Мы вас знаем прежде всего как литературоведа, а вы теперь еще и детская писательница?
— Я автор детских книжек, а писательницей я себя не считаю, тем более детской, — просто автор детских книг. Остаюсь историком литературы, каким и была, — это главная моя тема. Но, к сожалению, вынуждена сейчас отвлекаться, по своему же решению, на детскую литературу, которую считаю просветительской задачей. Сейчас большой нажим совершается на молодые поколения, на школьников, чтобы затуманить им сознание, грубо говоря, тем, что советское время было хорошее, а девяностые годы, наоборот, неудачные. Теперь мы снова выруливаем в советское время, вот я и стараюсь этому противостоять. Поэтому вынуждена отвлекаться от любимой мною весьма науки.
Что из ваших научных книг мы можем ждать в ближайшее время?
— Вы имеете в виду историко-литературные? В течение полутора лет, меньше не получится, — если бог даст жизни, конечно, и если сохранится та ясность сознания, которая и есть жизнь, — я надеюсь завершить свою историю литературы всего советского времени, которую пишу уже много лет. Она будет структурирована не по главам, не по писателям, а по совершенно другому принципу. Это концептуальная история, описывающая весь литературный процесс с 1917 года до конца 1980-х — начала 1990-х.
Вы этот период называете не советской литературой, а литературой советского прошлого?
— Да, «Литература советского прошлого» — так называется первый том моих работ, второй и третий никак не соберу: некогда собирать старые работы, потому что пишу новые, что очень неправильно — надо старое тоже собирать и издавать. Я каждый день сижу до 4 утра и пишу. Огромная часть уже сделана. У меня файлы на каждый год: с 1917-го до начала 1990-х — на каждый год отдельный файл в компьютере.
Потом нужно переиздать «Жизнеописание» («Жизнеописание Михаила Булгакова»). Одно крупнейшее наше издательство три года ждет второе издание «Жизнеописания», а я всё никак. Вот уже итальянцы перевод выпустили, я для них написала новое предисловие.
Мало того, у меня очень важная работа лежит полностью готовая — словарь советизмов. Сорок печатных листов, на минуточку. Я его составляла сначала по карточкам, а потом уже в компьютере сорок лет своей жизни. Это будет, честно скажу, очень сильный удар по советской власти. Он весь состоит из цитат. Я не даю дефиниций, потому что было бы глупо давать статью «ошибка» — дефиниция, статью «вредитель» — дефиниция. Это бессмысленно, из цитат и так все становится ясным. Цитаты советского времени, потом цитаты эмигрантские, цитаты перестройки, когда уже начинается метаописание, цитаты постсоветского времени. На основе контекста, того, как употреблялись слова, я выделила, например, слова типично советские: «несвоевременно», «преждевременно». И объяснения к ним: в цитатах видно, что это значит.
«Несвоевременные мысли» Горького.
— Да, вот у него то было правильно употреблено слово, с иронией, а у нас же всерьез: «Нет, эту книгу издавали несвоевременно».
Можно ли быть ироничным по отношению к прошлому?
— К советскому прошлому я не могу быть ироничной. Я только могу сдерживать свое бешенство. Для иронии здесь почти совсем нет места, потому что слишком много крови. Где кровь, там нет места иронии. Я вот для вас, для украинцев, скажу. Для наших не говорю, а вам скажу. Я сейчас пишу и надеюсь месяца за два закончить историю России ХХ века для подростков, для детей-подростков.
Тоже с просветительской целью?
— Ну, назовите ее познавательной. У меня только дома по истории России ХХ века примерно 150–170 книг, а еще есть интернет и прочее. Я сейчас все заново анализирую. Я цену Ленину знала со времен доклада Хрущева, после чего стала читать все собрание сочинений Ленина. Из него все стало ясно, потому что не надо никаких дополнительных сведений — он сам про себя все сказал. Человек, который никогда не ощущал моральных ограничений в своем стремлении к чудовищной, в общем, цели. Утопической и в то же время чудовищной. Сейчас мне абсолютно ясно, что для него не существовала человеческая личность. Он собирался строить общество на насилии, и у него не было никаких сомнений в своем моральном праве на это. Он спокойно пишет: «Буржуев, кто отказывается от труда, повесьте у всех на глазах не менее ста человек». Это 1918 год. Дальше 1922 год, голод. Он пишет: «Расстреляйте не менее 1000 священников, чтобы другим было неповадно». Ну какая тут возможна ирония?
Я что хочу сказать. Я вполне могу быть объективной. Описывая эти факты, я сдерживаю свое чувство ненависти к людям, которые страну в течение семидесяти лет держали как гадюшник. Вся Колыма, весь Магадан, вечная мерзлота заполнена костями заключенных. Какая же это ирония?
Собираетесь ли вы вернуться к текстологии?
— Очень даже. У меня лежит незаконченная работа, которую надо обязательно издать. Это восстановленная и реконструированная мною сожженная автором первая редакция «Мастера и Маргариты». Ее надо довести до ума и издать, а там очень много строится на текстологии. Но текстология там несколько своеобразная, поскольку я восстанавливаю слова, которых нет, исходя из частотного словаря Булгакова, который существует только у меня в голове.
Булгаков уничтожил рукопись: он выдирал страницы, оставался только кусочек у корешка. Текстология это или что? Бонди восстанавливал воображаемый разговор Пушкина с Александром I, который должен был состояться, но не состоялся. Томашевский тоже очень много таким занимался — восстанавливал в рукописях зачеркнутое и прочее. Например, как я восстановила название главы, где действовал герой с домашним именем Феся, специалист по демонологии и медиевист. Я восстановила 300 страниц (два года восстанавливала), из которых стало ясно, что в первой редакции не было ни Мастера, ни Маргариты. И тогда я поняла, что этот Феся — выпускник историко-филологического факультета Московского университета, медиевист и специалист по демонологии — у Булгакова был заготовлен для встречи с Воландом. Берлиоз как встреча ложной мудрости и этот — как истинного знания. Он, конечно, должен был узнать Воланда сразу, в отличие от Берлиоза, который понял, что это иностранец, но не понял, что это Сатана.
Вот представьте: оборванная страница и остаток слов «…ое эрудиция». Это название главы. Вот как бы Вы восстановили название главы, имея в виду, что там примерно 8–9 букв вырванных? Борис Томашевский был единственный среди филологов технарь по образованию, выпускник Льежского политехнического университета. И он нас учил, что нельзя применять в текстологии и вообще в филологии закон исключенного третьего: если не А, то Б. Нет, мы можем только утверждать, что не А, но неизвестно что. Например, это стихотворение мы атрибутируем Пушкину с точностью до 99 %, но не на все сто. Так вот это редкий случай, когда я ручаюсь, что восстановила правильно. Ничего Вам в голову не приходит, что там могло быть впереди слов «…ое эрудиция»?
«Что такое эрудиция»?
— Вот! Вы угадали вслед за мной — глава «Что такое эрудиция». И ничего другого здесь быть не могло. Эта глава рассказывает о том, что такое эрудиция. А потом на место Феси вставляется Мастер. Вот как касса типографская: одна буква вынимается, другая вставляется. Сначала я сомневалась и думала, что, может быть, только в этих пятнадцати главах, часть которых сохранилась, их нет, а дальше появились бы Мастер и Маргарита. Но когда поняла, что Мастер в следующей редакции появился точно композиционно на месте Феси, как будто вынули одно и вставили другое, я поняла, что Мастера не было, почему не было там места.
Цитируя Евтушенко, «Поэт в России больше, чем поэт». Так было и так есть сейчас?
— Нет, так стало только в ХХ веке. Как сказала Ахматова Надежде Яковлевне Мандельштам в пятидесятые годы: «Мы никогда не знали, что стихи так много значат». Они в Серебряном веке этого не знали, потому что это случилось дальше в ХХ веке.
А Некрасов? «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан».
— Правильно, я так и думала, что Вы о нем скажете. Это было именно с Некрасовым. Как Вы помните, Достоевский был шокирован на похоронах Некрасова, когда в надгробной речи сказал, что в значении своем мы его ставим где-то близко к Пушкину, а студенты петербургские закричали: «Выше! Выше!» И Достоевский обомлел, потому что «выше» он, , конечно, не мог и представить. Вот это был такой момент, когда за сравнительно короткое время поэт в России стал больше, чем поэт в XIX веке. Отодвинулся Пушкин, Тютчев, вперед выступило содержание поэзии, Надсон стал важнее Тютчева. Потом пришли символисты и вернули всё на свои места.
А нынче, как вы считаете?
— Нынче, я думаю, как раз не хватает немножко того, что называется гражданской лирикой. Вот ее бы у нас побольше надо.
Вам бы хотелось, чтобы современные поэты были чуть больше гражданами, чем они есть?
— Ну хотя бы некоторые из них. У нас настолько сильная поэзия последние двадцать лет, что я всегда начинаю чтение новых журналов со стихов. Поэзию я никогда не писала, потому что не могу привести себя в нужное, как Вы говорите, объективное, невозмутимое состояние. Она часть моей жизни, такая реальная, и я очень волнуюсь от хороших стихов и не могу о них писать поэтому. Журналы я всегда начинаю со стихов, и не бывает случая, чтобы вот новое имя — а сейчас очень много новых имен, — чтобы там не нашлось если не целое стихотворение, то прекрасная строфа. Замечательная русская поэзия сейчас.
***
Вчера ушла от нас в лучший мир Мариэтта Чудакова ....