...словно утешает Скорину голос незримой силы.
И тут он увидел. Безголосые простые люди из горо
дов и весей, с торжищ и капищ стали молчаливыми те
нями двигаться мимо него. Первыми шли безъязыкие.
Языки им обрезали наместники, воеводы, тиуны, вой
ты 12. Зачем им языки, зачем им слово! Они — всего
лишь рабы. Им достаточно и мычания — хватит с них!
А то если заговорят, сговариваться станут. Наш король
сполна прославлен и устами вельможной дворни.
Безъязыкие рты были широко раскрыты. Красные до
пурпурности. Круглые, как солнца. Скорина прижму
рился.
— Не щурься! Они уже прошли. Уже идут безрукие.
Они были молчунами, да осмелились ударить шляхтича.
Больше не ударят. А эти больше никогда не увидят
солнца! А эти не услышат жаворонка и грома! А эти
хоть видят и слышат — пот им слепит глаза, пыль заби
вает уши, но кто_же за них будет выжигать ляды, тас
кать орала и бороны, сеять и жать, молотить и мякину
отвеивать от зерна? Кто же станет заниматься бортни
чеством, кто выйдет на рыбные, птичьи, зубриные ловы и
бобровые. гоны? Кто будет гнать смолу и деготь, добы
вать руду, сгребать золу? Ты, ученый муж, или они, му
жики: сеятели и молотильщики, бортники и загонщики,
рыболовы и бобровники, ловцы и подсочники, стрельцы и
псари, сокольничие и шатерники? Смотри же, смотри: вот
выходят из смолокурен смолокуры и дегтяри, из солевар
ниц — солевары, из трясинных рудников — рудоплавы,
из княжеских дубрав — клепочники-бондари...
Голос невидимой силы вынуждал напрягать зрение,
голос вещал:
— А теперь, печатник, обслуга — не твоя, понят
но, — обслуга господаря, князя! Почему ты не родился
князем — вон какую обслугу имел бы, а не эту пару че-
лядников? Прошу, прошу, дети мои: кухари, пекари;
медоставы, пивовары, винокуры; кузнецы, котельщики,
32
слесари; зодчие, плотники; колесники, санники, бонда
ри, корабелы; гутники и стеклодувы; гончары, каменщи
ки; плитнпки, меловщики, терновники; скорняки, коже
мяки, шорники, хомутники, седельники; сапожники, че-
ботари; рогатники, лучники, тульники, мечники; ткачи,
убрусники, скатерники, портные, кольчужники!..
Шествие не кончалось. Шествие было нудным, одно
образным, хотя люди разного ремесла и опыта проходи
ли мимо с опущенными вниз руками и головами, как бы
ничего не желая, ни о чем не думая...
— А это всё Я! — слышал Скорина. — Я — Молча
ливое, Безликое. Не для них же ты готовишь свою
Псалтырь! Деткам небось адресуешь иль мужам, как сам,
ученым. А у них сегодня важнецкий диспут о тебе —
их ученике, их надежде. Желаешь услышать?..
Франтишек не желал. Только здесь это было не в его
власти — желать или не желать. Не его памятью, не его
благодарностью всем своим учителям оживлялись здесь
голоса, а силою как будто совсем ему посторонней, да,
оказывается, вон какой мощной. Он еще не отошел от
удручающего видения шествия безголосых, а уже улав
ливал голоса действительно тех, кого некогда слышал; го
лоса довольно спокойные, рассудительные, какими они
были у его старших в Кракове учителей — Яна из Гло-
гова, Матея из Мехова, прозванного Меховитом, — и бо
лее горячие, задиристые, какими они были у младших
Яна из Стобницы и Михала из Быстрикова.
Первыми говорили старшие:
Ян Г л о г о в ч и к : 13 — Многоуважаемые коллеги!
Как вам известно, я есть тот, для кого свобода души
была наипервейшим вопросом. Быть свободным душою —
значит уважать и свободу души ближнего, свободу ду
ши нашего молодого Францискуса!..
Ма те й М е х о в и т : 14 — Что касается меня, то я
всегда придерживался того взгляда, что лишь такие
сыны Варварии, как юный наш Францискус, окончатель
но развеют все невероятные представления о людях и
землях ориентальной Европы, которые укоренились
у нас, подобно плевелам, и в ничтожность превращают
то, что, мыслю, наибольшего почитания достойно.
Ян из С т о б н и ц ы : 15 — Присоединяясь к словам
старших моих и знаменитейших мужей академии нашей
Краковской, я пока что лишь об одном хотел бы спро
сить у вас, милейший Яне из Глогова, а именно: обучая
почтенной латыни таких выходцев из Литуании, как
2 О Лойко
33
Францискус, сын Луки из Полоцка, не хотите ли вы в то
же время сказать, что вовсе не на этом языке он должен
прославлять стены знатной нашей академии, забота ко
торой о Литуании ведет свою историю еще от незабвен
ной ее основательницы королевы Ядвиги, от не менее
достойного обладателя жезла на Вавеле, каковым был
муж любимой всеми Ядвиги Ягайло могутный?..
Я н Гло го вч ик : — Я не хотел этого сказать, кол
лега, ибо я, преподавая латынь, на латыни и говорил о
свободе души.
Ян из Стобницы: — Но разве свобода души есть
свобода от благодарности учителю?
Ян Глого вч ик : — Для учителя благодарный уче
ник тот, чья душа несвободна от памяти о нем.
Ян из Стобницы: — Вера для меня, как знает
ваша честь, — дело воли, а не разума. Но то, чем занят
Францискус, сын Луки из Полоцка, есть дело разума.
И не делом ли разума будет сегодня открывать Новый
Свет, а не возвращаться к свету старому в письменах
старых?
Ма те й Меховит: — Но почему уважаемый оппо
нент полагает, что перевод письмен на язык альбарус-
ский* есть перевод на язык старый? Когда мой «Тгайа-
Ыэ с!е ёиаЬиБ БагтаШ». ** ученые мужи собираются пе
реводить на языки польский, немецкий, итальянский, то
я не склонен считать эти языки старыми... Открытый
Христофором Колумбом заморский свет в своем много
славном «1п1хос1ис1:ю т Р1а1оте{ Соэпк^гарЫат» *** вы
называете Новым Светом, но разве не тот же новый свет
открывает для нас и наш младоперый ученик Францис
кус, сын Луки из Полоцка?
...Скорине хотелось крикнуть, подтвердить: «Новый,
новый!..» Ведь он, как никто, понимал, какую новизну,
какое обновление несет его' Полоцку его печатничество.
Книги пойдут и по всему свету — и по Старому, и по
Новому, который сейчас далекими от Праги испанскими
да португальскими каравеллами открывается. Скорине
очень хотелось крикнуть все это своим учителям, поде
литься с ними своей радостью, что они еще помнят его,
что к судьбе его небезучастны. И полегчало в груди, ста
ло свободней дышать. Только слышать бы ему голоса
* А л ь б а — по-латыни «белое», а л ь б а р у с с к и й — бе
лорусский.
** «Трактат о двух Сарматиях» (лат.).
*** «Введение в географию Птолемея» (лат.).
34
таких людей, как Ян из Глогова, Матей из Мехова!
Однако все в типографии Скорины не по воле
его, Франтишека, свершалось в этот поздний-поздний
час.
— Любишь голоса?.. — вновь отозвался, зловеще и
коварно, все тот же самый первый, уже знакомый Ско-
рине голос, назвавшийся его Временем, Жизнью. —
Если любишь, то епге наслушаешься их, ибо я —
не только Безголосье, я — Многоголосье! Дети мои —
цветы жизни, floris vitae, прошу вас, прошу! Будьте
знакомы с его светлостью Печатником, будьте знакомы!..
Первым объявился Голем — ему из еврейского гетто,
что в самом сердце Праги, было совсем недалеко.
— Я — Прекрасный цветок средневековья, — возве
стил он, — ибо я, как и Адам, вылеплен из глины, толь
ко Адама лепил бог, а меня пражанин рабби Лем. Я —
живой, но лишенный души. Кто же вдохнет молитвами
душу в мою глиняную грудь?!
Скорина мало еще слышал о средневековье, но ежели
полночный гость что-то знает о нем, то знает он, по-ви
димому, только потому, что гость полночный. Оттого, ни
чуть не удивляясь, и принимает Скорина поклоны и
самопредставления всех остальных элегантных и неэле
гантных полночных гостей.
— Я — Прекрасный цветок средневековья, пан
Твардовский! А пану годится собой гордиться. Маэстро
магии, чернокнижник, сам я — гуляка известный, выпи
воха честный. Я прибыл сюда из более далекого, чем
Краков, ошмянского края, в качестве кареты использо
вав колесо месяца!..
Этим пан Твардовский, очевидно, поддевал хромоного
го Станьчика, явившегося тут же — следом за ним:
— Я — Прекрасный цветок средневековья, королев
ский шут Станьчик, жеманный, негожий, но кто, помимо
меня, королю правду-матку в глаза резать может?
— А я — Прекрасный цветок средневековья, доктор
магии Фауст: дьяволу душу продам, лишь бы больше
знать, чем Адам!..
— А я — Прекрасный цветок, Великая Болезнь *.
Я — великая, ибо сам бог моими устами правду гла
голет, правду свою моими устами всем доступною де
лает!..
* Так в средневековье называли эпилепсию.
3 *
35
Казалось бы, столько гостей в типографии многоува
жаемого Павла Северина сразу и пе вместится, но, к
удивлению даже самого ее сегодняшнего хозяина, места
в ней всем хватает и еще остается. И, может, как раз
потому здесь и поднялся невероятнейший грохот совсем
уже не любезного и не галантного самопредставления, а
грозно рычащего, лающего, мычащего. И вот все это
грозно рычащее, лающее, мычащее Франциск взял и
спросил:
— Вы тоже — цветы жизни?
— Мы — не цветы, мы — люди, — хором ответили
ему и в черных сутанах до пола бритощекие, и в чер
ных сутанах до пола не бритощекие, а с длинными — до
пола — бородами бородатые.
Одних Франтишек вроде бы узнавал — если не в ли
цо, так по голосу, по одежде. И едва ли не всех теснил,
маячил впереди гладковыбритый кардинал' Гозий.
Он других неистовей и колотил кулаками по столу,
где стопками лежала Псалтырь, и ревел во всю глот
ку:
— Позволить народу читать Библию — это значит
псам святыню выбросить, перед свиньями бисер раз
метать!..
Стол аж тапцевал под кулаками дородного кардина
ла, и даже пан Твардовский зашаркал в .поклоне перед
его преосвященством:
— Кардинал Гозий... Кардинал Гозий...
— Гозий? Вульгарные типы! Кардинал Станислав
Гозиус вам этого не простит... .
— Не простим! Не простим!.. — кричали и менее
элегантные, без красной кардинальской шапочки, —
не то что Гозий, но, подобно Гозию, гладковыбритые
здоровилы; кричали и черные старцы с дремучими, кос
матыми, хоть пол подметай, бородами.
— Не простим! Все равно — еретика руками или мо
литвой убить. Убить!..
И махали руками, сжимали пальпы в кулаки, под
нимали кулаки над своими головами, заносили над
лицом Франциска, осененным тихой в тихом сне улыб
кой.
— Не ищи, человече, мудрости, ищи кротости!..
— Не чти много книг, да не в ересь впадешь!..
— Всякого высокоумия убежати! Не выситься слове
сами книжными!..
36
— Хочешь неиспытанное испытати, яже бог не по
велел есть!..
— Не верьте тому, кто поучает вас от своего мозга,
а не от разума Христова!..
А это они уже требовали, со всей жестокостью и
суровостью требовали, чтобы ему, Скорине, люди не ве
рили. Ни Иосифа Волоцкого 16, ни Стефана Пермского 17,
ни других воинственных требователей Франциск не зна
ет, даже имен их не слышал. Но почему они так хлопо
чут о том, чтоб не высился он словесами книжными, не
искал мудрости, не верил в свою мудрость, опытом на
житую?! Да и что им его Псалтырь — книжка для де
ток, для доброй науки их?! Для деток?..
И тут Франтишек вдруг видит со всей отчетливостью,
как притихшие, бородатые святые чины словно прилипли
глазами к листам его Псалтыри. Читают!
— Linqua vulgaris! * — восклицает кардинал Гозий.
— Греховная гордыня! — гортанно гремит бас одно
го из бородачей. — И куда только подевалась богу угод
ная рукописная вязь кириллицы?
— Глосы на боцех! ** О, горе тому, кто черка
ет на полях книг, — на оном свете по лицу нечес
тивца те письмена жигалом железным бесы будут чер
кать...
— Жалом каленым щеки исчерканы будут?! — во
прошает, крича, может, самый здоровенный из бритоли
цых. — Ха!.. Ха!.. Ха!.. Жечь нужно — огнем, огнем!
Молитвой убивать, ведь сколько времени понадобится?
Жечь! На костер, на костер, да еще на самые сухие дро
ва, которые дружно горят, дружно! Это я вам говорю —
Великий инквизитор.
— То же и мы твердим, Малые инквизиторы, — за
гомонили поменьше ростом черносутанные.
И тут, может быть, началось для Скорины самое не
понятное, потому что гомон и Великого и всех Малых
черносутанников перешел незаметно для него, Франци
ска, поначалу во вздохи, а затем во всхлипы — все воз
растающие, завершившиеся в конце концов растерянным
плачем и рыданием.
И рыдал впереди других сам Великий инквизитор,
сам Томас Торквемада:
— Какой же я Великий, если не могу етого Печатни-
* Вульгарный язык (лат.).
** Замечания на полях (етаробел.).
37
чка сжечь? Сжечь в колыбели надобно было, в колы
бели!..
— В колыбели мы не могли, ибо колыбели его еще
не было, когда мы жгли Жанну д’Арк18, Яна Гуса 19,
Иеронима Пражского!..20
— И мы не сможем сжечь его даже в гробу, ибо мы
еще не родились, как некогда епископ Кошон, имевший
счастье жечь Жанну д’Арк!..
Именно еще не родившиеся Малые инквизиторы и за
шлись самым долгим рыданием, и особенно бедовал
Фульдский епископ Юлиус, который жаждал души Ско-
рины как девятьсот первой: о том, что в своей епархии
он сожжет девятьсот еретиков, епископ знал, как знал и
о том, что до его девятьсот первого костра Скорина по
просту не доживет.
И рыдал следом за епископом Юлиусом фульдским,
так же безутешно рыдал судья чародеев Балтазар Фосс.
Фосс рыдал, не скрывая своей огромной обиды на ерети
ка Скорину: как же это он, Скорина, померев до време
ни, не дал ему, сжегшему уже 700 мерзавцев обоего
пола, довести это святое число до 1000?!
И рыдал следом за Юлиусом Фульдским и Балтаза
ром Фоссом епископ Бомберский, который только немно
гим более шестисот одержимых дьволом душ сожжет в
1624—1630 годах, а ведь мог бы, застань он на земле
это сатанинское отродье — Франциска Скорину, тоже
увеличить свой перечень еще хотя бы на одного схизма
тика.
И стояли рядом с Великим инквизитором Томасом
Торквемадой и Малыми инквизиторами епископами Ко-
шоном, Юлиусом Фульдским и Балтазаром Фос
сом черные сутаны в черных ермолках с большими
счетами в руках. И щелкали громко черными костяшка
ми черные сутаны на своих огромных счетах и выкрики
вали:
— Самый точный подсчет у нас!
— Настоящая правда у нас!
— Вычисляйте только у нас — у каббалистов из луч
ших домов Кастилии и Мадрида!..
Черные костяшки их громадных счетов показывали,
что каждого человека окружают 11000 дьяволов: спра
ва — 1000, слева 10 000. А вокруг каждой женщины,
согласно их подсчетам, вертится на 15 000 дьяволов
больше, чем вокруг мужчин.
38
Но каббалистов в ермолках из лучших домов Касти
лии и Мадрида по всем правилам многочтимого диспута
оспаривал тип с тонзурой на большущей, как тыква,
голове:
— Это, о наидостойнейшие ученые мужи, коллеги мои
каббалисты, еще не может быть нам с точностью изве
стно, сколько на свете дьяволов, ибо нам с точностью
также неизвестно, сколько людей на свете божьем сла
вит имя божье, сколько их вообще бог наш всевышний
в доброте своей на свет пустил. А что касается того,
сколько вообще дьяволов на свете, то я, католический
писатель Вейер, могу вас, уважаемые коллеги, заверить,
что самый точный тут подсчет — мой! Всего на свете
дьяволов существует 44 635 569. Тютелька в тютельку!
И вот проблема: не зная, сколько языцей славит имя
божье, сколько не славит, мы не можем сказать, дей
ствительно ли 11000 дьяволов каждого человека
окружают? А вдруг на какую-то дробь меньше или
больше?
И тут поднял вверх указательный палец Великий
инквизитор Томас Торквемада:
— Главное, многоуважаемая публика, что они,
дьяволы, существуют, что они вселяются в бренные тела
вероотступников, самоотпадающих от неба и святого ко
стела!.. Небо и святой костел — не простят! Небо и свя
той костел — не простят!..
...И ты еще спокойно спишь, ты не проснулся —
с!ос1опз агЧшт * и лекарских наук доктор?! Вечером,
так непохожим на эту ночь, думая о своем не последнем
ли уже экзамене, о предназначении своем и о судьбе
своей, разве ты предполагал, что можешь услышать и
такие речи, какие от полночных людей (или — нелю
дей?) услышал?
На ратушной башне на Старом Мясте часы послед
ними ударами отбивали двенадцатый час. Теперь уже и
впрямь кончались сутки, кончалось 6 августа 1517 года.
Скорина сейчас же — спустя минуту — вновь уснет,
чтобы завтра пробудиться раным-рано и взяться опять
за печатный пресс, за новые предисловия и послесловия,
за новые листы с ароматным запахом свежей типограф
* Доктор гуманитарных наук (лат.). Дословно агМит — худо
жественных; в средневековье гуманитарные науки обычно назы
вались «вызволенными», то есть свободными, — отсюда ученые
ступени магистра свободных наук, доктора свободных наук.
39
ской краски. Но пока еще он, разбуженный боем ратуш
ных часов, уснет, прозвучит в его сознании отчетливый и
вразумительный вопрос — вопрос и к самому себе, н
как бы ко всему своему будущему:
«Осуществит ли он полностью то, что сегодня им
начато, что хотел бы исполнить, сделать, в действитель
ность воплотить? Оно в мыслях его, в душе — глубоко
глубоко. Он и сам для себя окончательно прояснить не
может, во что этот начатый им труд выльется, какие со
бытия вызовет, повлечет за собой. Однако надежда, что
все-таки следом родится и что-то большее, нежели про
сто чтение древних письмен, живет в нем. Что же там
будет, в той будущности, — посмотреть бы собственными
глазами...
