Сто лет назад в Поволжье разразился страшный голод.
«Я не мама…»
Варе было шесть лет, когда в ее родной Корнеевке стало нечего есть. Жара и засуха побили весь урожай, Гражданская война, катком прокатившаяся по Поволжью, не оставила запасов. В селе начали умирать люди.
У Вари тоже умерла сестренка Люба, всего на три года старше нее. А потом все уехали – старший брат Андрей, мама Аграфена с сестрами Ириной и Мариной, тетка Лукерья с дочкой. Андрей уехал в Ташкент, а мама с сестрами – в Сибирь искать лучшей доли. Варюшка же была слишком маленькой, чтобы ее могли взять с собой, и она осталась с бабушкой Акулиной дома.
Зимой было особенно страшно. Сама Варя не видела, но бабушка говорила, что везде умирают люди. Их не хоронили, оставляли в домах до весны, потому что не было сил. А весной разобрали избу у кладбища, с большим погребом, там еще раньше бабушкин брат Иван жил, да свезли туда на костлявой кляче, оголодавшей не меньше, чем люди, всех умерших. Сил хватило только чтобы сбросить трупы и привалить их немного землей.
Варина мама не пережила поездку в Сибирь. Да и тетке с сестрами девочки там жилось не сладко, поэтому они решили вернуться. Долгим был путь. За кое-какие оставшиеся деньги один мужик отвез Лукерью с детьми до станции, где они забрались на крышу поезда. Несколько раз их снимали, но они упорно ждали следующий, тайком забирались и ехали домой. Так, с горем пополам, добрались до Богатого. Оттуда до Корнеевки – сорок пять километров – шли пешком. На подходе к родному селу их заметили, сообщили родным.
Маленькая Варя в это время сидела у избы, ела траву, ждала мать. Увидела идущих, бросилась встречать, обняла Лукерью: «Мама!» «Я не мама…» — ответила та. Бросилась к сестре Ирине: «Мама!» «Я не мама, — сказала Ирина. – Мама позже приедет…»
Лишившуюся матери Варюшку вместе с сестрой Мариной пристроили в детский дом, находившийся тут же, в селе. В то время голодающим уже помогали американцы. Они подарили Варе заячью шубку, белый шарфик и шерстяной костюм. А ее бабушке, Акулине, прямо на печке сделали операцию паховой грыжи.
Там, в детском доме, семилетняя Варенька, которой никак не давалась в произношении буква «р», стала Валей, Валентиной. И была ей до самой смерти. О том, что мою прабабушку Валентину Сергеевну всегда звали Варварой, я узнала, уже когда она умерла.
Пережитый голод на всю жизнь засел в ней страхом. Я помню ее бесчисленные запасы – мука, сахар, консервы, забитые кладовка и погреб, засаженный огород, на котором не пустовал ни один клочок земли. Родные подшучивали над ее скопидомством, таким далеким и почти нереальным, не бывшим, казался голод в сытой и благополучной стране. Для нее же он всегда был живым, почти вчерашним, возвращавшимся в липких ночных кошмарах, как ни пыталась она его забыть.
«Кругом болезнь и смерть…»
…Выписка из письма: «Еще недавно, пока снег не покрыл землю, там шла оживленная работа. Человек прилагал последние усилия, чтобы сохранить жизнь себе и своим близким. Рыл для еды глину, собирал траву. Сушил, молотил, ел и прятал в зиму что себе, что скотине. Эту работу не останавливала даже смерть тех, кто питался этими продуктами. Так, в селе Славинка Самовольно-Ивановской волости семья в один день съела ведро каленых репьёв. На другой день три девочки-подростка лежали мертвыми под образами. Мать оплакивала их смерть. А соседка плакала, что не ее дети умерли, и она не избавлена от ужаса видеть их постепенное угасание…»
Голод 1921-1922 годов, разразившийся в Советской России, был поистине самой крупной и самой страшной природной и социальной катастрофой, которая когда-либо случалась с нашей страной в новейшей истории. По свидетельствам историков, мы вообще могли перестать существовать как страна, как государство. Голод затронул не только Поволжье, но и часть Украины, Кубань, Северный Кавказ. По бесплодной выжженной солнцем земле словно промчался всадник Апокалипсиса на бледном коне, собирая свою кровавую жатву. Те, кто выжил на фронтах Первой мировой и Гражданской войн, умирал от голода, теряя человеческий облик.
Сначала выменивали более-менее приличные вещи и мебель на хлеб у чуть более зажиточных односельчан, потом съели всех кошек, собак, сусликов, крыс и мышей. Поели всю солому, глину, кору с деревьев и траву. Людей косили болезни – тиф, холера, малярия, чума.
Первое время, кто был в силах, пытался уехать. В июле 1921 года начинается паника в пострадавших регионах, массы людей снимаются с мест и бегут в поисках лучшей доли в те области, что считают благополучными. Почти полмиллиона человек со всего Поволжья в поисках пропитания бежали в Ташкент или в Сибирь. Кто-то доехал, кто-то умер в пути, а кого-то задержали по дороге – властям важно было сдержать распространение эпидемий. В голодающих областях вводится военное положение, города закрываются для беженцев. К зиме стало совсем туго. Начались случаи трупоедства и людоедства.
На сто человек приходилось 75 голодных. Документы сообщают сухие цифры: «Из 56 волостей Бузулукского уезда 28 голодают до крайних пределов. В одном только этом уезде от голода уже умерло больше 25 тысяч человек. В Пугачевском уезде – 50590 опухших от голода людей, умерло – 14700. В Балаковском уезде сосчитано 600 смертей от голода и заболевших на почве голода 6051 человек. В Бугурусланском уезде из 50 волостей сейчас 21 волость буквально вымирает. В Ставропольском уезде всего населения 120-180 тысяч человек, из них только 15 тысяч могут протянуть до нового урожая своими средствами. 115-165 тысяч человек уже голодают. Из самой Самары телеграфируют, что на городском кладбище образовалась очередь трупов. Могильщики не успевают рыть могилы».
Из села Аверкино Бугурусланского уезда сообщают: «Приближаются страх и ужас. Голодные люди, включая детей, ежедневно ползут в помещение сельсовета и требуют себе пищи. Голодающие или высохли как скелеты, или до безобразия опухли. Вымирание продолжается. Требуется приготовление братской могилы».
Пешее передвижение по губернии становится опасным – нет никакой гарантии, что тебя не зарежут и съедят по дороге или на ночлеге. Матери запрещают детям выходить со двора. Впрочем, вскоре и в родном доме становится небезопасно. Вот донесение председателя губисполкома Самарской губернии Владимира Александровича Антонова-Овсеенко (он руководил борьбой с голодом с октября 1921 года): «Суточная смертность достигает 15-20 процентов. В селе Каменка гражданки Жигановы мать и дочь и гражданка Пышкина съели трупы своих двух детей. Затем ими были зарезаны две женщины, гражданка Фофанова, принимавшая участие в употреблении в пищу двух детей, и неизвестная старуха семидесяти лет. Когда и эти запасы иссякли, Жигановы зарезали и Пышкину». В селе Ефимовка Бузулукского уезда Самарской губернии голодающая крестьянка Акулина Чугунова зарезала сонной младшую больную дочь семи лет, изрубила труп и съела его. Трупы воруются из амбаров, по ночам раскапываются могилы умерших и из трупов варится пища. Поначалу ели только трупы животных – павших лошадей, коров, кости измалывали в муку и тоже употребляли в пищу. Когда их не стало – принялись за людей.
С медицинской точки зрения есть три стадии голода. Первая — стадия возбуждения, когда человек с отчаянием ищет пропитание. Он подвержен слухам, внушениям, готов сорваться с места и бежать туда, где, как услышал, можно прокормиться. Вторая стадия – угнетение, когда организм начинает «есть» полезные клетки. Сначала сжигает запасы жиров, потом принимается за мышечную ткань. Белковые клетки, расщепляясь, высвобождают газ, который скапливается в кишечнике. Отсюда, кстати, появляется тот самый уродливый набухший живот, который мы видим на фотографиях голодающих. Одновременно наступает перебой с кровоснабжением мозга. Появляется апатия, полностью пропадает мораль, брезгливость. Человек может съесть все, что угодно, даже самые отвратительные вещи. Например, ели экскременты животных, глину и землю. Если человек дошел до середины этой стадии, его еще можно вернуть к нормальной жизни. Дальше происходят необратимые процессы в мозге. Последняя стадия – агония, когда человек уже ничего не соображает, он уже не способен есть и пить и просто умирает.
В 1999 году самарские режиссеры Владимир Осипов и Дмитрий Одерусов сняли фильм «Территория голода», успев запечатлеть на пленке воспоминания очевидцев. Старики, которым было под девяноста лет, с содроганием вспоминали ужас, пережитый ими в детском возрасте.
— Вот как один сам себе руки ел, это я видала, — рассказывает старушка Анна Кушукова из села Высокое Пестравского района. — Он нам родня еще маленько был, старый человек. Мы, дети, бегали во дворе, это уж после 21-го, 22 год был, а он на крыльце сидит, прям сам на себе рвет кожу, орет дурным голосом и жует. Страшно было.
— Такой ужасный голод! – со слезами вторит ей уроженка села Телешовка того же района Пелагея Монагарова. — Через три двора от нас Шабриха дитю бок выела, мертвому. Собак ели, мышей ели, у нас лично кошку унесли. Когда стал американец давать маненько, подсоблять, соседка наелась и пришла: «Тетя Анют, я ведь вашу кошку съела…» Такой голод невыносимый был! Пятьсот человек в нашей деревне Телешовке, а в Кирсановке семьсот человек померло, и всех под одну могилку. По деревне вечером боялись ходить. Однажды пошла я к подружке, сидит там ее сестра и говорит: «Мне бы сейчас человека зарезали, дали, я бы съела». Я тогда от нее дальше, дальше, к двери, думаю, наверное, меня зарежут. Убежала и больше не стала к ним ходить.
Невозможно без слез и содрогания ни слушать бесхитростные рассказы очевидцев, ни читать сухие выдержки из донесений, ни смотреть фотографии страшных, похожих на призраков, взрослых и детей с выпирающими костями и опухшими животами. На изображения людоедов рядом с «вещественными доказательствами», расчлененными трупами. Ни один из них не раскаивался в содеянном, потому что голод. Ни одного из них не привлекли к ответственности, потому что голод. Их свозили в Самару и определяли в психиатрическую лечебницу в Томашевом околке. Люди, потерявшие последний человеческий облик, уже не приходили в себя.
Села вымирали, умирали семьями, домами. Ситуация была катастрофической, нужно было срочно что-то делать. Молодой стране, находившейся в состоянии полной разрухи и окруженной экономической блокадой со всех сторон, требовалась помощь.