«Меня спросили: как я отношусь к идее жизни изолированной от тела головы? — пишет академик АН УССР профессор Н. Амосов, — и я ответил: ...не вижу в этом никакого кощунства, и если бы предложили мне, то согласился бы».
***
История болезни Александра Беляева
…если бы меня попросили назвать самую важную составляющую
в арсенале писателя, силу, которая придает материалу именно такую,
а не другую форму и уносит туда, где ему хочется оказаться,
я бы ответил так: его драйв, его упоение своим делом.
Рэй Брэдбери, 1973
Сейчас я не люблю фантастику и считаю увлечение человека старше 18 лет фэнтези проявлением известного инфантилизма, но было время, когда такая литература читалась с удовольствием и замиранием сердца. Речь, конечно, идет о научной фантастике. Меня, правда, почему-то не увлекали Ефремов и Стругацкие. Не помню и издательства первой прочитанной мною книги А. Беляева, хотя читал я ее много раз и даже обложку помню: «Человек-амфибия», «Вечный хлеб», «Властелин мира» и «Продавец воздуха». Тогда это впечатляло, хотя было понятно, что в этих книгах изображен всего лишь мир причудливых представлений и образов, рожденных воображением. И совсем в стороне стояло соображение, что научный фантаст рассматривает некую проблему, которая, возможно, будет решена в будущем. Одновременно я читал «Месс-Менд» М. Шагинян, «Аэлиту» и «Гиперболоид инженера Гарина» А. Толстого, которые мне нравились больше (это настоящая беллетристика!). Позже мною была добросовестно проштудирована «Антология зарубежной и советской фантастики» (помните, в розовых и серых обложках?), и Р. Шекли и А. Кларк приглянулись больше, чем Беляев и Толстой. Но тут подошло время Ихтиандра из фильма, и я снова вернулся к Беляеву. Потом все окончательно ушло в прошлое. Пробовал недавно перечитывать Беляева — просто удивительно, как изменилось восприятие: очень схематично и просто скучно!
Биография А. Беляева, в отличие даже от менее талантливых товарищей по перу, неполна и недостоверна и порождает ряд вопросов. Первый и главный: насколько справедлива в его случае идея о роли «бионегативности» в творчестве? Существует такая идея, что благодаря физическому или психическому недугу его носитель вдруг начинает (и продолжает!) создавать шедевры. Первый опус Беляева как будто прямо на такой случай и указывает. Второй вопрос: его произведения стали стимулом для некоторых достижений советской науки того времени, сомнительных с точки зрения биоэтики, или, наоборот, писатель был вдохновлен ими? В этой связи спрашивается: насколько вторичным оказалось его творчество по сравнению с предшественниками? И наконец: сыграл ли тяжкий недуг писателя роль его страховки от «тюрьмы и сумы»? После «возвращения» А. Р. Беляева к читателям в 1956 году о его биографии говорилось очень туманно, а о болезни не упоминалось вовсе. В этом ключе говорили только о Н. Островском или в крайнем случае об Э. Асадове, а Беляев оставался на периферии читательского внимания. Тут как-то не просматривался творческий подвиг… А может, он действительно был?
1. «Наша первая остановка!»
Александр Беляев родился в Смоленске 16 марта 1884 года в семье священника Романа Петровича Беляева (1844–1905) и Натальи Федоровны, урожденной Черняковской (?–1921). В семье был еще один сын — Василий (?–1900), который утонул в Днепре (в одной из программ «Гении и злодеи» с трагическим пафосом говорилось о том, что утопивший глиняный портрет брата Александр Беляев мистическим образом утопил и его самого!), и дочь Нина (?–?), умершая от саркомы печени (?).
Поразительно, как много деятелей российской культуры и науки происходило из поповичей. Почти четверть студентов российских университетов в то время были детьми церковного причта. Вот и юрист, репортер и фантаст А. Беляев относился к ним. О здоровье родителей Беляева практически ничего неизвестно: отец умер от какой-то непродолжительной болезни, мать — от голода (?). Искать истоки его недуга в наследственности трудно, хотя представляется бесспорным, что причиной был близкий контакт с больным (больными). Почему-то биографы писателя ссылаются в качестве причины на прыжок Беляева в детстве с крыши сарая (с зонтиком или двумя вениками вместо парашюта) и полученной в результате травмой. Нет, связь тут скорее косвенная. Да и сколь тяжелой была эта травма? Компрессионный перелом позвоночника? Но в таком случае длительное обездвиживание было неизбежно и современниками уж точно не осталось бы незамеченным.
В школе Беляев учился отлично, затем поступил в Смоленскую духовную семинарию, которую тоже окончил «по 1-му разряду». Думаю, что истоки его болезни, вернее, контактов, приведших к ней, надо искать там. Заболеваемость чахоткой в скученных коллективах учащихся тогда была высокой (в ВМА из 300 выпущенных врачей, например, вскоре не менее 18 погибли от туберкулеза, не говоря уже о нескольких профессорах).
Дальше надо было поступать в Духовную академию, но тут — потрясающий, чисто российский «зигзаг» — Беляев становится… актером! Это современные актеры «играют» с Богом: то постригутся в попы, то снова фиглярствуют в дурацких комедиях, то уходят в монастырь, то опять возвращаются хлебать пиво. Но в семье священника такой кульбит — из попов в скоморохи! Каноническая церковь тогда рассматривала актерство как занятие недостойное (как у Шекспира — «фигляр презренный»). Сюжет не новый: Чернышевский, Добролюбов, В. Шаламов, И. П. Павлов и многие другие не шли по стопам предков, сменив гомилетику на политику, литературу, публицистику или науку, но никто из них не ломался на сцене! А Беляев как раз претендовал на роль «характерного» актера, даже у Станиславского (по непроверенному слуху) пробовался. Лавров актерских он не стяжал, но «хлопотать лицом» любил до конца жизни. В автобиографии А. Р. Беляев не без гордости указывал свой 15-летний актерский и режиссерский стаж. И еще: вместо богословия он предпочитал заниматься журналистикой, причем актуальной, «на злобу дня». Получалось не очень хорошо, В. Гиляровского, В. Дорошевича или А. Аверченко он не переплюнул, «обличения пороков» ему не слишком удавались, но писательство манило. Он не только подвизался в журналистике, но и всячески споспешествовал развитию «местных искусств» в древнем, но маргинальном Смоленске, даже сам играл на скрипке в оркестре… цирка Труцци. Он вообще отличался оригинальностью: увлекался то музицированием, то бумерангом, то археологией, то фотографией.
В начале прошлого века (раньше медицинские факультеты насильно заполнялись семинаристами) в университеты выпускников духовных семинарий уже не принимали. Но существовали другие возможности, и Беляев поступил в Демидовский юридический лицей в Ярославле, в котором раньше учился замечательный философ К. Н. Леонтьев. В этот же период состоялся первый брак Беляева, с Анной Ивановной Станкевич (1887–?), но он был непродолжительным. По окончании лицея Беляев стал помощником присяжного поверенного. Если вспомнить, что О. де Бальзак и Ги де Мопассан тоже были юристами (а еще А. Ф. Керенский и В. И. Ульянов), то начало кажется вдохновляющим. Юриспруденция дает разнообразный и богатый (хотя и специфический) жизненный опыт, необходимый для писателя, а скорее — для судебного репортера. Временами Беляев писал в местных газетах, но Смоленск того времени был жуткой провинцией, и ярких событий там не было. Вот о «деле Бейлиса» писали много, так и там все произошло в столице, хоть и малой. О чем и сейчас писать в провинциальных российских городах журналистам?
В качестве помощника адвоката Беляев вел дела, вполне соответствовавшие смоленской реальности — типа «кражи старых валенок» или «похищения пельменей в кармане пиджака». До успешных столичных адвокатов ему было далеко, зато он смог поехать за границу (Италия, Швейцария, Германия, Австрия, Франция) с новой женой — Верой Беляевой. Во время этого турне (даты его называются по-разному — 1911 или 1913 г.), по не вполне достоверным свидетельствам, он поднимался к кратеру Везувия, летал на гидроплане, был в Помпее и Венеции, посетил знаменитый замок Иф в Марселе и много других мест, оставивших массу впечатлений на всю жизнь. Эти впечатления помогли ему и в написании его будущих книг, действие которых нередко происходит «в заграницах». Вернулся Беляев лишь после того, как истратил все деньги. Он привез массу открыток с видами Италии и Франции, кучу сувениров и яркие впечатления. Видимо, это путешествие вдохновило — он вскоре написал детскую пьесу, которую напечатал один из московских журналов. Беляев стал адвокатом, но попытался уйти из профессии. И неожиданно заболел… (В. А. Ревич, 1998).
2. «Врачи Смоленска не могли поставить диагноз…»
Так говорила дочь писателя Светлана. В то же время биографы упоминают о плеврите и какой-то неудачной плевральной пункции. Уж диагноз плеврита врачи того времени довольно точно ставили и без рентгенологического исследования, что в Москве, что в Смоленске.
Ну, плеврит так плеврит. В данном случае — экссудативный, т. е. воспаление плевры, при котором в ее полости накапливается жидкость, иногда в значительном количестве, что может даже угрожать жизни больного за счет резкого смещения сердца. Врачи того времени использовали название «выпотной плеврит». Они тщательно выстукивали грудную клетку больного и выслушивали ее, обнаруживая то, чем преподаватели мучают студентов до сих пор: «линию Дамуазо», «треугольники Гарлянда и Раухфуса—Грокко», характерное притупление звука, бронхиальное дыхание, эгофонию («козлиный голос») или металлический звук при выстукивании через монету (признак Питре).
Диагноз в типичных случаях было поставить нетрудно, а вот лечение ставило в тупик. Антибиотиков тогда не было, поэтому врачам, кроме симптоматического лечения, оставался только один метод. «Специфических средств против плеврита мы не знаем…» (М. П. Кончаловский, 1937). Еще в XIX веке в таких случаях доктора прибегали к торакоцентезу — проколу грудной клетки. Ясно, что при туберкулезе легких жидкость в плевре помогала, как считали, выздоровлению, поджимая легкое. И только когда больной не мог лечь, задыхался и у него уменьшалось количество мочи (!), когда в здоровом легком начинали выслушиваться хрипы, возникало показание к проколу. Еще один случай — когда жидкости было много (а бывало и по пять литров экссудата). Насколько все-таки тогда были опытные врачи: если больной говорил, что начал выделять много мочи, то без всякого выстукивания и выслушивания доктора понимали, что плеврит начинает рассасываться! Понятно, что жидкость, извлекаемая при проколе, позволяла приблизиться к правильному диагнозу. В ней могли обнаруживаться кровь, гной, туберкулезные палочки или раковые клетки, которые тогда уже хорошо определялись.
Техника прокола в начале прошлого века тоже была уже исчерпывающе отработана. Прокол производили всегда над верхним краем нижележащего ребра (по нижнему краю проходят нерв и сосуды), по лопаточной линии под VIII и IX ребром, по средней подмышечной линии под VII ребром и по передней подмышечной линии под V или VI ребром. Манипуляции выполняли шприцом с иглой длиной 10 см или (если выпускалось большое количество жидкости) троакаром Потена либо приборами Потена или Дьелафуа. Троакар имеет просвет больше, чем у иглы, и густая жидкость (гной) из полости плевры вытекала по нему лучше. Но суть не в этом.
В каком бы месте ни прокалывал врач грудную клетку Беляева (кстати говоря, тут тоже путаница: и в датировке этого плеврита, и в указании места проведения пункции — Ярцево или Смоленск), достать оттуда до позвонка просто невозможно (игла не шпага!). Непонятно, откуда взялась версия, о которой говорит биограф: «То ли рука у врача дрогнула, то ли от неумения, но игла сорвалась и внесла инфекцию в один из спинных позвонков. Так плеврит перешел в костный туберкулез» (З. Бар-Селла, 2013). Один момент тут важен: значит, не зря врачей критикуют, значит, даже во времена все умевших и понимавших земских врачей бывало иногда, что обе руки у доктора оказывались левыми? Второе обстоятельство: на самом деле первичным в таких случаях всегда был туберкулез легких, а поражение позвоночника (туберкулезный спондилит) возникало лишь вторично, причем не переносилось косоруким врачом, а переходило из легких на тела позвонков — нижних грудных или поясничных (у взрослых чаще всего на тело X грудного позвонка). Когда туберкулез «переходил» с легких на другие органы, это, по сути, был уже туберкулезный сепсис, т. е. палочки находились в крови и ее током заносились в другие органы. Часто позвоночник поражался у детей, причем страдали три и даже пять позвонков — если это происходило в грудном отделе, то довольно быстро приводило к образованию того, что в медицинском просторечии называлось «гиббус», или горб.
В чем суть проблемы? Эту болезнь описал еще в XVIII веке «гений хирургии» П. Потт (Persivel Pott, 1714–1788). Выдающийся английский хирург, служивший в лондонском госпитале Св. Варфоломея, Персивал Потт описал не только перелом Потта, абсцесс Потта и «рак трубочистов». В 1779–1782 гг. он опубликовал две работы, где подробно описал болезнь, названную позже (и называемую так по сей день!) его именем — болезнь Потта (другое название — туберкулезный спондилит). Поражаются ею чаще всего тела позвонков (губчатая кость). Туберкулезная палочка особенно «любит» позвонки: из всех костей скелета именно они поражаются туберкулезом в половине случаев. Туберкулез позвонков составляет 15 % случаев внелегочного туберкулеза и 2 % всех случаев туберкулеза вообще. Именно П. Потт обнаружил, что при туберкулезном спондилите развиваются горб, натечник (абсцесс Потта) и паралич мышц ног (параплегия Потта). Последнее в выраженной форме встречается в 6–20 % случаев, и, конечно, не заметить такое врачи не могли. Но даже сейчас, если не предполагать это («красные флажки» боли в спине), все будет объяснено «остеохондрозом позвоночника»!
Заболевание в 11–18 % случаев могло протекать без боли, пока специфический процесс оставался в теле позвонка (П. Г. Корнев, 1963). Болевой дебют болезни, чаще всего развертывающийся исподволь, имел место более чем у трети больных. Появление местных болей указывало на далеко зашедший активный процесс, разрушивший наружный слой тела позвонка и достигший окружающих мягких тканей. Боли при спондилите в 64 % случаев отмечались в области пораженных позвонков. Они бывали тупыми, ноющими, сверлящими, обычно усиливались при движениях туловища, кашле, чихании, при нагрузке по оси и часто сопровождались ощущением покалывания, мурашек, жара, онемения, пульсации. Лишь в редких случаях движение или ходьба успокаивали боль. Врач надавливал на остистые отростки грудных и поясничных позвонков или приставлял к ним звучащий камертон — боль ощущалась на расстоянии от туберкулезного очага, причем в одних и тех же зонах, например в ногах, в суставах, в животе или в паху. Нередко при надавливании на один остистый отросток «отраженные» боли выявлялись в нескольких областях, например, в нижней конечности или в подреберье. Важным признаком спондилита считалось болезненное сокращение мышц вдоль позвоночника — «симптом вожжей» (П. Г. Корнев, 1963). У большинства больных напряжение этих мышц начиналось на уровне горба (если он уже образовался) и прослеживалось ниже и выше места поражения симметрично (Я. Б. Попелянский, 2001).
Уже во времена А. Р. Беляева врачи говорили: если при ощупывании места поражения боль усиливается, это плохой признак, если боли нет, то прогноз лучше. Было обнаружено, что если провести губкой, смоченной горячей водой, по позвоночнику, то в области пораженного позвонка ощущалась острая боль (В. Я. Шарапов, 1975). Туберкулезные абсцессы в этих случаях образуются, как правило, по передней или задней поверхности тел позвонков, отслаивая соответствующие связки, и скапливаются в полости спинномозгового канала. Разрушив связку, туберкулезный абсцесс распространяется по межмышечным пространствам и сосудистым путям далеко от начального костного очага. У таких больных местная острая боль в позвоночнике возникала при всяком движении, сотрясении или даже чихании. Появлялись и деформации позвоночника — от выступания остистого отростка до кифоза, кифосколиоза и образования поттовского горба. Больные сначала могли ощущать боль и мурашки в ногах, зябкость, слабость мышц, а потом развивался и паралич ног (паралич Потта). Попросту говоря, туберкулез «съедает», разрушает тела позвонков и позвоночные диски. В благоприятном случае процесс останавливается, полуразрушенные позвонки как бы срастаются (обездвиживаются) или формируется горб, но при дальнейшем течении процесса позвонки «складываются», как отсыревший кирпич, и сдавливают либо нервные корешки, либо спинной мозг, вызывая паралич.
Сейчас в моде диагноз «остеохондроз» (в России) или «боль в спине» (в Европе и США), и мы в самую последнюю очередь подумаем: а не туберкулез ли это? В первой четверти прошлого века заболеваемость туберкулезом достигала степени пандемии, «век туберкулеза» еще далеко не закончился. В начале XX века в России только больных хирургическим (костным) туберкулезом детей было не меньше двухсот тысяч. Нет сомнений, что Беляев страдал легочным туберкулезом (откуда же иначе было появиться плевриту?) и в качестве осложнения — болезнью Потта. Тут снова возникает вопрос: почему диагноз болезни Беляева вызвал такие трудности у врачей? Боль в спине у больного туберкулезом логично было объяснить поражением позвоночника, тем более если человек не мешки таскает, а занят кабинетным трудом. Всю жизнь нам ставили в пример то, как тщательно обследовали больного земские врачи, да и книги того времени описывают это исчерпывающе. «С головы до пят смотрите больного, несмотря на его жалобы» — постулат как раз того времени. Выходит так, что декларация одно, а суровая реальность — другое. Может, потому и поехал А. Р. Беляев по белу свету искать «нормальных» врачей?
…Когда Беляев слег с плевритом, его оставила и вторая жена, заявившая, что не для того она замуж выходила, чтобы обихаживать лежачего больного. В дальнейшем его повсюду сопровождали мать и няня. По логике, они должны были отправиться в Ялту (они там и оказались, но позже) — Мекку туберкулезных больных. Вот этот факт, которого почему‑то все биографы избегают, неоспоримо свидетельствует о чахотке писателя.
Так какого врача искал Беляев? Как бы то ни было, он оказался в Ростове‑на-Дону. По мнению биографа (З. Бар-Селла, 2013), его выбор мотивировался тем, что в Ростов был эвакуирован Варшавский университет, медицинский факультет которого располагал сильным профессорско-преподавательским составом. Среди 23 профессоров были талантливые клиницисты. Наибольший интерес для А. Р. Беляева мог представлять профессор Николай Иванович Мухин (1863–1926), директор клиники и заведующий кафедрой частной патологии и терапии медицинского факультета Варшавского университета. Он был автором более 50 научных работ и трехтомного руководства по внутренним болезням. Талантливый специалист в области патологии сердца и почек, он описал одну из форм спинномозгового паралича при сифилисе и определил признаки ранних форм туберкулеза легких. Возможно, Беляеву могли помочь и выдающиеся хирурги профессора Варшавского университета Н. И. Напалков и Н. А. Богораз: они уже тогда производили вмешательства на грудной клетке и костно-пластические операции (делались первые попытки оперативного лечения туберкулеза позвоночника). К сожалению, у Беляева не было такого добросовестного биографа, как Е. С. Булгакова, которая записывала имена врачей М. Булгакова и дозы лекарств, поэтому нам ничего не известно ни о консультациях А. Р. Беляева, ни о чем-либо другом…
Есть тут один момент, что-то жутко напоминающий. В 1915 году, когда Беляев отправился в Крым, европейские курорты из-за войны были для россиян недоступны. Беляев даже написал об этом. Как ответили собственники крымских курортов на такую благоприятную ситуацию, устранившую заграничных конкурентов? Навели чистоту в «…своих ветхих халабудах? Обустроили пляжи кабинками, зонтами и навесами? Разнообразили меню, завели скатерти и вывели тараканов в своих трактирах? Электричество провели? Как бы не так! Зато сделали то, что подсказала им неуемная жадность, — взвинтили цены. На все!» (З. Бар-Селла, 2013). Итог — рекордно низкое число посетителей. Приезжали лишь страдальцы вроде А. Беляева, кому некуда было деваться… Крым — вечный камень преткновения!
3. «У нас ортопедия делает чудеса!»
…Увы, это всего лишь фраза из первого фантастического очерка А. Р. Беляева 1915 года.
Диагноз писателя оставался неясным, вероятно, до ноября 1916 года, когда Беляев вместе с матерью и няней переехал в Ялту. Там его поместили в гипсовую «кровать». Она представляла собой слепок из гипса, который делали так: пациента укладывали на живот, а затем на спину и накладывали гипс — вместе с головой, а иногда и со ступнями (у детей), потом слепок сушили, и через два дня «кровать» была готова. Для верности больного могли еще привязать фиксирующей повязкой за грудную клетку. Смысл такого ложа заключался в том, что оно повторяло все изгибы позвоночника больного, а длительный покой, как считали, способствовал заживлению повреждений, причиненных туберкулезной инфекцией. Сколько на это заживление уйдет времени, никто, конечно, не знал. Сам Беляев писал: «…я заболел костным туберкулезом спинных позвонков и три года пролежал, свалившись с параличом ног. Паралич прошел через несколько месяцев, но три года пришлось выдерживать скучный курс лечения абсолютным покоем!»
Получается, что врачи действительно долго не могли поставить диагноз. Интересно, а рентгенографию тогда в Ростове могли производить? Дело в том, что диагноз болезни Потта без рентгенографии сложно поставить, а заключение патологоанатома больному уже ни к чему… Сам-то Потт был не только хирургом, но и патологом, и его «диагнозы» были всегда «постфактум». Не знаю, как насчет Смоленска, а в Ростове рентгенографией в городской больнице занимался врач С. Я. Зельцер. Клиникам эвакуированного Варшавского университета предоставили павильоны городской больницы. Рентгенологический кабинет был придан кафедре теоретической хирургии, которой заведовал профессор П. И. Бухман. С началом занятий в университете при кафедре был открыт факультативный курс рентгенологии, который вел как раз С. Я. Зельцер. Значит, рентгенограмма позвоночника в случае Беляева была вполне возможна, но была ли она сделана, неведомо.
Паралич ног говорит о том, что болезнь поразила у писателя нижние грудные или поясничные позвонки: именно в этих случаях развивался паралич Потта. Но, к счастью, спустя несколько месяцев он прошел! В одном из телевизионных интервью дочь А. Р. Беляева говорила о том, что писателя во время болезни вытягивали, подвешивая к ногам «гири» (С. А. Беляева, 2009). Сначала показалось, что она что-то путает, но ведь известно, что современнику Беляева Б. М. Кустодиеву сначала тоже ставили диагноз туберкулеза позвоночника и в швейцарском санатории вытягивали его несколько раз в день. Это достоверный факт! Значит, абсолютный покой в этих случаях соблюдали только у детей, а у взрослых прибегали к более активной тактике. Вытяжение, по мнению врачей, «раздвигало» позвонки и уменьшало их давление на нервные корешки. Первые попытки «мануальной терапии»!
…Дебют болезни А. Р. Беляева совпал с крахом Российской империи. Ялта, которая даже одно время называлась Красноармейском, то была в руках красных, то оказывалась в тылу белой армии. Сын попа и домовладелицы, А. Р. Беляев в силу болезни не вызвал у большевиков, к счастью, никакого интереса. А вот при белых он ухитрился опубликовать в газетах почти десяток материалов, но никакой фантастики там не было — сплошная политика, и местами антибольшевистская («Единство России»). Любопытно, что у него был опубликован даже материал «Церковь и государство». Но для нас куда интереснее описание Беляевым тогдашней больницы, где ему пришлось находиться «среди неимоверной грязи, холода, голода, между агонизирующими жертвами голода… Несколько „составов“ больных общей палаты умерло на моих глазах…» Весной 1921 (а не 1922) года от голода умерла и мать писателя.
Летом 1922 года в Доме отдыха ученых и писателей в Гаспре Беляеву сделали легкий корсет из целлулоида — твердой смеси нитроцеллюлозы и камфоры, из которой в то время делали кино- и фотопленку и шарики для пинг-понга. При нагревании материал легко принимал задаваемую форму и сохранял ее при охлаждении. Это была уже не гипсовая кровать, и писатель смог встать на ноги. Он ничего не говорил при этом о своих ощущениях, а ведь за три года лежания мышцы ног должны были атрофироваться. Его будущая жена писала, что, когда Беляеву надо было пройти несколько километров, он в пути несколько раз ложился на землю и отдыхал.
В 1923 году Беляев оказался в Москве, где устроился на службу в качестве юрисконсульта Наркомата почт и телеграфа. Он начинает публиковаться в корпоративном журнале и пишет книги на «служебные» темы. 15 марта 1924 года у Беляева родилась первая дочь — Людмила. Тут сразу возникает вопрос: насколько близкие писателя осознавали опасность тесного контакта с больным туберкулезом? Вероятно, не осознавали, поскольку все закончилось катастрофой: 19 марта 1931 года Людмила умерла от менингита (можно не сомневаться, что туберкулезного), а вторая дочь заболела суставным туберкулезом. Сам-то он все понимал… Дочь говорила, что отец, узнав о том, что она заболела туберкулезом коленного сустава, плакал.
Но это было позднее, а пока состоялся настоящий дебют А. Р. Беляева как писателя‑фантаста. В марте-апреле 1925 года журнал «Всемирный следопыт» опубликовал его рассказ «Голова профессора Доуэля», а в начале 1926 г. издательство «Земля и фабрика» («ЗиФ») выпустило его отдельной книгой тиражом 4000 экземпляров. Через 12 лет писатель переделал рассказ в роман, который выходил в газетах, журналах и отдельной книгой. После 1938 г. роман переиздавался не менее 50 раз! Вот тут возникает вопрос, который уже задавался раньше: имел ли роман реальное основание?
В 2009 году вышла интересная работа «Off with your heads: isolated organs in early Soviet science and fiction» (Nikolai Krementsov). Автор сопоставил книгу «Голова профессора Доуэля» А. Р. Беляева и эксперименты сотрудника Научного химико-фармацевтического института С. С. Брюхоненко (1890–1960). Дело в том, что через два месяца после публикации рассказа Беляева на II Всероссийском съезде патологов С. С. Брюхоненко показал свой знаменитый опыт по оживлению изолированной головы собаки с помощью искусственного кровообращения (аппарат «Автожектор»). Вот и появилась версия о том, что Беляев узнал о работах Брюхоненко и создал беллетристический вариант. Но на самом деле С. С. Брюхоненко в первых публикациях об АИКе называл своих предшественников: К. Людвига, Ш. Броун-Секара, А. А. Кулябко, Н. П. Кравкова, Ф. А. Андреева и др. — всего не менее 19 имен, и среди них ни одного беллетриста или фантаста! Много лет физиолог и терапевт Ф. А. Андреев (1879–1952) занимался проблемой оживления теплокровных животных, находившихся в состоянии клинической смерти. Он даже получил за это Сталинскую премию. Вот и С. С. Брюхоненко, будучи сотрудником клиники частной патологии и терапии II МГУ, возглавляемой Андреевым, сконструировал «по схеме сердца теплокровных животных» свой аппарат искусственного кровообращения — автожектор, который приводился в действие электромотором и имел два диафрагменных насоса, не вызывавших гемолиз. Кровь с противосвертывающими веществами, проходя через сосуды головы животного, обогащалась кислородом и подогревалась. Важно, что С. С. Брюхоненко начал работу над автожектором еще в 1920 году (М. Ш. Хубутия и соавт., 2010), когда Беляев лежал в гипсовой кровати в Ялте и ни о каком Доуэле еще не думал, хотя позднее очень красочно рассказывал о зарождении идеи о существовании головы вне тела!
У персонажа рассказа Беляева, несомненно, были свои «предшественники»: Франкенштейн М. Шелли, доктор Моро Уэллса, доктор Лерн Ренара, «магический доктор Магнус» Карла Грюнерта. Соответствующие книги были переведены на русский язык и печатались в России не один раз. О работах С. С. Брюхоненко (удостоенного, кстати говоря, посмертно Ленинской премии) в периодической печати не было упомянуто ни разу, и узнать о них Беляев никак не мог. Это не более чем совпадение. Примечательно, что «Голова профессора Доуэля» даже не фантастика, а прямо-таки хоррор!
Есть еще один важный момент: работы Брюхоненко, как и вымышленного героя Беляева, были пионерскими, но, увы, дальше дело не пошло. Помните мучения Н. М. Амосова с его АИКом? В СССР своих хороших аппаратов искусственного кровообращения просто не было (за всю космическую эру ни одного не удалось создать!). Все эти отрезанные и пришитые Брюхоненко, Чечулиным и Демиховым собачьи головы остались диковинкой, аттракционом, доказательством того, что «мы тоже можем», и отнюдь не СССР оказался первым в области трансплантологии. Так что опус Беляева был фантастикой «ненаучной». А ненаучная фантастика — это сказка, особенно если она так и не стала былью! Как, впрочем, и многое остальное: идеи Циолковского, Мичурина и Павлова были хороши, но на этапе идей все и закончилось… Фотография сохранила выражение лица А. В. Луначарского, глядящего на отрезанную голову: отвращение, ужас, отторжение. Не видел он тут никакой фантастики!
…В 1925–1926 гг. А. Р. Беляев написал восемь повестей и рассказов, 15 статей и один роман, в изуродованном виде напечатанный в газете «Гудок» — «Властелин мира». Здесь звучала модная идея, уже известная по статьям В. М. Бехтерева о внушении и популярной брошюре Б. Б. Кажинского «Передача мыслей». Всяческие «лучи смерти» тогда вообще были популярны. Сам Беляев называл «Властелина мира» своим любимым детищем. В 1928 году вышел сборник Беляева «Борьба в эфире». Кстати, есть любопытное сопоставление этой книги и «Мастера и Маргариты» Булгакова (З. Бар-Селла, 2013). Похоже, что Булгаков внимательно читал Беляева: слишком уж прозрачные параллели прослеживаются! Продуктивность Беляева просто поражает: «Человек-амфибия», «Человек, потерявший лицо», «Золотая гора», «Подводные земледельцы», «Гражданин Эфирного острова» следуют один за другим, несмотря на то, что Беляев постоянно перемещается: из Москвы в Ленинград, потом в Киев, потом опять в Ленинград, дальше в Детское Село, потом в Мурманск. У него рождается вторая дочь, но меньше чем через год, как уже было сказано, умирает первая…
В романах Беляева случались всяческие чудеса и были доктора, способные их творить (доктор Сальватор в «Человеке-амфибии», например), но в реальности тогдашняя отечественная медицина представляла зрелище довольно примитивное. По саркастичному выражению В. А. Оппеля, «туберкулезных больных много, а помощи туберкулезным больным оказывается мало». Тот же Оппель смотрел на туберкулезное поражение суставов как на проявление туберкулезного сепсиса, причем туберкулезный метастаз в позвонки «превращается в место наибольшей интенсивности процесса и отражается на общем состоянии организма весьма пагубно». Тогда были интересные взгляды на течение туберкулеза: «выгодным» для больного считалось наличие лимфоцитоза, а не лейкоцитоза, а уменьшение вязкости и свертываемости крови врачи (хирурги) считали признаком безнадежным. Плохим признаком при костно-суставном туберкулезе считалась и гипокальциемия. Понятно, что в эпифизах, которые в первую очередь и поражаются туберкулезом, кость начинает рассасываться («рарефицироваться», как говорили в то время). Что оставалось делать врачам при отсутствии стрептомицина? Резецировать суставы или «вбивать» через эпифиз в пораженный сустав «клин» из аутокости. Такие операции тогда и делались (операция Федорова—Лавалле или операция Копылова). Кстати, пытались пересаживать аутокость и в область разрушенных позвонков.
В Ленинграде были врачи, которые пробовали лечить костный туберкулез — например, Федор Александрович Копылов (1893–1962), известный советский травматолог-ортопед, будущий директор Ленинградского протезного института, или С. С. Гирголав. Вообще, в Питере была сильная школа травматологов-ортопедов, учеников Р. Р. Вредена, но на деле у Беляева все осталось на том же уровне, тем более что его лечили вполне обычные врачи из ленинградского Литфонда...
Вот описание тогдашней обычной питерской больницы (середина 30-х гг., Ленинград, Мариинская — она носила имя жертв революции 1905 года и В. В. Куйбышева): «Первый раз… в Мариинской больнице. Нечеткая, нервная работа. Толпы больных в халатах. Грязные. И как повсюду: если дверь, то она не затворяется, если стекло, то оно разбито, если стол, то он весь измызган и залит чернилами. Качество людей — докторов, сестер, санитаров, уборщиц — сомнительное...» (К. А. Федин, 1992). Ну, допустим, Константин Федин лечился в Швейцарии, ему было с чем сравнить, а Беляев уже привык к родимым осинам. Условия в туберкулезном санатории того времени блестяще описал К. Чуковский, чья дочь как раз и погибла в таком «санатории» в Алупке. Это тоже был хоррор…
В течение нескольких месяцев 1932 года А. Р. Беляев работал в качестве юрисконсульта Северного тралового треста в Мурманске. Его биография, кстати говоря, напоминает жизнеописания одновременно Н. А. Островского, А. П. Гайдара, М. А. Булгакова и А. С. Грина. Тяжкая болезнь, работа репортером-обличителем (в качестве такового как раз в то время на Дальнем Востоке подвизался А. П. Гайдар), описание превращения животного в человека и наоборот, фантастика как способ ухода от мрачной действительности и, наконец, плачевная судьба близких, оказавшихся на оккупированной территории.
4. «Писатель остался один…»
Теперь мы хорошо знаем, как непросто справиться с туберкулезом даже при лечении самыми современными препаратами, а уж в те времена надеяться можно было только на чудо. Но никакая фантастика тут помочь не могла. Мы помним о плачевной судьбе И. Ильфа. А из «товарищей по несчастью» Беляева самым известным был другой его современник — видный меньшевик Александр Николаевич Потресов (1869–1934). Туберкулез позвоночника сделал его инвалидом. Это спасло от сталинской тюрьмы (его выслали в 1922 г. на «философском пароходе» из РСФСР), но в итоге погубило: Потресов умер после операции по этому поводу, произведенной в парижской клинике. А раньше был еще известный художник В. Э. Борисов-Мусатов, страдавший тем же недугом.
Неизбежный рецидив у Беляева, усугубленный, несомненно, пребыванием в Мурманске, климат в котором ужасен и для здорового, наступил в 1935 году. А. Р. Беляев отправился на этот раз в Евпаторию, которая считалась самым подходящим курортом для больных костным туберкулезом, в санаторий «Таласса», открытый еще в 1911 г. Там работал профессор Алексей Константинович Шенк — ученик знаменитого Г. И. Турнера. А. К. Шенк в 1917 году возглавил физио-ортопедический институт в Евпатории. С 1919 по 1924 год был доцентом, а затем профессором кафедры ортопедии медицинского факультета Симферопольского университета. В 1924–1929 годах руководил ортопедическим отделением Центральной курортной клиники НКЗ РСФСР в Москве. С 1929 года и до конца жизни был заведующим ортопедическим отделением Государственного института физиатрии и ортопедии НКЗ РСФСР. А. К. Шенк — автор около 90 научных работ, посвященных различным вопросам ортопедии, физиотерапии и курортологии, в том числе ортопедии и курортному лечению больных костным туберкулезом. Он и создал в санатории «Таласса» (имени Н. А. Семашко) первый в городе научно-методический центр костно-суставного туберкулеза. Под руководством ученого выходил сборник «Acta Eupatorica», где обобщались результаты лечения костно‑суставного туберкулеза. Также в санатории работали профессора А. Н. Бойко, П. С. Медовиков, А. 3. Соркин, С. Л. Трегубов, В. А. Яковенко. Самуил Леонтьевич Трегубов (1872–1944) был учеником Н. П. Тринклера и заведовал кафедрой ортопедии и травматологии Харьковского медицинского института. Был автором нескольких десятков научных работ и популярного в СССР руководства по ортопедии. Его стараниями в Евпатории был создан противотуберкулезный диспансер. Среди его научных приоритетов как раз и был костно-суставной туберкулез.
Я просто убежден в том, что названные выше врачи консультировали А. Р. Беляева (раньше они консультировали Н. А. Островского, которому ошибочно ставили диагноз суставного туберкулеза). Как бы то ни было, болезнь никуда не ушла, и в течение нескольких лет Беляев в основном лежал, опекаемый только докторами из Литфонда. Ясно, что ходить по редакциям и пробивать свои опусы в печать он физически не мог, но его печатали, хоть и скупо. В это время А. Р. Беляев с семьей жил уже в Пушкине.
Биографы писателя приводят душераздирающий рассказ о том, что Беляев, будучи прикованным к гипсовой кровати, не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Влетел какой‑то жук и уселся на голову Беляева, а он не мог и пальцем пошевелить, чтобы сбросить насекомое. Вот эта степень беспомощности, дескать, и породила «Голову профессора Доуэля». Но на самом деле все не так. Если и был паралич, то он распространялся только на ноги. Известно, что при тяжелых формах такие параличи затрагивают и органы малого таза. Кроме мочевого пузыря и прямой кишки, перестают функционировать и детородные органы у мужчин. Но заметьте, уже после этого у Беляева родилось двое детей! Значит, не было тяжелого и необратимого паралича, хотя и здоровым он не стал. Дочь вспоминала, что отец до конца жизни передвигался с трудом. Но это была одна беда. А была еще и другая…
Врачи в то время знали, что при длительном течении костного туберкулеза у больного нередко развивалась в качестве осложнения мочекаменная болезнь или амилоидоз почек. А. Р. Беляев болел почти 30 лет, и у него возникло по крайней мере одно осложнение: незадолго до начала Великой Отечественной войны его оперировали по поводу мочекаменной болезни (есть предположение, что как раз в Мариинской больнице). Такое сочетание ослабило его до предела, и когда надо было эвакуироваться (немцы стремительно продвигались к Ленинграду), то он оказался просто на это неспособен. Но А. Беляев продолжал работать, даже написал рассказ… о бактериологическом оружии!
Хорошо известно, что в 30-х гг. писательская организация Ленинграда была подвергнута органами НКВД настоящему разгрому: погибли Олейников, Спиридонов, Введенский, Хармс и другие. Но Беляева не тронули. Болезнь ограничивала для него возможность общения, каковое легко можно было отнести к преступному контрреволюционному сговору. В течение многих лет Беляев вынужденно находился за пределами писательской тусовки. Это, наверное, сыграло роль «страховки» от репрессий. Но семью писателя от них не спасло… Его близкие оказались в оккупации, которую А. Р. Беляев уже не пережил: «И Александр Беляев умер. От голода, как пишет дочь» (З. Бар-Селла, 2013).
Беляев мрачно шутил, что его надо похоронить, завернув в газеты, для которых он много писал. Почти так и вышло: истинное место захоронения писателя неизвестно. Но ведь и у Моцарта оно неизвестно. Однако намного важнее то, что упоения своим делом, того драйва, о котором много позже сказал Р. Брэдбери, Беляеву хватало с лихвой!
…Семья Беляева (жена, дочь и теща) оказалась в Германии, а потом была выслана в Барнаул. Его произведения до 1956 года не печатались. Но и когда их начали печатать, там невозможно было увидеть того, чего от него, видимо, ждали с нетерпением — чтобы фантаст увидел «нашу страну такой, какой мерещилась она… в далеком будущем, — светлой страной непобедимой техники, величайших открытий, победы над голодом, климатом, болезнями. И этот утопический элемент надо было выдержать, во-первых, в тонах сказки, во-вторых, в виде такого волшебства, какое могло представиться глазам выдуманного мной американского автора» (М. Шагинян, 1923). Вот Шагинян видела — и ее печатали, а Беляева — нет. Каждый писатель хочет славы и читателя при жизни, а не после смерти, но и тут Беляев не одинок…
http://uzrf.ru/publications/istoriya_i_bo...
***
А. Р. Беляев. О моих работах.
В рецензии на мой роман «Голова профессора Доуэля» (журнал «Детская литература» № 1, 1939 г.) тов. Рыкачев между прочим пишет, что моя критика научных ошибок в романе Гребнева «Арктания» имеет четко выраженный самокритический характер. Должен сказать, что все мои критические высказывания имеют и самокритический характер, так как все недостатки других авторов имеются в большей или меньшей степени и у меня. И, пожалуй, единственный случай, когда критика не являлась и самокритикой, — это случай с моей критикой научной ошибки Гребнева, и вот почему.
Рассказ и роман «Голова профессора Доуэля» был написан мною 15 лет назад, когда еще не существовало опытов не только С. С. Брюхоненко, но и его предшественников, проложивших ему дорогу: проф. И. Петрова, Чечулина, Михайловского. «Голова профессора Доуэля» была уже напечатана в 1926 году в журнале «Всемирный Следопыт», а первые экспериментальные исследования по оживлению животных были произведены проф. И. Петровым в Ленинградском институте охраны труда в 1928 году. Работы же Брюхоненко относятся к еще более позднему периоду. (См. статью проф. И. Петрова «Проблемы оживления», «Известия» от 10 мая 1937 г., № 109.) Таким образом, работы С. С. Брюхоненко никак не могли явиться для меня непосредственным толчком. Мой роман для того времени являлся научным предвидением.
Как же явилась у меня идея написать его? Могу сообщить, что «Голова профессора Доуэля» — произведение в значительной степени… автобиографическое. Болезнь уложила меня однажды на три с половиной года в гипсовую кровать. Этот период болезни сопровождался параличом нижней половины тела. И хотя руками я владел, все же моя жизнь сводилась в эти годы к жизни «головы без тела», которого я совершенно не чувствовал: полная анестезия. Вот когда я передумал и перечувствовал все, что может испытать «голова без тела». Когда я поправился, уже в Москве мне попалась научная статья с описанием работы Броун-Секара (1817—1894 гг.), который делал опыты, еще очень несовершенные, оживления головы собаки. Эта статья и послужила толчком, так как она к личным переживаниям «головы» прибавила научный материал, на котором мне представилось возможным создать научно-фантастический роман. (Это послужило толчком и ко всем дальнейшим работам в области научной фантастики.) Сначала я написал рассказ, в котором фигурирует лишь оживленная голова. Только при переделке рассказа в роман я осмелился на создание «двуединых людей», окрыленный опять-таки работами не С. С. Брюханенко, а хирургов-практиков, в особенностти харьковских, которые в то время создали ряд изумительных операций — пересадок органов и частей тела от человеческих трупов к живым людям.
С. С. Брюханенко подвергся жестокой критике ученых отнюдь не за высказывания о возможности «воскрешать» «необоснованно умерших» людей. Такие воскрешения уже существуют, и их можно наблюдать хотя бы в Московском институте им. Склифасофского и в институтах переливания крови. Воскрешают не только вливанием крови, но и электризацией. Брюханенко критиковали только за то, что он высказал предположение и даже уверенность в возможности возвратить жизнь спустя долгий период после наступления смерти. Речь шла конкретно об Амудсене, можно ли вернуть его к жизни, если удастся через несколько лет найти его замороженный труп. В романе же «Голова профессора Доуэля» операции сшивания и возвращения к жизни производятся во всяком случае над совершенно свежими трупами.
Советская научная фантастика неизбежно должна была пройти стадию ученичества у западно-европейских мастеров. Естественно, мы должны были овладеть и стандартными формами. «Голова» и отражает этот период. И наиболее печальным в анахронизме я нахожу не то, что книга в виде романа издана теперь, а то, что она только теперь издана. В свое время она сыграла бы, конечно большую роль: ее недостатки и достоинства сослужили бы большую службу. Но не бесцельно ее появление и в настоящее время, судя по тому интересу, который возбудила книга, в особенности в среде молодых медицинских научных работников. Сотрудники Московского института переливания крови (например В. А. Неговский) указывали, что издание такой книги имеет большое значение для привлечения внимания к очень важной области науки, кстати сказать, имеющей близкое отношение к полевой хирургии, а следовательно, и к обороне. В Ленинградском медицинском институте научные проблемы романа разбирались на лекции студентами совместно с профессором. Привлечь внимание к большой проблеме — это важнее, чем сообщить ворох готовых научных сведений. Толкнуть же на самостоятельную научную работу — это лучшее и большее, что может сделать научно-фантастическое произведение. А среди отзывов читателей есть и такие. Одна молодая читательница из Курска пишет: «Прочитав такой роман («Голова профессора Доуэля»), я сама решила учиться на врача, чтобы делать открытия, которые не знают профессора мира. Мои труды будут совершаться во имя нашей социалистической родины».
Еще одно замечание, уже о дальнейших моих работах. Тов. Рыкачев, ссылаясь на мое высказывание в рецензии об «Арктании»: «Чем больше у нас будет романов на тему о борьбе с классовым врагом, тем лучше», пишет, что это высказывание, несомненно, определит тему дальнейших работ самого А. Беляева.
Посвящая этим темам работы в прошлом (например романы «Подводные земледельцы», «Продавец воздуха» и др.) и отнюдь не отказываясь от них в будущем, я однако должен разочаровать тов. Рыкачева, сообщив ему, что например последний мой роман «Лаборатория Дубльвэ» написан не на тему о классовой борьбе, также как и новый роман над которым я работаю. Почему? Самое легкое — создать занимательный, острофабульный научно-фантастический роман на тему классовой борьбы. Тут и контрасты характеров, и напряженность борьбы, и всяческие тайны и неожиданности. И самое трудное для писателя создать занимательный сюжет в произведении, описывающем будущее бесклассовое коммунистическое общество, предугадать конфликты положительных героев между собой, угадать хотя бы две-три черточки в характере человека будущего. А ведь показ этого будущего общества, научных, технических, культурных, бытовых, хозяйственных перспектив не менее важен, чем показ классовой борьбы. Я беру на себя труднейшее.
Примечания
Впервые — в журнале «Детская литература», № 5, 1939, стр. 23—25.
***
«В период между 1920 и 1923 гг., — писал Брюхоненко в автобиографии, — мною был изобретен и сконструирован аппарат для искусственного кровообращения — автожектор». Аппарат, названный автожектором, должен был выполнять сложнейшую задачу — осуществлять полное искусственное кровообращение в организме теплокровного животного. Но прежде чем приступить к работе над техническими деталями конструкции аппарата, предстояло решить серьезную проблему: нагнетаемая аппаратом в организм кровь свертывалась и закупоривала сгустками и аппарат, и сосуды. Это препятствие было преодолено, когда Брюхоненко и его коллегам был передан на исследование лекарственный препарат сурамин, применяемый при лечении трипаносомозов. В ходе исследования биологической активности сурамина выяснилось, что он обладает свойствами антикоагулянта и может быть использован как при традиционных переливаниях крови, так и в аппарате искусственного кровообращения.
С. С. Брюхоненко
источник http://fp.com.ua/articles/sergey-bryuhone...