Обратите внимание: статья другая — по сравнению с той, что висит в сети.
Потому и размещаю этот, опубликованный вариант.
МОНОЛОГ СЛУШАТЕЛЯ
Мне попалась какая-то неторная, заросшая дорожка; я отправился по ней.
И. С. Тургенев. Бежин луг.
Дорога эта, если быть точным, мне вовсе не «попалась». Я сам ее выбрал, и не жалею. Привела эта дорога к огромному, беспорядочно выстроенному дому, где почти во всех окнах горел свет, но двери в комнаты почти везде были закрыты. Более сорока лет я иду по коридорам этого дома, вхожу в комнаты, где до меня чаще всего не бывал ни один чужак – и иду дальше. Зачем? Я уверен, что мой труд пригодится.
Три с половиной столетия тому назад почти так же действовал мой любимый герой – голландский мореплаватель Абель Тасман. В 1642-1644 году он успел открыть для европейцев Тасманию, Новую Зеландию, острова Фиджи и Тонга, доказал, что Австралия – это единый материк, достиг Японии, проплыл между северным побережьем Австралии и Новой Гвинеи – всего не перечтешь. Но, как пишет русская Википедия, «…с точки зрения руководства Ост-Индийской компании плавания отрядов кораблей под командованием Тасмана в 1642–1644 годах окончилось полной неудачей – новые районы торговли так и не были обнаружены и не были найдены новые морские проходы для осуществления навигации». Правда, современники отнеслись к великому мореплавателю с уважением, он умер в своей постели в Батавии. Чего не скажешь о первом настоящем исследователе Тихого океана, чьи плоды трудов так много дали Европе – имею в виду, разумеется, Джеймса Кука. О его смерти всё известно, но лишь с его плаваний начинается истинное открытие Океании для Европы. Открытия Тасмана современникам были ни к чему. Но он верил в свое дело.
Мне очень по душе роль и судьба Тасмана. Мое дело – открыть неизведанные страны, нанести их не карты – а потом идти дальше, с находками потомки разберутся. Еще недавно «Большой совет вождей Фиджи» обсуждал роль Елизаветы II в качестве «высшего вождя племени». А королевой Новой Зеландии Елизавета II остается по сей день. (Замечу в скобках, что во главе Шотландии стоит вовсе не «королева Елизавета II». Для шотландцев она – королева шотландцев Елизавета, – без номера! – ибо Елизавета I во времена своего правления королевой Шотландии не была ни одной минуты).
Правда, мой дом – литература, и мои неторные дороги лежат не по морским волнам, а все больше по пыльным коридорам. Всю жизнь я шел по ним и открывал незнакомые двери, не ожидая найти за ними ни Спящую Красавицу, ни огнедышащего дракона: первые спят и во сне стихов не пишут, вторые меня сами пусть ищут, если я им нужен, да и вымерли они по большей части, ничего кроме скелетов после себя не оставив. За каждой дверью лежала неизвестная поэтическая страна, где люди говорили на знакомых языках – тогда я беседовал с ними и искал у них стихи, которые мне хотелось бы заставить прозвучать по-русски, – но нередко бывало и так, что в этих странах говорили на непонятных языках. В меру сил и отпущенного мне Богом времени для жизни я учил эти языки – и брался за прежнее дело. Чаще всего разочарований не бывало. Конечно, в разные годы переводил тех, чьи имена были мне дороги с юности – Йейтса и Валери, Камоэнса и Рембо, Рильке и Пессоа. Но большая часть того, что читатель держит сейчас в руках, наверное, две трети объема, найдена мною самим, без всякого издательского заказа, из чистого желания распахнуть как можно больше дверей из России – в мировую поэзию. Уже больше сорока лет перевожу я то, что полюбилось на иных языках, да так и буду переводить, покуда сил хватит и не прозвучит в моем поезде сакраментальное «до отправления поезда осталось пять минут». Куда придет мой поезд – Бог и без моей воли решит. Всю жизнь я стремился делать то дело, которое считал своим, и действовал по вдохновению – а оно, как чувствует каждый, кто это испытал, дается свыше, и никак иначе.
Примерно сорок лет моего творческого пути довольно точно разделены пополам. В первой части жизни я был вынужден заниматься мимикрией: изображал относительно законопослушного поэта-переводчика, занятого поиском хлеба насущного, избравшего при этом небанальный способ – специализироваться на литературах, которыми до меня и кроме меня никто или почти не занимался. С начала 1970-х годов, что совпало с временем моего первого творческого созревания, Советский Союз тихой сапой пытался изобразить государство с человеческим лицом, как-то интегрироваться в европейское и мировое сообщество. Как нельзя лучше для этого подходили публикации антологий, посвященных не особенно известным во всем мире литературам: от Португалии (любовь к ней потребовалось срочно доказать еще в 1974 году, когда там случилась революция) – и до Люксембурга, Мальты, Лихтенштейна; как-никак всё это не просто государства, это члены Совета Европы, культура которых не просто плохо, а вообще почти никак не известна за их пределами. И политика такая приносила нашей дипломатии какие-то дивиденды: по сей день, кажется, нигде в мире нет, скажем, антологии поэзии Люксембурга, объединяющей литературу на всех трех языках (люксембургском, немецком, французском). У нас есть. Нигде в мире нет серьезной антологии поэзии ренессансной Далмации (сербскохорватский, итальянский, латынь). У нас есть. У нас есть серьезная антология немецкой поэзии Румынии. У нас есть даже антология прозы и поэзии Гренландии («Голос далекого острова»), изданная тиражом в 50 000 экз. — на 5 тысяч больше, чем все население Гренландии, вместе взятое!.. И это вовсе не была халтура в поисках хлеба насущного. Если антологии поэзии Мальты или даже Лихтенштейна – и там, и там поэзия копилась пять-семь столетий! – не вышли в те времена, то продолжать работу над ними нам – мне и моим ученикам – приходится уже в новом тысячелетии. За поэтический перевод (как и за оригинальные стихи) никто ничего не платит (или почти ничего), но искусство не исчезает. Ибо в нем есть потребность. М. Л. Гаспаров говорил, что двести лет назад достаточно было знать пять-шесть языков (из них два или три «мертвых»), чтобы чувствовать себя полноценно образованным человеком. Теперь нужно знать сорок или пятьдесят языков, что без вреда для разума невыполнимо. Поэтому поэтические переводы, сколь ни трудны они при серьезном отношении к жанру, неизбежно необходимы. Правда, издаваться стало труднее, разве что сумеешь присосаться к какому-то источнику грантов, скорей всего – зарубежному. Но я, как и многие задолго до меня, свято верю, что за бескорыстие… лучше платят.
Поэтический перевод как отдельный жанр в Европе родился совсем недавно – немногим более двух столетий тому назад. Лишь немецкие романтики первыми всерьез осознали необходимость именно поэтического перевода (применительно к тому, что в оригинале написано стихами). Если восьмитомник Шекспира в 1762–1768 году К. М. Виланд наполнил собственными образцовыми, но целиком прозаическими переводами, то тридцатью годами позже Август Вильгельм Шлегель, исходя из доказанной им необходимости полного и именно поэтического перевода Шекспира, перевел семнадцать пьес последнего, – по сей день эта работа практически не требует замены. Наши собственные романтики, Жуковский и Гнедич, оставили нам такую «Одиссею» и такую «Илиаду», что упражнения потомков на этих поэмах (Вересаева и т. д.) даже читать неловко. У нас есть самое малое три десятка «Гамлетов», примерно по десятку «Божественных комедий», «Потерянных Раев», «Фаустов» и «Больших завещаний» (и не только опубликованных). Полных переводов ста пятидесяти четырех сонетов Шекспира или пятидесяти пяти «Сонетов к Орфею» Рильке, «Воронов» Эдгара По, частью изданных, частью, к счастью, неизданных, составитель «Века перевода» хранил не так еще давно по пять-шесть десятков. Постепенно становилось ясно, что мировая литература состоит на 99 процентов из того, что русскому читателю совершенно неизвестно, и лишь на 1 процент – из того, что переводилось бессчетное количество раз, оригинал же давно затерялся среди попыток приобщить к нему русского читателя.
Пришлось начинать «с начала»: с изучения истории поэтического перевода. Так были изданы составленные мною антологии «Строфы Века-2», М., 1998 (антология русских поэтических переводов ХХ века, прообраз будущего сайта «Век перевода», по сей день функционирующего и развивающегося в интернете), «Семь веков французской поэзии», СПб, 1999, трехтомная антология «Семь веков английской поэзии», М., 2007, по сей день ждущая издателя двухтомная антология «Золотой век Роберта Бернса» – и многое другое. И стало ясно, что разве что французская поэзия, да и то с зияющими пробелами, как-то известна в России. Изучение остальных литератур всегда было политизировано: лишь во время гражданской войны в Испании возникла в 1930-е годы русская испанистика, лишь после кубинского переворота 1959 года появилось системное изучение поэзии Латинской Америки, о Португалии в связи с революцией 1974 года речь выше была, – а даже английская поэзия, хотя и существовала в избранных образцах и совсем недостаточных по объему антологиях, не известна в России совершенно: в итоге трехтомник 2007 года пришлось делать восемь лет, собрав на трех тысячах страниц почти пятьсот поэтов в переводах 134 переводчиков, и я – всего лишь один из них.
В известной цыганской притче мальчик спрашивает у отца: «Дад, вот мы все идем, идем… а долго нам еще идти?» Отвечает отец: «Сорок дней, шяв». Сын размышляет: «Сорок дней… долго. А дальше, а потом, дад?» Отец, вздохнув, отвечает: «А потом… а потом, шяв, дальше пойдем». В чем-то здесь – самое точное описание творческого метода – и моего, и моих учеников. Переводить надо прежде всего то, что до сих пор не было переведено. А потомки разберутся – было это нужно по большому счету – или нет. Сорок лет собираю я скопившиеся почти за полтора столетия русские переводы Бодлера. И никогда не помышлял о том, чтобы самому перевести хоть одно стихотворение: полных переводов «Цветов зла» на русский язык только авторских опубликовано пять (из коих два, увы, никуда не годятся), но по отдельности каждое произведение переведено 5-10 раз. Из такого количества всегда можно выбрать два-три достойных образца, итогом такой работы стал выпущенный в 2006 году двуязычный Шарль Бодлер: на каждое стихотворение приходилось там от двух до семи русских вариантов, всякий может их теперь сравнить. А сам я тем временем из французской поэзии переводил недостаточно разработанных у нас Леконта де Лиля, Мориса Роллина, Поля Валери. Для Валери нам удалось сделать даже больше, чем мы ожидали: в 2007 году вышло полное собрание всех известных на тот момент его стихотворений, Роллина тоже вышел в виде своей главной книги «Неврозы (206 стихотворений, 90 процентов переводов – новые) в 2012 году, осенью 2013 году должен выйти наш ПОЛНЫЙ Леконт де Лиль.
Но мои личные, переводческие тропы всегда лежали в стороне даже от этих, пусть пунктиром, но все же намеченных переводческих тропок. Началось все с того, что еще в 1970-е годы, готовясь в МГУ стать специалистом по голландской и фламандской живописи XVII века, я обнаружил: среди моих коллег считается хорошим тоном не знать голландского языка (теперь он официально именуется нидерландским, чтобы не возникало путаницы с в общем-то почти неотличимым от голландского фламандским, на котором говорят в Бельгии). Традиционно считалось, что значительной поэзии ни тогда, ни позже Голландия не создала. Я решил проверить, и оказалось, что по бессмертной реплике булгаковского Фагота, «это опять-таки случай так называемого вранья». Великих поэтов в те времена в богатой Голландии было не меньше, чем художников, и нередко это были одни и те же люди. Московский университет стал мне неинтересен, я занялся изучением голландского (немецкий и английский более или менее знал и раньше), а к ним очень быстро добавился и его южноафриканский отпрыск, язык буров, африкаанс – а на нем поэзия в ХХ веке оказалась никак не менее интересна, чем на собственно голландском.
Приходилось учить языки. Так и не выучив латынь, лишь вскользь коснувшись итальянского, я на многие годы оказался востребован как португалист: тем более, чем мой старший друг по переписке и во многом учитель, поэт Валерий Перелешин, жил в Рио-де-Жанейро; хотя письма доходили через одно, но за двадцать лет переписки мы успели обо всем основном поговорить. В том числе и о португальской поэзии. Без французского поэту-переводчику шагу не сделать – пришлось доучить и этот язык. Кое-что перевел, конечно, и с подстрочников (обычно не русских): таковы несколько переводов с датского, шведского, гренландского, суринамского; словом, по пальцам можно сосчитать. Хотя при наличии подстрочника я все равно в оригинал смотрел, и в труднейшем агглютинативном гренландском языке моя строфика и моя рифмовка в точности повторяет то, что использовано в оригинале. Не говоря уже о моих переводах с мальтийского: этот семитский язык труден, литература на нем не так уж давно стала бурно развиваться – но эти переводы я делал с оригинала, скажем точнее – с собственного подстрочника, проверенного природным мальтийцем.
Отдельное место в моей работе переводчика составляет поэзия последнего из выученных языков: поэзия шотландских кельтов, гэльская. Возможно, лишь три-четыре раза я испытывал такое потрясение: за очередной темной дверью в коридоре обнаружился совершенно особый мир: ощущения отчасти может представить тот, кто посмотрел хотя бы несколько сезонов знаменитого английского телесериала «Доктор Кто» – там машина «ТАРДИС», перемещающая Доктора во времени и в пространстве, выглядит как обычная телефонная будка – внутри же, если войти, обнаруживаются запутанные коридоры, ведущие от центрального пульта управления куда-то в глубь этого зачарованного, но глубоко функционального дворца. Такой вот «ТАРДИС» изнутри и предстал мне, когда я научился с помощью интернета и классического словаря Двелли читать на гэльском (далеко не всегда имея под рукой английские переводы, с достоверностью коих часто и по сей день не согласен). Если шотландско-английская поэзия замкнулась на безусловно великом имени Бернса, то своих величайших бардов (слово-то гэльское!) гэлы могут считать едва ли не десятками, да к тому же помимо Шотландии гэльская поэзия есть – или по крайней мере была еще недавно – в Канаде, США, Новой Зеландии, Австралии, Южной Африке. В последние годы, честно говоря, этот новооткрытый материк поэзии заслонил для меня почти все прочее, и Йан Рой Стюарт, Дункан Бан Макинтайр, Роб Донн или Бард Маклин зазвучали в моем переводе по-русски впервые. Совсем немного набралось за сорок лет работы в поэтическом переводе такого, что так поразило бы меня, как «Раздол туманов». Конечно, недавним всегда заслоняются прежние привязанности – так же когда-то поразили меня и «Кладбище у моря» Поля Валери, и «Журнал Йорика» Д. Й. Оппермана, и «Песнь Давиду» Кристофера Смарта, и баллады Теодора Крамера.
М. Л. Гаспаров оказал мне честь, публично назвав в 1990 году лучшим среди младшего на тот момент поколения поэтов-переводчиков, тогда же по другому поводу он сказал: « Все мы знаем, что есть такие памятники мировой литературы, о которых мы твердо отвечаем на экзаменах, что они великие, и в то же время всю жизнь знаем их в объеме отрывков из хрестоматии зарубежной литературы. И я решил: когда на Страшном Суде меня будут спрашивать, почему ты не читал того-то, не читал того-то и еще смел называть себя филологом, то я на каждый вопрос буду отвечать. «Зато я прочел Ариосто! Зато я прочел Ариосто…"» Я не смею называть себя филологом, – Ариосто иначе как в переводе Александра Триандафилиди не читал и читать не буду – я скорее историк – и поэт-переводчик. Хотя мог бы точно так же, как Гаспаров, ответить – «Зато я прочел Данте» (что соответствует истине). Не перевел, но его вполне можно, хоть и с оговорками, читать в переводе М. Л. Лозинского. Зато я прочел и перевел главные драмы Йоста ван ден Вондела. Зато я прочел и перевел почти целиком главную книгу «жанровой» голландской поэзии – «Назидательные картинки» Константейна Хёйгенса. И если я не выучил древнегреческий, чтобы прочесть «Дафниса и Хлою», то потому, что меня убедил и перевод Д. Мережковского.
Думаю, ни о чем нас не будут спрашивать на Страшном Суде: там все заранее и так будет известно. Что смог, то сделал, а если мало сделал – так в этом и винюсь. Зато моими учителями были Аркадий Штейнберг и Сергей Петров, зато я воспитал несколько поколений учеников – этих перечислять не буду, если они сами меня назовут своим учителем – я счастлив, а не назовут – мне и того хватит, что я их учил, и в жизни мне более всего было интересно жить. Вместе с неграмотным горцем Макинтайром объезжать любимые горы, напевая собственные (но уже мои!) стихи, вместе с заточенным в лондонский Бедлам Смартом слагать исступленный гимн во славу царя Давида и всеобщего естествознания, вместе с завербовавшимся в африканские колонии великим голландским поэтом-либертином В. Г. ван Фоккенброхом за недели до смерти от лихорадки писать стихами письма друзьям в Голландию, и всех не перечислить. Если я о чем и жалею, так о том, что не выучил вовремя ни ирландский язык, ни валлийский, и Эхан О'Рахили и Давид ап Гвилим так, видимо, и останутся без моей компании, – о том, что не разобрался с фризским языком и поэзией Гисберта Япикса, с новейшими поэзиями на автохтонных языках Южной Америки – кечуа, гуарани и таинственном арайя, – впрочем, всего все равно не сделать.
Так и тянутся передо мной тропки через коридоры между закрытыми дверями, из-под которых пробивается свет. Если во времена, когда поэтический перевод наконец-то отмыт от позорного звания «способ заработать деньги», он не только не погиб, а во многом расцвел и нашел новые дороги – и если в этом есть хоть малая моя заслуга – мне, по большому счету, достаточно.
Все-таки я ведь еще и прозаик, романист и фантаст, изредка и собственные стихи пишу – глядишь, все-таки допишу и свою книгу стихотворений, которую давно назвал «Разговоры в царстве еще живых». Все-таки я еще и специалист по русскому зарубежью, издавший несколько антологий и собраний сочинений.
За всю жизнь мне ни минуты не было скучно. Надеюсь, так будет и до самого конца.
ЕВГЕНИЙ ВИТКОВСКИЙ
Июль 2013
цитировать
.
свернуть ветку