Абстракт:
Честно скажу — страшно обидная книжка, ворох фантдопущений, очень крутых и многообещающих фантдопущений... И не стреляют.
Но написано очень забористо.
Сам текст:
No man is an island, entire of itself
John Donne
Взяв в руки очередную книгу Александра Иличевского, мы заранее не ждем от нее ни тугого динамичного сюжета, ни острого конфликта. Приключения какие-нибудь, наверное, произойдут, но в очень малой степени. Что характерно, чтения это не портит.
Уникальность и ценность книг Иличевского не в разнообразии или связности фабулы, не в злободневности поднимаемых проблем, а в летучей, гибкой классичности языка. То, о чем рассказывает автор, может иметь очень дискутабельную привлекательность, вся фишка в том, как он это делает. Ценность чистого, классического и при этом яркого русского языка для читателя, в особенности для того, чья работа хоть как-то связана с речью (будь то школьный учитель, копирайтер, технический писатель или тиктокер) неоценима. Можно ее уподобить тому, как шеф-повары в пафосных ресторанах всегда держат под рукой чистую хорошую воду. Многим из нас приходится постоянно иметь дело со странными и даже уродливыми языковыми формами (доводилось ли вам когда-нибудь заполнять образовательную программу по ФГОС-5?), даже не говоря о том потоке контента, который захлестывает рунет. Тем выше становится потребность в точке незагрязненности. Но нельзя же всю жизнь пользоваться для этого только Буниным и Куприным, они, в конце концов, не бесконечны, а заученное наизусть перестает впечатлять.
В результате книги Иличевского не очень подходят для чтения «залпом» — как бы ни иссохло горло у путника, выпить весь ручей невозможно, да и не полезно для здоровья. А вот медленное просторное чтение, со смакованием отдельных пассажей и даже предложений, без излишней спешки, без торопливого листания страниц — это пожалуйста. Куда спешить? Мы и так приблизительно знаем, что произойдет.
В большинстве книг Иличевского примерно одинаковый герой (звать его будут по-разному, но это неважно) решает свои личностные проблемы с большой опорой на свойства окружающего ландшафта, а вокруг него слегка помаргивает реальность, впуская и выпуская архангелов, инопланетян, адских гончих — но без фанатизма, в деликатной пропорции, почти не мешая герою думать о странном, чарующем и болезненном прошлом. Медленно, через боль, через принятие тех или иных событий, через постепенное понимание их смысла и значимости герой обретает силу для того, чтобы справиться со всегда хаотичным настоящим. Иногда эта сила чисто психологическая, иногда с опорой на науку и технику, иногда мистическая, но весь путь сбора рабочего инструмента из досадной ноши герой проходит раз за разом. В конечном счете, это тоже своего рода сюжет — хотя и неявный, зато очень терапевтичный. В «Исландии» этот жанр в некотором смысле перешел из жидкого в кристаллическое состояние. Даже интересно, сможет ли автор развить его дальше, или предел достигнут?
Исландии этой истории — три локации, ни одна из которых не является островом в северной части Атлантики. Первая «Исландия» — это реально существующая улица в Иерусалиме; вторая — апокалиптически заброшенный, но все еще куда-то плывущий круизный лайнер, а третья — остров, отламывающийся на наших глазах от континента человечества, то есть сам герой книги.
Также в сюжете присутствуют: чип в мозгу, установленный по добровольному согласию героя неназванными силами; прадедушкины часы, которые вовсе не часы; и апокрифический свиток из тайного монастыря, преображающий каждого, кто к нему прикоснется. Все эти замечательные вещи влияют не столько на события, сколько на самоощущение и самоидентификацию героя в ландшафте. Теоретически, любого из этих объектов хватило бы на бодрый приключенческий сериал, ну как минимум на один сезон, но здесь они просто есть у героя, и дальше этого дело, в общем, не идет, что было предсказуемо, но все-таки немного огорчает.
Также довольно грустно, что те упоительные описания ландшафтов, которыми так славен Александр Иличевский, в этот раз местами производят несколько натужное впечатление, а порой так и совсем съезжают не то в жанр школьного учебника по географии, не то в наполнение туристического сайта. Ну, судите сами: «К востоку от полосы центральных холмов находится Иорданская рифтовая долина, часть Великой рифтовой долины, протянувшаяся на семь тысяч километров от Сирии до Восточной Африки. В долине протекает река Иордан, соединяющая озеро Кинерет и Мёртвое море, расположенное в самой низкой точке суши на планете. К югу от Мёртвого моря рифтовая долина продолжается в виде пустыни Арава и выходит к Акабскому заливу Красного моря — кристальной призме океанского царства.» И так добрых пять страниц подряд, ну за что, за что, автор? Показать нам, насколько герой зачарован действительно интересной и богатой топографией Израиля, можно было бы и более милосердным образом.
Внимательный читатель, конечно, будет позабавлен тем, что герой — или сам автор — с очаровательной смесью невинного нахальства и ученой рассеянности называет Землю Израилеву просто Землей, что порождает фразы типа «Земля сформирована столкновением тектонических плит… для Земли характерен сухой климат...» — а какая еще может Земля иметься в виду? Вы знаете какую-то другую Землю? Мы — нет!
Подмосковье, Женева, восточное побережье Тихого океана — все они только гарнир к истинному пиршеству географа, геолога, геоманта, геосексуала, которое происходит меж волнующих возвышенностей Святой Земли. Замечу, что если в «Чертеже Ньютона» пустыням Израиля уделялось относительно мало внимания, а большая часть книги была посвящена переулкам, закоулкам и пустырям Иерусалима — то в «Исландии» все наоборот, Иерусалим присутствует чуть ли не в той же пропорции, что Москва и Лос-Анджелес, а вот пустыня, песок, кусты неопалимой купины, руины башен крестоносцев, бетонные бомбоубежища, взъерошенные худые козы, мелкие камешки, крупные камни, растрескавшееся под неумолимым солнцем дорожное покрытие, лужицы расплавленного асфальта и крошечные родники в ущельях отодвигают героя почти на горизонт событий, в едва видимую движущуюся точку.
Даже жаль, что одерживающая героя геоапофения – идея искать в камнях, песке, складках породы, топографических съемках письменные знаки, сопоставлять зоны их сгущений и частотность того или иного алфавита, передавать через свой мозговой имплант в неведомую биг дату на обработку несчетное множество кадров в надежде собрать из них текст, обрывается так же, как остальные сюжетные линии. Все эти яркие, манящие кусочки — из разных паззлов. Крутишь, крутишь в руках, а сходится, хоть чуточку, только линия старенького ослика Бен-Гура с линией бандитов, охотящихся за голубой верблюдицей, и то через апелляцию к Овидию. Ну почему бы герою и не превратиться, под воздействием гашиша, на некоторое время в осла, тем более, что свет чудотворного свитка, помещенного в ослиную пищеварительную систему (то с менее, то с более благородной стороны, то в Бен-Гура, то в самого героя), все равно восстановит и безопасность, и справедливость — чем мы рискуем? Да ничем.
Терять, вообще-то, все равно нечего. Всё важное не так уж и важно. Герой неоднократно намекает, что причина его отстраненности — прежде всего, возраст. Отсутствие ровесников, ни с кем не разделенные мощные, глубокие воспоминания, назойливая новизна лиц и пейзажей, борьба с раздражением через снисходительное смирение, характерное для людей «хорошо за восемьдесят». Тем неожиданнее случайное упоминание о том, что ему пятьдесят. Подождите, подождите, как пятьдесят? Не рано ли смотреть на мир мимо, наискосок, прощаясь с запахами и звуками? Впрочем, ну да — в мозгу чип, в руках самокрутка, почему бы и не отстраниться от докучливой реальности.
Вообще сюжетный ход показывать дистанцию между героем и обыденным мышлением через механические способы изменения восприятия — лично мне кажется очень понижающим ценность всей линии личностной интеграции героя. Без них, конечно, было труднее войти в условную «кроличью нору», но они обесценивают достигнутый результат. В конце истории Алиса проснется, и весь маршрут насмарку. В результате полуприключения полулюбовника женщины Мирьям, полупассажира обреченной «Исландии», полустарика, полуисследователя были бы ужасающе скучны, (чего интересного в чужих галлюцинациях) если бы не уже упомянутая великолепная изящность изложения и если бы не маленький и формально никак не связанный с остальными эпизод, случившийся с героем где-то к концу первой трети книги.
Внутри суматохи, составленной из случайных попутчиков, случайного секса, случайных собеседников, незначительных наркотических состояний и сквозных сновидений герой внезапно отвлекается от углубленного созерцания себя самого. Сорванный телефонным звонком, он бежит искать по городу ментального инвалида, младшего брата, который опять забыл выпить таблетки. Улица за улицей, вписка за впиской, тусовка за тусовкой, общие знакомые, привычные ко всему полицейские, фотографию узнают, да, недавно видели. Вчера тут ночевал. Проходил час назад. Он тут ел, да.
Равнодушно-доброжелательный и к любовницам, и к бандитам, и к друзьям, и к образам, навеянным кошмарами, герой мечется по городу, проклиная бестолкового, утомительного, осточертевшего, любимого, наконец-то действительно важного, нужного, реально существующего Другого — пока не наталкивается в общественном туалете взглядом на зеркало и не понимает, что видит в нем то же лицо, что на фотографии, которую всем показывал. И что именно он сам — тот, кто забыл выпить таблетки.
Едва приоткрывшаяся клетка захлопывается обратно.
Ты остров.
Хлопотанье, мельтешенье, театральные подмостки, на которых герой восседает вместе с Женщиной, Монахом и Следователем; пустыня, город, снега и хамсин, всё это только увеличивает пространство эха, которое слушает герой, потерявший надежду кого-нибудь настоящего все-таки встретить. Нет никакого объяснения у одиночества, ни таблетки, ни чип, ни наркотики не оправдывают и не помогают. Я не думала, что сегодня еще можно сказать как-то по-новому о скорбной неспособности любить. Александру Иличевскому удалось меня удивить.
цитировать
свернуть ветку
