И мы, и после нас...(заключение автора)
Витебск! В этом слове мне всегда слышится звон распахнутого в апреле окна.
Город прожил тысячу весен и тысячу зим — и только две зимы и две весны были и моими тоже. Но как ни коротко мое время, оно совпало с той порой ранней юности, с начальной порой ледолома, когда над человеком, словно второе солнце, встает все сразу — любовь, поэзия, мысль...
Может быть, поэтому я вновь возвращаюсь в Витебск. Мне доставляет неизъяснимое удовольствие ходить по его улицам, которые давно уже не те, что во времена моего отрочества! — следить за бесконечным и неизменным током реки. В Витебске мне все интересно: в одинаковой мере хочется знать, и как он меняется и в чем остается прежним? Такой уж это город. С ним не расстаются. Его не забывают.
Правда, кроме мостов, Старого и Нового, построенного в тридцатых годах, с которого мы, бывало, следили за ледоставом на Западной Двине, беззаботно размахивая школьными портфелями; кроме переулков и набережных, где отпечатались наши следы, в Витебске живет один очень дорогой для меня человек. Да и не для меня одной! Это Анна Григорьевна Блау, бывшая учительница математики в Десятой средней школе, женщина с жизнью по-своему не менее замечательной, чем у самых знаменитых людей.
Но мне хочется рассказать обо всем по порядку. В Витебске я жила и училась до войны в интернате для детей пограничников. Это был небольшой бодрый мирок. По утрам до завтрака мы строились на линейку в тесном коридоре. Дежурный отдавал рапорт начальнику — плотному здоровяку в гимнастерке, человеку, как я сейчас понимаю, еще очень молодому, которого и самого вся эта игра радовала не меньше, чем нас. Каждый день мы шли пс Старому мосту, через весь город к школе; там проходила половина нашего дня...
А потом была война.
Может, кто-нибудь еще помнит:
Пал город Витебск.
С болью горькой
Шли мы по берегам Двины.
Пал город Витебск...
Его махорку
Курили мы и до войны!..
До сих пор эта незамысловатая песенка сжимает горло.
...Но интернат оказался цел! В 1957 году я зашла, не доверяя собственным глазам, в соседний деревянный домишко, где жила какая-то старуха, сухая, ростом в клюку, здешняя сторожилка, и она сказала, не покидая порога, насупленно выглядывая из темноты сеней:
— Интернат пограничников? Дальше по набережной. Белый дом. Помню.
Я пошла по узкой обледенелой тропе — прежней улице — и вдруг увидала свой дом. Он стоял особняком, лбом к ветру, а у ног — белое покрывало Двины. День был солнечный, пахло недалекой весной; облачка, как мелкие льдины, плыли по небу.
Расположение входных дверей, лестница — все было то же. Только вход, который вел прежде в столовую, теперь украшался табличкой «Модельная лаборатория». Спальня же, разделенная нынче коридором, открывала два ряда дверей: здесь помещался местный Морской клуб.
Никто не взял меня за руку и не провел по этим ступеням. Я сама брела спотыкающимися ногами по пустому двору и только у забора увидала тонкое с зеленоватым стволом деревце — единственное, которое выросло на месте нашего сада! Того самого сада, что был свидетелем первых опытов моего сочинительства («Это в пене теснились у серого мола неуклюжие лодки причаливших строк...»), где валялся на траве, независимо задрав ноги, Сашка Здорный, и когда мимо про-
316
ходила Люба Макарова, он их смущенно и поспешно опускал, а когда я, то продолжал лежать не шевелясь, равнодушно поплевывая в сторону. У него было смуглое лицо и яркие, то бешеные, то веселые, глаза, горевшие избытком мальчишеской энергии. Он погиб в первые месяцы 1941 года.
Я ходила по городу, захлебываясь от слез, редкоредко узнавала старые дома, покрытые шрамами, и тогда трогала их руками, не в силах сдвинуться с места.
Школа наша тоже уцелела. На самом юру, на высоком берегу Двины, она стояла по-прежнему. Десятая школа. Случаются же такие чудеса!
Я спросила техничку тетю Фрузу, единственную, кто работал здесь с «довойны», заранее пугаясь ответа:
— А Анна Григорьевна?
Тетя Фруза ответила:
— Ее нет.— И, помедлив секунду, за которую я успела пережить всю гамму отчаяния и печали, добавила: — Она дома.
— Значит, жива?! В школе?!—закричала я.
— Завуч, как и раньше,— строго ответила техничка.
Первые годы, вернувшиеся на погорелище витебля-
не во что бы то ни стало хотели, чтобы все было «как прежде». Видя в зтом окончание лихолетья...
Анна Григорьевна прожила в Витебске больше полувека. Теперь, взрослой, я могла присмотреться к ней повнимательней. Ее сдержанность, которая казалась нам в детстве сухостью, обернулась доверием и уважением к каждому самому маленькому человеку. Несколько раз в письмах она обмолвилась мне с шутливой горечью:
«Моя болезнь — старость, от этого не поправляются». А я ведь в самом деле приготовилась увидеть согбенную старушку с той старческой покорностью, которая настигает даже самых гордых и независимых...
Помню, я долго искала ее дом. Витебск бурно стро-
317
ился, нумерация передвигалась, и поэтому, блуждая по дворам, стучась в чужие двери, я постепенно теряла в этих досадных помехах свое невольное сердцебиение при мысли, что увижу сейчас Анну Григорьевну, Аннушку, Дуньку-пилу, как мы ее тоже иногда называли (совершенно неизвестно, кстати, почему? Она не злоупотребляла нотациями). И вот я почти спокойно вошла в ее дверь. Лохматый подросток отомкнул, ни о чем не спрашивая, и крикнул в глубину узкого коридора, заставленного скарбом, мимо которого можно было протискиваться только боком.
— К вам пришли, Анна Григорьевна!
— Ученица? — спросил ее голос.
— Не-ет.
Я прошла, цепляясь полами шубы за ящики, приоткрыла из темноты дверь и невольно чуть не захлопнула ее вновь. Комната была маленькая, квадратная, с одним окном, плотно заставленная шкафами, с круглым столом посредине, с двумя самодельными кушетками из матрацев и тюфяков и с письменным столиком у окна. Книжная этажерка стояла уже под самыми дверями. В этой комнатке, в которой нельзя, казалось, повернуться двоим, было втиснуто сейчас по меньшей мере человек пятнадцать. Мальчишки, сопевшие в ватных пальто, девушки-десятиклассницы, обмотанные платками, плотно сидели вокруг стола или стояли у стен.
— Я, кажется, помешала? — пробормотала я, пятясь.
Анна Григорьевна узнала меня тотчас. Уже никого
не стесняясь, я уткнулась в ее щеку холодным от мороза лицом. Она болела, и ее пришли навестить ребята.
Честное слово! Это была совсем прежняя Анна Григорьевна, и меня взяла оторопь. Я сидела перед ней смирно, сложив руки на коленях, отвечала на вопросы,— и какое это было удивительное счастливое чувство, что, вот какими бы мы ни стали взрослыми, всегда
318
обязаны держать ответ перед этой женщиной, нашей учительницей. Пусть весь мир перевернется—Анна Григорьевна остается прежней!
Чем дольше я приглядывалась к ней, тем больше убеждалась, что она сохранила все обаяние и превосходство над нами. Я очень скоро перестала замечать, как она постарела. Мы ходили по школьному коридору, когда за всеми классными дЁерями шли уроки, и из окна она показывала на окрестности.
— Вот эту старую коробку вы узнаете? Восстановили. А тот дом совсем новый. Здесь были склады, теперь пустырь. А наш школьный сад, разве вы ничего не замечаете? Это же все насадили после войны. Один только куст можжевельника прежний. Я часто прохожу мимо него и здороваюсь.
Под тихим снежком мы подошли к можжевельнику. Сучья у него были черные, корявые, железной крепости. А рядом стояли березы — высокие настоящие деревья, которые успели вырасти с тех пор.
Анна Григорьевна вернулась тотчас, как освободили Витебск.
— Куда вы спешите? — урезонивали ее.— В развалины!
— А вы думаете, что я должна вернуться, когда Витебск построят без меня?
С обоими сыновьями (старший Владимир давно уже инженер, работает на витебском заводе «Коминтерн», младший Юрий медик, известен в области хирургии сердца) она вышла из поезда и не знала, куда идти: города не было. И все-таки в блиндажах, в землянках, среди руин возобновлялась жизнь. Оказалось даже, что Десятая школа уже укомплектована кадрами, и Анну Григорьевну послали в другую.
— Я вышла из гороно и не понимала, как смогу жить без своей школы. Словно второй раз должна была уходить из Витебска...
319
Но скоро она, конечно, вернулась туда. Была директором, потом, как и прежде, завучем.
Для меня наша школа оставалась, в общем, такой, как я ее помнила с детства. Разве только коридоры кажутся поуже да стены потемнее. А для Анны Григорьевны она стала изумительна и прекрасна! Ведь она-то знала ее, когда окна были заложены кирпичами с крошечными отверстиями для воздуха, а те, что застеклены, представляли из себя сплошную мозаику из осколков. Когда в каждом классе ставили печки-времянки и ребята, приходя часов в шесть утра, пока печи еще топились, при их красном меркнущем свете готовили уроки. Лампы не оказалось ни одной на все три этажа.
— Что было здесь при немцах? — спросила я.
В кочевом детстве у меня не было определенного дома. Домом стала эта школа, где я проучилась два года, подряд, и я содрогнулась при внезапном остром ощущении гнева и боли, когда представила, кто ходил по ее полам и лестницам, чьи плевки остались на стенах.
— Казармы какие-то,— ответила Анна Григорьевна несколько рассеянно.—А из нижнего этажа они устроили конюшню.
— Конюшню? Господи, как в дешевых агитках!
— Но это было на самом деле, девочка.
— Да... было.
Не знаю, или мы так добродушны по натуре, или просто забывчивы, но ведь многое уже стало стираться из сердца, словно и не мы все это переживали. А разве мы имеем право забывать?
Ах, Родина!
Горячей кровью
Напоен каждый лист цветка.
И что сравнить с такой любовью?
Она ль к тебе не велика?!
И сколько ярких глаз потухло,
И сколько выела слеза,
Чтоб были радостны и сухи
Прекрасные твои глаза!
320
Стихи эти писались за проволокой фашистского концлагеря, а Витебск еще не был вовсе освобожден.
...Не знаю, много ли учеников Анны Григорьевны стали математиками? Я им не стала. Фира Систрина тоже: она юрист. Борис Мельцин был офицером, теперь гидростроитель, укрепляет берега Крыма. Толя Павлинов техник-рентгенолог в Донбассе. Вера Наместнико-ва врач, живет, как и прежде, в Витебске. Надежда Че-чина доктор наук, профессор Ленинградского университета.
Когда в былые времена Анна Григорьевна отчитывалась перед избирателями как депутат областного Совета, то в любом зале — на фабрике или в школе — сидели те, кого она учила. Что-то она нам переложила такое в душу, кроме алгебраических формул, что не забывается до сих пор. Вся ее жизнь была перед нашими глазами. В детстве мы еще не очень вдумывались в то, кто она и что. Нам казалось естественным, что Анна Григорьевна постоянный член и председатель всяческих комиссий, делегат, депутат... Что к ней приходят взрослые, советуются, ищут помощи. Она была нашей учительницей, а следовательно, в нашем понимании — самым полномочным представителем Советской власти! И лишь потом, уже повзрослев, потеряв ее на долгие годы, разметанные войной по дальним дорогам, мы стали понимать, что дело не в том, какие звания она носила, а в том, чем она наполняла свою работу.
После войны она жила в школе со своими сыновьями в двух смежных комнатах. Не таких уж и больших, не таких и удобных. Но когда сыновья на время разъехались, даже и это короткое время она не сочла себя вправе занимать «лишнюю площадь». Пошла в горсовет, сказала:
—Обменяйте.
— Вы делаете глупость,— предупредили доброжелатели.
321
Она обиделась, удивилась, вспыхнула, но решения не изменила. Так в 1957 году я ее и застала в единственной комнатке вместе с семьей: женатым Владимиром с двумя дочками (обе сейчас кончают институты; старшая собирается работать на том же заводе «Коминтерн», что и ее родители).
Писатель оставляет после себя книги. Изобретатель и конструктор — машины. Колхозник — засеянные поля. У школьного учителя есть лишь его ученики. Его богатство преходяще и... нетленно! Он вносит в мир еще одну каплю добра.
Бывший ученик написал Анне Григорьевне с фронта чудесное и совсем мальчишеское письмо. Он рассказал о споре с другими солдатами на тему: чей город лучше? «Мне удалось доказать, что наш. Во-первых, у нас было много театров. Во-вторых, Двина, которой нет ни у кого. А в-третьих, математику нам преподавали Вы».
* * *
Я хожу по улицам с чувством странной раздвоенности: живу сейчас как бы двумя жизнями — своей собственной и жизнью города, пока она протекала без меня.
Секретарь горкома партии Валентин Васильевич Михельсон — местный уроженец, сорокалетний подвижной человек с ястребиным лицом и седой шевелюрой — сказал мне, что в боях за Витебск погибло двести пятьдесят тысяч человек. И я тотчас вижу — воочию вижу! — все население теперешнего города бездыханным, с кровавыми ранами на груди, упавшим кто где стоял, неловко подогнув ноги и откинув головы. Потому что эта цифра приблизительно и равна современному количеству жителей. Каждого из нас кто-то заслонил своим телом, за каждого погиб другой человек. Вот цена этому городу! Она высока.
322
■— Когда Витебск освободили, в нем оставалось сто восемнадцать жителей и тридцать два дерева,— продолжает Михельсон.
Мы сидим с ним в его кабинете; за окнами пышная листва, повсюду многоэтажные дома. А я переношусь в далекий август сорок пятого года, когда в Витебск церемониальным маршем вошла на постой, проявившая себя в многочисленных боях за Родину, награжденная орденами Суворова и Кутузова часть, где служил майор Ойстрах. Его глазами я снова вижу груды камня, обрушенные стены, заросшие дикой травой пустыри и жителей, стоявших по обочинам...
— Сто? Не знаю. Даже спустя год их, казалось, можно было пересчитать по пальцам!
Исаак Семенович Ойстрах, прошагав от Сталинграда до Эльбы, навсегда остался в Витебске. Он один из тех, кто восстанавливал и строил Витебск. Со временем его Пятое строительное управление превратилось в более крупное объединение. Это он выбросил лозунг: «Каждый мужчина в Витебске должен овладеть топором и лопатой!» Увы, никакой другой механизации тогда не было. Завалы разбирали по кирпичику — женскими руками. Погнутые балки распрямляли и снова укладывали в перекрытия. Пока сумели смонтировать первые две бетономешалки, даже бетон готовили в яме лопатой, а щебень дробили вручную.
Так восстанавливался ковровый комбинат, трикотажная фабрика, шелкоткацкая, станкостроительные заводы «Коминтерн» и имени Кирова...
— Иногда казалось, что легче было бы выстроить город на новом месте... Знаете, какая была тогда самая ценная премия? Банка концентрата. У меня существовал особый фонд помимо карточек, и я выдавал время от времени то одному, то другому, чтоб поддержать. Откуда-брали стройматериалы? Какой был транспорт? Транспорт — лошади и трофейные автомашины с ма-
323
лым количеством бензина и без запчастей. А за материалами отправлялись сами в лес, валили деревья, сплавляли их по Двине и даже на доски пилили поначалу прадедовским способом: вручную, длинной пилой.
Что только не повидал на своем веку Ойстрах!
Мне рассказалр! про него случай почти анекдотический, но тем не менее подлинный, относящийся, правда, уже к более поздним временам. За какие-то упущения рассерженный заместитель министра хотел чуть ли не уволить его. Тогда поднялся взволнованный витеблянин, который присутствовал на «разносе», и сказал: «Как же можно увольнять Ойстраха! Он ведь живая история восстановления Витебска!» Аргумент был неожиданный, хотя и не лишенный особой логики. Заместитель министра задумался и вынес решение: Ойстрах остается на месте, а выговор получает... его защитник.
Не могу сказать, что я мысленно спешила перевернуть давние страницы: они дороги не только как часть витебской исторической хроники, но и как куски нашей собственной жизни.
Это тогда, пешком из деревни за восемьдесят километров, шел к городу упрямый подросток Толя Анихи-мовский. Ему нужно было учиться, начинать свою судьбу. А Витебску нужно было восстать из боли и пепла, задышать заводскими трубами, на месте обугленных пней поднять зеленые ладошки саженцев. Они нуждались друг в друге — город и человек. Чему же тут удивляться, что их дружба оказалась столь крепкой, длиною целую человеческую жизнь?
Не все, кто населяют сейчас город, урожденные витьбичи. Многие пришельцы из далеких мест попали в разное время и по несхожим причинам. Но затем начинал уже, видимо, действовать закон, открытый Маяковским, что «землю, которую отвоевал и полуживую вынянчил», бросить нельзя.
324
(Кстати, Маяковский бывал в Витебске, и говорят, что именно к витебскому достославному пивному заводу относится его сатира на «пиво и раки имени Бебеля».)
Супруги Даниловы, архитекторы, о которых мне сказали, что они вдвоем сделали для города больше, чем целое учреждение, к моменту витебского тысячелетия прожили здесь уже двадцать три года. Виталий Александрович по рождению ивановский, а Александра Юрьевна полтавчанка. С дипломами в руках они появились в один прекрасный день посреди пустырей и каменных развалин, именовавшихся тогда Витебском, и не струсили, не ретировались, а впряглись в работу, оказывая поистине скорую помощь страждущему городу.
Сознаюсь, во времена оспенного поветрия «пятиэтажек», которыми в тяжелой форме переболели все наши грады и веси от Архангельска до Владивостока, занятие архитектора представлялось мне туманным, если не никчемным. В самом деле! Раз существует не только однообразный набор кубиков-панелей, но и одинаковое для всех предписание, как их громоздить друг на друга — к чему зодчие? Их роль становится сродни переписчику бумаг, а не летописцу каменной истории.
Следы оспинок видны и в Витебске. Проспект Фрунзе, который продолжает за мостом выпрямленную послевоенной застройки вокзальную магистраль, открывается именно таким рядом довременно обветшавших и унылых зданий.
Витебск расположен как бы по крестовине: вдоль Двины и поперек нее, через оба близко расположенных моста. Нигде диаметр не превышает пятнадцати километров, хотя для среднего города, каким он пока является, в этом есть, вероятно, уже некоторая растянутость. Я обмолвилась словом «пока» не случайно: Витебск богат разнообразной расширяющейся про-
325
мышленностью; он не может не расти и, скорее всего, перекроет тот двойной объем населения (против теперешнего), который предрекает ему генплан к двухтысячному году.
Еще Лажечников сетовал на «плоскость» общего витебского вида. Сейчас, когда город лишился памятников старого зодчества, когда колокольни разрушены, а на их местах либо площади, либо коробочные здания — эта плоскость усугубилась. Единственными силуэтами остались башенка бывшей ратуши да серые громады элеваторов. Глаз ищет на чем остановиться и не находит. А, между тем, рельеф с прихотливой петлей Двины, с высокими прекрасными берегами, со взгорьями и спусками очень благодарен для градостроительства!
Это мне сказала и Александра Юрьевна Данилова, после того, как, поколесив по незастроенным проспектам и боковым улочкам, где через заборы перевешиваются отягощенные плодами яблони, мы взобрались на Юрьеву горку.
Половина города открылась перед нами! Мы зачарованно стояли на упругом ветру под покровом широченного расцвеченного облаками неба, среди бурьяна, который по обочине тропы принимал гигантские размеры, а дома под ногами, напротив, становились маленькими и будто рисованными. Цвет и силуэт отсюда были особенно важны, зрительно определяя город.
— Вон то здание, в красном цвете, было намного красивее. Кирпич оштукатурили, и оно потерялось среди остальных!
— Но кто, кто та последняя инстанция, которая определяет эстетику? Строительное управление? Инженер? Заказчик?
— Нет, архитектор. Просто он не осмелился настоять на своем.
Мы продолжаем стоять у крутого склона, нам как-то трудно уйти отсюда. Взгляд еще не насытился про-
326
стором, уши — звоном ветра, ноздри — пронзительными запахами вольно растущих трав.
— Жилые здания мы здесь не проектируем, слишком ветрено,— говорит Александра Юрьевна. Глаза ее с азартной жадностью блуждают по сторонам.— Но ах, какое богатое место!
Мне тоже кажется, что здесь прямо-таки просится круглый павильон со стеклянными стенами на все стороны, балюстрада вдоль смотровой площадки. Даже какой-нибудь величественный памятник; бронзовая фигура древнего зиждителя Витебска или Доватор на коне. Помнится, я видела в архитектурных мастерских проект трех летящих коней, как бы возносящихся друг над другом.
— А по склону можно создать ансамбль ступенчатых домов! — продолжает она.— Поставить их или традиционно вдоль террас или же поперек, с оригинальным решением лестниц, переходов, крыш, двориков.
Ее темные глаза разгораются все ярче.
— Человек любит реку, небо. Ему хочется видеть все это перед собою постоянно!
И вдруг спохватывается.
— Но пока у нас нет даже заказа на Юрьеву горку,
Мы нехотя спускаемся. Навстречу в гору плетется
старик с коромыслом — вода сюда не проведена.
Витебск все еще сохраняет облик большой строительной площадки, многое в нем намечено пунктиром. Завод радиодеталей, например, расположен по той, пока еще пустынной, магистрали, которая продолжает проспект Фрунзе. Здание веселое, нарядное, на холме. От входа сбегает широкими ступенями инкрустированная цветной плиткой лестница. Но ведет она... в болотце, через которое наспех переброшены к трамваю деревянные мостки. Улицы нет, она «не оформлена», как выражаются архитекторы.
Строительство в городе идет по всем четырем сто-
327
ронам света (мы проезжали магазины с символическими названиями: «Восток», «Северный», «Южный»...). Но любимым микрорайоном, как мне показалось, стал именно южный. Это — городок в городе. С лужайками между поставленными под разным углом домами, с асфальтовыми проездами и даже каменными вазами на перекрестках, из которых низвергается поток цветущих розовых петуний. В этом микрорайоне построена прекрасная школа с актовым залом и плавательным бассейном (последний — детище неуемной энергии и настырного упорства секретаря горкома. Воздвигался бассейн чуть ли не методом народной стройки, как мне рассказывали).
— Мы с вами по-разному смотрим на город,— досадливо сказала Данилова.— Вы видите то, что есть сегодня, а я знаю, что будет после, что должно стать. Проспект Черняховского строился двадцать лет назад, и до сих пор до него не доходят руки, а все эти типовые дома можно украсить, придать им индивидуальный облик при некоторых затратах. На этом вот пустыре мне видится многоэтажная гостиница, она отлично впишется в береговой рельеф! Или район реки Лучесы. Там нужна плотина, оборудованный зеленый островок отдыха с рестораном. Каждый район должен иметь свое лицо, этим и создается стиль города.
— А пока?
— Пока от последней трамвайной остановки надо идти до луческого леса четыре километра. И все-таки на наших буквально глазах трамвайные линии подползают все ближе и ближе.
— Вы не считаете трамвай старомодным?
— Вовсе нет! Троллейбус, по-моему, просто большой сарай, который сам постоянно запинается на остановках и другим мешает. А трамвай подвижный, дешевый и вместительный вид транспорта.
Я открыла было рот, но промолчала.
328
Мы въехали в десятикилометровый тупик улицы Горького.
Кстати, почему именно Горького? Это заводской район; иногда даже представляется, что корпусов здесь больше, чем жилых домов. Любое название — Индустриальная, Фабричная — гораздо больше по смыслу подходило бы этой улице. Так и Гончарную переименовали в Герцена. Правда, гончары здесь больше не проживают, но ведь и Александр Иванович Герцен никогда не жил! В названиях следует хранить либо намеки на историю города, либо приурочивать переименование к какому-то памятному событию, которое также становится вехой. В именах, мне кажется, лучше отдавать предпочтение памяти лиц, так или иначе связанных с местной жизнью. Тогда и Иван Иванович Лажечников мог бы претендовать на свой переулок! А уж Семен Крылов, самый активный из героев октябрьских дней в Витебске, не нанеся тем обиды прославленному однофамильцу, вполне мог бы украсить своим именем дощечку на угловом доме! Тем более что в записках композитора Юдина прямо указано, что в двадцатых годах улица носила имя Семена Крылова, а не баснописца Крылова...
Вообще, узнавание в новом старого — момент не только познавательный, но и эмоциональный. Я помню, как долго и безуспешно разыскивали мы по всему городу с Михаилом Степановичем Рыбкиным — энтузиастом-краеведом и моим неизменным консультантом— гарнизонную гауптвахту, на которой сидел заключенный накануне Октябрьского переворота Семен Крылов. Начальник архива высказал предположение, не находилась ли она при городской тюрьме? Или в задних помещениях у коменданта города? После размышлений оба варианта были нами отвергнуты. А, между тем, мне просто необходимо было узнать, по каким улицам спешил Крылов, после своего освобождения, в Ла-
329
тышский клуб? И ч*го он видел из окон в долгие недели тюремного заточения? Разный пейзаж навевает разные мысли.
Однажды поутру в гостиницу позвонил Рывкин.
— Я нашел! — раздался из мембраны его взволно-ванно-восторженный голос.— Нашел человека, который знает, где была эта чертова гауптвахта. Он в детстве жил рядом.
И когда благообразный, розоволицый, чрезвычайно моложавый Валентин Карлович Зейлерт в надвинутом на лоб берете привел нас со стороны Нового моста на набережную в Задвинье и начал обстоятельно описывать дом за домом — как существующие, так и исчезнувшие,— я ощутила нарастающее сердцебиение: мы приближались к моему интернату.
— Погодите! Не говорите больше ничего. Это он? — и обеими раскинутыми руками обхватила обшарпанный кирпичный угол.
— Разумеется,— сказал несколько шокированный Зейлерт.— Этот дом по традиции всегда связан с армией. Сейчас здесь Морской клуб...
Но я его не слушала. Вся витебская история вдруг озарилась для меня как бы сильнейшей внутренней вспышкой. Тотсамыйдом. Значит, значит... что же именно значит? О, очень многое! И то, что мы с Крыловым, хоть и в разное время, смотрели из одних и тех же окон, засыпали под одной и той же крышей. И то, что между мною и им,— а также между мною и Лажечниковым, мною и неудачливым Барклаем, мною и хмурым Ольгердом, мною и победоносным Невским и так-далее, и так далее, вплоть до безвестного витьбича Братилы,— что между ними и мною протянулась живая ниточка. Моя собственная биография малой песчинкой тоже легла в историю этого города. И меня, как и их, нельзя из нее вычеркнуть. Я приобщилась к глубинному ощущению прошедшего тысячелетия.
830
Но вернемся к сегодняшнему дню.
Итак, мы проехали взад и вперед улицу Горького, плетясь в пыльном хвосте фабричных грузовиков, которые развозили свою продукцию кружным неудобным путем, и еще раз мысленно поторопили строителей — мост необходим району, как воздух!
— А вот эту улицу,— сказала вдруг Александра Юрьевна,— я, конечно, сама не заасфальтировала, но, как депутат областного Совета, приложила к тому немало усилий.
Скромная гордость прозвучала в ее тоне. Однако, когда я переспросила название улицы, потому что не разглядела табличку, она не захотела ее назвать, видимо, смутившись.
Сейчас Даниловы увлекаются так называемой структурной архитектурой: зданиями без строгой симметрии.
— Здание должно формироваться, как живой организм, пластично,— говорил Виталий Александрович, когда мы втроем поздно вечером шли через Старый мост.— Вам понятен наш специфический язык?
Я с готовностью смотрела в его мягкое, слегка ироническое лицо. Во мне до сих пор жива наивная вера, что поймешь, когда потрогаешь.
— Нет,— виновато отозвалась.— Не очень.
Тогда они напомнили мне проект большого зрелищного комплекса с несколькими залами, который готовятся возвести в городском саду над Витьбой, взамен жалкого летнего кинотеатрика. Много каких-то пологих переходов, уступчатых крыш, распахнутых лестниц — по крайней мере мне так вспоминалось это теперь. Нечто от неровностей зубцов леса и кустарников или от живого сообщества коралловых ветвей.
— Поняла! — воскликнула я радостно.— Кажется, в самом деле что-то поняла! Кубики остаются те же, но расставляем мы их по-разному?
Данилов кивнул.
331
— Нужен излом, всплеск. Без этого нет современного зодчества,— сказала Александра Юрьевна, поясняя слова жестом: вскинула и уронила ладонь.
Мы перешли мост над дегтярной Двиной, в которой отражались прищуренные глаза фонарей, и вступили на улицу Кирова, ведущую к вокзалу. Как жаль, что ныне вывелось обыкновение прибивать табличку с фамилией зодчих: ведь эта улица целиком создана Даниловыми.
Мысль, взволновавшая меня.
— Вы любите Витебск? — неожиданно спросила я их.
Они ответили:
— Очень!
# * *
В Витебске настала пора юбилеев! Городу тысяча лет, а городскому трамваю — семьдесят пять. Это не так мало; он проложен одним из первых в России, после Киева и Нижнего Новгорода, в том же году, что курский и екатеринославский.
Сейчас трудно установить, почему именно в Витебск слетелись, как шмели на лакомый плод, бельгийские концессионеры? Чем привлек их обычный губернский город, его извилистые улицы, мощенные булыжником?
Трамвайные бельгийские мессии вовсе не помнили, конечно, о том, что за пятнадцать еще лет до их коммерческой инициативы первую модель движущегося электрического вагона создал русский военный инженер Федор Апполонович Пироцкий. Как и многие другие изобретения в царской России, оно не пробило себе дороги и осталось лишь в архиве опечаленного изобретателя.
Зато удачливый чужестранец Фернандо Гильон подписал в феврале 1896 года официальный договор, в котором говорилось, что он. «обязуется на свой страх и риск устроить в городе Витебске электрическую желез-
332
ную с верхними проводами дорогу с подвижным составом и всеми к ней принадлежностями, причем им должны быть приняты меры к обеспечению безопасности публики».
Не вина Гильона, что взятая им сорокалетняя концессия просуществовала едва половинный срок: революции никогда не входят в расчет капиталистов!
Но в 1896 году небо над Россией, хотя и пасмурное, не предвещало столь сокрушительной грозы, и бельгиец проявлял энергию беспрепятственно. У вдовы Веревкиной был куплен земельный участок в конце За-дуновской улицы и возведены мастерские, а также, несколько поодаль, небольшая электростанция — та самая, где спустя четверть века, в мае 1923 года, Владимир Ильич Ленин будет зачислен в штат почетным машинистом!
Пока же, в июне 1898 года, под звуки специально заказанного «трамвай-марша» бельгиец с декоративным радушием пожимал руку только что закончившему трамвайные курсы Кузьме Цимлякову и вручил ему десятицелковик. А затем цветной открытый вагончик с навесом, под отчаянный аккомпанемент звонков и дребезжания, пустился в свой первый пятикилометровый рейс. Эра трамвайного движения в Витебске началась.
Дальнейшие отношения бельгийского предпринимателя и витебских трамвайщиков складывались не столь идиллически: в 1905 году возник профсоюз, который уже пытался защищать работников от безудержной эксплуатации Гильона и кампании. А что эксплуатировали безжалостно, достаточно одного-единственного факта в подтверждение: профсоюз требовал, чтоб рабочий день ограничивался... шестнадцатью часами в сутки! По скольку же работали витебские трамвайщики до этого?!
Раннее холодное ноябрьское утро 1917 года, когда по
ззз
темным улицам к депо стекались торопящиеся мужчины и женщины, чтобы начать однообразно-изнуряю-щую смену, вдруг повернуло всю их дальнейшую жизнь по-новому. Чей-то голос ломко и радостно прокричал: «Временное правительство свергнуто! Власть перешла в руки большевиков, в руки народа!» Ошеломленное молчание прервали звуки «Интернационала», запела кондуктор Сергеева. Все подхватили... Так вспоминает теперь те далекие времена Иоганна Ивановна Кейв, ветеран витебского трамвая.
Не помню, имела ли я уже случай сказать, что ви-тебляие очень любят свой город? Слово «очень» не носит поверхностного всеобщего характера, оно выражает превосходную степень в первоначальном и буквальном смысле. Витьбичи неохотно расстаются с берегами Витьбы и спешат вернуться к ним при первой возможности, а разлученные с городом надолго тоскуют по нему.
Художник Шагал, проживший всю жизнь в Париже, решил навестить родину уже в очень преклонных годах, но в Витебск он не приехал: и через пятьдесят лет маэстро боялся, что волнение убьет его! Его муза все эти годы оставалась витеблянкой; он изображал ее в виде фигуры, летящей плашмя над городом, с волшебной флейтой у губ и одним разверстым на поллица вещим оком... Этот образ трубача, то ли с пастушеской дудкой, то ли с сигнальным горном, рано возникает в его полотнах, и поначалу более всего был похож на конного красногвардейца, трубящего сбор в алой рубахе и под алым флагом, тучей занавесившим полнеба. А исполинская лошадь ставит копыта между кривыми витебскими домишками... Художник дышал тогда воздухом революционной Родины, впитывал всеми порами ее грядущее, и на его полотнах играло разливанное море цвета! Даже увлекаясь кубизмом, перекашивая изломами глиняный кувшин и зажженную керосиновую
334
лампу, он обливает эти предметы радостным багрянцем, словно смотрит на сказочный в своей убогости натюрморт через красное стеклышко. Стихия лубка, стихия уличных вывесок сильна в любой его вещи. Шагал уехал, но глаза его оставались в Витебске. Он продолжал видеть все то же — окраинные переулки, снежную Двину, мосты, соборы. Только живой образ трубача все больше трансформировался в бесплотного ангела, а му-жичок-раскоряка с дремучей бородой, квадратно вскинувший руки с поднятым кверху барским особняком — словно пнем, вырванным из пашни! — и надписью «Война дворцам» между луговыми цветами, из реального белорусского крестьянина превращался в нечто отстра-ненно-библийское. Город двигался вперед; художник оставался в прошлом. Вся энергия его таланта уходила на битву призрачных образов, а ведь силен он был именно земным ощущением мира, пониманием его трагедии и его юмора! «Сегодня, когда я изображаю распятие в окружении религиозных сцен, я испытываю почти то же ощущение, как при драке кричащих людей»,— говорил он сам.
Человеческой жизни суждено тускнеть и теряться в движении времен. Но как хорошо, если, подобно лесу, рядом со старыми корнями поднимаются побеги!..
Я думала обо всем этом, рассматривая стеклянные витринки в небольшом музее при Управлении витебского трамвая.
Это было 27 июля, день юбилея, и хранитель музея словно от сердца отрывал бархатное почетное знамя, которое должно было сегодня фигурировать на торжественном заседании. Его временное изъятие разрушало, по словам растроенного энтузиаста, всю экспозицию. Было ясно, что он может растянуть экскурсию по од-ной-единственной и не такой уж обширной комнате с двух часов до двух суток и я просто лично обижаю его, не согласившись,., . _
заз
Люди, скачущие верхом на любимом коньке, всегда вызывают у меня глубокое восхищение. Несмотря на неуживчивость и колючесть характеров, они трогательны и бескорыстны. От них исходят флюиды счастья. Потому что, разве это не счастье, отдавать жизнь тому, что любишь? Но еще большим счастьем, более полным и неизменным, одарит тебя судьба, если дело, которое ты делаешь, нужно твоей родине, сообществу единомышленников, тем, с кем, подобно слабому ростку, ты одновременно поднялся к жизни, пробудился к бытию. И вот вы все уже стоите густой порослью, а затем и мощным лесом. Ты живешь не один, ты исповедуешь общие с другими идеи — и признаешь их настолько справедливыми, чтобы посвятить им всю жизнь! Человек счастлив потому, что нужен родине, а она нужна ему.
Этого главного счастья лишил себя удачливый художник Марк Шагал, по рождению витеблянин. И нам его жалко.
Исконная привязанность витьбичей к городу, их верность, их однолюбство распространяются и на выбранные профессии. Начиная с конца прошлого века в списках витебских трамвайщиков повторяются те же самые фамилии; Нестеровичи, Цимляковы, Саковичи... Смена отцов, детей и внуков происходит с мудрой неизменностью движения времен года.
Помню, как на юбилейном заседании в президиуме сидел крошечный тщедушный старичок со слезящимися глазами по фамилии Китаевский. Когда в докладе мелькнули слова: «колея была узенькая, вагоны маленькие» — он быстро закивал головой:
— Да, да. Узенькие, маленькие... Помню, помню...
Его выцветший взгляд в эти минуты устремлялся
в глубь минувшего.
— Ты сколько работаешь на трамвае? —спрашивает он свою соседку Марию Даньченко^ которой только что
336
вручили почетную грамоту, и ее впалые щеки еще ярко пламенели от волнения.
— Двадцать шесть лет,— отвечает она рассеянно.
— Так, так.
И не понять: одобряет или сетует, что маловато? С высоты его возраста, его памяти — памяти рабочих узловатых рук — это и впрямь немного.
— Когда первый трамвай после войны пустили, ехал и я в нем. Ночью вышли. И молоты с собою везли: заметим вывороченный булыжник, останавливаемся, бьем молотами, вбиваем в мостовую. Так всю ночь.проработа ли. Утром люди из домов выходят, видят: трамвай идет! Первый! Кто плачет, кто крестится... А ты не знаешь, ты молода.
Даньченко не возражает, хотя она пришла на трамвай еще в 1948 году.
С Марией Генриховной Даньченко я была немного знакома: нынче днем проехала с нею весь маршрут по Марковщине и даже постояла за ее спиною в водительской кабине.
Это удивительно, но город из стеклянной будки вагоновожатого предстает совсем другим! Просторным, стремительным. Ни толчеи, ни лишних остановок. Ритм размерен и графически строг. Рельсы весело змеятся. В лужах отражаются, как любопытные глаза, бегущие окна домов. Иногда чувствуешь себя, будто в самолете: много неба, много ветра, быстрое движение. Да и сама Мария под стать этой легкости: она нервно-подвижная сухощавая женщина в цветастой кофточке. Только руки ее на рычагах неожиданно спокойны и крепки. Я не перестаю удивляться этому контрасту.
— Наша работа требует внимания,— просто объясняет она.— Вошел в трамвай и забудь все, что осталось за плечами. Будто и нет у тебя никакой другой жизни, кроме него. Некоторые за один год хотят стать царями, а так нельзя! Я вот работаю двадцать шесть
337
лет, премии получаю, вижу внимание от своей организации. А иногда и не получаю премий. Так что? Работа тоже сама по себе награда. Если все ладится, люди мною довольны — что мне еще надо?
О муже она говорит удивленно-весело: был всю жизнь мастером на трикотажной фабрике, а теперь вдруг захотел учиться, кончил курсы газосварщиков («И, представьте, все на пятерки! Он у меня такой: седой, а... молодой!»). Как каждая мать, Мария беспокоится и о выпускнице-дочери: та собралась поступать в юридический институт в Ленинграде, сдаст или нет? Я чувствую, что вопреки логике ей хочется, чтоб дочь вернулась обратно и работала рядом с нею. Институт это хорошо, но она не считает и свой трамвай занятием второго сорта.
Витебские трамвайщики гордые люди, я это уже заметила. За ними стоит многолетняя традиция... Город просто невозможно представить без трамвая! В желтокрасных торопящихся вагонах есть что-то неизменно надежное, работящее, даже поэтическое. Недаром и я сама, пытаясь воскресить во время войны образ далекого Витебска, видела, как
Над невидимой водой
Бегают трамваи.
Электрической звездой
Подмигнут и тают.
Образ реки и образ бегущего над нею по мосту вагона сливался в моем представлении в общую мирную пленительную картину...
Не хочется обижать витебский автобусный парк, но он плохая подмога трамваю: автобусы ходят редко, набиты битком и выматывают душу, как малое суденышко в морскую зыбь.
Младший брат троллейбус ожидается витьбичана-ми, напротив, с любопытством. Все, конечно, многократ-
338
но пользовались им в других городах, но — славны бубны за горами! — как-то поведет он себя в Витебске? Какие маршруты заменит, какие дополнит?
И, прежде чем распроститься с этой темой, я хочу упомянуть добрым словом еще одного человека, имеющего прямое отношение к витебскому трамваю, ибо он его начальник — Григория Александровича Карна-чова.
Своей низкорослой щуплой фигурой он чем-то схож с тем старцем, который восседал в юбилейном президиуме, хотя у него в его шестьдесят лет в густой шевелюре седины вовсе не видно, а многочисленные морщинки на лбу и щеках так подвижны, так энергичны, что и не старят вовсе, а скорее молодят — бывают же такие лица!
И он ветеран витебского трамвая, и он прошел много должностей, пока стал начальником, но я не о биографии — я о доброй славе, которую он снискал среди людей. Ведь не так просто среди вороха ежедневных служебных дрязг и неизбежных производственных неполадок сохранить всю открытость души, всю прыткую неутомимость двадцати летних! И неспроста, нет, неспроста награждается человек такими чистосердечными, словно обрадованными рукоплесканиями, едва называют его фамилию, чтобы вручить почетный знак. А уж он-то сам как был непритворно рад! Как крепко обнял за шею, слегка подпрыгнув, секретаря горкома; как заблистали растроганными слезами его глаза! И весь зал — сослуживцы, товарищи — потянулись к нему с такими же счастливо улыбающимися лицами, устремили на сцену растроганные взгляды.
Знаете, что мне рассказывали о Карначове? Что он с пяти часов утра уже в парке. Что зимою, после снегопада, первый хватает лопату, чтобы разгребать пути. А если где затор, то бежит к вагону и сам берется за рычаги. «Человек моторной силы!» — сказал о нем с ве-
339
селым изумлением один трамвайщик. И, пожалуй, ничего больше и не надо прибавлять к этим уважительнолестным словам!
***
Все мои здешние маршруты невольно начинаются от детства. Тут уж ничего не поделать. Правда, не только моего, но и детства самого города.
Во времена княгини Ольги на правом берегу Двины был лишь «бор велик». В одиннадцатом веке при отважном ведуне Всеславе в Задвиньи уже существовала слобода Русь. Скорее всего так именовали поселение торговых киевских гостей, историки не пришли к определенному выводу. По соседству с Русью начали обосновываться лодейные мастера, тогдашние судостроители. От Видбеска, города на холме, их отделяла широкая река, через которую существовал лодочный перевоз, и слабожане переправлялись, наверно, не так уж часто, больше по рыночным или производственным делам.
К девятнадцатому веку правобережье застроилось не менее тесно, чем левый берег. А в начале двадцатого, с первых месяцев империалистической войны, между улицами Госпитальной и Канатной — совсем близко от моего интерната, тогда еще гарнизонной гауптвахты,— возникла небольшая артиллерийская мастерская, предназначенная для нужд Северного фронта. «Рабочие в серых шинелях», как их называл Крылов, отличались боевым революционным настроением; они организовали первые Советы солдатских депутатов и активно участвовали в октябрьских событиях в Витебске.
В 1918 году, после демобилизации старой армии, губернский комитет по борьбе с безработицей преобразовал мастерские в небольшой заводик сельскохозяйственных орудий: в шести цехах тогда насчитывалось
340
еле-еле сорок рабочих. И все-таки к осени «Красный металлист», как он стал называться, выпустил полтораста молотилок «Ланца», триста двадцать пять веялок, две тысячи плугов. Одновременно для фронтов гражданской войны изготовлялось обозное снаряжение.
В 1920 году по важности своей продукции рабочие «Красного металлиста» получали «боевой паек». Тогда все заводы были разделены на три группы: ударную, вспомогательную и подлежащую закрытию. На первую — куда был включен и витебский завод,— как наиболее жизнеспособную и производительную, «обращено все внимание, все надежды республики», писали в резолюциях.
Спустя год завод расширился, на нем работало уже более семисот человек, и не пришлых, а своих, витебских. Появились первые герои труда, герои первой пятилетки.
Свое теперешнее наименование завод получил в 1934 году после гибели Сергея Мироновича Кирова. Изменился профиль; постепенно кировцы стали специализироваться на выпуске металлообрабатывающих станков — обдирочных, полировальных, сверлильных и гайконарезных.
Грянул гром сорок первого года.
Мы уже помним, как поспешно вывозили из горящего Витебска фабричное оборудование, как близкие теряли друг друга в тяжелом пути, как оставшиеся уходили в леса и держали в партизанском краю «Витебские ворота».
Нужна была бы отдельная книга, чтоб рассказать обо всех тех, кто небольшим коллективом в далеком Оренбурге за короткий срок перестроил завод на военное производство; о бойцах — живых и павших — на фронтах Отечественной войны; о молодом витебском слесаре Борисе Чеблакове, который стал летчиком, и чтобы дать прорваться от Ленинграда звену советских
841
самолетов, дерзко и бесстрашно кружил над вражескими зенитными батареями, пока не загорелся сам. Но и на пылающем самолете Борис не помыслил о собственном спасении. Последним усилием воли отважный витьбич бросил гибнущий самолет в гущу позиций врага...
А потом было возвращение к развалинам. В смертельно раненный город, который предстояло воскресить. Открывалась новая страница: завод начинал жить. Ученик-ремесленник Анихимовский рядом со взрослыми рабочими восстанавливал литейку (первой ее продукцией были ложки и чугунки). Лихорадочно-убыстрен-ными темпами превращал пустырь в те ряды корпусов, которыми предстал моим глазам нынешний завод имени Кирова! Это здесь в 1945 году его, совсем еще зеленого паренька, но уже старательного и безотказного рабочего, принимали в партию (о тогдашнем секретаре парткома Татьяне Давыдовне Пескиной Анатолий Александрович Анихимовский проронил с благовейной печалью: «Вечная ей слава и память!»).
Переступив порог проходной, я ничего еще не знала об Анихимовском, кроме фамилии и официальных данных: орденоносец, делегат партийных съездов, член ЦК Коммунистической партии Белоруссии.
По цеху он промелькнул не задерживаясь, в памяти остались смородинно-черные глаза да беретик, надвинутый на смуглый лоб с залысинами. Профессия слесаря применительно к такому количеству машин тоже мало что объяснила мне.
Вообще, завод, как каждое чужое рабочее место, вызвал во мне робость и смутное ощущение собственного невежества. Если б это ощущение проявилось более зримо, например, от чьей-то насмешки, то у меня нашлось бы чем на нее ответить. Как оборонительный щит, можно было бы выставить свой письменный стол с грудой исписанных вдоль и поперек рукописей;
342
артиллерию памятных книжек с полными снарядными ящиками набросков, пулеметной скорописью пейзажей, афоризмов и портретов: «а вам это понятно?!»
Но никто не сказал мне ни слова. Напротив, деликатно предполагалось, что у меня большой опыт в созерцании станков плоскошлифовальных и бесцентровошлифовальных (модель ЗВ182), что я знаю толк в про-^ граммном управлении и имею свое мнение о совершенствовании литейного конвейера.
На самом же деле, единственное роднящее меня с высокомудрым заводским людом — это твердое убеждение, что все мы начинаем с общего исходного инструмента: с человеческой руки. А уж держит ли она болт, передвигает рычаги или водит пером по бумаге — это вопрос специализации! От пяти пальцев и натруженной ладони ведут родословную простейшие орудия, которые усложнялись, совершенствовались, и так шло из века в век, пока не поднялся этот завод с его подъемными кранами, штабелями труб, блоками, рельсами, самокатными тележками, болванками литья, двигающимися поршнями, алмазными резцами, охлаждающей эмульсией, которая сочится на зеркально-гладкую деталь, будто млечный сок из стебля одуванчика, и всем тем гулом, уханьем, скрежетом и стрекотаньем механизмов, которые плотно входят в уши и погружают в особую радостную стихию — стихию работы!
Было увлекательно говорить с патриотами завода.
И быстро седеющий, мягко растягивающий слова от легкого заикания директор Павел Павлович Соболевский, и подвижной, с рассыпающимися в артистическом беспорядке волосами и мускулистыми руками, обнаженными по локоть, начальник термоконстантного цеха — цеха особо точной обработки! — Анатолий Васильевич Гирман связаны с заводом много лет; здесь проходит их самая насыщенная, самая протяженная половина жизни, То, что мне кажется громоздким, за-
путанным многими переходами, усложненным для восприятия— для них дом родной. В том, что для меня носит всеобщий, повторяющийся характер (как и на других заводах!) — их глаз видит индивидуальное, почти одухотворенное...
Производственный термин «гамма станков» (от маленького до большого) произносился Павлом Павловичем с такой теплотой, я бы даже рискнула сказать — трепетностью, что можно подумать: он имеет дело и впрямь не с металлом, а с музыкой! Чувствуется, что для него привычка — ежеминутно держать в голове весь завод. От литейного цеха, который, как и повсюду, полон чадом и резким запахом железа,— а на медленно движущемся конвейере сырые глиняные опоки тлеют огненной начинкой,— до маленькой комнаты четвертого участка механического цеха,* где возле станков с программным управлением, напротив, очень тихо и подчеркнуто опрятно. Двое рабочих (один юнец с волосами до плеч) поглядывают на высокие столы с вращающимся толстым диском и на шкафы с разноцветными кнопками. Их труд заключается во внимательности. Они следят за формирующейся на их глазах деталью, спрыснутой белой эмульсией, как учителя во время контрольной: не останавливаясь в мерной бесшумной прогулке между рядами парт, они ненавязчиво заглядывают через плечо в тетради...
Подумать только, что из этой небольшой комнаты и начинается будущее завода! В самые ближайшие годы на территории, прилегающей к Двине (а также к моему бывшему дому), должен быть возведен большой цех станков с программным управлением. Приборист станет такой же обычной заводской фигурой, как и сборщик, слесарь или кузнец.
— Современное станкостроение идет по пути все большей точности,— говорит Соболевский.— Когда-то было вполне достаточно нескольких долей миллиметра.
344
Кстати, мы единственный завод в стране, который делает станки для обработки шариков и роликов (наши рабочие говорят: «начинка для подшипников»). На первом таком станке с шарика снимается «сатурново кольцо», затем идет шлифовка и доводка между чугунными дисками со специальной пастой... Так вот, когда мы добились точности в микрон (шутили, что в Витебске «ресщепили микрон»), это было большое достижение: ведь микрон всего лишь одна девяностая часть толщины человеческого волоса! А теперь за такую точность лишаем премии. Подшипниковцы требуют от нас станки для «нулевой точности». Это, я скажу вам, уже нечто умопомрачительное!
А Анатолий Васильевич Гирман, который вдохновенно водит меня от станка к станку по всему цеху, добавляет, что его суперфинишные дают детали с такой точностью, что если дотронуться, то тепло кожи уже расширит металл на десятые доли микрона! Рабочие специально проверяются на потливость рук, и два часа деталь, перед которой принцесса на горошине просто бесчувственная тумба, должна еще акклиматизироваться в температуре цеха.
Термоконстантный потому так и называется, что в нем от ровного дыхания кондиционеров царит вечная весенняя прохлада. Во всю ширину крыши тянется неглубокий охлаждающий водяной бассейн. А сам цех — это закрытое со всех сторон помещение, упакованное в толстые стены, с созвездиями мощных ламп в круглых гнездах потолка.
В цеху работает сто человек, заработок ни у кого не опускается ниже двухсот рублей. Здесь собраны самые квалифицированные рабочие завода, обладатели «золотых рук». Я не удержалась, дружески пожала одну из таких «золотых рук» — в лаборатории проверки точности у Шуры Хапкиной, молодой женщины в белом халате и вишневых лакированных туфельках...
Я решила устроить себе праздник: поехала на ковровый комбинат.
Еще занимаясь материалами к главе «Красные были», я постоянно сталкивалась с льнопрядильной фабрикой «Двина», ровесницей века. Там возникали и первые стачки (паковщики отказались работать, требуя
364
увеличения поденной платы уже в первый месяц открытия фабрики), и разгневанные работницы вывозили за ворота мастеров-«гоняйлов» на тачке, и дружно голосовали в городскую думу за большевистский список в самый разгар корниловского мятежа. В труднейшем 1918 году льнопрядильщики вместо зарплаты получали фунт соли, но не допустили, чтобы разруха погубила производство. Тогда же на «Двине» возникла первая в Белоруссии комсомольская производственная ячейка. Ее секретарем стал Семен Ивановский. А старейшая работница фабрики, впоследствии член ЦИК СССР, Фекла Цыганкова стояла в почетном карауле у гроба Ленина.
В 1925 году при фабрике открылась школа ФЗУ; еще недавно неграмотные ткачихи знакомились теперь за партой с технологией. Так год за годом пустырь на бывшей земле помещицы Карташовой, в версте за городской чертой — Маркова слобода — становился самым боевым пролетарским районом Витебска.
Мне показалась очень уютной маленькая четырехугольная площадь перед входом в комбинат, который уже тридцать лет, как изменил производственный профиль: теперь это центр белорусского ковроткачества. Случилось так не столько по доброй воле, сколько из-за того, что после освобождения в едва поднятые цеха привезли трофейные станки именно такого уклона.
Тогда же молодой Петр Климков, инвалид Отечественной войны, едва оправившийся после госпиталя, тяжело опираясь на палку, подошел к жалкому автобусику, скорее похожему на наспех переоборудованный грузовик, и спросил, как ему добраться до Марков-щины?
Никто не думал тогда, что старательный чернорабочий, которого, снисходя к его ранам, послали на трехмесячные курсы помощников мастеров, станет со временем почетным гражданином города и Героем труда.
365
Слава его занималась исподволь. То, что бригада, или «комплект», как здесь называют, работает хорошо, без простоев, еще не привлекало особенного внимания. Многие работали не хуже; и звание бригады коммунистического труда присвоили первым не им, а комплекту Шалаева.
Петр Дмитриевич человек не только скромный, но и справедливый, отзывчивый. Когда ткачихи на соседних станках просили его помочь в наладке, ругательски ругая собственного бригадира, который только для вида покопается, а починить не починит, он охотно откликался на просьбы. Он-то знал, что будь у ткачихи даже не золотые, а прямо-таки бриллиантовые руки, как она ни старайся экономить пряжу, как ни борись за высокую сортность, все равно споткнется о плохо налаженный станок. Следовательно, производительность начинается от наладчика.
Почин Валентины Гагановой был уже известен на комбинате, но охотников следовать вышневолоцкой прядильщице пока не находилось. Петр Дмитриевич Клим-ков первым пренебрег и неизбежным ущемлением в заработке (что совсем не пустяк для семейного человека), и тем, что занятое работой и вечерней учебой время уплотнится теперь до максимума. Он перешел в отстающий комплект.
Мне он сказал, что кроме всего прочего его тогда разбирало рабочее любопытство: почему хорошие машины не работают? В чем загвоздка? Он долго с ними возился, разбирал, отлаживал, пока дела не пошли нормально, то есть очень хорошо. Но на этот результат уходили не только рабочие часы Климкова, даже ночь приходилось прихватывать.
В пустом цеху, который без обычного шума и мелькания нитей становился неузнаваемым, один Петр Дмитриевич нарушал тишину сосредоточенным постукиванием да позвякиванием слесарных инструмен-
тов. Подобно врачу, он ощупывал каждую гайку, смазывал и лечил врштик за винтиком...
Ковровщицы платили своему бригадиру почти родственной привязанностью и огромным уважением. Куда девались их постоянные слезы, нервные выкрики! Теперь ритм работы не нарушался, и комплект вышел в передовые; ему присвоили почетное звание коммунистического. А Климков уже тайно советуется с женой, просит ее отнестись к очередному снижению домашнего бюджета с пониманием: он опять задумал поменять комплект передовой на менее благополучный. Но теперь ему хочется научить семерых ткачих не только отлично работать на станке, но и изучить его устройство, чтобы самим устранять мелкие неполадки, не теряя драгоценных минут в ожидании бригадира (на профессиональном языке это называется налаживать левую кромку, заменять рапиру, регулировать электроблокировку обрыва нити верхнего челнока и утка). Когда женщины научились со всем этим справляться самостоятельно, и результат не замедлил сказаться: в каждый час их ковровая лента удлинялась на двадцать сантиметров. А Климков по-прежнему не оставлял бригаду в покое: ему хотелось довести уровень технических знаний ткачих до квалификации поммастера. Он-то знал, что путь к совершенству бесконечен; каждая свежая газета может принести весть о полезных новшествах. Например, совет открыть лицевой счет в честь 50-летия Советской власти...
И вот уже прошло десять лет с тех пор, как Петр Дмитриевич избирался депутатом в Верховный Совет СССР, и пять, как ему присвоено звание Героя Социалистического Труда... Когда в горкоме партии зашел разговор о наиболее достойных, заслуженных людях Витебска, первым назвали его. У него еще свежее моложавое лицо, волосы едва присолены сединой, синие невыцветшие глаза ярко блестят, а уже его имя стало
267
частью истории. Удивительная судьба человека, едва достигшего пятидесяти лет!
О трудах и днях комбината выпущены две брошюры — в 1963 и в 1969 годах. Ни в одной из них не упомянута Раиса Хирувимова, а, между тем, она сейчас наиболее популярна на комбинате.
Труд ткача — тяжелый труд. И для Раисы ее успехи оборачиваются не праздничной стороной, а дополнительной ответственностью. О себе она говорит чрезвычайно скупо; о других чуть охотнее — Раиса вообще не из говорливых! Хотя о ней отзываются как об активной общественнице, думаю, что эта активность тоже деловая и молчаливая, больше рук, чем языка.
Ее собственную сноровку можно приравнять к ювелирной. Только, если ювелир имеет дело с долями карата (карат весит две десятых грамма — такова мера веса драгоценных камней,— и этот-то крошечный камушек покрывают еще множеством граней!), то у Раисы натренированные пальцы шлифуют как бы само время. Ее счет экономии операций идет на секунды: смену челнока она производит не за двадцать пять, а за двадцать три секунды; на ликвидации обрыва коренной нити выигрывает три секунды против нормы, ворсовой нити — две, настилочной — пять секунд. Секунды прямо-таки волшебным образом сбегаются в месяцы и даже годы: так в середине 1973 года Раиса работала уже в счет октября семьдесят пятого! Очень емко и просто она высказалась о соревновании, что оно «придает задор труду».
Хирувимова осанистая черноволосая молодая женщина с крупным волевым ртом и светлыми глазами переливчатого цвета. Чаще всего они скрыты под опущенными веками, но, когда она их поднимает, видно, что взгляд у нее прям и безбоязнен. Мне очень хочется надеяться, что дальнейший жизненный путь Раисы будет удачлив во всем. Она этого заслуживает.
Ковры... ковры... Не знаю, как кого, а меня букваль-
368
но завораживает переплетение цветных завитушек и ажурная вязь орнаментов. Голубые ковры похожи на болотные травы, желто-охряные на ржаное поле, тем-но-красные, «печеночные», напоминают о беспощадном солнце туркменских пустынь. Ковер на стене или на полу— непроходящий праздник в вашем доме! Ковроткачество одно из древнейших восточных ремесел, и вот теперь оно стало также белорусским.
Понадобилось порядочно времени, чтобы пересмотреть альбомы и эскизы в художественной мастерской комбината. Бесконечные наброски деталей на прозрачной бумаге, фрагменты вышивок, узоров, резьбы — элементы будущего орнамента,— и огромные листы ватмана, расстеленные на полу, где все собрано воедино и прорисовано уже в цвете. К некоторым эскизам глаз возвращался почти бессознательно, будто притянутый магнитом. Мастерскую можно было сравнить с колыбелью новорожденных ковров. Но для некоторых колыбель становилась чем-то вроде довременных гробиков; ведь они остались лишь на бумаге.
Разумеется, не всякую фантазию возможно воплотить в шерстяных нитях, как не все архитектурные проекты становятся зданиями. У предприятия вырабатывается свой стиль; и к определенным творческим задачам стремятся уже вполне сознательно. Так витебские художники каждый год разъезжаются в командировки по стране. Они изучают классические орнаменты мастеров Армении, Дагестана, Грузии, Туркмении, там, где каноны ковроткаческого искусства складывались веками и тысячелетиями. Право, витебляне не зря получают похвалы и завоевывают почетные дипломы на всесоюзных и международных выставках! Они прекрасно копируют.
Накладывая эскизы, лист на лист, заведующий мастерской Николай Петрович Демин так и аттестует: это армянский орнамент, это типичный молдавский ковер,
369
это классический туркменский. Иногда он добавляет, правда, что в ковре применен белорусский народный орнамент. И если вглядеться, то, в самом деле, начинаешь различать, что восточная спираль составлена из вереницы беличьих силуэтов. Кропотливый труд, но в чем-то внутренне уступчивый, словно белорусские и русские мотивы могут проникнуть в рисунок ковра лишь вот таким, обходным путем.
Художникам комбината нельзя отказать в смелости исканий. Колорист Евгения Нестеркова пытается разрабатывать новую гамму, хотя часто наталкивается на традиционность вкуса и непонимание. Кое-что зависит и от окраски пряжи: шерстяные нити окрашивает сам комбинат, но штапельную пряжу присылают готовой, и, как правило, грубых аляповатых оттенков. Художники же знают, что изменение колорита дает ковру как бы волшебное обновление. И все-таки необычную гамму —-желтую, голубую, лиловую — часто меняют уже в ковре на традиционно-красную, отчего изделие приобретает безликость.
— Почему так происходит? — спросила я у главного инженера.
Тот пожал плечами.
— Этого хочет покупатель.
— Какой? Я тоже покупатель, и я не хочу.
Он сослался на торговые базы. Молдавия однажды вернула «Дождичек» — ковер в серебристой гамме, где на гладком фоне прорисованы цветные струи. Случайный вкус, возможно, одного лишь человека наложил вето на целое направление. Справедливо ли? И разве надо идти на поводу устарелого вкуса, а не воспитывать его?
Я видела эскизы совершенно обворожительные: зеленый «Малахит» Соленниковой; спокойно-квадратный в желто-горчичной гамме под номером 657 ковер Гусевой; «Латышский» с лиловыми вкраплениями Зои Лу-дане (кстати, получивший наивысшую оценку), под но-*
370,
мером 1001— серо-палевая вязь на темном фоне Нестер-ковой; «Ромашки» Ивана Шурупова.
Особенно привлекают внимание работы молодого художника, родом из Слуцка, Владимира Федоровича. Это он смело вводит в орнамент «звериные» темы, он автор злополучного «Дождичка», который вполне отвечает современным линиям.
По сравнению со странами древнего ковроткачества витебский комбинат еще очень молод. Однако наше время— время убыстренных темпов! Качество витебских ковров прекрасно, люди комбината полны энтузиазма и трудолюбия, но как бы мне хотелось поскорее дождаться рождения ковра, полностью оригинального по рисунку и колориту! Чтобы где-нибудь, за тридевять земель, продавец сказал как о чем-то само собою разумеющемся:
— Могу предложить классический белорусский ковер работы знаменитых витебских мастеров. Купите, не пожалеете!
***
Витебск уже снискал однажды всемирное признание. Принесли его городу две упорные голенастые девочки, Лариса и Тамара. Школьницы Петрик и Лазакович.
Ах, сколько Ларочек и Томочек с льняными волосами и сегодня спешат по витебским тротуарам, бегло любуясь собственным отражением в витринном стекле, или рассеянно листают страницы учебников под старой яблоней в бабушкином саду, где их ничуть не отвлекает звук падунцев, привычный, будто тиканье ходиков на бревенчатой стене, потому что Витебск до сих пор город наполовину деревянный, и девочки дышат чаще не выхлопными газами центральной магистрали, а здоровым полудеревенским воздухом Песковатика и Елаги.
Увлечение художественной гимнастикой, как и фи-
371
гурным катаньем, носится по миру неким поветрием, по крайней мере уже последние десять лет. Но задумываемся ли мы, что должно испытывать пятнадцатилетнее существо, увидев на экране телевизора сверстницу, которой рукоплещут тысячные толпы? Какие противоречивые эмоции терзают взбаломученное, не закаленное еще жизнью сердце? Восторг? Мечта о соперничестве? Скрытая досада? Зависть? А о чем думают сами чемпионки, вознесенные на пьедесталы олимпиад и мировых первенств, когда покорно обращают к объективам потное счастливое лицо?.. Сознаюсь, это занимает меня подчас больше, чем само зрелище. Ходячие слова, что в спорте путь к победе долог и труден, остаются где-то «за кадром». Мы ведь видим только результат, только славу, видим победительниц, а не тружениц...
В Витебске три детских спортивных школы. Естественно, захотелось побывать именно в той, откуда вышли в разное время обе чемпионки, познакомиться с их тренером Веньямином Дмитриевым. Плоское кирпичное здание на одной из боковых улиц, сбегающих к Двине. Большой зал, двухсветный, с двенадцатью верхними окнами, с зеркальной стеной, зеленым ковром во всю ширь пола и зелеными же квадратиками потолка.
Мне повезло: сегодня здесь соревнования. Пусть не громкие, всего лишь местного масштаба, да и посторонних зрителей, кроме нас с Михаилом Степановичем Рывкиным (который болеет не столько за спорт, сколько за весь Витебск в целом!), не видать, но ритуал соблюдается полностью. Звучит гимн. Нина Зеленкова, девятиклассница, мастер спорта, витебская восходящая звездочка, медленно поднимает динамовский флаг с голубой окантовкой.
Мы мгновенно переносимся в особый мир! Попадаем в атмосферу не столько азарта, сколько предельной собранности. Когда мимо нас бежит девочка, чтобы выполнить опорный прыжок, видно, как сжимаются ее гу-
372
бы — упрямство, самоотданность, какой-то внезапный мощный всплеск воли!
Такие же лица, полные сосредоточенности, и у тех крошечных гимнасток, которые под слабый звук пианино выбрасывают вперед тонкие загорелые ножки, грациозно и отработанно округляют руки.
Роль греческого хора, комментатора событий, выполняют малыши в разноцветных трусиках. Они подпрыгивают на батуте, изнемогая от избытка энергии (скамеек для зрителей здесь нет), визжат при удачном выполнении и рукоплещут вовсю.
Гонг. Гонг. Топанье ног. Перемена снарядов, разминка. Лица горят возбуждением; глаза, не видя ничего вокруг» устремлены лишь к тому снаряду, на котором предстоит выступить. Матерчатые тапочки утопают в зеленом ковре.
Мы не сразу замечаем Тамару Лазакович. В красных шерстяных носках, в небрежно сидящем тренировочном костюме, она как-то даже тяжеловесно, вразвалочку шлепает по деревянному настилу, неся в руках список. Во время прошлогодней поездки по Америке, когда советских гимнасток принял президент Соединенных Штатов, а каждое их выступление проходило с не меньшим триумфом, чем гастроли балета Большого театра, она неудачно прыгнула, повредила колено, и нынешний год из тренировок у нее выпал. Сейчас Тамара несет обязанности ассистента. Она присаживается за пустой судейский столик и, по-ученически грызя мизинец, проставляет баллы. Ей девятнадцать лет, она студентка физкультурного техникума.
Выпадает несколько минут и для разговора с Венья-мином Дмитриевым. С любопытством исподтишка разглядываю его. Это плотный коренастый блондин, который донашивает синюю олимпийскую форму с золотыми пуговицами, отчего и показался мне час назад, в своем кабинете, похожим на морского капитана.
373
Он и в самом деле когда-то служил на флоте. А рос в Ленинграде, возле Витебского вокзала,-— название этого города у него на слуху с детства! Как почти у всех тренеров, за спиной Дмитриева довольно значительные собственные спортивные достижения: в свое время он был чемпионом Ленинграда среди юношей по гимнастике.
На вопрос, как влияет акселерация — фактор новый для спорта,— Дмитриев ответил, что по его наблюдениям ничего из ряда вон выходящего пока не происходит:
— Процесс этот, видимо, не бурный, и мы не спешим менять методику. Если где-то начинает греметь двенадцатилетний вундеркинд, наша школа еще думает, следовать ли этому примеру? Вот женская гимнастика, действительно, быстро помолодела! Взять хотя бы Ларису Петрик: в 1965 году она выиграла первенство Союза, а спустя три года стала чемпионкой в вольных упражнениях на мексиканской олимпиаде, и все это не достигнув двадцати лет! Чем объясняются наши успехи? Какова система? Нет, не только тщательные тренировки. Подготовка гимнаста зависит и от разнообразия элементов, которыми он овладеет. Мы даем девочкам как можно больше нагрузок, не требующих силы: например, прыжки на батуте. Они привыкают ощущать послушность тела, его легкость, отвыкают от боязни падения и высоты. Вообще в девочках есть что-то от мгновенной вспышки! Они легче усваивают элементы, но быстрее покидают спорт. Мальчики же набирают мастерство постепенно, но и отдача у них долговременна.
Очень важно, по мнению Дмитриева, отношение родителей к спортивным тренировкам. Для Петрик были созданы дома самые благоприятные условия.
— А вот нашу надежду, Игоря Б., мать увезла на все лето, и он будет лишен тренировок в специальном лагере.— Дмитриев вдруг усмехается.— Да что толко-
374
вать. Мои собственные родители лишь недавно примирились с моей профессией.
Мне интересно узнать, можно ли говорить об особом спортивном таланте, с которым человек будто бы рождается, как со способностями к живописи или музыке?
Да, Веньямин Дмитриев убежден, что талантливость существует и не так уж часто встречается. К ним в школу приводят своих лучших учеников преподаватели физкультуры, и от них очень многое зависит: разглядят вовремя одаренность ребенка или нет? Ларису Петрик привел физрук 9-й школы Олег Войцешко; у него гимнастика была поставлена отлично, и это сыграло определенную роль. А из учеников 31-й школы создалась даже целая группа мальчиков, воспитанников Валентины Федоровны Лаврененковой...
Но, правда, отсев тоже большой. Три года назад Николай Ильич Бабкин, заведующий спортшколой, выступил по городскому телевидению,— пришло около тысячи ребят! И что же? Через год из них осталось двести шестьдесят, еще через год — всего семьдесят. Не у каждого хватает упорства, способностей или даже простой дисциплинированности.
Так мы незаметно подошли к вопросу, который меня больше всего занимал: какова взаимосвязь между занятиями спортом и нравственным воспитанием подростка? Какие черты характера пробуждает и углубляет спорт?
— В вашей работе существует, как мне кажется, противоречие! С одной стороны, вам необходимо прививать своим воспитанникам напористость, злость, стремление к первенству во что бы то ни стало. А в то же время — зачем нам, советскому обществу, чрезмерные честолюбцы и эгоисты?
Дмитриев задумывается. У него нет готовых формулировок.
— По моему мнению, и плохие и хорошие черты
375
характера зависят от самого человека, а не от того, чем он увлекается. Есть у меня одна девочка, которая болезненно самолюбива: если что-то не ладится и она не идет впереди всех, то готова скорее совсем отказаться от борьбы, отойти в сторону...
Нас прерывает Михаил Степанович Рывкин. Как он ни старался держаться в тени, чтоб «не мешать работе», но коль скоро речь зашла о человеческой психологии — а это как раз смежный предмет тому, который он ведет в Витебском педагогическом институте и по которому защитил кандидатскую диссертацию,— ретивое не выдерживает.
— Вы неправильно ставите вопрос,— произносит он со всею деликатностью, близко заглядывая нам в лица сильно увеличенными в толстых окулярах синими зрачками.— Вопрос лишь в том, где теряется грань здорового соперничества, присущего людям в любой сфере и более явного в спорте? Только там, где первенства достигают не собственными возможностями, а чем-то другим. Нет, спорт нравственен! Он воспитывает трезвое понимание того, что не все, чего ты хочешь, достижимо. Но зато уж то, чего добился, заработано честным трудом и честной борьбой.
В этот момент на зеленый ковер вышли воспитанницы Дмитриева, и он целиком ушел во внимание. Разговор прекратился сам собою.
Одна из девочек — черненькая — делала упражнения с милой угловатостью полуребенка. Другая — высокая, с кокетливыми завитками на висках — готовилась вступить на порог девичества; ее движения отличались уже некоторой женственностью, плавностью. У третьей откровенную некрасивость переходного возраста сполна искупал заключенный во всем ее существе искрометный задор: она казалась смелее и напористее подруг. Именно ей готовы были мы невольно отдать свое зрительское предпочтение...
376
* * *
...И вот на этом рассказе о трех юных витебских грациях мы и закончим, пожалуй, наше повествование.
Остановимся и переведем дух.
Благодарю всех. Спасибо городу, который позволил быть его летописцем. Спасибо Витебску, ставшему родиной моей души.
Мир молод. Эстафета продолжается.
Да и что такое, в сущности, тысяча лет?! Просто человеческая жизнь, повторенная двадцать раз...
Август 1972 года — август 1973 года Москва — Витебск — Летцы
Б л а у А. Г.— родилась в 1894 г. на сельскохозяйственной успенской ферме Переяславльского уезда Владимирской губернии. Член КПСС с 1949 г. Окончила Московские высшие женские курсы Герье. Работала в Москве и Подмосковье. В начале тридцатых годов переехала в Витебск. В 1939 г. присвоено звание заслу-
женного учителя БССР. В течение двадцати лет избиралась делу* татом городского и областного Советов депутатов трудящихся. Награждена орденами «Знак Почета» и Трудового Красного Знамени.
Михельсон В. В.—родился в 1929 г. в пос. Выдрица Оршанского округа. Член КПСС с 1952 г. После окончания сельхозшколы работал на Оршанщине. Служил в Военно-морском флоте. После демобилизации находился на комсомольской работе. Окончил Высшую партийную школу при ЦК КПСС. С 1963 г. первый секретарь Первомайского райкома партии г. Витебска, потом заведующий отделом Витебского обкома К.ПБ. Сейчас первый секретарь горкома партии. Депутат горсовета и Верховного Совета БССР. Награжден орденами Трудового Красного Знамени и «Знак Почета», медалью.
Ойстрах И. С.— родился в 1913 г. в поселке Турбов Киевской губернии. Член КПСС с 1932 г. В годы борьбы с фашизмом сражался на фронте. Награжден двумя орденами Отечественной войны II степени, орденом «Знак Почета» и 8 медалями. Работает в строительном управлении.
Приезд В. В. Маяковского в Витебск — состоялся в марте 1927 г. Поэт удивился тому, что пивзавод носит имя выдающегося революционера А. Бебеля. Об этом он написал стихотворение «Пиво и социализм».
Данилов В. А.— родился в 1923 г. в г. Кохма-Иваново Вознесенской губернии. Главный архитектор Витебского филиала «Белгоспроекта». Разработал проект планировки и застройки улицы Кирова (вместе с В. И. Гусевым и А. Ю. Даниловой), центральной части (вместе с А. А. Вельским, 3. С. Довгяло, А. Ю, Даниловой, Л. М. Эйнгорном) и южных жилых районов города (при участии Р. П. Княжица, Л. Чайковской, Н. Жуковской, О. Н. По-тавиченко), а также отдельных объектов по улице Ленина. Разработал генеральные планы городов Витебска» Полоцка и Ново-полоцка (вместе с В. П. Чернышевым, А. Ю. Даниловой и Л. М. Эйнгорном), генеральный план и проект застройки Ново-луиомля (вместе с 3. С, Довгяло). Автор ряда крупных проектов, в частности комплекса Витебского мединститута, детальной планировки микрорайона по Смоленскому шоссе, гостиниц «Витебск» (вместе с И. И. Боровой и 3. С. Довгяло) и «Двина».
Данилова А. Ю.— родилась в 1927 г. в г. Гадяч ^ Ромен-ского округа. Окончила Киевский инженерно-строительный институт. С 1951 г. живет и работает в Витебске. Автор проекта планировки и застройки улицы «Правда» и один из авторов проекта улицы Кирова, отдельных участков улицы Фрунзе (вместе с Н. Г. Маршаловой и В. П. Чернышевым) и южных жилых районов города, отдельных объектов по улице Ленина. Разработала гене-
396
ральный план Орши, один из авторов генеральных планов городов Витебска, Полоцка и* Новополоцка. Главный архитектор архитек-турно-планировочного отдела Витебского филиала «Белгоспроек-та». Награждена орденом Трудового Красного Знамени. Заслуженный архитектор БССР.
Юрьева горка — находится в западной части Витебска. Зеленый с резко пересеченным рельефом массив площадью около двух десятков гектаров. Издавна служила местом народных гуля-ний в Юрьев день.
Трамвай в Витебске пущен в 1898 г. Это был первый электрический трамвай в Белоруссии. Первые маршруты его проходили от улицы. Задуновской до вокзала и от Смоленского рынка до Могилевской площади.
Соболевский П. П.— родился в 1922 г. в д. Язвино Си-ротинского уезда, Витебской губернии. Член КПСС с 1945 г. По окончании Марьи но горской школы поступил в Ленинградский кораблестроительный институт.
В июле 1942 г. добровольно ушел на фронт. После демобилизации вернулся в Ленинград. С 1948 г. лсивет и работает в Витебске. Сейчас директор станкостроительного завода им. С. М. Кирова. Избирался в Витебский городской, областной Советы, Верховный Совет БССР. Заслуженный работник промышленности БССР. Награжден орденами Октябрьской революции и Трудового Красного Знамени, 8 медалями.
Анихимовский А. А.— родился в 1928 г. в д. Рясно Сенненского района Витебской области. Член КПСС с 1951 г. С осени 1944 г. живет в Витебске. Около тридцати лет работает на заводе имени С. М. Кирова. Награжден орденом Ленина и двумя медалями.
Смоляков П. У.—родился в 1917 г. в д. Губица Лов-шанской волости Витебской губернии. Воевал под Сталинградом, Белгородом, Курском. Демобилизовался в 1947 г. Потом двадцать пять лет водил поезда. С 1972 г. на пенсии. Награжден орденом Александра Невского, двумя орденами Отечественной войны
I степени, орденом Красного Знамени и двумя медалями.
Макаров Н. А.— родился в 1905 г. в Витебске. Член КПСС с 1939 г. Участник гражданской войны. Почти полвека проработал на железнодорожном транспорте. В 1943 г. за образцовое выполнение заданий военного командования по перевозкам грузов для фронта присвоено звание Героя Социалистического Труда. В 1944—1966 гг. возглавляет Витебское отделение Белорусской железной дороги, с 1967 г.— инженер кабинета научно-технической информации. Награжден двумя орденами Ленина, двумя орденами Трудового Красного Знамени, орденами Отечественной войны I степени, «Знак Почета» и 5 медалями. Почетней гражда-
397
нин города Витебска.
Витебский ковровый комбинат имени 50-летия БССР — вырос на месте разрушенной в годы войны льнопрядильной фабрики «Двина». Первая очередь его вступила е строй в 1948 г. В 1960 г. ему, первому в Белоруссии, присвоено звание — «Предприятие коммунистического труда».
Ивановский С. М.— родился в 1900 г. в Витебске. Член КПСС с 1924 г. С 1912 г. работал на льнопрядильной фабрике «Двина». После Октябрьской революции на комсомольской и административной работе, В годы войны был политработником. Советской Армии. Награжден 7 медалями. Живет в Витебске.
Цыганкова Ф. Е.— герой первых пятилеток. Член КПСС с 1924 г. В предоктябрьские дни 1917 г. при выборах в Совет рабочих и солдатских депутатов агитировала за коммунистов. После революции участвовала в организации частей особого назначения (ЧОН), в создании школ и пунктов по ликвидации неграмотности. Первой среди женщин была избрана в состав ЦИКа БССР. Являлась членом ВЦИКа СССР.
Климков П. Д.— родился в 1923 г. в д. Дорожковичи Могилевского уезда Гомельской губернии. Член КПСС с 1953 г. С 1950 г. работает на ковровом комбинате имени 50-летия БССР, Один из инициаторов соревнования за звание бригад коммунистического труда в Белоруссии. В 1966 г. присвоено звание Героя Социалистического Труда. Награжден орденом Ленина и 4 медалями. Избирался депутатом Верховного Совета СССР.
Хирувимова Р. П.— родилась в 1939 г. в г. Бородино Бо-гушевского района Витебской области. Член КПСС с 1970 г. После окончания семилетки переехала в Витебск, где закончила среднюю школу. С 1957 г. работает на ковровом комбинате им. 50-летия БССР. Инициатор ряда трудовых починов. Избиралась в районный, и городской Советы. Депутат Витебского областного Совета. Награждена орденами Ленина и Трудового Красного Знамени, медалью.
Петрик Л. Л.— родилась в 1949 г. в г. Долинске Южно-Сахалинской области. В 1955 г. переехала в Витебск. После окончания школы в 1966 г. поступила в Витебский пединститут имени С. М. Кирова. Абсолютная чемпионка СССР (1966), призер розыгрыша кубка Европы (1966) и первенства мира (1967), двукратная чемпионка XIX Олимпийских игр (1968), чемпионка IV Спартакиады народов СССР (1969), Заслуженный мастер спорта СССР. Награждена орденом Трудового Красного Знамени. Живет и работает в Москве,
Лазакович Т. В.— родилась в 1954 г. в с. Севское Правдинского района Калининградской области. В 1962 г. вместе с семьей переехала в Витебск. В 1968 г. на лично-командном пер-'
398
венстве СССР по спортивной гимнастике завоевала пять золотых медалей. Абсолютная чемпионка V Спартакиады народов СССР
(1971), абсолютная чемпионка Европы (1971), чемпионка мира в командном первенстве (1970), чемпионка XX Олимпийских игр
(1972). Заслуженный мастер спорта СССР. Награждена орденом «Знак Почета». Студентка Витебского техникума физической культуры.
Дмитриев В. Д.— родился в 1931 г. в г. Ленинграде. В 1955—1958 гг. учился в Витебском техникуме физической культуры. За успехи в подготовке спортсменов высокого класса присвоены звания Заслуженного тренера СССР, Заслуженного тренера БССР, Заслуженного учителя БССР, Заслуженного деятеля физической культуры БССР. Награжден орденами Красного Знамени и «Знак Почета». Почетный гражданин города Витебска, Работает- тренером специализированной Детско-юношеской спортивной школы Витебского областного совета «Динамо».