезд (автобусом от Московского вокзала и ст. м. «Площадь Восстания»).

13:00–15:00 – Регистрация и размещение участников (холл первого этажа).

13:30–14:30 – Обед.

15:00–16:00 – Торжественное открытие встречи и ассамблеи. Оглашение победителей 3-й фантЛабораторной работы (ротонда).

16:00–17:30 – Кинопоказ и встреча со съёмочной группой фильма «Небо видело всё» (кинозал).

16:00–17:30 – Дискуссия о жанре: фэнтези – А. Зильберштейн, Д. Злотницкий, О. Шестакова, ведущий И. Суханов (конференц-зал).

17:30–18:30 – Доклад «Альтернативная история в фантастике: кому это надо?» – А. Тестов (кинозал).

17:30–18:30 – Доклад «НФ-возрождение: первые шаги, первые успехи» – А. Первушин (конференц-зал).

18:30–19:30 – Ужин.

19:30–20:30 – Доклад о перспективах развития Фантлаба (кинозал).

20:30–21:00 – Приёмная Фантлаба (кинозал).

20:30–21:00 – Выставка наград Фантлаба (кинозал).

19:30–21:00 – Круглый стол «Отечественная фантастика и фэндом 70–80–90-х годов» – А. Ермолаев, А. Кубатиев, Н. Романецкий (конференц-зал).

21:00–24:00 – Концерт музыкальных коллективов «Tam Lin» и «Sutra Music Project» (ротонда).

21:00–24:00 – Пивная вечеринка (ротонда).

 

13 АВГУСТА (СУББОТА)

9:00–10:00 – Завтрак.

10:00–13:30 – Мастер-класс Андрея Балабухи по рассказам 3-й фантЛабораторной работы (кинозал).

10:00–11:30 – Дискуссия о современной литературной критике – А. Зильберштейн, В. Женевский, В. Владимирский (конференц-зал).

11:30–12:30 – Практикум по рецензированию – ведёт Ника Батхен (конференц-зал).

12:30–13:30 – Авторское чтение рассказов Святослава Логинова (конференц-зал).

13:30–14:30 – Обед.

14:30–16:00 – Творческая встреча с Марией Семёновой (ротонда).

С 16:00 – Мастер-класс Андрея Балабухи по рассказам 3-й фантЛабораторной работы, продолжение (холл на этаже).

16:00–17:00 – Доклад «Кто там, за дверью издательства?.. Мифология и реальность предпечатной подготовки» – Н. Цюрупа, Н. Витько (кинозал).

16:00–17:00 – Доклад «Старая и букинистическая книга: что, почём и зачем?» – Е. Бойцова (конференц-зал).

17:00–18:30 – Доклад-показ «Сюрреалистическая анимация: от Старевича до Шванкмайера» – А. Грибанов, В. Женевский (кинозал).

17:00–18:30 – Доклад «Мифы журнала «Полдень, XXI век» – Н. Романецкий (конференц-зал).

18:30–19:30 – Ужин.

19:30–21:00 – Доклад-показ «Мультфильм Heavy Metal и культура вокруг него» – А. Лидин (Тишинин) (кинозал).

19:30–21:00 – Круглый стол по «цветной волне» – Ю. Зонис, Д. Колодан, Ш. Врочек, К. Шаинян, ведущий В. Владимирский (конференц-зал).

21:00–24:00 – Шашлыки по-фантлабовски (площадка для шашлыков).

21:00–22:00 – Акустический концерт фолк-сити-банды «Где-то рядом» (площадка для шашлыков).

22:00–24:00 – Дискотека (площадка для шашлыков).

 

14 АВГУСТА (ВОСКРЕСЕНЬЕ)

9:00–10:00 – Завтрак.

10:00–12:00 – Сборы, выезд из номеров.

12:00–13:15 – Доклад «Русский хоррор в литературе» – В. Женевский (кинозал).

13:15–14:00 – Презентация интернет-журнала «Darker» – А. Подольский, В. Женевский (кинозал).

12:00–12:30 – Презентация романного семинара «Интерпресскона» – А. Сидорович, В. Владимирский (конференц-зал).

12:30–13:00 – Доклад «Книгоиздание и книготорговля в современной России. Издать книгу каждый может, но попробуйте ее продать» – В. Владимирский (конференц-зал).

14:00–15:00 – Ленч.

15:00–16:30 – Объединённый доклад «История ролевых игр в России. Ролевые конвенты Санкт-Петербурга» – А. Семёнов (МакДуф), А. Броусек (Айко), А. Вьюгинов (Тальир) (кинозал).

17:00 – Отъезд из пансионата.

С 18:30 – Экскурсия-прогулка по центру Санкт-Петербурга (для желающих).