Советской власти, помимо всего прочего, мир обязан появлением одной науки. И это не мичуринская биология (не мичуринская она) или, как вы могли подумать, научный атеизм (неверие не может быть наукой), но текстология.
Родилась она от того, что филологам не стало чего есть. И пошли они в редакторы. И пришлось им редактировать то, перед чем они только что благоговели, — великую русскую литературу. И выяснилось, что классики писали с ошибками. Это было неприятное и ненужное открытие.
Попробовали было взвалить вину на наборщиков, но быстро отступились: с наборщиками связываться — себе дороже. И тогда филологи ополчились на то. чем судьба заставила их заниматься, — на редактуру и редакторов. Но время было непростое — советское, и потому ненависть свою филологи (а они еще и пописывали художественное) обрушили на цензуру. Царскую (с советской связываться — себе дороже). Предмет своей науки филологи обозначили так: "Методика подготовки произведений художественной литературы к печати". Незамысловато и в духе эпохи — лицом к производству. На самом деле это было вранье — не те задачи ставились, не тем душа жила. А жила она воздухом посиделок в закрытом недавно и навсегда "Религиозно-философском собрании", мучительными поисками Христа в себе и Антихриста в других.
Два термина, избранные для именования принципиальных понятий указанной науки, разоблачают филологов-текстологов с головы до ног. Это — "канонический текст" и "порча текста".
"Каноническим текстом" всегда назывался утвержденный и освященный церковью текст Священного Писания, а "порча" (при всей простонародности звучания) — это не сглаз и не производственный брак, но самая суть деятельности Сатаны в мире — порча, злонамеренное искажение Божественного замысла. Проще говоря, по-ихнему выходило, что не писатель пером водил, а некто другой — посильнее писателя (для приличия назовем этого другого Музой). Тогда получается, что сохранность литературного текста — это не самоцель, а способ убережения Господня творения. И если позволить исказить хоть одну букву в пушкинском, скажем, стихе, последствия будут самые непредставимые — одним словом, мир рухнет, тот мир, что одним этим Словом и держится.
В дальнейшем текстология обогатилась еще несколькими терминами: стандартный набор произведений в древнерусских сборниках Д. Лихачев, только что выпущенный с Соловков, стал обозначать словом "конвой"; начало же 50-х ознаменовалось дискуссией о "последней авторской воле" — спорами о постижении последней воли покойного, им самим не выраженной, — явный уклон в спиритизм.
Короче говоря, текстология — это филология эпохи религиозных войн и атеистических революций.
Вот и нынешняя, Четвертая русская революция, ввела в обиход массу текстов — тут и Зощенко, и Платонов, и Ахматова, и Пастернак... И тоже классика, золотой фонд. Но ведь, кроме золота, в обращении всегда находится и бумажная масса. И купюры эти, даром что из бумаги, тоже самого разного достоинства — были рублевки и трешки, но случалось держать в руках и десятку... И грешно об этом забывать. Тем более дата подпирает — 29 лет назад вышла в свет книга "Понедельник начинается в субботу".
Вообще-то, "Понедельник" начал печататься ровно 30 лет назад — в 1964-м, в сборнике "Фантастика, 1964 год". Здесь появилась первая часть — "Суета вокруг дивана". В том же году и под тем же названием были опубликованы и куски из второй части (16, 18, 19 и 23 августа в газете "Московский комсомолец", в упор тогда не видевшей своего великого будущего, и в 6-м номере журнала "Искатель"). А в 1965-м всю повесть выпустило отдельной книгой издательство "Детская литература".
Успех был мгновенен, ошеломляющ и полон. До такой степени полон, что всего через год, несмотря на статью "Без прицела" М. Ляшенко (сам фантаст, автор романа "Человек- луч"... Кто теперь помнит?) в "Литературной России", повесть (вместе с "Трудно быть богом") составила 7-й том "Библиотеки современной фантастики", т. е. официально была причислена к классике жанра.
Впрочем, 66-й принес не одни только радости — появился роман "Мастер и Маргарита" и частично затмил. Не под силу оказалось ученому коту Василию тягаться с Бегемотом, а Коровьев, соткавшийся в знойном воздухе, заставил забыть, что в "Понедельнике" не только "неторопливо сконденсировался" некто бледный, но и что был он в "превосходно сидящем сером костюме", ничуть в этом отношении не уступая Воланду, который пришел на Патриаршие "в дорогом сером костюме"! (Вообще говоря, некоторые моменты повести позволяют допустить, что последний роман Булгакова был не вовсе незнаком братьям- писателям: и до публикации — стараниями вдовы — читался он в литературных кругах...).
Впрочем, тип юмора в "Понедельнике" иной, с пародированием советского литературного и разговорного канона, с цитатами из "Чапаева" ("- Я сегодня дежурю, — сообщил я. — Ну и дурак, — сказал Корнеев"), воспоминаниями об актере Рыбникове в фильме "Высота" ("Мы не Декарты, не
Ньютоны мы...")... Сама веселость здесь и тогда была другая — беззлобно-беспричинная.
И все мы жили с "Понедельником", как радостным воспоминанием юности, и того не подозревали, что какой-то части радости нам недодали...
До 1992 года, когда Борис Стругацкий выпустил первоначальный, доцензурный вариант книги (СПб., изд-во "Terra Fantasia", серия "Золотая цепь", II).
Я, не боюсь признаться, обрадовался — с 1965 года чувствую, что с повестью этой что-то не так — не так просто, что есть в ней какая-то тайна. И вот — доцензурный текст!
Спешу разочаровать — цензура свирепствовала несильно, по малому счету. Самая крупная утрата — фрагмент из 4-й главы второй части:
"- Амвросий Амбруазович, — сказал Ойра-Ойра. — А может универсальный потребитель создать камень, который даже при самом сильном желании не сумеет поднять?
Выбегалло задумался, но только на секунду.
— Это не есть матпотребность, — ответил он. — Это есть каприз. Не для того я создавал своих дублей, чтобы они, значить, капризничали.
— Каприз тоже может быть потребностью, — возразил Ойра-Ойра.
— Не будем заниматься схоластикой и казуистикой, — предложил Выбегалло. — И не будем проводить церковно-мистических аналогий.
— Не будем, — сказал Ойра-Ойра".
Смысл этой словесной схватки в семинаристской загадке: может ли Господь создать такой камень, что и сам поднять не сможет? Создаст да не поднимет — значит, не всемогущ. Не создаст — опять же не всемогущ.
Выбегалло вопрос понял совершенно правильно, о чем свидетельствуют его слова о "церковно-мистических аналогиях". С авторами хуже — ничто в дальнейшем и предыдущем тексте не свидетельствует об их метафизических претензиях к Выбегалле, посему означенный пассаж из повести исчез, а следующую фразу пришлось переделывать ("Б. Питомник сердито оглянулся на него. И снова обратился к Выбегалле..."; отмеченные курсивом слова были убраны).
В главе 1-й второй части рассуждения героя — "И все-таки А-Янус и У-Янус были одним и тем же человеком. Все это никак не укладывалось у меня в голове. Была в этом какая-то условность" — завершались так: "Я даже подозревал, что это
просто метафора". Видимо, редактор издательства "Детская литература" решил, что для детского читателя метафора — это лишнее, и фразу убрал.
На той же странице, в краткой биографии мага и кудесника Киврина Ф.С., правка и вовсе понятная:
"При Иване Васильевиче — царе Грозном опричники тогдашнего министра безопасности Малюты Скуратова с шутками и прибаутками сожгли его по доносу соседа-дьяка в деревянной бане как колдуна..."
Правка, повторяю, понятная, любопытно другое: за год до выхода книги — в августе 1964 г. в газете "Московский комсомолец" данное указание на должность М. Скуратова присутствовало. Как времена меняются... И как быстро!
А вот еще оно упущенное уточнение: "Престарелый колдун Перун Маркович Неунывай-Дубино из отдела воинствующего Атеизма взял отпуск для очередного воплощения".
Или Привалов сидит с Кристобалем Хунтой над задачей Бен Бецалеля. И — ни тпру ни ну! Тогда Привалов в приступе самоуничижения высказывает мнение, что его, Привалова, "надо в три шеи гнать из института грузить лес...". До цензуры вместо слов "грузить лес" стояло "валить лес", т. е. послать на лесоповал, однозначно указывающее на общие всем "шестидесятникам" лагерные аллюзии, особенно свежие в месте, именуемом Соловец — никакой иной ассоциации, кроме Соловков, название это не вызывает, да, видимо, и не должно. (Кстати, вряд ли могут быть сомнения, что до превращения в институт АН СССР был НИИЧАВО обыкновенной гулаговской шарагой.)
Прочие отличия далеки от политики и совсем мелкие: в телефонограмме Наине Киевне Горыныч от Х.М. Вия указывалось, что пользование транспортом для прибытия на Лысую Гору должно осуществляться за счет приглашенного. В 1964 г. и 1992 г. уточнялось, что не просто транспортом, но "механическим". Уточнение это не случайное, поскольку Н.К. Горыныч, несомненная Баба-Яга, могла воспользоваться ступой, оплаты не требовавшей. (Потому она и жалуется: "Метлу в музей забрали, ступу не ремонтируют...").
А вот А.И. Привалов разговаривает с престарелым магом-неудачником:
"- А что вы кончали? — осведомился я".
В 1964-ом и 1992-ом за ним следует: "закуривая вторую сигарету".
Что за цензурные странности? Никаких странностей, простая редакторская бдительность. Дело в том, что, докурив, Привалов на следующей странице бросает "окурок в мусор на полу". Но, следуя логике повествования, — это окурок второй сигареты. А куда девался первый? Съел его программист, что ли? Так что зря Б. Стругацкий позволил герою перекуриваться.
Доцензурный вариант несколько обогащает и образ завхоза Камноедова:
"- Это прибор, — сказал Корнеев безнадежно. — С ним работают.
— Этого я не знаю, — заявил лоснящийся. — Я не знаю, что это за работа с диваном. У меня вот дома тоже есть диван, и я знаю, как на нем работают.
— Мы это тоже знаем, — тихонько сказал Роман". Все, что курсивом, — цензура выкинула. А Роман заговорил так: "- А мы вот знаем". То есть знаем, как работать с диваном-прибором. Вполне невинное высказывание, даже непонятно, зачем понадобилось по-прежнему произносить его "тихонько".
Еще одна мелочь — Мерлин, рассказывая о поездке с председателем райсовета т. Переяславльским и по забывчивости именуя того королем Артуром, сообщает:
"...и в пути сэр Ар... председатель сказал: "У меня нет меча". — "Не беда, — сказал Мерлин, — я добуду тебе меч". И они доехали до большого озера, и видит Артур: из озера поднялась рука..."
Теперь мы знаем, что рука эта была не простая, а "мозолистая и своя". Мерлин и редактор, конечно же, сразу вспомнили песню про Красную армию, которая "сжимает властно свой штык мозолистой рукой" (там — штык, здесь — меч). Но редактору это ерничанье не понравилось, хотя он мог бы и простить Мерлина, для которого эта песня была единственным в советской классике напоминанием о родине: "...от тайги до британских морей Красная армия всех сильней...". Мерлина она, наверное, утешала ("Правь. Британия, морями!..") и служила оправданием пребывания в холодной России — сила на их стороне...
Попадаются, однако, вещи непонятные. Например: "...спасло меня тогда только то, что диван работал в четверть силы, иначе я проснулся бы каким-нибудь мальчиком-с- пальчик в сапогах" (ч. 2, гл. 3) Теперь выясняется, что диван работал вдобавок и "на темновых токах". Что это такое — темновый ток, ума не приложу... Может, опечатка какая? А что должно было быть?
А вот — ситуация прямо противоположная: редактор не вычеркнул, а дописал или заставил дописать.
"На скатерти виднелись неотмытые пятна. На ней много и вкусно ели. Ели омаров и мозги с горошком. Ели маленькие бифштексы с соусом пикан. Большие и средние бифштексы тоже ели. Сыто отдувались, удовлетворенно цыкали зубом...
Отдуваться мне было не с чего, и я принялся цыкать зубом. Наверное, я делал это громко и голодно..."
Меня, честно сказать, всегда удивляло это цыканье зубом как средство борьбы с голодом. И вот получается, что вначале реакция эта была непроизвольной и только после вмешательства редактора стала целенаправленно-осмысленной, смысла никакого не прибавив. (Замечу, кстати, что цыканье зубом свойственно скорее не просто голодному, но голодному до крови мертвецу. Авторы этот момент сгладили, а то бы выяснилось, что, работай диван на полную мощность, проснуться бы Привалову не мальчиком в сапогах, а упырем!)
А кстати, и о диване. Даже Привалова он поверг в задумчивость: "Диван, подумал я. При чем здесь диван? Никогда не слыхал никаких сказок о диванах... В самом деле, какая фантазия могла бы вдохновиться диваном?.." Диссидентская. Вот как диван выглядит: "Рядом с лабораторным столом, в свете трех рефлекторов блестел штопаной кожей мой старый знакомец — диван".
А вот из чего он изготовлен:
Был в лампочке повышенный накал,
невыгодный для мебели истертой,
и потому диван в углу сверкал
коричневою кожей, словно желтой...
Иосиф Бродский. 2 февраля 1962
Есть еще несколько мелких мелочей, но мы ограничимся одной и последней — Выбегаллой.
У профессора образная народная речь — русская и французская. Галльские выражения получены в основном из "Войны и мира" ("Дрожание его левой икры есть великий признак..."), а русские — из окружающей действительности. Отличие языка Выбегаллы от цензурного варианта единственное: в произношении иностранных слов с суффиксом "-изм". У профессора они звучат мягче, чем положено: "Я прошу всех присутствующих отметить этот провокационный вопрос, от которого за версту разит мальтузианством, прагматизЬмом, экзистенцио... оа...
нализЬмом и неверием, товарищи, в неисчерпаемую мощь человечества"; "Есть в вас, товарищи, этакий нездоровый, значит, скептицизЬм. Я бы сказал, такое недоверие к силам природы, к человеческим возможностям".
Будь роман в таком виде прочитан в 1965 г., объяснять ничего бы и никому бы не пришлось: "изьмы" указывали на одного-единственного героя — Н.С. Хрущева.
Это может показаться странным. Ничто в облике А.А. Выбегаллы — стрижка под горшок и борода — не указывает на лысого и бритого Никиту. Ну разве что в проекте выведения самовыдергивающейся-самоукладывающейся в грузовик моркови увидится невнятный намек на кукурузную утопию.
Но дело обстоит гораздо серьезней — дело в главном. Выбегалло носится с проектом создания подлинно счастливого человека, исполина духа, одаренного разнообразными качествами. Для сей цели планируемый исполин надеялся неограниченной потребностью в материальных благах. Из удовлетворения каковых потребностей неизбежно должны развиться выдающиеся духовные запросы. Конец мы тоже помним: вырвавшись из автоклава на волю, исполин присвоил себе несколько автомашин, кровать с никелированными шарами, пару ящиков водки и "жигулевского", сейф сберкассы и принялся сворачивать евклидово пространство. Ничего больше исполин не желал, и Выбегалло был посрамлен.
Так вот, смею утверждать, что эпизод этот читателями понят не был. Теперь же такая возможность появилась.
Смысл эпизода — Никита Сергеевич и его план построения коммунизма. Точнее, не всего коммунизма, а его "материально-технической базы". Предполагалось, значить, что ежели человека не поить и не кормить, то он и коммунизма строить не захочет. Китайские товарищи, не обинуясь, немедля объявили Хрущева буржуазным перерожденцем.
Помню, как тогда над косоглазыми смеялись, и с какой охотой — вроде над коммунистами, а не придерешься... Оказывается, смеялись не все.
Знакомые мне читатели, да и я, грешным делом, всегда читали некоторые эскапады братьев данью идеологической обязанности.
"Да, да, коммунизм как экономическая система взял верх, это ясно. Где они сейчас, прославленные империи Морганов, Рокфеллеров, Круппов, всяких там Мицуи и
Мицубиси? Все лопнули и уже забыты"... Это 1962 год, "Стажеры", монолог умного капиталиста.
Глаз такие места проскакивал, не останавливаясь.
Как и монологи оппонента венгра-комиссара Бэлы: "Кто- то из ваших деятелей правильно сказал, что идеология маленького хозяйчика представляет для коммунизма большую опасность, чем забытая теперь водородная бомба... Не для коммунизма, а для всего человечества опасно мещанство... Мещанин — это все-таки человек, и ему всегда хочется большего. Но... это стремление к большему... принимает самые чудовищные формы... А когда двое таких сговариваются, они рвут в клочья окружающих. И начинаются веселенькие штучки вроде фашизма, сегрегации, геноцида".
Такая вот философия с социологией. Хочешь материальных благ — станешь фашистом. А самое страшное — когда коммунизм строится от пуза. От одной мысли, что у коммунизма может быть материальная база, от одной такой мысли схватишься за автомат!
Что же это за братья такие?
Диссидентский нерв в них, конечно, простым глазом разглядишь — интеллигентов любят, к евреям неравнодушны... Да и популярность их иначе не объяснишь. Но диссидент — это тот, который против. И те, кто против того, что есть, могут желать совсем разного "что будет"...
И тогда для всего, что было милого и их книгах — героического комплекса, ненависти к антиинтеллектуализму, моральной чувствительности и жажды вселенской справедливости, — находится всего один общий знаменатель: левый коммунизм. С одним, впрочем, нюансом — в их мире будущее принадлежит интеллигентам, которым бывший класс- гегемон сдал революционную вахту. Отсюда и мечты о решительной, хотя пока и проигранной войне интеллигентов и пролетариев с фашистами ("Хищные вещи века"), ненависть к потребителям, которым и в XXII в. никакой полдень не светит, которым одна дорога — исчезнуть с лица земли, не поганить ее больше, освободить место для интеллигентных, остроумных, духовных, юных... Весь этот донос на человека с маленькой буквы, милый мусор, из которого растет социальный геноцид.
И тогда наружу лезет Дьявол.
Но это уже совсем другая история.
Входит в:
— "Окна" Тель-Авив 28.04. 1994 с.22-23
— антологию «Вчерашнее завтра: Книга о русской и нерусской фантастике», 2004 г.