Поклонники детективной литературы, не склонные искать в ней исключительно возможности отвлечься от наших тоскливых и тревожных будней, думаю, согласятся, что её образчики нередко позволяют нам заглянуть в те неприглядные бездны, которые большинство из нас таят в своей душе.
Собранная Yaryna Tsymbal антология «Постріл на сходах»- не только повести Юрия Смолича, о которых я уже имел удовольствие говорить (https://www.facebook.com/alexandr.gusev.7..., https://www.facebook.com/alexandr.gusev.7... ), -свидетельствует о том, что детективные истории могут стать и выразительным отражением социальных катаклизмов, свидетелями, а то и участниками которых Провидению было угодно сделать их авторов. Пожалуй, во всём сборнике только одно произведение я бы осмелился (и то предчувствуя возражения) отнести к «искусству ради искусства»- рассказ Гео Шкурупия «Провокатор», упоительное 13-страничное упражнение в стиле. Остроумное воспроизведение средствами литературы эстетики киноэкспрессионизма с его изломанными линиями и психологической экзальтацией сочетается с откровенной пародийностью, искусственностью детективной интриги: поиск преступника разворачивается главным образом в воображении героя, комсомольца и почитателя Шерлока Холмса, который примеряет амплуа убийцы на каждого из тех, кто заперт непогодой в тесном помещении вместе с ним самим и телом убитого. Представляя сцены, в которых прочие персонажи поочерёдно совершают злодеяние, проницательный комсомолец словно отыскивает те обстоятельства, в которых каждый из них- каждый из нас, если угодно, -мог бы решиться отнять чужую жизнь и, таким образом, выступает в роли не столько детектива, сколько автора детективного произведения. Любопытно, что сугубую литературность происходящего подчёркивает и развязка, являющаяся парафразом известного эпизода «Отверженных» Гюго.
Дмитрий Бузько, автор рассказа «Лёля», как нельзя лучше исполняющего роль вступительного, также создаёт зыбкое пространство, обитатели которого попеременно выступают в ипостасях преступников, жертв или случайных свидетелей, при этом истинная их роль так и остаётся неопределённой. Очевидно, впрочем, что все они являются невольными действующими лицами исторической трагедии, в которой мало кому суждено уцелеть и при этом сберечь свою душу, ведь речь идёт не просто о смене правящих коллективов или даже общественного устройства, а об искажении нравственных координат, что в самом произведении обозначено как конфликт между «моралью классовой» и моралью «так называемой общечеловеческой».
На этом конфликте построена основная сюжетная линия произведения, содержащаяся в «истории в истории»: безымянный рассказчик становится участником разговора нескольких попутчиков в купе поезда, и, когда речь заходит собственно о новой классовой морали, пришедшей на смену прежней, один из собеседников вызывается проиллюстрировать эти метаморфозы нравственности с помощью происшествия из своего прошлого- тех лет, когда он служил в ЧК. Далее этот бывший чекист рассказывает, как, охотясь за видным подпольщиком-контрреволюционером, он обнаружил, что приглянувшаяся ему девушка является связным врага.
Могу предположить, что это одно из первых в советской литературе изображений подобной дилеммы, столкновения между чувством и долгом. Несколько раньше её поставил перед главным героем своего знаменитого романа «Города и годы» Константин Федин- его Старцов выбирает чувство, в порыве великодушия помогая спастись контрреволюционеру и личному злейшему врагу (за это непростительное в условиях революционной борьбы человеколюбие Старцова убивает его лучший друг, человек куда более высоких классовых принципов). Вскоре же единственно возможным (во всяком случае в произведении, предназначенном для публикации) вариантом выбора в такой ситуации станет тот, что сделал юный герой легенды о Павлике Морозове.
Но решение, найденное Дмитрием Бузько, не просто неподвластно идеологическим установкам, а высмеивает их. Герой рассказывает, что исполнил свой чекистский долг и арестовал возлюбленную, чем отнюдь не вызывает у слушателей положенного воодушевления, а, напротив, погружает их в унылое молчание. Однако вслед за этим он говорит, что соврал, чтобы проверить их реакцию- с сарказмом замечая, что «вірність революції нікому з вас не подобається», -в действительности же он дал девушке уйти. После этого он собирался застрелиться, но его вовремя остановило известие, что произошло нелепое (и какое-то малоубедительное) недоразумение, заставившее подозревать героиню, на самом деле не связанную ни с какой контрреволюцией.
Но стоит ли верить его рассказу, и, в частности, финалу, который он назвал истинным? Не выглядит ли правдоподобным предположение, что терзаемый виной и любовью бывший чекист, не имеющий (как и каждый из нас) возможности изменить, исправить прошлое, создал на радость слушателям фантазию, в которой он поступает в соответствии с долгом мужчины, а не борца за светлое будущее?
Как бы то ни было, не только он подвергает испытанию других персонажей, своих слушателей- аналогичным образом автор рассказа, бывший чекист, как и его герой, заманивает свою аудиторию в ловушку этим альтернативным финалом, вынуждает каждого читателя ответить на вопрос, какой из вариантов завершения истории ближе «моральному закону внутри него». Много ли среди современников Бузько могло найтись таких, что, в отличие от его героев, предпочли бы классовый, а не общечеловеческий? Дальнейшая история нашей страны показывает, что довольно много.
Следует заметить, что некоторая сомнительность новеллы о девушке и чекисте подчёркивается неясностью происходящего в её обрамлении. Попутчица рассказчика и чекиста, которую, по ещё одному странному стечению обстоятельств, зовут, как и героиню новеллы, Лёлей (есть между ними ещё одно сходство, говорить о котором излишне), явно взволнованна историей о своей тёзке или, быть может, уже самим тем, что оказалась в одном купе с сотрудником органов, так что она под надуманным предлогом сходит на ближайшей станции. Рассказчик, помогавший ей вынести багаж, сталкивается с человеком в чекистской форме, который, как ему показалось, следует от полки, где разместился его сосед-чекист.
Так показалось ему или нет? Знаком ли этот второй, эпизодический чекист с центральным персонажем, бывшим чекистом? Да и бывший ли тот- или всё-таки действующий, расставляющий сети для очередной жертвы, быть может, для этой второй Лёли? Не был ли именно для её слуха, для испытания её, которого она не выдержала, предназначен этот рассказ, возможно, вымышленный от начала и до конца? Не шёл ли встретившийся рассказчику чекист за нею, чтобы арестовать её сразу же после финальной точки произведения? Или опасения сбежавшей из поезда Лёли были напрасны, и те оставшиеся неизвестными читателю драматические события, в которые она вовлечена, никак не связаны с драмой её попутчика?
Как бы от ни было, Бузько изображает мир, в котором ты никогда не можешь знать наверняка, не является ли твой доброжелательный собеседник сотрудником ЧК или/и жертвой репрессивных органов в неизбежном будущем или скрываемом прошлом. Именно тот мир, в котором наши соотечественники жили в «наших 20-х».
Использованные фото из коллекций Ярины Цимбал и Елены Подорожной, за что им 
!