Зеркало на доске позора

Как уже, наверное, заметили частые посетители сайта водится за мной один грешок — люблю иной раз позанудствовать по поводу того, что, дескать, в том или ином литературном произведении (или даже кинофильме) есть такие-то неточности или недостоверности. Ну это как бы мягко сказано...

И частенько устраиваю многостраничные бенефисы в теме о ляпах или непосредственно на ветке форума, посвященной тому или иному писателю или произведению.

Ну и как бы, знаю я сам об этой своей слабости и порой посмеиваюсь над ней.

Но такого адского и угарного обстёбывания подобной привычки, как в нижеприведенном тексте столетней давности, я, честно говоря, не видывал. Ей-богу, как себя самого увидел со стороны!

Данный отрывок взят из критического шаржа «Пятна на солнце» питерского, к сожалению почти позабытого ныне, писателя-сатирика и одного из видных критиков своего времени Александра Алексеевича Измайлова (часто писавшего под псевдонимом Смоленский). Датирован текст 1910-м годом. Привожу его не весь, а определенный отрывок из него. Преамбула там в том, что собрались вместе автор, некая начинающая дама-писательница и «литературный скептик Диодор Диодорыч» и завели разговор о строгой и пристрастной критике:

цитата

Я вспомнил и рассказал, как недавно читал в рассказе одного очень популярного беллетриста о девочке с черными глазами, которая через несколько страниц после сообщения этой подробности о глазах смотрела в окно своими «наивными голубыми глазами».

— Что же вы из этого заключаете? — осведомился Диодор Диодорыч.

— Тут вывод только один. Значит, современные беллетристы, когда пишут картину или лицо, картины этой или лица сами не видят. У настоящего художника героини не будут с разными глазами.

— Но ведь еще Гораций сказал, что quandoque bonus dormitat Homerus, что по-нашему можно передать пословицей «На всякого мудреца довольно простоты». Я говорю, конечно, не о таких антиках, как горе-поэт, прославленный Пушкиным Хвостов, у которого все шиворот-навыворот. По известному закону оптики, предметы кажутся меньше издали. У него в притче «Двое прохожих» сперва видят тучу, потом гору, потом различают кучу. У него осел лезет на рябину и хватается за дерево крепкими лапами, голубь «разгрызает зубами» узелки, уж становится на колени, рыбак, плывя по реке, стреляет лисицу. Нет, если присмотреться внимательней, можно усмотреть и среди корифеев ― дремлющих Гомеров. Старые писатели хвалились, что они всегда писали свои романы по календарю. Но так как все врут календари, то иногда ошибки оказывались и у романистов.

Мы все привыкли к отрицанию и скепсису Диодора Диодорыча, и писательница выразила удивление по тому поводу, что видит его в рядах защитников современности.

— Если хотите, я и сейчас в своей роли, — возразил наш собеседник, — ибо не столько защищаю современность, сколько порицаю прошлое. И чтобы найти на солнце пятна, вовсе не нужно пускаться в педантическую критику. В старину, например, один критик по поводу прелестной «Тамани» Лермонтова издевался над строками: «На голос невидимой пэри шел воин, купец и пастух». «— А по какой причине, — вопрошал он, — столь несправедливо обойдены гражданские чиновники?..» Так, конечно, можно свести на нет кого угодно, но что вы скажете, например, о разъездах Павла Ивановича Чичикова летом в шубе?

— Как в шубе? — воскликнули мы в один голос.

Диодор Диодорыч с добродушной улыбкой протянул руку к книжной этажерке и взял томик Гоголя.

— Расследуем. Чичиков ездит на своей благоприобретенной бричке, — стало быть, это не зима. Когда он едет к Манилову, бричка его «с громом» выезжает из ворот гостиницы и потом «прыгает по камням», — стало быть, едет он не по снегу. В Маниловке Чичиков видит гору, одетую «подстриженным дерном», и клумбы «с кустами сиреней и желтых акаций». Пруд покрыт зеленью, и две бабы, «картинно подобравши платья и подтыкавшись со всех сторон, бредут по колено в пруде, влача изорванный бредень». Опять не похоже на зиму. Сам хозяин встречает гостей на крыльце «в зеленом шалоновом сюртуке». По дороге к Коробочке «зарядил» дождь, и «на дороге пыль замесилась в грязь», а когда Чичиков спал у Настасьи Петровны, его беспокоили мухи. «Одна села ему на губу, другая на ухо, третья норовила как бы усесться на самый нос»... У Ноздрева он идет полями, — теми самыми, на которых хозяин некогда поймал одного зайца руками за задние ноги, и поля эти «взборонены». У Плюшкина он видит в воздухе «трепетолистные купола соединенных вершин деревьев». Согласитесь, если это не знойное лето, то ведь, во всяком уж случае, не зима и даже не осень?

Мы должны были согласиться.

— А между тем всюду, — продолжал наш критик, — герой Гоголя разъезжает в «шинели на больших медведях», и, в частности, в гражданскую палату для заключения своих купчих идет, «таща на плечах медведя, крытого коричневым сукном». Да и Манилова встречает он здесь тоже «в медведях», и даже в теплом картузе с ушами. Скажите, как бы вы посмотрели на людей, которые бы вышли в шубах на улицу в ту пору, когда бабы в брод пруды переходят? Не будет ли это немножко жарко?

— Пожалуй, — согласились мы, — но если это недочет, то, вероятно, совершенно исключительный во всей нашей литературе.

— Ну, не совсем, — возразил Диодор Диодорыч, ставя книгу на место и вынимая новую. — Повторяю, и у стариков иногда хромал календарь, и это можно было бы часто проследить, лишь было бы охоты. Был у меня знакомый дьякон, «одолжался» у меня книгами. Взял раз «Юрия Милославского», но на другой же день пришел — и возвращает роман с неудовольствием.

— Что же так? Неужели не понравилось?

— Да что, — говорит, — «Сочинение!» — И рукой махнул.

— Конечно, сочинение. А вы чего ж бы хотели? Всякая книга — сочинение.

— Да уж врет-то очень нечисто, — отвечает. — Белые нитки видно. Прочитал пять глав, да и бросил.

— В чем же, однако, дело?

— Да вот этот самый жареный гусь, которым, помните, Юрий Милославский чуть не на смерть запотчевал польского пана. Все из-за него. Разве мог он оказаться у русского боярина?

— А почему же нет?

— Да, помилуйте, ведь пост же был! — и дьякон даже покраснел от досады на мою непонятливость.

Тут и я злиться начал.

— Черт возьми, но почему же вы думаете, что непременно пост?

— А потому, что — читайте. «В начале апреля 1612 года два всадника пробирались по берегу луговой стороны Волги». Извольте заметить: в начале, т.е. так скажем, в первых числах, ну, от 1-го по 10-е. Так я говорю?

— Ну, так. Но ведь не сказано же тут ни слова про пост!

— Позвольте-с. Итак, по десятое от первого. (Дьякон загнул палец так решительно, точно хотел его отломить.) Пасха же в 1612 году была 12 апреля.

— Это так там, в романе, написано?

— Вовсе там этого не написано, но я справился.

— Справились? В календаре? Не поленились? — посмеялся я.

— Ну да. И уж это точно. И возьмите же теперь во внимание. Едут они, значит, если не на страстной, то, во всяком случае, в великом посту и, извольте видеть, жареного гуся с собой везут. Вот тебе и древняя благочестивая Русь! Благочестивый боярин на страстной гусем лакомится! А потом у Кручины-Шалонского свадьба была. Какой это поп на светлой неделе венчать станет? Нет уж, вы возьмите господина Загоскина себе. Поклепал он на стариков...

Дал ему «Князя Серебряного».

— Тут уж, говорю, — наверно, все по календарю.

Что ж вы думаете? Пришел тем же вечером.

— Оставьте, — говорит. — Мне такого не нужно.

— Опять на том же месте?!

— Опять!

В самом деле, оказывается, 25 июня был пир у Грозного, в Александровской слободе. Опричники ели холодное мясо, кислое молоко, лебедей, зайцев, перепелов, жаворонков. А был... Петров пост, ибо Пасха в 1565 г. (опять высчитал!!) случилась 22 апреля.

Убил! Этакий ведь Нат Пинкертон! Что тут возразить! Приходилось согласиться. Да, не по календарю! «Вам бы, говорю, отец дьякон, не „паки и паки“ возглашать, а судебным следователем быть...»

Не менее иногда, даже у старых писателей, страдали ботаника, зоология, правда жизни и синтаксис. Оставим Гоголя и возьмем тургеневскую «Смерть». Однажды Тургенев шел по лесу и увидел, как в лесу «в траве, около высоких муравейников, под легкой тенью вырезных, красивых листьев папоротника, цвели фиалки и ландыши, росли сыроежки, волнянки, грузди, дубовики, красные мухоморы», а «на лужайках алела земляника». Покажите это место ботанику и осведомитесь, сколько бы он вам поставил, если бы вы в качестве экзаменуемого сказали ему, что папоротник, фиалки, ландыши, грузди и земляника могут расти в одно время.

Мы видели, что Диодор Диодорыч оседлал своего коня, и вместо возражений только улыбнулись и промолвили:

— Продолжайте.

— Продолжим. У того же Тургенева в «Степном короле Лире» дьячок раздувает паникадило, что совершенно невозможно, ибо церковная лампада не имеет ничего общего с кадилом. У Лермонтова «Терек прыгает, как львица, с косматой гривой на хребте», а между тем, сколько известно, львица именно и отличается от льва отсутствием гривы. Алексея Толстого неимоверно услаждал «в небе крик орлиных стай, волчий голос в поле», а, на беду поэта, как раз особенность орлов, что они никогда не летают стаями. Гордая птица и любит надменное одиночество, — что с ней поделаешь!.. У Некрасова в «Унынии» лошади сходятся под «дым костра, спасающий от ос», и поэт наблюдает «жестокий пир шмелей». «Алела бугорками по всей спине, усыпанной шмелями, густая кровь». Не обрадовали бы вы этим естественника, ибо на лошадях паразитирует не оса и не шмель, а овод, — hypoderma bovis. «Два с минусом!», — как сказал бы педагог из чеховских «Трех сестер». Впрочем, у того же поэта есть грехи и не против одной зоологии. Как вы полагаете, должно сказаться сальто-мортале, ну, хоть... с вершины Алтая? Пожалуй, и костей не соберешь, а княжне Волконской такой скачок хоть бы что. «А ночью ямщик не сдержал лошадей, — гора была страшно крутая, и я полетела с кибиткой моей с высокой вершины Алтая»... У того же Некрасова в «Еду ли ночью» несчастная чета чуть не умирает с голоду. Ребенок уже умер, — очевидно, от истощения. Несчастной женщине ничего не остается более, как идти на улицу и продать себя. И она идет и продает себя, «принарядившись как будто к венцу». Но если у нее еще было нарядное платье, почему бы его не продать прежде, чем идти на улицу? У Надсона в «Мечтах королевы» героиня стремится к прекрасному пажу. В душной нише окна стоит королева и мечтает о юноше. «О, ты знаешь, с каким бы блаженством всех их я тебе одному предпочла». Читают у нас юноши этого юношу-поэта взасос. «Мечту королевы» любая курсистка наизусть знает. То и дело подают ее на литературных вечерах с эстрады, а что королева зарапортовалась и говорит совсем не то, что хотела бы сказать, точно никому и невдомек. Не всех их — тебе одному, а уж, конечно, тебя одного всем им, — иначе и мечтать не о чем. У дедушки Крылова «медведя звери изловили» и делят его, и заяц выпрашивает у них для себя клочок его ушка. Но заяц — травоядное, и, скажите на милость, зачем ему медвежье ушко? А если взять писателей нынешнего века, то при спешности их работы им, конечно, недосуг все взвесить. У одного автора очень почтенной известности есть описание свадьбы в монастыре. На самом деле у нас этого не бывало с тех пор, как стоит русская земля. У другого, тоже почтенного автора, герой дважды снимает шубу.

— То есть?

— То есть сказано так: «Он быстро вошел в подъезд и сбросил енота на руки толстого швейцара». А потом, когда уж он поднялся в четвертый этаж, «подскочившая горничная ловко приняла его шубу».

— Но если так критиковать, — воскликнула писательница, — то нужно произнести приговор, вероятно, над всеми авторами, кроме Гончарова, который точил свою фразу, как точат слоновую кость...

— Однако и Гончаров иногда дремлет, — улыбнулся Диодор Диодорыч.

— То есть?

— А разве вы не помните, как однажды у него Обломов улегся на только что выкуренную трубку?

И так как мы оба недоумевали, наш собеседник опять протянул руку к этажерке и раскрыл Гончарова.

— Вот первая часть «Обломова», четвертая страница, описание квартиры Обломова. «Если б не эта тарелка да не прислоненная к постели только что выкуренная трубка, или не сам хозяин, лежащий на ней, — то можно было бы подумать, что тут никто не живет». Позвольте вас спросить, где лежал Обломов, если следовать правилам принятого синтаксиса и признавать, что указательное местоимение всегда согласуется с последним из стоящих перед ним существительных того же рода? На постели или на трубке?

Литературный скептик оглядел нас победоносным взором.

Зарезали, ну просто натурально зарезали! Ужо пора усовеститься и взять тайм-аут на размышления и обдумывания.