Джефф Вандермеер. «Внезапные колибри, внезапные прозрения: пограничный опыт»

Пограничное буквально означает «находящееся на границе», в землях, не имеющих названия, пока туда не ступила твоя нога. Исследование, путешествие, но еще и место, пускай неизвестное большинству, но уже названное тобой. Если под этим словом мы подразумеваем не только процесс, но и конечный результат, тогда жизнь может считаться пограничным состоянием, полным мгновениями, показывающими, как чудесен, сложен и противоречив этот мир.

Джефф Вандермеер

Когда я впервые услышал о пограничных искусствах, то не просто подумал о синтезе литературы, музыки и изобразительных дисциплин. Я подумал о тех моментах моей жизни, которые можно назвать пограничными. И еще о тех, которые вели к «пограничью» в моих работах.

Особенно выделяются два события. Рассказывая о них, я фактически рассказываю о том, что значит само понятие для меня.

Первое со мной произошло в Куско, Перу, когда мне было восемь. У меня случился приступ астмы, притом настолько серьезный, что пришлось воспользоваться кислородным аппаратом. Я лежал в кровати, в номере отеля, располагавшегося у подножия горы. Прямо за единственным окном чем-то вроде диорамы вздымался покрытый мохом склон. В один из тех дней я, похрипывая, смотрел наружу, очарованный богатством зелени за окном. Вдруг, трепеща крыльями, ко мне залетели две играющие в брачные игры колибри, одна красная, одна изумрудная. Сквозь призму моего изможденного состояния это казалось чудом, проникновением фантастического в реальность. Я тотчас позвал родителей, но когда они вошли в комнату, птицы исчезли. Со временем уверенность начала пропадать – правильно ли я все запомнил? Было ли это галлюцинацией? Я их, и правда, видел, или они мне пригрезились?

Второе событие произошло на Фиджи, где я жил четыре года, пока мои родители работали в Корпусе Мира. Фиджи, надо сказать, это настоящий тропический рай в обрамлении рифов. Иногда вечерами – то были мои любимые вечера – мама и папа брали нас с сестрой к мелководным рифам. Мы, одетые в шорты и кеды, светили фонариками во тьму, полную чудес, обнаруживали мосты, лестницы и каналы из кораллов всех цветов – красного, желтого, оранжевого. Фосфоресцирующие кальмары, похожие на маленькие воздушные шарики, стремительно теряющие воздух, сновали сквозь коралловые бреши. Тускло-коричневые мурены с золотыми прожилками в глазах шипели на нас из проделанных в коре нор, а громоздкие раковины-каури с нежно-розовыми улитками важно перекатывались в случайном свете. Крохотные изумрудные рыбки двигались стайками, разлетаясь сотней жемчужных слез при первых же признаках опасности, и, вновь собираясь вместе, образовывали искрящуюся люстру. На этом фоне испанские танцоры, живые полоски плоти-желе, танцевали свое медленное фанданго, не подозревая о нашем вторжении.

Прохладный и ровный ветерок убаюкивал наши чувства. А на берегу за нами шпионили песчаные крабы, и далекий свет цивилизации казался восхитительно неуместным, даже нелепым, по сравнению с тихим, черным и гладким миром, в котором мы гостили…

Однажды ночью мы плыли дальше, чем обычно. Нас окутывал шепот и плеск волн, и наши фонарики в ночи давали не больше света, чем отраженная в глазах человека луна.

Мы ободрали лодыжки о рифы, и теперь их щипало от соленой воды. Но мы продолжали плыть, пока в один пугающий момент не смогли отличить берег от водной глади.

Однако мы развернулись к берегу, и на полпути наткнулись на выступающий из воды грот. Там, в глубине мы обнаружили существо, которое никто из нас раньше не видел – терновый венец, очень красивую, но смертельно опасную морскую звезду. Она была больше обеденной тарелки и отливала бронзово-коричневым. Тысячи ее шипов мерцали тусклым золотом. Пожиратель рифов, разрушитель целых мирков. Пока я сидел на корточках, склонившись перед гротом и разглядывая это неземное, инопланетное существо, меня охватил трепет первооткрывательства. Я видел единение красоты и разрушения, горечи и сладости. Тогда я подумал, что, наверное, нет ощущения лучше, чем восторг при открытии неизведанного и совершенного.

Внезапные колибри. Внезапные прозрения и противоречивые чувства. Пульсирующая красота, дающая нам свободу, открывающая нам заново глаза. Я дважды оказывался на «пограничье» — между реальным и нереальным. Оба раза мир приоткрывал завесу тайны, выходил за пределы нормального. Вот что для меня значит «пограничье»: явление и созерцание совершенства, обнаруженного в ранее неизведанных, не значащихся на карте областях. Это же стремление присуще моим произведениям – автобиографичным, не столько по сюжету, сколько по духу.

Замечательное слово «пограничное» может иметь несколько значений. Как и у понятия трехмерности, у него нет пределов в реальном мире. Оно вполне может быть отнесено к моему увлечению литературным трудом. Но помимо этого, оно есть определение тех моментов в жизни, когда перед тобой открывается нечто иное, непривычное тебе, тускло мерцающее, таинственное, возможно, в конечном итоге, непостижимое, но в конечном же итоге, явно существующее где-то там.

В литературном мире уже не первый год идут процессы перерождения. «Перекрестное опыление» все больше становится атрибутом высококлассной литературы. Смешение жанров, конечно, практиковалось и в девяностые, и даже раньше. Но только теперь наступил подлинный ренессанс: мы видим не только блестящих писателей, отваживающихся переходить границы, но и постоянно растущее число заинтересованных читателей. Фэнтези влилось в мейнстрим, и наоборот. В писательской палитре вновь появились экспериментальные методы, заимствованные у «новой волны» и постмодернистов шестидесятых. Так создаются книги, которые помогают обновить существующие жанры и открывают новые.

Писатели теперь мешают различные приемы с частотой, вызывающей смешанные чувства восхищения и смущения. Именно поэтому лично я всегда был против попыток дать имя этим почти-движениям, часто несопоставимым друг с другом. Мне и сейчас кажется, что желание разнести книги по категориям налагает ограничения на писателей и их труды.

И все же, на мой взгляд, те, кто придумал термин «пограничный» (применимо к изящному искусству, литературе, музыке), уловили самую суть нынешних – кардинальных – перемен. Вообще-то, это слово не то, чтобы легко слетает с языка в отношении искусства. На первый взгляд оно кажется слишком общим, неясным – вроде понятия «течения». Но если мы чуть более внимательно оценим его, то поймем: тут как раз соблюден баланс между слишком смутным и слишком конкретным. Шаг в сторону конкретики – и определение превращается в смирительную рубашку для зарождающихся направлений. Шаг в сторону обобщения – и определение теряет свою ценность как инструмент классификации и категория в разговорах о культуре.

Первыми апологетами пограничного искусства я бы назвал Хайнца Инсу Фенкля, Терри Виндлинг и Делию Шерман. Будучи родоначальниками идеи, они лучше меня объяснят самую ее суть. К счастью, их рассуждения, умные и захватывающие, можно найти на сайте Пограничных искусств.

Я рекомендую ознакомиться со всей информацией с ресурса, а здесь хотел бы привести и прокомментировать пару цитат: из «Введения в пограничные искусства: жизнь на краю» Делии Шерман и «К теории пограничного» Хайнца Фенкля. Оба эссе по сути – начало идущего по сей день обсуждения самого термина и соответствующих работ.

Шерман пишет:

«Пограничная литература» бросает вызов шаблонам, издевается над стандартами. Она ломает правила, охотится во владениях двух-трех жанров, а то и больше. Она не признает доминирования какого-то одного направления или набора схем над остальными. Взять к примеру Анджелу Картер, чье вольное обращение с литературными условностями делает ее святым покровителем «пограничной литературы». «Ночи в цирке» — и сказка, и исторический роман, и плутовской, и история цирка, и размышления на тему истины и реальности. В основу «Умных детей» положена история Голливуда, при этом она построена по лекалам комедий Шекспира и Теренса, а персонажи будто сошли со страниц романов Диккенса. Эти вещи могут преподноситься как мейнстрим, но самом деле там каждое предложение кричит, что автор идет  против течения. Точно так же пышная «Музыка воды» Т. Корагессана Бойла – в равной степени историческая беллетристика, литературная сатира и магический реализм. Без фэнтези, исторического романа и афро-американской литературы не было бы «Возлюбленной» Тони Морриссон. При этом исторический роман далеко не единственный жанр, в котором заимствуются приемы других направлений. Во многих своих детективах Ф.Д. Джеймс играет категориями литературного реализма. Ее куда больше интересуют проблемы классов, религии и душевных метаний детектива Далглиша, чем продвижение расследования. Детективные истории Тони Хиллермана о навахо периодически заносит в мир духов. А «Одинокий голубь» Ларри МакМартри – это серьезный исторический роман в обличии вестерна».

Приведенные Шерман примеры чуть подробнее раскрывают значение слова «пограничный» применительно к литературе. Они свидетельствуют о том, что этому направлению присуща поли-жанровость. Когда же Шерман говорит о своих работах, она переходит от простых примеров к более личным моментам:

«Я недавно закончила одну книгу. Это что-то вроде историко-фантастического, романтико-социального реализма. Конечно же, я не специально все так планировала. Мне хотелось написать что-то, освещающее сокровенные уголки моего сердца, помогающее мне создавать красивые узоры из слов, чувств и образов. Я играла с полюбившимися мне персонажами, передавала свои мысли о структуре общества, отваге, нравственности, возмездии, непорочности, боли, о роли человека в обществе. Мне было легче и веселее переносить результаты этих размышлений в далекое прошлое, куда-то, где мода, обычаи и язык были более яркими и более упорядоченными, чем сейчас. Тогда внешняя сторона жизни была красивой, открытой, пускай даже по своей сути жизнь была грязной, жестокой и короткой. Я не забыла ни про волшебство, ни про сказочных существ, ни про сами сказки, но, обратившись к роману XIX века и пьесе эпохи Ренессанса, использовала их по-другому. Пока я писала то, что хотела, оказалось, что меня далеко унесло от лугов фэнтези в пустоши, граничащие с шумными городами и культивируемыми полями исторического романа».

Эта часть введения мне больше всего по душе: здесь особо подчеркивается существование параллельных писательских троп – страсти и одержимости. Именно так рождаются многие шедевры. Видя, что существует связь между этой страстью и работой в «пограничных областях», я опять прихожу к мысли, что «пограничное» — это полноценное, полезное понятие.

Фенкль исповедует более приземленный подход и в своем эссе добавляет теоретических деталей.

«У меня ушло много времени, чтобы понять одну вещь. Издательский бизнес так работает, что одна книга может быть тем-то или тем-то, а может быть и тем, и другим. Эта логика безупречно работает в отношении узнаваемых писателей (например, Стивена Кинга). Если же вы – рыбка помельче, у вас просто не получится издать книгу, не принадлежащую к конкретному жанру. Конечно, это не аксиома, но, по сути, у нас небольшой выбор: публикуйся или сгинь прочь. Издательства придерживаются логики решений «или-или»: правда или вымысел, фэнтези или фантастика, жанровая проза или мейнстрим, детектив или исторический роман. Я перечислил только дилеммы, выбор из двух возможностей, но во многих случаях двумя вариантами дело не ограничивается. Бывает и так, что какая-то работа с трудом поддается классификации. Тогда тот лейбл, который на нее в конечном итоге навешивается, всегда сравнивается с лейблами отвергнутыми – или противопоставляется им».

Следовательно, отказ от ограничений – один из методов «пограничной литературы». Отбрасываются понятия, зачастую бессмысленные, вроде «фэнтези» и «мейнстрима», в пользу более глобального подхода. Укоренившееся противостояние между жанровой и нежанровой литературой нивелируется. На одну работу становится возможным смотреть с разных точек зрения. Мне особенно нравится, что это подход «и», а не «или-или». Разумеется, так мы куда ближе к логике работающего писателя, которому, пока он пишет, нет дела до классификаций и рынка.

Дальше Фенкль рассуждает о различиях в терминологии:

«Пограничный не есть находящийся на перекрестке. (Потому концепция гибридизации нетождественна идее пограничья). Говоря «пограничный», мы здесь подразумеваем «стоящий между», «стоящий посредине», как говорим о пространстве между предметами: щель в заборе, просвет между облаков, демилитаризованная зона между противоборствующими державами, гипотетически бесконечная пауза между нотами, способ литературной работы, отвергающий любую классификацию».

Хайнц Инсу Фенкль

Итак, становится понятным, что речь идет не о скрещивании жанров, не о гибридах. Понятие «межжанровости» сейчас применяется как к собственно межжанровым вещам, так и к «пограничной» литературе. При этом «пограничье» кажется более естественным понятием, описывающим реакцию на химическом, а не на физическом уровне. Верно ли будет сказать, что в этой литературе составные элементы взаимодействуют таким образом, что их не получается потом вернуть в изначальное состояние, по крайней мере, в глазах читателя? Можно продолжить аналогию, сказав, что межжанровый подход – физическая реакция, при которой составные части перемешиваются (скажем, сено, камни и пара сережек), но своей сути не меняют. Возможно, это немного размывает мою терминологию, но я нахожу сравнение с химической реакцией довольно интригующим. (Или это просто способ отличить хорошую литературу от плохой? Ладно, я здесь вступаю на зыбкую почву…)

Всегда ли книги, считающиеся пограничными, на самом деле являются таковыми? Отнюдь нет, если верить Фенклю:

«В нашей демилитаризованной зоне непросто. Есть одна неочевидная проблема: в понятие «пограничья» заложено неразрешимое противоречие. Если книга становится популярной, настолько, что поднимает волну подражателей и трибьютов или порождает движение единомышленников, жанр, даже особую форму, — она больше не может относиться к пограничью. Так сказать, в демилитаризованной зоне зарождается государственность».

По мере того как книге подбирается определение, как происходит осознание написанного, она потихоньку устаревает. Отсюда одно позитивное следствие: подобно речке, с годами меняющей русло и придающей новую форму берегам, «пограничное искусство» постоянно обновляется и переосмысливается. Отсутствие статики. Никакой инерции. Этот подход также вторит устремлениям писателя, не желающего повторяться. Философия «пограничья», таким образом, прямо противоположна философии «смирительной рубашки»: автор прокладывает себе путь, ориентируясь исключительно на собственную индивидуальность. Спустя десяток лет писатели, стремящиеся к новым горизонтам, обнаружат, что все еще находятся в среде пограничных искусств и по-прежнему актуальны. Вот такое движение как раз по мне.

В разделе, озаглавленном «Освещая пограничье», Фенкль пишет:

«Собственно, цель пограничного искусства – перестроить систему взглядов читателя, чтобы перед его глазами проявились ранее не осознававшиеся исторические традиции. Пограничное искусство, преломленное в читательском сознании, работает так, что меняется само мироощущение. Есть специальные обороты речи, раскрывающие эту трансформацию: «я узрел свет», например. Впрочем, перемены, вызванные пограничным искусством, куда более деликатны. Вместо чего-то радикального, наподобие «пелена спала с моих глаз», можно описать ту же перемену как «пленка упала у меня с глаза». В любом случае, читатель учится видеть вещи в другом свете; это ведет к переосмыслению прошлого опыта, начиная с переоценки, новой интерпретации ранее прочитанных текстов».

Мне думается, что прозрение случается не только у читателя, но и у автора. В этом смысле оба извлекают пользу из поменявшегося мироощущения; ведь мир поистине хаотичен, запутан, неоднозначен, а на сочетания красоты и ужаса, реальности и вымысла (включая самые тонкие переплетения) можно видеть ежедневно. (И если мы лишь изредка становимся свидетелями откровения, внезапно осознаем, как странен и прекрасен наш путь, то это потому, что сами закрываемся от этих чувств. Незримо оно повсюду и постоянно вокруг нас. Вот, что нам дает пограничная литература – тропинку ко внезапному откровению.)

Само понятие и логика его возникновения, мне кажутся вполне естественными. Я буду с радостью продолжать свои исследования, пытаться осознать, что «пограничье» значит лично для меня и в какие значения оно облекается, когда общаешься с другими писателями и просто творческими людьми.

С момента написания этих двух смежных очерков я довольно сильно охладел к термину «пограничный». Тут упущен один существенный элемент моего противоречивого отношения к движению; пробел, впрочем, восполняется в эссе «Романтический андерграунд», предваряющего антологию победителей Nebula за 2005 г. – под редакцией Джека Дана. Там я провожу ту мысль, что работы большинства участников Фонда пограничных искусств отнюдь не попадают в категорию «пограничных». Более того, в целом они относятся именно к жанровой литературе, а без участия людей от мейнстрима само понятие становится улицей с односторонним движением, показывает свою однобокость. Помимо этого я говорю о том, что расплывчатое, постоянно меняющееся определение «пограничной литературы» не только делает направление более интересным для исследования, но и позволяет практически любую книгу отнести в эту категорию. Мною уже было выпущено немало критических стрел, теперь же я пришел к мысли, что само понятие «пограничный» а) никак не связано с Фондом пограничных искусств, возможно, даже противоположно ему; б) по своей сути есть просто способ постижения мира, который далеко не всегда находит отражение в творчестве. Но, разумеется, по-прежнему есть люди (в том числе те, к кому я питаю искреннее уважение), которые больше ценят ФПИ и «пограничную литературу».