Как всегда, я объявляю лауреатов своей неофициальной премии «Мраморный фавн» примерно через месяц после «Портала» — а поскольку конвент прошел на месяц позже обычного, то и «Фавн» сдвинулся с весны на лето. А лауреаты... лауреаты во многом совпадают: в этом году у меня практически не было сомнений в том, какие тексты гораздо лучше прочих. Более того: разрыв между тем, что я читал влёт, и тем, что читать мне было чрезвычайно скучно, в 2010-м, пожалуй, велик, как никогда.
Лучший роман года — безусловно, «Остромов, или Ученик чародея» Дмитрия Быкова (премия «Портал»). Из всей «О-трилогии» любимой моей частью была и остается «Орфография», которая ухватила с первых же страниц; но «Остромов» поначалу вызвал скорее неприятие. Сменилось время (1918 и 1925), сменился жанр (классический «революционно-интеллигентский роман» и роман авантюрный / роман воспитания) и, конечно, изменилась интонация. «Орфография» была пронизана томящим чувством совершающейся гибели (культуры и человека): в такие времена всё возможно — и заранее ясно, чем всё закончится. «Остромов» — книга о другой эпохе, надежды и иллюзии равно бессмысленны: прежде было страшно, теперь — тускло и мерзко. Первая половина романа написана так, как мог бы написать профессор Преображенский о Швондере: с безграничным... не отвращением даже, а презрением — совершенно внеклассовым. Как у нас может быть что-то общее с ними? Презрение — не самое плодотворное чувство — но в «Остромове» это лишь исходная точка, без которой не было бы и пути к совершенно иному финалу.
Заглавный персонаж, гуру, ясновидец и розенкрейцер — иными словами, шарлатан и провокатор, создающий в теснейшем сотрудничестве у ГПУ кружок советских масонов. Как и подобает авантюристам 1920-х годов, он обманывает всех, но графа Монте-Кристо из него заведомо выйти не может, а переквалифицироваться в управдомы — такая же утопия, как и бежать за границу. (Роман еще более подчеркнуто-литературен, чем «Орфография»: отсылки, цитаты и парафразы из Грина, Булгакова, Платонова, Пастернака, Ильфа и Петрова, Олеши, далее везде; игра в «кто есть кто» сделана более прямолинейно, чем в предыдущем романе цикла, где зазоры между персонажами и прототипами были существеннее, чем в «Остромове», где копирование идет один в один, так что не вполне ясно, зачем Каверину возвращать его натуральную фамилию Зильбер, а Лидию Гинзбург изображать как Лику Гликберг.)
В какой-то момент даже вульгарные обманы Остромова кажутся спасением: мир становится настолько омерзителен, что из него можно только бежать, левитировать в сферы небесные. То, что Даня Галицкий, второй главный герой романа, достигнет того, во что не верит его наставник, понятно почти с самого начала. Вопрос в том, что с ним будет после этого.
Вот тут-то рыхлая композиция романа становится безукоризненно четкой и жесткой. Когда на смену эпохе гниения приходит эпоха террора, это воспринимаешь едва ли не с облегчением: ну всё, самое страшное уже произошло — хоть что-то произошло! «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца»; разумеется, мнимых масонов арестовывают сразу же после того, как Даня обретает свою любовь и способность летать. И ужасное действительно ужасно. Нет ничего легче, чем пугать или давить на жалость; Быков — и тут вспоминаются уже не Ильф с Кавериным, а скорее Шаламов с Оруэллом — просто показывает механизм уничтожения человека. Механизм, который не назвать безличным, потому что у него человеческое, слишком человеческое лицо. Для каждого найдется комната 101.
К этому времени и мистический опыт Дани, который еще недавно казался столь блистательным и прекрасным, становится каким-то нарочито недостоверным и гниловатым. Дело не в даниил-андреевских жруграх и уицраорах, дело не в том, что ключ к высшим сферам Дане случайно даже все тот же Остромов, — дело серьезнее. Читатель (этот читатель, во всяком случае) впервые усомнился в Данином Пути, когда просветленный юноша не заметил ту, которая нуждалась в нем больше всего; просто не заметил — остальное из этого следует, в том числе закономерный, но от этого не менее сильный финал.
Сверхчеловеческое, к которому стремились герои, оказывается бесчеловечным — а как иначе? Об этом было написано уже «Оправдание», а что урок остался не выучен — так кто же виноват? Не мне одному вспомнились при чтении «Остромова» «Гадкие лебеди» и«Vita nostra»: «Все это прекрасно, но вот что, не забыть бы мне вернуться»; «Я отказываюсь...» Если русская фантастика конца 1980-х — начала 1990-х была пронизана гностической темой бегства с «бройлерного комбината», в котором все мы живем, — то в 2000-е все более заметной становится тема отказа (пусть даже и в совершенно попсовом изводе, как у Лукьяненко). Но, пожалуй, никто не показал чудовищные шестерни мироздания, тот неимоверный механизм, частью которого мы отказываемся быть, возвращаясь ко всему несовершенному и земному, — сильней и осязаемей, чем это сделал Быков.
Первая половина «Остромова» была неприятна, но в каком-то смысле утешительна: ведь мы — это не они, ведь мы можем смотреть на них свысока, не прилагая к этому никаких душевных усилий. Но последние части романа — сплошные удары по всем болевым точкам, до которых может дотянуться Быков; а он может. В «Орфографии» Ять бежал из страны, увидев маленького зверенка-беспризорника, в которого превратился его знакомый мальчик; в «Остромове» Даня почти к такому же зверенку возвращается из заоблачных сфер. Только пройдя тот же путь, только совершив то же, что и Даня (пусть даже по методу отца Брауна, в сознании и сопереживании), можно с полным сознанием отказаться от того, что тебе предлагают у врат в небесную фабрику. Роман хорош и сам по себе, но трилогия в целом — одно из главных достижений русской прозы последнего десятилетия. Может быть, главное.
Поэтому с грустью должен отметить, что не удалась третья книга другого цикла — «Метаморфозы» Марины и Сергея Дяченко, — цикла, начатого потрясающей «Vita nostra» и продолженного отличным, но объективно не таким сильным «Цифровым». «Мигрант, или Brevi finietur» (премия «Интерпресскон») — роман, точный по замыслу, но до этого замысла не дорастающий. Книга с переломанным хребтом: две ее половины настолько разнятся по ритму, что даже единство темы (преодоление себя как сохранение себя, стагнация и развитие, мир без страха и механизмы его роста) не создает единства текста. Попытка превратить метафизику «Vita nostra» в рациональную «гуманитарную НФ», а от нее перейти вновь к метафизике, на этот раз вполне ощутимой, вещественной, — это попытка дерзкая и задача достойная; но все-таки роман треснул и не выдержал.
О других романах прошлого года умолчу: ни один из них не заинтересовал мня настолько, чтобы его обсуждать.
С повестями, в общем-то, не лучше. В этом году премию в этой номинации я не отдаю никому, но, по крайней мере, могу назвать три текста. которые вполне заслуживают прочтения. Первая из них — «Белая госпожа» Владимира Аренева: изящное соединение сказок (от «Гензеля и Гретель» до «Белоснежки»), мифов (всё, что связано с Той Стороной и Дивным Народом) и произведений литературных (от кэрролловского «Зазеркалья» до толкинского «Кузнеца»). Повесть сделана искусно, а главное — есть в ней то, что трудно достижимо в подобных «миксах»; оно или удается, или нет. Я говорю об особом ощущении, которое присуще любой настоящей фэнтези: нам рассказана только часть Повести, мы ухватили только краешек чего-то древнего и всеобъемлющего. Так работает миф, так написана «Белая Госпожа».
Мне кажется, такой целостности не удалось добиться Дмитрию Колодану в его безусловно яркой и необычной повести «Время Бармаглота» (премии «Роскон», «Портал», «Фантлаб»). Зазеркальный мир у Колодана лишился той строгой, безжалостной логичности, с которой его выстроил Кэрролл; не стал и буйным хаосом Страны чудес, а замер где-то посредине — и, следственно, оказался обеднен по сравнению с первоисточником. Но и здесь — «за попытку спасибо».
«Вертячки, помадки, чушики» («Почтальон сингулярности») Антона Первушина – уже не столько вариация, сколько откровенный ремейк азимовского «Уродливого мальчугана», перенесенного на русские нравы. Пример текста, устремленного к финалу и в финале же обретающего смысл и эмоциональное содержание, – но остающегося ремейком.
Лучший рассказ опять написала Мария Галина: ее «Подземное море» сталкивает московского Эвримена со всеми мемами-паразитами современности, от Ктулху до Боевых Человекоподобных Роботов, и, как обычно у Галиной, оказывается, что невыдуманная реальность — страшнее всего. Примечательно, что в только что опубликованном романе «Медведки» («Новый мир», № 5-6) герой Галиной находит-таки выход из тисков мифа и реальности, равно невыносимых, — и выход этот интересно соотносится с «Остромовым» и «Мигрантом» — но об этом поговорим, даст бог, через год. Из других прошлогодних рассказов интересным и нестандартным мне показался «Гимн уходящим» Юлии Зонис (премия «Портал»): миф, культурология и НФ в одном флаконе, перемешать и взболтать.
Награды в номинации «Эссе» тоже не будет (но обращаю ваше внимание на статью Святослава Логинова «Алхимии манящий свет»), лучшая же критико-литературоведческая работа — биография Герберта Уэллса, написанная Максимом Чертановым (премии «Звездный мост», «Портал»). О ней я уже как-то писал в ЖЖ, повторюсь:
Прежде всего скажу, что книга хорошая, «потому что потом мне будет очень трудно к этому вернуться». Уэллс у Чертанова, точно Иисус у Ивана Бездомного, «получился ну совершенно как живой, хотя и не привлекающий к себе персонаж»; а впрочем, и привлекающий тоже. Автор, по собственным словам, так и не смог понять, как относится к своему герою и, бывало, в течение одного дня испытывал к нему: а) ненависть; б) жалость; в) восхищение; г) раздражение; д) полное и абсолютное непонимание». Это ощущение Чертанов передает читателю, то есть персонаж получился действительно живым. Конкретных претензий немного: я не настолько в материале, чтобы замечать какие-то фактические ошибки, кроме самых тривиальных (Орсон Уэллс — не однофамилец Герберта Уэллса, а его омофон). Претензия, собственно, одна: то, как и о чем написана книга. В ней есть Уэллс — журналист, беллетрист, мыслитель, оратор, утопист, путешественник и пр., и пр., нет только Уэллса-писателя, несмотря на то, что едва ли не все романы и повести более-менее освещены (что особенно важно, когда те не переведены). Нет совсем. Чертанов, естественно, ссылается на книгу Кагарлицкого «Вглядываясь в грядущее», но добавляет: она написана «с филологическим уклоном» и «автор уделял внимание лишь тем работам Уэллса и аспектам его жизни, которые счел заслуживающими внимания». Второе, конечно, верно (1930-40-е годы Кагарлицкий пробежал скороговоркой), а первое замечание как нельзя лучше говорит о цели Чертанова — написать биографию и только биографию. Однако, как бы ни был интересен Уэллс-человек, но важны-то «Машина времени» и всё, что за ней последовало. Между тем, у Чертанова полностью отсутствует контекст — жанровый, временной, эстетический — всё то, что блестяще изложено у Кагарлицкого; когда же автор новой книги пытается сравнивать Уэллса с кем бы то ни было (Честертоном, Хаксли, Стругацкими, Лемом, да хоть и Чернышевским), выглядит это по меньшей мере наивно и уж во всяком случае неадекватно текстам. Словом, как биография замечательного человека книга Чертанова, безусловно, выигрывает; но как книга о человеке, который заслуживает биографии через 64 года после смерти, — проигрывает старой работе Кагарлицкого по слишком многим статьям.
Отмечу также методологически важную статью Омри Ронена «Наизнанку» (премия «Портал») — размышления о Стругацких, Ефремове и НФ вообще в контексте культуры нового времени.
Переводная книга: тут я опять чувствую себя совершенным брюзгой. Чем больше у нас издают современной (и не очень) фантастики, тем меньше она мне нравится. Едва ли не все, что читали и активно обсуждали в прошлом году, от «Эйфельхайма» Майкла Флинна до «Младшего брата» Кори Доктороу, от «Имени ветра» Патрика Рофусса до «Вора времени» Терри Пратчетта мне было попросту скучно. Зато наконец-то вышла уже хорошо знакомая нам книга, оказавшаяся не такой уж и знакомой: «Звездная пыль» Нила Геймана с иллюстрациями Чарльза Весса («Мифопоэтическая премия фэнтези», у нас — премия «Портал»). Если кто-то говорит, что фильм по этому роману Геймана лучше самой книги, я сразу понимаю: «Звездная пыль» осталась непрочитанной. Возможно, именно рисунки Весса, неприкрыто стилизованные под «эльфийскую» графику столетней давности — прежде всего под работы Артура Рэкхема, — возможно, хотя бы Весс сумеет намекнуть читателям, незнакомым с культурным контекстом, какую именно игру ведут художник и писатель. Гейман и Весс странствуют по тем землям, на которые впервые ступили Дансени, Миррлиз, Кэбелл — и если вы не очень представляете себе тамошние законы (законы повествования, прежде всего), то и «Звездная пыль» покажется вам странной сказочкой, не детской и не взрослой. А, между тем, это лучший роман Геймана — разумеется, за вычетом графического «Сэндмена», чей первый том тоже вышел по-русски в прошлом году. К обоим изданиям я имею честь быть причастным.
Ну, вот как будто и все. Осталось подвести итоги — и без особой надежды — уповать на то, что 2011-й год окажется богаче 2010-го.
