7. В рубрике «Критики о фантастике» вступил в дискуссию на тему «Преемники или бунтари?» Мацей Паровский/Maciej Parowski.
ПРЕЕМНИКИ или БУНТАРИ?
(Następcy czy kontestatorzy?)
В своем творческом развитии, поисках и ошибках представители всех поколений польских фантастов конечно же сталкивались с проблемами языка и ограничениями литературной традиции. Но им приходилось также делать нелегкий выбор в сфере философских и моральных взглядов, в деликатной области политических оценок и решений. Они должны были искать свое место среди отечественных мастеров жанра и в мировой фантастике. И вот тут-то недостижимым идеалом и неустанным литературным и интеллектуальным вызовом оказывались для них личность и творчество Станислава Лема. Так было еще на переломе семидесятых – восьмидесятых годов. А позже?
1. В восьмидесятых годах Лем утратил положение духовного и литературного лидера польских фантастов. Четвертое поколение Лемом не восхищается, он кажется ему уже слишком сухим и пресным. Первое поколение фантастов – его ровесники, и второе -- те, кому он был старшим братом, не могут простить ему того, что он их затмил.
Третье (мое) поколение воспитывалось на Леме, оно питалось им сырым и вареным, кислым и сладким, поглощало из кино и из радио, из телепередач и критических статей. О Леме говорила улица, Лемом, как идеалом, слепили нам глаза издатели. Мы с восторгом следили за тем, как Лем в шестидесятых и семидесятых годах перебирал в своих книгах великие проблемы научной фантастики и создавал новые, которые позднее входили в обиход. Как он развивал традиции, чтобы затем оставить их за спиной.
Свидетельство ничтожности и величия человека, рассматриваемое с точки зрения космоса, его одиночество, провидческие картины столкновения разума с материальным миром, предостережение перед тоталитаризмом, катастрофические варианты будущего, первое в польской литературе доброе слово о кибернетике, картины неудачного контакта человечества с иной цивилизацией, системный взгляд на науку и литературу – все это мы получили от Лема. Если в соответствии с законом борьбы поколений в литературе мы должны были восставать против кого-то, то этим кем-то мог быть только Мастер. Подражать можно было только ему, в шестидесятых годах нам казалось, что писать можно только так, как он. Да и платить черной неблагодарностью мы тоже могли только ему. Всего это Лему никак нельзя было простить. Нельзя было простить ему трезвости, дальновидности, нежелания поддаваться иллюзиям, его дьявольского ума. Лем, казалось, охватывал все и проникал всюду, в нем роились бесчисленные энциклопедии. Он был и остался удивительным ребенком, описанным в автобиографическом «Высоком Замке», который, чтобы добраться до сути, обязательно ломал и разбирал на части любую вещь или игрушку. Эту деструктивную любознательность можно заметить в различных его эссе, документальное ей подтверждение дали недавние беседы с ним С. Береся. Вдобавок широта охвата в творчестве Мастера показывала, что его мудрости подражать невозможно, что за его эрудицией никому не угнаться.
2. Все мудрое, что стоило сказать, он сказал. Если это так, можно попытаться обойти его в чем-либо другом. Если он занялся цивилизацией, человечеством, культурой, наукой, надо сосредоточиться на отдельном человеке. Можно (даже нужно) попытаться писать более эмоционально, при его сложном и холодном стиле это как раз легче всего. Он конспектирует романы, углубляется в эссеистику, а мы давайте-ка посвятим себя обновлению, улучшению и расширению традиционных писательских приемов. Если рационалист Лем склоняется к агностицизму, то давайте-ка мы сделаем ставку на метафизику и признаем реальность тайных сил. Противопоставим наши суеверия и нашу поэтическую многозначность его трезвости и бритве Оккама, нашу веру – его атеизму, нашу безудержную фантазию – его культу достоверности, наш культ западной фантастики – его тщательно обоснованному в «Фантастике и футурологии» порицанию. Его тщательно продуманному, насквозь логичному миру противопоставим нашу ирреальную фантастику, распадающуюся на сотни микромиров, каждый из которых живет по своим законам.
Вот так начинающие молодые писатели из чувства противоречия и из-за личных пристрастий, следуя антинаучному Духу Времени, пытаются утвердиться на противоположном лемовскому полюсе фантастических представлений. Да и сам Лем все чаще оказывается в оппозиции или вообще за рамками мировой фантастики, родство с которой, кстати, он, за малым исключением, отрицает. Такой вот антиньютоновский переворот. За великим систематизатором Лемом-Ньютоном приходят десятки карманных литературных Эйнштейнов. Это ведь они – авторы фантастики из третьего и четвертого поколений ее писателей – разбивают единое до сих пор и логически совершенное пространство-время на сотни очень эмоциональных и очень камерных миров.
Те, кто придут вслед за Лемом, будут, конечно, возвращаться к лучшим его романам, повестям и рассказам, будут втихомолку шлифовать свой интеллект на его эссеистике, но лишь затем, чтобы вслух роптать и бунтовать. Если уж и брать что-то у Мастера, то делать это, не называя источника. Когда в 1982 году появится «Осмотр на месте», любители фантастики книгу купят, но отнесутся к ней холодно, как к произведению пусть значительному, но все же одному из многих. Они подметят ошибки в композиции, не упустят возможности упрекнуть автора в грехе вторичности по отношению к самому себе, будут посмеиваться даже над старательно придуманным им научно-фантастическим реквизитом, списком которого завершается роман.
А ведь несмотря на то, что Лем перестал уже быть идолом польских фантастов, он остался Солнцем и Луной нашей научной фантастики. Он дал нам жизнь, он просвещал нас, на нас падал отраженный им свет. Следовали ли мы за ним или косили глаза в сторону – это не важно. Какое бы явление польской научной фантастики мы ни рассматривали, нам придется говорить и о нем тоже, потому что без Лема любая, мельчайшая даже вещь в польской научной фантастике выглядела бы иначе. Как именно – я не знаю. Быть может, Лем сам когда-нибудь это придумает и опишет.
Вернемся, однако, к настоящему. В 1976 году движение любителей научной фантастики впервые ниспровергло памятник Мастеру. Тогда «Робот» -- роман А. Висьневского-Снерга, а не С. Лема, был назван лучшей книгой минувшего тридцатилетия. За этим крылось немало внелитературных манипуляций, но была в этом и духовная потребность, которой помогли претвориться в действительность. Снерг в своей книге не дотягивал до уровня мудрости Лема, но зато был более эмоциональным – это и стало причиной успеха. Дошло до того, что в начале 1980 года трое сорвиголов из третьего поколения спросили во всеуслышание: «Вредит ли Лем польской научной фантастике?».
3. Этот протест адресовался не только Лему, но и окружающей нас действительности. В 1982 – 1983 годах полки книжных магазинов захлестнула волна польских рассказов и повестей оруэлловского направления. Произведения, созданные на исходе 1970-х годов, и тексты, написанные после 1980 года, наконец-то встретились, удивляя читателей общим сходством: в них повторялись одни и те же ситуации и настроения. Описанные в них миры и общества расслоены и подвергаются тотальному контролю. Власть там узурпирована (аборигенами или космитами – не важно), регламентируются материальные блага, дозируются информация и развлечения. В основе функционирования всех этих миров кроется ужасный секрет – герой его открывает, это приводит к драматической сцене искушения. Все это повторяется в без малого двух десятках рассказов, повестей и романов (Зайделя, Орамуса, Внук-Липиньского, Жвикевича, Вольского, Бялчиньского, Марковского, Торуня, Филяра…). Герои держат нравственный экзамен. Что они выберут: праведный, но не безопасный для них бунт или коррумпированное благосостояние? Героизм или чувство безопасности?
Годы 1982 – 1984 вновь удивляют читателей польской фантастики. Эмоции подсказывают, что нужно продолжать писать в жанре политического направления конца 1970-х. Но в данной ситуации это невозможно, к тому же трудно добавить к уже сказанном что-то новое. Тогда, может быть, снова наука, техника, снова космос или прогностика? Но наука, как тема фантастики, уже изжила себя (в том числе и под пером Лема). Об этом говорит опыт поколения, даже двух поколений: третьего и входящего в литературу четвертого. Науку уже не принимают всерьез ни сами авторы, ни искушенные читатели. Только журналисты все еще допытываются у писателей и критиков: почему вы не хотите писать так, как писали раньше?
Кроме всего прочего, потому, что сейчас за фантастику берутся двадцатилетние. То, что они увидели в 1980-х, что их задело и обожгло, ничего общего не имеет с тонкими научными проблемами того же Лема. Сегодняшние авторы – студенты, школьники – увлечены индивидуальными изысканиями, они строят очень субъективные сюрреалистические миры – миры на один рассказ. Критики говорят теперь о романтизме, сюрреализме, сказочных мотивах, влиянии восточной философии, о литературных амбициях, тяге к метафизике и религии.
В отличие от фантастики 1960-х, занимавшейся техникой, в противоположность указанному течению перелома 1970-х – 1980-х годов, показывавшему миры свихнувшиеся, но осязаемые, материальные, четко различимые, новая фантастика творит и новые духовные реальности, показывает такие метаморфозы миров и населяемых эти миры существ, в которых принимают участие ирреальные силы – добрые и злые. Это резкий поворот в сторону от когда-то само-собой разумевшейся ориентацию на науку.
4. Есть кое-что общее, что связывает обе указанные тенденции в творчестве авторов третьего и четвертого поколений. И те, и другие избегают оптимистически теплых тонов в описании цивилизаций или даже коллективов. В их произведениях нет ни позитивного рассмотрения, ни оптимистической тональности. И тут и там главными героями являются одиночки, заброшенные авторами во враждебные, непроницаемые для внешнего наблюдателя миры. В случае молодых авторов эта непроницаемость имеет материальную и моральную природу. В случае авторов постарше – политическую. И тут и там ничего не зиждется на законе, традиции, не заходит и речи о честной игре с известными и всеми одобренными правилами. Действительность меняется ежечасно. Она распадается так, что число π, характеризующее отношение длины окружности к ее диаметру, получает иное значение, чем известные нам 3,14. Или дождь смывает краску с мира, тот переворачивается вверх ногами и обретает черты кошмарного сна. Или в результате мести чужой расы, обиженной землянами, трещит по швам наше пространство-время и люди трансформируются в неких других существ. Вот по таким-то мирам и скитаются наши одинокие герои. Им очень неуютно, они лишены поддержки, вынуждены во всем полагаться только на самих себя, не уверены в том, наяву они переживают свои приключения или, может быть, во сне, сомневаются в своем и всего окружающего мира будущем… Грядущему критику придется докапываться до причины ориентации на такого героя. А может, это констатация факта? Или исповедь?
В это же время, в 1984 – 1985 годах, начинают во множестве появляться агрессивные и крикливые рассказы, авторы которых пытаются повторить и усилить схемы политической фантастики 1970-х годов. Только теперь они описывают крах общества с удовлетворением, с мазохизмом. В этих рассказах, бесстыдно эксплуатирующих простейшие схемы и сюжеты приключенческой и прочей развлекательной литературы, торжествует уверенность в том, что жестокость и вероломство – единственно разумные принципы в борьбе всех со всеми. Это нигилистическое течение почти не доходит до газет, журналов и книжных издательств, но обретает название – фантастика в стиле панк – и признание двадцатилетних, которые находят эти тексты в фэнзинах или читают в размноженных на пишущей машинке копиях.
Фантастика – литература, которая выступала когда-то в роли манифеста от имени всей цивилизации, служит теперь выражению частных взглядов. Нынешние авторы не ведут диалога с читателем, они выступают с монологом, написанным от имени одиночки. Ведь сегодня только одиночку, только частное лицо, только самого себя можно принимать в расчет, только самим собой можно поверять мир. Все остальное – либо абстракция, либо иллюзия, внушаемая с коварной целью. Хотя бы затем, чтобы схватить одиночку за горло.
5. Имена героев новейшей польской фантастики – не польские. Реалии – далекие, экзотические, американские, космические, очень часто почерпнутые из подсознания, сна. То, что больше всего смешит авторов нынешней научной фантастики в фантастике прежних лет, это как раз польские имена и фамилии, которые там попадаются. Сегодня ясно, что будущее – не по нашей части. Другие придумывают его за нас и без нас. В технике, людях, планах, великих замыслах, социальных прогнозах мы можем рассчитывать только на настоящее. Конвицкий с его «Малым апокалипсисом» -- экстравагантное исключение, шансов на польский роман о польском 2000-м годе никаких нет.
А на что есть? В 1936 году Парандовский написал «Небо в огне» -- роман о юноше, который перестал верить в Бога, прочитав Ренана. Можно ли представить себе написанный по аналогии роман о кризисе веры молодого марксиста, прочитавшего Аарона, Колаковского, Милоша, Безансона, Симону Вейль? Но можно писать о сомнениях и душевных терзаниях Снеера в Арголенде и Деогракиса на борту «Десятинога», о тенях во тьме, о смятении героя «Хелас III», обнаружившего, что он был орудием полицейской интриги. И то хорошо.
6. Фантастика сегодня? Это инструмент осторожного зондирования запасов воображения и духа. Несомненно, подручное средство для фиксации предчувствий, размышлений, результатов душевных исканий. Развлекательная литература -- тоже. Описания действительности мы в ней не найдем. Попыток научного проникновения в тайны мира – тоже. Карикатуры на современность, наполненные болью и ядом – найдем обязательно.
Я считаю, что это немало, хоть бы этого не потерять. Вопрос – как долго НФ будет функционировать в качестве языка духовной жизни? – это кроме всего прочего вопрос о прочности традиции. Традиция, однако, служила еще Свифту и, будучи достаточно гибкой, сейчас тоже на здоровье не жалуется. Опасность в другом. Можно трактовать фантастику, как автономное образование, развивающееся по собственным законам. Можно пытаться принудить ее к тому или иному, можно что-то в ней запретить. Принуждать и запрещать могут цензор, редактор, издатель. Но фантастика также может растлевать себя сама. Поэтика стиля панк – острая, истеричная, неприязненно относящаяся к правилам, с недоверчивым подозрением – к принципам и идеалам, может увести фантастику на ложный путь нигилизма. И художественного цинизма. Есть тому свидетельства в фэнзинной продукции, хотя не только в ней.
Я думаю, однако, что наибольшая опасность кроется в искусе коммерциализации. Эта тенденция снимает с фантастики тяжесть интеллектуальной и моральной миссии, превращает ее в средство зарабатывания денег и доставки развлечения. Вместо того чтобы творить, молодые авторы изобретают эффективные способы и методы давления на издателей. Измученные кризисным стрессом, деморализованные клонящимся к краху кино, общим упадком культуры и культуры труда в частности, а также низким уровнем публичных дискуссий (всем нам известны зловещие примеры полемик, направленных на уничтожение, а не убеждение противника), они, вместо того, чтобы подыскивать сильные аргументы, подсознательно начинают прибегать к аргументу силы. Сегодня молодой автор зачастую не говорит уже: вы должны издать мою книгу, потому что я написал ее хорошо и искренне. Нет, он цинично говорит: это написано плохо, ну так и что с того, ведь и похуже вещи издаются и даже премии получают. Конечным итогом такого отношения к писательскому труду является отречение от дидактической, художественной, морализаторской миссии литературы – вся философия писательского ремесла сводится к производству бестселлеров.
Пресса честно сообщает, что за последние годы из Польши выехали 20 000 молодых людей с высшим образованием. Сколько среди них было читателей настоящей, ищущей фантастики? И как в связи с этим должны снизиться тиражи? Альтернатива ясна –авторы или будут бороться с такой пагубной тенденцией, или, гонясь за барышами и жизненными благами, попытаются к ней приспособиться. Если большинство авторов выберет последнее, последствия могут быть весьма неприятными. От литературного и интеллектуального отрицания Лема (и действительности), которое, в общем-то, было естественным процессом, возможен переход к отрицанию литературной миссии жанра. А это может стать самоубийством фантастической литературы, лишь слегка растянутым во времени.
Март 1988 года.
цитировать
