Во дворе кинотеатра «Авангард», стоит скромный трехэтажный дом — Конюшенная улица, 19, в котором жил и работал с 1939 по 1942 г. выдающийся писатель-фантаст А.Р. Беляев .
На участке существует отдельно стоящий трехэтажный на полуподвале дом (кирпичный оштукатуренный), возведенный, предположительно, в самом начале XX в. Фасады имеют лаконичную отделку с элементами архитектуры модерна — веерные перемычки над окнами первого этажа, профилированный карниз. Главный фасад симметричный. По центральной оси находятся двери парадной с килевидной остекленной фрамугой и призмообразный щипец. На боковых фасадах — балконы (на западном фасаде демонтированы).
Это было уже второе жилье известного фантаста в нашем городе. Впервые он перебрался сюда из Ленинграда в конце января 1932 г. и поселился в большой муниципальной квартире на втором этаже двухэтажного деревянного дома № 15 на ул. Жуковского (дом не сохранился). Оттуда он вновь переселился в Ленинград в апреле 1935 г., но в связи с ухудшением здоровья возвратился на жительство в Пушкин в июле 1938 г.
В этом доме он проживал со своей третьей супругой Маргаритой Константиновной урожденной Магнушевской (1895-1982) и дочерью Светланой ( р.1929).
На главном фасаде мраморная мемориальная доска: «В этом доме с 1938 года по 1942 год жил писатель-фантаст Александр Романович Беляев».
Разрушенный в годы Великой Отечественной войны, дом восстановлен. До войны он был четырехэтажным, квартира писателя находилась в третьем этаже. При восстановлении дома в 1951 г. была немного изменена внутренняя планировка.
Александр Романович Беляев. 1940 (41) год. Пушкин, ул. Конюшенная. 19. Фото предоставлено Галиной Груздевой
Александра Романовича Беляева (1884—1942) справедливо считают одним из основоположников советской научной фантастики, «советским Жюлем Верном». Им создано свыше 70 научно-фантастических и приключенческих произведений, и лучшие из них до сих пор пользуются широкой популярностью. Кроме того, он написал цикл статей в жанре научной фантастики. Известность принес ему уже первый роман "Голова профессора Доуэля», вышедший в 1925 г. Произведения Беляева отличают увлекательный сюжет, высокое мастерство популяризации новых научных идеи, социальная острота; в них сочетаются научность, занимательность и юмор.
Высоко оценивал творчество Беляева в пропаганде новых научных научных идей К.Э.Циолковский. Замыслы романов «Воздушный корабль» и «Прыжок в ничто» возникли на основе теории межпланетных полетов Циолковского; второе издание книги "Прыжок в ничто» вышло с его предисловием. Писатель и ученый переписывались.
Следует особо сказать о творчестве А.Р. Беляева, так или иначе связанном с нашим городом. В 1939 т., в новогоднем номере районной газеты «Большевистское слово» был напечатан его научно—фантастический рассказ «Визит Пушкина (Новогодняя сказка)». Город, названный именем великого поэта, представляется писателю в будущем городом—садом, городом—здравницей и городом науки с грандиозным музеем, центром пропаганды творчества Пушкина.
Ранее, в ноябре 1938 г. он призывал охранять наши парки, превратить их в заповедные, предлагал устроить «парк чудес» (в зоне отдыха Александровского парка), и этот проект вызвал живой интерес руководителей Дома занимательной науки в Ленинграде. Только из—за высокой стоимости он не мог осуществиться.
А.Р. Беляев систематически сотрудничал с районной газетой, почти каждую неделю в ней появлялись его рассказы, статьи и очерки; помещен ряд очерков об ученых, изобретателях, писателях, публиковались фрагменты романа «Лаборатория Дубльвэ». Писателя посещали ученые, писатели, врачи, студенты и школьники. В начале Великой Отечественной войны он выступил в газете со статьей, в которой писал: «Нам навязали войну -разрушительницу. Что же? Будем «разрушать разрушителей»… армия великого народа не сложит оружия, пока враг не будет отброшен и уничтожен».
фото из книги С.Беляева "Воспоминания об отце"
Дочь писателя пишет в своих вопспоминаниях:
ОБРАТНО В ДЕТСКОЕ СЕЛО!
Впрочем, когда мы сюда возвратились, оно стало уже называться городом Пушкиным. Дело в том, что кроме всяких простуд и ячменей, я стала задыхаться. Вернее, я никак не могла вздохнуть до глубины. Сделали рентген, но в легких ничего не обнаружили. И все же врач, теперь уже из-за меня, посоветовал вновь переменить климат. И вот летом тридцать восьмого мы, наконец, вернулись. Я была очень рада, словно оказалась на родине. Нам посчастливилось. Путем тройного обмена мы получили пятикомнатную квартиру со всеми удобствами. Правда, комнатки были совсем маленькие — самая большая 12 кв. м, папина 8, моя 9, балконная 8 или 9, и четырехметровая, из которой была сделана библиотека со стеллажами. Третий этаж, балкон. С балкона виден кусочек улицы 1-го Мая (Конюшенная). Окна папиной комнаты и библиотеки выходцу во двор кинотеатра «Авангард».
Вновь обретя свободу, я бегала до самого вечера, играя со своими подругами или катаясь на самокате. У нас было столько интересных игр, не позови нас ро.дители домой, мы, наверное, бегали бы всю ночь. Зимой я увлекалась лыжами и финскими санями, а когда было черезчур морозно, играла дома. В ту пору в магазинах было уже много игрушек и мам часто радовала меня подарками.
Отец переехал в Пушкин уже на своих ногах и выходил иногда посидеть во дворе или сквере, который был против нашего дома. Один раз мы были с ним даже в Екатерининском парке, а однажды пошли в игрушечный магазин. Мне очень хотелось иметь игрушечное пианино или рояль, какие я видела у девочек. У отца был хороший музыкальный слух и он, постучав по клавишам рояля, сказал, что он никуда не годится, и купил мне деревянный ксилофон. Он даже научил меня нескольким мелодям.
Когда мы жили в Пушкине, отец купил в комиссионном магазине старую скрипку. Ее отреставрировали, и когда он хорошо себя чувствовал, то играл на ней. Мама умела играть на гитаре.
Как я уже говорила, знакомых у нас бывало мало. Но зато иногда поягвлялись какие-то нежданные посетители. Несколько раз приезжал дрессировщик медведей Васильев, о котором я уже упоминала. Приезжали начинающие писатели, изобретатели, студенты. И хоть отец был практически лежачим, неожиданным гостям никогда не отказывал в приеме. Он удивительно умел находить контакт и тему, интересующую его гостя. Но как-то так поворачивал, что невольно обращались к теме, которая интересовала его самого.
Как-то из пушкинской спецшколы, которая размешалась в здании бывшей гимназии, где когда-то работал поэт Иннокентий Анненский, пришла группа трудных подростков. Их руководитель предупредил отца заранее, чтобы он убрал с письменного стола все мелкие предметы. Отец не сделал этого, но все осталось на местах. Не знаю о чем он говорил с детьми, но тишина стояла такая, словно там все уснули. Отец очень любил детей и всегда находил к ним подход. О действенности его убеждений свитедельствовал наглядный пример. Я как-то рассказала отцу, что в нашем дворе есть одна банда хулиганов, которые не дают играть девочкам. Стоит нам собраться, как они являются и прогоняют нас. Отец попросил, чтобы я пригласила к нему этих ребят. О чем отец говорил с ними, я не знаю, но ребят словно подменили. И с тех пор мы даже играть стали с ними. Потом один из них, Сергей, стал даже бывать у меня в гостях и вел себя на удивление скромно.
Однажды к отцу пришла группа подростков из пушкинской санаторной школы «Дружба». Старшеклассники решили поставить спектакль по папиному роману «Голова профессора Доуэля» и пришли посоветоваться с отцом. Он очень заинтересовался и просил показать ему несколько отрывков, тут же поправляя их и объясняя, как лучше сыгран, тот или иной кусок. На спектакль нас пригласили всей семьей, но пошли мы только вдоем с мамой. В то время автобусы не ходили, а добраться пешком отец не мог. О мастерстве юных артистов судить я не могла, но спектакль мне очень понравился.
В Пушкине на праздники у нас тоже никто не собирался, разве что мамин брат приедет или дедушка. Никуда не ходили и мои родители. Отцу еще трудно было долго находиться на ногах, да и сидеть в ортопедическом корсете не легче. Частыми гостями у нас были только двое: молодой ученый Валентин Сергеевич Стеблин, который мог часами говорить с отцом о своей научной работе, и был врач эндокринолог, с которым нас познакомил мой дедушка. Он стал лечить всю нашу семью. А потом мы стали хорошими друзьями.
Как—то отца посетил один изобретатель, пришедший со своей женой. Он принес отцу статью о своем изобретении. А изобрел он какие—то необыкновенные патефонные пластинки с нанесенными на них значками различной формы: кружками, квадратиками, треугольниками, точками и тире, которые соответствовали определенным звукам или даже музыкальным фразам. Каким должен был быть проигрыватель для них, и какое преимущество было у этих пластинок перед обычными, я уже не помню. Отца очень заинтересовало это изобретение, и он попросил автора оставить ему материал для более тщательного изучения. Александр Романович высказал предположение, что, возможно, он использует эту идею в каком-нибудь произведении. Вдруг присутствовавшая при этом разговоре жена изобретателя сказала:
— Бывают такие! Знакомятся с чужой работой, а потом выдают ее за свою!
Всем стало неловко. Изобретатель даже покраснел от смущения и не нашел слов, чтобы сгладить бестактность своей жены.
Писал отец очень быстро и много. В голове у него, как он сам признавался, всегда было столько идей, что если бы он мог, как герой его рассказа доктор Вагнер, не спать, он бы, наверное, писал и ночью. Творческих мук, по всей вероятности, он не испытывал и к тем, кто вымучивал каждую строчку, относился с сожалением и юмором.
Как-то у нас дома шел ремонт и отец на месяц перебрался в Дом Творчества в бывшем доме Алексея Толстого около Лицейского сада. Помню, отец рассказывал, что однажды, придя вечером в номер, услышал, как за стеной кто-то ходит взад и вперед. Постоит и опять начнет ходить. И будто стонет или тяжко вздыхает. Отец решил, что у соседа болит зуб, и посочувствовал ему, так как и сам нередко страдал от зубной боли. На второй и третий день повторилось то же самое — чего он не вырвет этот зуб? — подумал отец с удивлением. В конце концов, отец не выдержал и решил справиться о своем соседе у горничной. Она ответила с почтением в голосе:
— Писатель он. Сочиняет!
Окончив рассказ, отец заметил с мнимым уважением:
— А сочинять-то, оказывается, трудно!
В детстве я не задумывалась над творчеством отца. Ну, пишет и пишет… И только когда я стала взрослой, поняла и оценила его труд. Были молодые и здоровые писатели, которые корпели над одной книгой по году. Из своих наблюдений я знала, что больные мужчины гораздо нетерпеливее женщин. Стоит им заболеть ангиной или гриппом, как они чувствуют себя самыми несчастными. А ведь у моего отца был костный туберкулез и он месяцами был прикован к постели и видел перед собой только стены своей комнаты! От одного этого можно было впасть в уныние. Мне было непонятно, как он, лежа месяцами без движения, сохранял внутреннюю энергию, живость мысли, интерес к окружающему миру и, наконец, работоспособность. Писал он ежедневно по несколько часов в день. И только когда умудрялся простыть и схватить насморк, делал себе выходной, заявляя при этом:
— Больной заболел.
И, несмотря на это, я не помню, чтобы у него когда-нибудь было плохое настроение.
В тридцать девятом стояло жаркое лето. Я с девочками из нашего двора бегала за мороженым. Съела стаканчик, а потом купила для мамы и бабушки, но они почему-то отказались. Мне пришлось съесть обе их порции. На другой день я проснулась с высо кой температурой. У меня началась ангина. А потом, почти без перерыва, заболевание перешло в брюшной тиф. После него у меня вдруг стало болеть и опухать левое колено. Почуяв недоброе, отец решил, что меня надо показать врачу костно-туберкулезного диспансера, который находился в Софии — окраине Пушкина. Он договорился по теле¬фону с главврачом и на другой день мы: отец, мама и я, отправились туда. Идти при шлось пешком, хотя это и далековато. Но ничего, и я, и отец дошли.
Меня посмотрел врач и посоветовал сделать рентген. После того, как снимок был сделан, заведующая отделением предложила нам пройти по палатам и познакомиться с лечащимися здесь детьми. Папа отправился к мальчикам, а мы с мамой к девочкам. Палата, куда нас привели, была огромная и светлая. Койки стояли в несколько рядов. Думаю, что их было там не менее десяти. Только у одной девочки была нога в гипсе и она, сидя, что—то вязала. У остальных был туберкулез позвоночника и они все лежали на спине, без подушек. Так как все были коротко острижены, я сначала приняла их за мальчиков. Пластом лежавшие дети произвели на меня удручающее впечатление или, вернее, я была испугана и потрясена увиденным. Одна из девочек спросила меня с интересом, не но¬венькая ли я? Этот вопрос меня испугал. «Нет, нет», — поспешно ответила я и отказалась."
Летом 1941 года началась Великая Отечественная война. И вскоре выходят две последние статьи писателя. 26 июня 1941 года выходит заметка писателя, напечатанная в пушкинской газете «Большевистское слово», а в августовском номере детского журнала «Костер» историческая заметка «Лапотный Муций Сцевола», которая, буквально в течение пары месяцев была перепечатана еще трижды в других изданиях. В заметке описывалось предание времен Отечественной войны 1812 года. Наполеон пытался пополнить свою армию ренегатами из русских, но таковых не находилось и французы силком заставлял русских мужиков идти в свою армию после чего им на руку ставилось клеймо. Когда же один из завербованных крестьян, узнав, что означает поставленное на руку клеймо, отрубил свою руку и бросил к ногам французов: «Нате вам ваше клеймо!».
"Когда началась война, мне не было и двенадцати лет. Известие о войне не испугало, ведь я знала о ней только по рассказам мамы и не могла представить себе всех невзгод и лишений, которые предстояло нам пережить. Думаю, что меня не осудят, если я скажу, что для меня и моих сверстников в этой перемене жизни было пока что только что—то новое, а потому интересное. Все мы перешли в какое-то новое измерение. На окнах появились бумажные кресты и черные светомаскировочные шторы. По вечерам в подъездах зажигались синие лампочки. Во дворе штаб ПВО установил дежурство домохозяек, которые должны были подавать сиреной сигналы воздушной тревоги и ее отбой.
По решению Горисполкома была организована эвакуация детей в тыл. Я ни разу не расставалась с родителями и когда узнала об эвакуации, очень испугалась, полагая, что меня могут насильно куда—то отправить одну. Мама меня успокоила, сказав, что не отдаст меня. Да и как можно было отправить меня, полулежачую? Правда, на мое счастье мама достала костыли и я могла подняться с постели.
Союз Писателей предложил отцу эвакуироваться со всей семьей, но мама не решилась и на это. После операции отец, и без того больной человек, совсем ослаб. Бабушка была сердечницей. Ехать при таком положении вещей в неведомые края было страшно. Всю оставшуюся жизнь мама укоряла себя за этот отказ. Возможно, если бы мы уехали в эвакуацию, удалось бы сохранить отца. А так его смерчъ как бы лежала на ее совести.
Пока что мы жили еще в своей квартире, но это была уже совсем другая, непохожая на мирную жизнь. В кабинете отца висела большая географическая карта Советского Союза. Каждый день после передачи новостей отец поднимался со своего топчана — лежать на мягком он не мог из-за болезни позвоночника, и передвигал на карте флажки, обозначавшие линию фронта. С каждым днем он приближался к Ленинграду, забирая его в кольцо. Но отец был оптимистом, он уверял, что немцы до нас не дойдут.
Когда началась война, многие наши соседи уехали к родственникам в Ленинград, считая, что там они будут в безопасности. Кто знает, что с ними стало? Остались ли они в живых?..
Все чаше летали над городом немецкие самолеты, били зенитки. В доме, где мы жили, и наружной стене была большая трещина, и никто не знал, выдержит ли он, если где—то рядом упадет снаряд или бомба. Чтобы не подвергать себя опасности, мама решила переребраться в одну из доверенных ей квартир. Сколько я помню себя, отец редко принимал какие то решения или решал проблемы. Все это лежало на плечах мамы и бабушки, И вот мы на новом месте. Это в соседнем корпусе. Окна выходит прямо на нашу квартиру.
Лето в сорок первом стояло удивительно жаркое и сухое. И осень наступила такая же гухая и ясная. Но то, что она «золотая», никого не радовало. Было что-то бесконечно грустное в пустынных дворах, засыпанных желтыми листьями. Не слышно было детских голосов. Выйдешь во двор, постоишь прислушиваясь, и кажется тебе, что тишина звенит, пока опять не грохнет где-то выстрел, разрывая тишину.
Как-то утром, когда мы сидели всей семьей за чаем, раздался непонятный гул. Он все нарастал и нарастал, все заполняя собой. Казалось, что воздух вибрирует. Мелко звенели подвески на люстре, дребезжали оконные стекла, качались стены. Со страхом глядели на них, ждали, что они вот-вот обрушатся и погребут нас. Первым опомнился отец. Выскочив из-за стола, он кинулся в переднюю, крикнув нам:
— Скорее ко мне!
Мы поспешили за ним и встали к противоположной стене. Только мама стояла у дверей, ходивших ходуном, и держала дверную ручку, словно была в силах удержать их. Вздрогнула земля, но разрыва не последовало. Потом наступила мертвая тишина, не нарушаемая никакими звуками. В помещении плавала такая густая пелена пыли и мела, что мы еле различали друг друга. Еще не осознав, что все кончилось, мы ринулись к входной двери. Но, открыв, остановились в нерешительности, так как оказались в еще более густом меловом тумане. Так как ничего не было видно, я решила, что лестница обрушилась, и страшно испугалась, когда мама стала спускаться вниз. В ужасе я схватила ее за рукав и потянула назад. Но мама была мужественной женщиной и, отстранив меня, продолжала спускаться. На ощупь добравшись до уличных дверей, она крикнула нам, что все в порядке. Отсутствовала она недолго, но ожидание было томительным. Вер-кувшись, она сообщила, что возле дверей нашего дома большая, в несколько метров глубиной воронка, в глубине которой, наполовину зарывшись, лежит огромная бомба.
Если бы она взорвалась, от обоих наших домов остались бы одни руины. Когда в квартире осела пыль, нашим глазам предстала печальная картина. Весь пол был покрыт кусками штукатурки и битого стекла. Люстра лежала на столе среди вдребезги разбитой посуды. А, самое главное, в окнах не уцелело ни одного стекла. Оставаться в этой квартире было невозможно и мы перебрались в другую, доверенную маме квартиру. Ее окна выходили на улицу и все стекла остались целыми.
Три дня, начиная с четырнадцатого сентября, мимо наших окон в сторону Ленинграда сплошным потоком двигались войска, танки и прочая техника. Это было отступление… Артиллерия неистовствовала. Трудно было понять, кто и откуда стреляет. Где то совсем близко, возможно даже в нашем дворе, перекликались пулемета.К вечеру шестнадцатого сентября наши войска оставили Пушкин...
Семнадцатое сентября осталось в моей памяти на всю жизнь, так как оно делило нашу жизнь на «до» и «после». В этот день обстрел был особенно сильным и отец стал уговаривать маму пойти в щель, как тогда называли дворовые убежища. Мама пыталась доказать отцу, что щель все равно не спасет. Все же отец настоял на своем. Когда мы открыли дверь убежища, в лицо нам пахнуло спертым воздухом с примесью керосинового перегара. Почти все убежище пустовало, только в конце его, при свете керосиновой лампы, какие-то незнакомые люди, устроившись на тюфяках, резались в карты. Было похоже, что они находятся здесь не один день. Мы сели на узкую скамейку, тянувшуюся вдоль всего убежища, и замолчали. Томительно тянулись минуты. Снаряды рвались сначала где-то вдали, потом разрывы стали приближаться. Все сильнее вздрагивала земли, С потолка сыпался струйкой песок. Ближе… еще ближе… И вот уже ахнуло совсем близко, должно быть в нашем дворе. Потом послышался свист и тупой тяжелый улар, после чего наступила тишина. Бездействие тяготило даже меня. Поднявшись, мама сказала: «Пойду, принесу хоть сухари и воду, а то выскочили, как полоумные, и ничего не взяли!»
В тот момент я не задумывалась над мамиными поступками и лишь потом, много лет спустя, перебирая все это в памяти, я поняла и оценила ее мужество и спокойствие, которые она проявляла в трудные минуты. Вспоминая об этом, я задаю себе вопрос неужели она совсем не боялась смерти? Или забота о нас была сильнее страха?
В дверях мама замешкалась. Убежище было г—образной формы, и мы не видели ев. С трудом открыв дверь, мама воскликнула:
— Вот это штука!
Я не выдержала и поскакала на костылях к ней. У самого входа лежал неразорвавшийся Смерть еще раз обошла нас!
Спокойно перешагнув через снаряд, как через бревно, мама направилась к дому. Минут через пятнадцать, она вернулась, но не успела сесть, как дверь распахнулась, послышался гортанный грассирующий голос:
— Раус! Раус!
Все поднялись и пошли к выходу. В проеме, широко расставив ноги, стоил немецкий солдат с автоматом наперевес. На нем была пестрая камуфляжная форм», глубокая, до самых бровей, каска, а на груди на цепи висела большая железная бляха с изображением одноглавого орла, держащего в лапах свастику. Немного поодаль стоял второй солдат.
— Шнель, шнель! — торопил он нас, слегка подталкивая дулом автомата, пока мы перебирались через снаряд. Потом он спросил:
— Зольдатен?
Мама, знавшая немецкий язык, ответила ему, что солдат здесь нет.
— Во зинд ди зольдатен?
Мама еще раз повторила свой ответ.
Заглянув вглубь убежища и убедившись, что там никого нет, солдаты ушли. Сбившись в кучу, мы стояли, не зная, что нам делать. Оглянувшись, один из солдат крикнул:
— Нах хаузе, геен зи нах хаузе!
Опять начался обстрел и мы, вместо того чтобы идти домой, отправились в подвал кокоревского дома, где прятались почти все жильцы из нашего двора. Он находился через дорогу, на Московской улице. До революции этот дом принадлежал богатому купцу Кокореву, который болел проказой и вынужден был жить один. Дом был добротный, с огромными зеркальными окнами, с высокими потолками и черными резными дверями, инкрустированными перламутром. За несколько дней до нашего прихода в этот дом угодила авиационная бомба, но, к счастью, не разорвалась, застряв между этажами. И хотя последствия могли быть всякие, все почему-то считали это убежище самым надежным. До войны в этом доме был какой-то институт или техникум и общежитие. Из всех, кто работал и жил в этом учреждении, осталась одна кладовщица. И хотя в городе были уже немцы, она все еще чувствовала себя ответственной за вверенное ей имущество. Ходила она с ключами на поясе и бдительно смотрела, чтобы никто ничего не трогал. Даже шашки, которые хранились у нее в бывшем красном уголке, она давала под расписку. Видимо было трудно в одночасье стать никем!
Весь подвал был забит людьми. Сидели на чемоданах, узлах и даже прямо на полу. Для нашей семьи не оказалось даже маленького местечка. Но когда мама сказала кладовщице, что отец очень болен, она пустила нас в кладовку, где хранились ватные тюфяки. Их было так много, что они почти достигали потолка. Там мы и спали всей семьей Мне это казалось очень интересным, хотя ощущение от близости потолка было не очень приятным. Люди сидели здесь уже не одну неделю, но никому и в голову не приходило разместиться в красном уголке или других служебных помещениях, лечь на казенные матрацы. В кокоревском доме собралось довольно много ребят из нашего двора, а потому красный уголок, находившийся тут же в подвале, скоро превратился в детскую комнату. Только нашим мальчишкам не сиделось на месте и они бегали смотреть, где что бомбило. Из очередного похода они вернулись с «оружием» — игрушечными автоматами,
после чего в подвале поднялся такой треск, что взрослым пришлось вмешаться и отобрать шумное оружие.
Через несколько дней после нашего прихода в подвал пришел немецкий офицер и спросил, есть ли среди нас кто-нибудь еврейской национальности. Когда несколько человек отозвалось, он сказал, чтобы они были готовы к девяти часам следующем дня. После его ухода в подвале воцарилась тишина. Никто еще не знал, чего можно ждать от оккупантов. Знакомые евреи из нашего двора подходили к моей бабушке и спрашивали, что она об этом думает. Бабушка, как могла, успокаивала их.
На другой день ровно в девять часов явился тот же офицер, но уже в соггровождении солдата. Евреи были уже наготове. Взяв свои вещи, они безропотно пошли к выходу. Среди них была моя знакомая девочка. Проходя мимо меня, она остановилась и сказала полувопросительно, полуутвердительно:
— Нас куда-то повезут...
Попрощавшись со мной, она побежала догонять родителей.
После их ухода в подвале воцарилась тяжелая тишина. Никто не знал, куда уводят евреев, но было в этом что-то настораживающее и пугающее. Больше мы их никогда не видели. В подвале мы не пробыли и недели. Руководствуясь маминым убеждением чему бывать, того не миновать, мы вернулись домой. Водопровод не действовал, и маме приходилось ходить за водой на пруд к Московским воротам воротам. Не было ни тележки, ни коромысла. На семью из четырех человек воды надо было много, и мама ходила по несколько раз на день. Не знаю, было ли это совпадением, но каждый раз, когда кто-то приходил за водой, начинался обстрел и снаряды падали прямо в пруд. Как—то придя за водой, мама увидела на месте, где она только что брала воду, огромную воронку. Это было уже в третий раз, когда мама избежала смерти.
Хотя отец давно не служил в суде, он оставался законником. В те годы осуждалось всякое накопительство, в том числе и запасы продуктов. Как—то придя в кухню, отец увидел, что в открытом оцинкованном ящике, где хранились сухие продукты, полно всяких мешочков с мукой, крупой и макаронами, отец выразил свое неудовольствие, сказав что-то вроде: — чтобы я больше не видел подобных запасов! Мама не стала ему возражать и продолжала делать небольшие запасы, которые потом на какое-то время отдалили голод. Но, несмотря на жесткую экономию, наши продуктовые запасы подходили к концу. По слухам нам было известно, что в Гатчине есть толкучка, на которой можно обменять веши на продукты. Кроме мамы идти было некому, но и оставить нас она не могла.
Во дворе кокоревского дома стояла немецкая кухня, и бабушка решила попытать счастья, предложив свои услуги. Ее взяли. За работу она получала котелок супа и целую кошелку картофельных очисток, из которых пекла лепешки. Все мы ели, а маму от этих лепешек рвало.
При кухне служили два солдата — Вилли и Волли. Думаю, что им не было и по двадцати пяти лет. Небольшого роста, рыжий крепыш Вилли был самодовольным типом, ощущавшим себя победителем, которому все дозволено. Иногда он выходил во двор с большим куском хлеба, намазанным маргарином и джемом. Широко расставив ноги, на глазах у голодных детей, он демонстративно смаковал свой бутерброд. Когда он дежурил на кухне, то неусыпно следил за тем, чтобы женщины чистили картошку не слишком толсто. А когда они собирались домой, копался в их сумках, чтобы убедиться, не утащил ли кто картошку. Суп наливал скупо, стараясь зачерпывать неполный черпак.
Волли был настоящим арийцем. У него было совершенно белые волосы и голубые глаза. Лицо доброе и даже застенчивое. К женщинам, работавшим на кухне, относился по-человечески. Никогда не придирался, не делал замечаний. Если поблизости не было Вилли, совал женщинам в очистки картошку, и торопил уйти.
Хотя полного голода не было, отец слабел с каждым днем. Говорил мало, находясь постоянно в задумчивости. Так как в большинстве своем он был лежачим, то и до войны ел мало, не по-мужски. Но пища была калорийной. Одна тарелка супа и лепешки из шелухи не могли его поддержать.
Как—то у бабушки, по всей вероятности от недоедания, образовался на руке большой нарыв. Где-то в городе работал врач, принимая больных бесплатно. Мама уговорила бабушку пойти к нему, и они ушли. А мы остались с отцом одни. Вдрут я услышала гром кий, нетерпеливый стук в дверь. Открыв ее, я увидела солдата с автоматом. Ничего не говоря мне, он прошел в комнату. Увидев отца, стал тыкать в него прикладом, повторяв
— Раус! Раус!
Я стала объяснять ему, что отец болен и не может встать. Солдат остановился в нерешительности. Тогда я стала ему говорить, что отец известный писатель и показала на газету, висящую на гвозде. Газета издавалась в оккупированном городе, конечно не без участия немецкой комендатуры и надзора. И кто-то, стало быть, ее принес нам...
Когда я сказала солдату, что отец пишет в газету — надо же было как-то защитить отца, — солдат спросил фамилию. Я сказала, но фамилия ему ничего не говорила! думаю, что он не знал и Гете, а не то что русского писателя! Еще немного постояв, он вышел. Где-то я читала такую версию, будто после нашего отъезда, в поисках папиных записей, немцы рылись в нашей квартире.
Наступил декабрь. Снегу в сорок первом было очень много. Чистить его было некому и все улицы тонули в сугробах. Зато легче стало с водой. Мама уже не ходили на пруд. Мы набирали полные ведра снегу, а потом топили его на плите.
На улицу я почти не выходила, жизнь наблюдала через протаявший на морозном стекле глазок. Через него мне был виден заколоченный «сладкий» ларек, деревья И пни и столб со стрелкой «переход». На большее не хватало обзора. Прохожих было совсем мало. Они шли торопливо, стараясь быстрее скрыться от чужих недобрых глаз.
Однажды, продышав глазок, я прильнула к окну и сердце у меня сжалось, вместо стрелки «переход», на перекладине висел человек с фанерным листом на груди. У столба стояла небольшая толпа. Вешая, немцы сгоняли для острастки к месту происшествия всех прохожих. Оцепенев от ужаса, я смотрела в окно, не в силах оторвать глаз от повешенного, и громко стучала зубами. Ни мамы, ни бабушки в этот момент дома не было. Когда вернулась мама, я кинулась к ней, пытаясь рассказать об увиденном, но только расплакалась. Успокоившись, я рассказала маме о повешенном. Выслушав меня. мама каким—то неестественно—спокойным голосом ответила мне, что тоже видела.
За что его, за что? — спрашивала я, теребя маму за рукав. Полуотвернувшись, мама сказала в сторону:
На доске написано, что он плохой судья и друг евреев.
Повешенного не снимали почти целую неделю и он висел, припорошенный снегом, раскачиваясь на сильном ветру. После того, как его сняли, несколько дней столб пустовал, потом на нем повесили женщину, назвав ее квартирной воровкой. Нашлись люди, знавшие ее, которые рассказали, что женщина, как и мы, перебралась на разбитого дома в другую квартиру, а к себе ходила за вещами.
Налетов почти не было, но в одно и то же время, два раза в день нас обструливали из дальнобойных орудий. Кто—то сказал, что стреляют из Кронштадта. Откуда были такие сведения, не знаю, но так говорили. Когда рвались эти снаряды, дрожала и гудела вся земля. Во времени обстрела можно было проверять время. Зная это, ни мама, ни бабушка не трогались с места. Если рассуждать логически, то где была гарантия, что нас не укокошат в другом месте? Однако спокойствие у женщин было завидное! Первый обстрел начинался утром. Помню, мы еще лежали с мамой в постели, когда начался обстрел. Взрывы все приближались. Инстинктивно хотелось куда-то убежать, спрятаться. Хотя бы в подвал или на первый этаж. Я села, готовясь встать, но мама удержала меня: «Лежи, сейчас кончат стрелять», — сказала она с такой уверенностью, что я поверила ей.
Однажды отец, зачем—то выходивший на улицу, привел к нам гостей. Это был профессор Чернов с сыном-подростком. В профессоре мама узнала своего попутчика, с которым часто встречалась в поезде, когда ездила по папиным делам в Ленинград. Оба они, мама и профессор, всегда садились в один вагон. При встрече они здоровались, перебрасываясь незначительными фразами, но друг другу не представлялись. Его сыну было лет 14-15. Он оказался большим поклонником отца. Как познакомился отец с Черновым, я не знаю, так как никаких дел в городе у отца не было. Почему-то мужчины вдруг стали спорить, кто умрет первым. И каждый уверял, что войну не переживет.
Много лет прошло с той тяжелой зимы, но, наверное, никогда не изгладятся из памяти события тех дней. В городе не работала канализация, бездействовал водопровод. Жители нашего двора понемногу куда—то перебрались и наши два дома совсем опустели. Нижние наши соседи перед отъездом сделали нам шикарный подарок — полбочонка квашеной капусты. Правда, была она кисловатая и не очень вкусная, но мы были рады и этому.
Смерь отца
В городе был объявлен комендантский час — после четырех часов вечера выходить на улицу не разрешалось. Нарушителей расстреливали на месте.
Отец стал пухнуть. В конце декабря он совсем слег, а в ночь с 5 на 6 января умер. Перед смертью бредил. Говорил о каких—то нотах и о музыке.
Из маминых воспоминаний:
«Александр Романович стал пухнуть с голода и с трудом передвигался. В конце декабря сорок первого он слег, а 6 января 1942 года скончался. Начались мои хлопоты. В городе у нас было три гробовщика, но все они умерли. В Городской управе зарегистрировали смерть Александра Романовича, там же я получила гроб. Но отвезти умершею на кладбище было не на чем. А Казанское кладбище находилось от нас далеко, за Софией Во всем городе осталась только одна лошадь, но пользовались ею только немецкие солдаты. Надо было ждать, когда она освободиться. Я положила Александра Романовича в гроб и мы вынесли с мамой его в соседнюю квартиру. Я каждый день навешала его. Через несколько дней его раздели. Он остался в одном белье. Я обернула его в одеяло, его шутливое пожелание. Как—то он сказал: Когда я умру, не надо ни пышных похорон, ни поминок. Заверните меня просто в газету. Ведь я литератор и всегда писал длягазет.I Почти так и вышло.
Пока я достала от доктора свидетельство о смерти, пока сделали гроб, прошло почти две недели. Приходилось ежедневно ходить в Городскую управу. Как прихожу и слышу кто—то говорит: «Профессор Чернов умер». И я подумала, хорошо бы похоронить их рядом. В дверях я столкнулась с женщиной. Мне почему—то показалось, что это жена Чернова. Я не ошиблась. Мы познакомились и договорились, что как только я достану лошадь, мы вместе отвезем наших покойников и похороним их рядом.
Чернова обещала сходить на кладбище и выбрать место. Наконец я получила подводу и мы поехали на кладбище. Когда мы добрались до Софии, начался артиллерийский обстрел. Снаряды рвались так близко, что нас то и дело обсыпало мерзлой землей и снегом. Комендант кладбища принял наших покойников и положил их в склеп, как он сказала, временно. За места на кладбище мы заплатили в Управе. А могильщики брали за работу продуктами или одеждой, которую потом меняли.
Когда мы приехали, никого из них не было. Морозы стояли страшные, умирало много. Не было сил рыть могилы. На кладбище находилось около трехсот покойников. Ими были забиты все склепы. Все были без гробов, кто завернут в рогожу или одеяло. Кто одет, а кто и в одном белье. Лежали друг на друге, как дрова. Мы побеседовали с комендантом кладбища. Он рассказал нам о своей семье. Его жена находилась в психиатрической больнице. А жил он с маленькой дочерью, похожей на цыганочку. Поозже я познакомилась и с ней. Отец попросил меня, если есть, принести ей чулочки. Я еще раз побывала на кладбище. Принесла девчурке кое-что из Светланиной одежды и игрушки Муж все еще не был похоронен. Я рассказала коменданту, что мой муж известный писатель и очень просила его похоронить мужа не в братской могиле, а рядом с профессром Черновым. Комендант пообещал мне».
Забыла сказать, что все жители Пушкина должны были пройти регистрацию в Городской Управе. Моя бабушка была шведкой, поэтому нас занесли в список лиц нерусской национальности, после чего объявили, что мы будем вывезены из Пушкина. Об отъезде заявили за сутки, предупредив, что вещей можно брать столько, сколько человек может унести в руках. Придя домой, мама категорически заявила, что никуда не поедет. Она решила, чго лучше умереть, чем покинуть Родину. В случае отказа нам грозил расстрел. И все жемама настаивала на своем. Мама сказала, что больше не может плыть по течению как она делала это всю жизнь. И тогда, бабушка, собрав все свое мужество, сказала ей:
— Ты могла бы так поступить, если бы у тебя не было ребенка, но у тебя дочь И ради нее ты должна ехать!
Больше бабушка ничего не оказала. Но маму это убедило. Обречь и нас на смерть она не могла...
В моем документе, выданном архивом НКВД г. Барнаула, есть такая строка: «Сведения о добровольном или насильственном выселении в Польшу отсутствуют». Не знаю, как считать, добровольно мы уехали в лагерь или насильственно?
Ровно через месяц после смерти отца, б-го февраля 1942 года, мы покинули город Пушкин. Отец так и остался лежать в склепе...
Место захоронения писателя достоверно неизвестно. Могила его затерялась — никто не может теперь сказать, где именно она находилась на не раз перепаханном взрывами бомб и артиллерийских снарядов кладбище. Сторожиха кладбища сообщила семье Беляева, что он был похоронен в общей могиле. Поэтому памятник фантасту на Казанском кладбище в Пушкине стоит в месте предполагаемого захоронения писателя, рядом с могилой профессора Чернова. Некоторые подробности этой истории узнал Евгений Головчинер. Ему в свое время удалось отыскать свидетельницу, присутствовавшую на похоронах Беляева. Татьяна Иванова с детства была инвалидом, и всю жизнь прожила при Казанском кладбище. Она-то и рассказала, что в начале марта 1942 года» когда земля уже стала понемногу оттаивать, на кладбище начали хоронить людей, лежавших в местном склепе еще с зимы. Именно в это время вместе с другими был предан земле и писатель Беляев. Татьяна Иванова указала и место.
Дальнейшая судьба семьи Беляева печальна. Семья Беляева была вывезена в Польщу, в лагерь для перемещенных лиц. Затем было еще 4 лагеря: в Западной Пруссии, Померании и Австрии.
"Три с половиной года мы кочевали по немецким лагерям. Были в Пруссии, Померании, Австрии, всего в пяти лагерях. Красная Армия дошла до нас после освобождения Австрии, 5-го или б-го мая 1945 г. " Это освобождение Светлана запомнила на всю жизнь: «Мы их ждали, встречали, дети кричали: «Наши идут! Наши идут!». А какой-то офицер» спрыгнув с танка, сказвл: «Были ваши, а стали не наши». И мы были направлены органами НКВД без суда и следствия в ссылку, в Алтайский край, где пробыли 11 лет».
"Наши сердца и души рвались на Родину, в любимый город Пушкин, но, увы. Без всякого суда и следствия мы были отправлены в ссылку, где пробыли долгих 11 лет, похоронив там бабушку.
Благодаря гонорару за трехтомник отца, изданный в 1956-м году издательством «Молодая Гвардия», мы смогли вернуться в родные края. Могилы отца мы, конечно, не нашли. От сторожихи кладбища, которая была еще жива, мы узнали, что отец был похоронен в общей могиле… Директор Казанского кладбища предложил нам для «могилы» любое место. Случайно мы натолкнулись на могилу профессора Чернова и решили поставить памятник рядом с ней.
На белой мраморной стеле написано: «Беляев Александр Романович». Ниже нарисована раскрытая книга, на страницах которой читаем:«писатель — фантаст», и лежит гусиное перо. Там же, в 1982 году, похоронена мама....."6
Светлана Александровна (р.1929) -дочь писателя и Маргарита Константиновна (1895-1982, Пушкин) — жена писателя.
Можно преклоняться перед оптимизмом, жизнелюбием, трудолюбием, личным и гражданским мужеством этого талантливого, разносторонне образованного человека, прошедшего сложную жизненную школу и скованного тяжелым недугом. Это жизнь — подвиг.
1 ноября 1968 г. на Казанском кладбище, на месте захоронения А.Р. Беляева состоялся торжественный митинг, посвященный открытию там памятника-стелы, а 17 марта 1979 г. — торжественная церемония открытия мемориальной доски на доме № 19.
Дочь писателя на могиле отца на Казанском кладбище 1987"7
Фотография Геннадия Диденко.
В январе 1942 года писатель умер от голода в Царском Селе, где жил с семьей последние годы. Место его захоронения достоверно не известно. А памятная стела на Казанском кладбище ЦС установлена лишь на предполагаемой могиле.
Могилу писателя посещают почитатели его таланта. Молодежь санатория «Дружба» взяла шефство над беляевским уголком на Казанском кладбище.
Источники:
Семенова Г. Царское Село: знакомое и незнакомое. .-М.ЦентрПолиграф, 2009.- 638, (2) с.
Справочник "Памятники истории и культуры Санкт-Петербурга", СПб, КГИОП, 2003
Беляева С.А. "Воспоминания об отце". Серия "Прогулки по городу Пушкину. СПб,: Серебрянный век, 2009. 96 с., илл.
Город Пушкин. Историко-краеведческий очерк — путеводитель. Сост. Г. К. Козьмян. СПб., 1992.
Цыпин В.М. Город Пушкин в годы войны.-СПб.: Genio Loci.,2010
Царскосельский некрополь / Под редакцией Давыдовой Н.А., Груздевой Г.Ф. СПб.: Серебряный век, 2014 – 280 с., ил. С.182
Фотография Геннадия Диденко, из Комсомольска-на-Амуре, впервые опубликована пять лет назад Виктором Петровичем Бурей https://fantlab.ru/blogarticle25475
цитировать
свернуть ветку