Наверное, самым известным творением о зыбкой реальности можно считать «Матрицу» братьев Вачовски. Но сами Вачовски в своих интервью неоднократно указывали на Лема, как на одного из авторов, чьими идеями они воспользовались, и, похоже, именно этот рассказ-концепция, написанный в далеком 1960 году, значительно повлиял на их творение, ведь основа этого фильма – транслирование реальности через наши чувства – практически скопирована из «Профессора Коркорана» и других, уже философских работ Лема.

Общие контуры концепции, очерченные Лемом, позволили ему раскрыть важные для него идеи из области науки и метафизики. С помощью идеи о моделируемых импульсах для наших органов чувств Лем погрузит нас в неизведанную кроличью нору, и всего лишь на нескольких страницах сумеет убедительно показать всю глубину перцептивного самообмана и ограниченность в познании человеческого разума, весомо аргументировать свои допущения в области научного детерминизма, метафизической божественной сути, паранормальных явлений...

Но в связи с ограниченностью человеческого познания Лемовское путешествие Алисы в страну чудес никогда не приведет к пробуждению или выходу на новые уровни реальности (в отличии от «Музыки в крови» Грэга Бира, или той же «Матрицы», в которой, к тому же, реальный мир существует). Действительно, когда невозможно распознать обман на столь фундаментальном уровне, Безумец Лема может сколько угодно кричать о ящиках в лаборатории, подключенных к банку данных, но ему никто никогда не поверит, и удел его носить клеймо «шизофреника» в каком-нибудь дурдоме; ящики сколько угодно можут убеждать себя в абсолютной реальности своей жизни, полной свободе воли, верить в Бога, духов, чудеса, а Создатель лишь усмехнется, сотрет пыль с ящиков, и закроет на ключ лабораторию в конце дня, размышляя над...

Вот тут финальным крещендо Лем красиво подведет нас к мысли о множественности транслируемых миров, а также и их Создателей. Конечно, здесь его мысли далеко не новы (чего и не требовалось), ведь уже со времен Будды на Востоке и Плотина на Западе мистики писали о таких мирах, да и в современной литературе она нашла свое отражение, но как же здорово уже сложившаяся картина рассказа легла в грандиозную раму этой во многом мистической концепции.

Несмотря на то, что этот рассказ – чистая игра ума, тем не менее поставленный в нем вопрос не совсем риторичен даже для науки. Противостояние Нильса Бора и Эйнштейна в вопросах квантовой теории в результате привело к созданию учеником Эйнштейна, Дэвидом Бомом, «Голографической теории Вселенной» с ее импликативным (скрытым) порядком, она, в свою очередь серьезно повлияла на подобную теорию Карла Прибрама, но уже в нейрофизиологии... Современные трансперсональные психологи (скажем, Кен Уилбер) еще в 70-х годах начали издавать книги о соотношении материи и сознания (к примеру, весьма примечательным стал выпущенный в 1984 году сборник статей «Новая голографическая парадигма» под редакцией Уилбера). Но все это по большому счету проходит мимо массового читателя. Наверное, поэтому многие считают, что братья Вачовски сотрясли Мироздание своим откровением, и справедливо возложили на себя лавры гениев не только кинематографа, но и мысли. Я вас уверяю: отнюдь, отнюдь.

Жизнь – безумный кошмар, который преследует нас до тех пор, пока не бросит наконец в объятия смерти

(Эрнст Гофман)

“Черный трон” Желязны и Саберхагена можно считать реверансом современных писателей-фантастов одному из отцов жанра – Эдгару Аллану По. Этот роман – своего рода patchwork, разноцветная мозаика, сотканная из пестрых лоскутов прежде всего мрачных, мистических рассказов По, включающая и саму жизнь автора, создавшего их. Желязны и Саберхаген попытались сплести в единое полотно романа все странные, чувственные плоды воображения Эдгара По и удержать гармонию композиции его печального, зачастую перемежаемого безумными кошмарами романтизма, в зловещем ореоле мест и событий, но...

...Эдгар Аллан По предпочитал писать в малой форме, поскольку минимальный размер в прозе и поэзии вместе с ювелирно отточенными строками позволяли ему достигать важного для него «эффекта целого»: беспрерывно удерживать читателя в такой любимой им гнетущей атмосфере трагической романтики, безумной эстетике смерти, гибели и распада, в странной, глубоко сюрреалистической реальности, полной полутонов, теней, едва уловимого шелеста.... Такого единства восприятия весьма сложно достичь в больших произведениях, особенно если характеры действующих лиц проработаны поверхностно.

А в Желязны с Саберхагеном и характеры героев раскрываются лишь в необходимом для довольно таки банального сюжета минимуме, и – что самое главное – за беспомощным нагромождением слов и предложений в книге едва проглядывает тот болезненно меланхолический дух красоты, мистики и безысходного ужаса, присущий творчеству По. И это несмотря на использование авторами ну просто невероятного количества героев и образов из его произведений! (Те несколько потрясающих эпизодов, как в Толедо с маятником и бездной, или гибелью корабля-призрака в Мальстреме, лишь подчеркивают общую беззубость книги).

Героям романа не сопереживаешь, все происходящее воспринимается отстраненно, а иногда и вовсе смешно. Например, месть Петерсона за гибель возлюбленной, коей уделено аж несколько строк – как же как же, помним: «смерть прекрасной женщины, вне всякого сомнения, является наиболее поэтическим предметом на свете», – воспринимается не иначе как пресловутый «рояль в кустах», что просто недопустимо для писателей такого высокого уровня; само описание жизни Эдгара По в романе настолько незамысловато, что одно только высказывание Бернарда Шоу звучит куда обстоятельней, чем все написанное о нем на 300 страницах оного произведения: «По не жил в Америке, он там умер».

В результате художественная ценность patchwork-а двух известных писателей оставляет желать лучшего, тем не менее, думаю, он должен быть интересен тем, кто знаком с творчеством Эдгара Аллана По. Для меня же прочтение «Черного трона» осталось не более чем любопытным опытом, но опытом, заставившим серьезно углубиться в творчество этого странного и тонкого человека.

Кэролайн Черри великолепно переложила античный миф о проклятой дочери Приама и Гекубы в рамки современного мира. Как и прорицательнице из «Илиады» Гомера, новоявленной Кассандре также никто не верит, считая ее безумной. А она действительно живет в безумном, жутком мире непрекращающегося кошмара апокалиптических видений, и сейчас уже никого ни о чем даже не пытается предупредить. Черри проникновенно передала всю боль, отчаяние и одиночество той женщины, особо подчеркнув их в надежде, внезапно вспыхнувшей среди всего этого ужаса. Но ее – вот уж действительно «проклятый» – дар превратится в жернова безжалостного, неумолимого Рока, и просто потрясет меня своей неотвратимостью. Наверное поэтому мне всё не дает покоя весьма риторический вопрос: могла ли развязка этой истории быть нелепой (хоть и предвиденной) случайностью, могла ли многострадальная Элис все таки избежать случившегося? Ответить же на него я не могу, ибо не готов принять какую-либо сторону в вековом споре между детерминистами и сторонниками, так сказать, «творчества свободной воли».

При беглом анализе этот микрорассказ кажется очень даже неплохим. Воспользовавшись технологией создания произведения, когда две противопоставленные вещи, их качества, закономерности – в данном случае это наука и религия – меняются местами, автор пытается доказать далеко не новую мысль о догматичности науки. Если ему это и не удается, то задуматься, по-крайней мере, он заставляет.

На этом, в принципе, можно было бы и закончить отзыв, если бы не злоупотребление Корепановым логическим формализмом в пользу религии. Именно поэтому копнем несколько глубже, и перейдем, как иногда пишет в своих рецензиях Радий Радутный, от меда к дегтю, которого достаточно собралось в пресловутой бочке.

Во-первых, в смысловом контексте вся эта история представляет собой откровенный софизм, логический выверт, последующие выводы из которого носят чисто внешний характер. Объясняю: несмотря на то, что главная мысль произведения, так сказать, «читается», доказательная база при этом не только поверхостна, она, мягко говоря, надумана, поскольку переставляя местами науку и религию, Корепанов взаимозаменяет и исконно им присущие атрибуты (или качества). Наука приобретает черты религиозной закоснелости и нетерпимости, а религия – некую наукообразность. Таким образом автором сознательно подтасовывается главное: в отличие от религии наука не претендует на абсолютную истину – она всегда находится в поиске.

Во-вторых, в эстетическом плане тема подана достаточно грубо, если не сказать вульгарно. Где тонкость, изящество мысли Жака Дерриды, который, разрабатывая языковый и текстуальный постструктурализм, красиво доказал неизбежную риторичность и художественность выражения мыслей, в т. ч. и в науке, и тем самым указал на ее субъективность и последующую мифологизированность? а если брать примеры в фантастической литературе – то где оригинальность в сюжете и персонажах, такая же, как, допустим, в рассказах Мартина «Песчаные короли» и «Крест и дракон» на темы создателя и религии? В такой теме одними «собирательными» образами сыт не будешь.

И все же я поставлю достаточно высокий балл «Следам», поскольку это произведение невольно может привести к весьма интересным размышлениям – только исключительно во внерелигиозном смысле — о небезошибочной но совершенствующейся науке вообще, или о некоторых незыблемых физических категориях, которые, возможно, искажают реальность, — в частности.

Когда-то книги Желязны своей яркой фантазией и сюжетами привили мне любовь к фантастической литературе. Но со временем фантастическая и приключенческая составляющая НФ и Ф литературы практически потеряли для меня привлекательность, уступив место глубине/тонкости и оригинальности мысли, ее техническому воплощению. Вот тогда большинство его произведений показались мне не более чем развлекаловкой, несмотря на некое присутствие оной мысли в текстах и более-менее оригинальную стилистику.

Но большинство – это еще не все. В Желязны есть произведения, выдержавшие такое субъективное испытание временем, и за которые, думаю, его по праву можна назвать «Великим Роджером» или Мастером. Одно из них – «Князь Света».

Когда недавно я взялся в который раз перечитывать этот шедевр, то вдруг осознал, что именно он, глубоко пронизанный восточной созерцательностью, был той первой ласточкой, подсознательно повлиявшей на мой дальнейший, более глубокий интерес к восточной культуре, философии и религии. Интерес, который не иссякает вот уже одинадцать лет.

Роман о Сэме, князе Сиддхарте – одна из довольно редких художественных книг, где соотношение между движением и мыслью, пожалуй, склонено в сторону последней. Он разработан автором таким образом, что буквально каждый диалог, каждая сцена в нем несут массу ценной информации – мифологической, культурологической, философской... Развиваясь в научном, духовном, социальном, личностном контекстах, в общем и целом «Князь Света» выражает (воспользуюсь терминами Кена Уилбера) многовековое противостояние между трансформирующим и трансляционным: между познанием, прогрессом с одной стороны, и застоем, консерватизмом и реакционизмом – с другой, между истинной духовностью с одной стороны, и глупым традиционализмом – с другой... Есть в нем и не столь очевидные вещи, которые я по причине относительной малоформатности поста оставлю под спудом.

Но я не могу не отметить высокую художественную ценность «Князя Света», его исключительную, как для прозы, поэтичность и стиль, что особенно чувствуются в прекрасном переводе В.Лапицкого.

Действительно, в нем очень красиво и органично вплетены в канву повествования мифология и философская мысль двух древних религий, элементы научной фантастики; прекрасно выписаны персонажи и сюжет (пожалуй, впервые со времен прочтения «Песни льда и огня» Мартина я подхватил настоящую читательскую горячку и просто съедал глазами страницу за страницей романа)

Все вместе вышенаписанное позволяет мне – без малейшей тени сомнения – назвать этот роман громким именем «шедевр», и поставить его на одну из высочайших ступеней среди лучшего в фантастической литературе, уступив первое место только «Обделенным» Ле Гуин.

Этот пронзительный рассказ и ярок и многогранен: он богат поразительно живыми образами и эмоциональностью повествования, глубиной идеи и безупречной стилистикой. Все выигранные им награды – вполне заслужены.

Это история, в которой повествуется об ответственности, истинной дружбе, боли, воспоминаниях…

Это история, в которой Эллисон, углубляя вековую трещину между двумя друзьями, очень ярко демонстрирует как человек меняется с возрастом и под влиянием социума. Так он пытается достучаться сквозь мутное стекло будней нашей жизни к тому пятилетнему Джеффти, который, прячась где-то в глубине, всегда живет в каждом из нас. К тому неудержимому Джеффти, который, надеюсь, еще может беззаботно смеяться, увлеченно изучать окружающий мир, и спрашивать, спрашивать обо всем и вся – таком безумно интересном и красочном…

Но эта история также о боли ностальгии за старым добрым прошлым, за давно утерянными мечтами, за всем тем прекрасным и хорошим, что сегодня устарело, изжилось в этом стремительном мире глупости и высоких технологий…

И Эллисон сто раз прав написав, что эта история – своеобразная защита от ран: «Но если вы способны увидеть перспективу, если можете вспомнить, как замечательно было пойти в субботу вечером в огромный кинотеатр, прихватив пакетик леденцов и пару пластинок жевательной резинки «Блэк Джек»… не забывая при этом, какое это чудо – в любой момент вставить в видео кассету с «Касабланкой», если у вас вновь появилось страстное желание посмотреть, как Богарт прощается с Ингрид Бергман в тумане возле старого аэропорта Бербанка… то вы человек уравновешенный. И ни прошлое, ни будущее не захватят вас врасплох. Это защита от возможных ран».

Рекомендую.

Для меня всегда наиболее важным в литературе был тот символизм, когда автор изящно, без нравоучительства вскрывает наиболее острые проблемы человечества, оставляя достаточно пространства для размышлений. Таков, думаю, этот коротенький рассказ, во многом продолжающий знаменитый афоризм гения сверхкороткой формы Станислава Ежи Леца: «Прежде люди были ближе друг к другу. Приходилось — оружие-то было только ближнего боя». Рассказ, где, как и у Леца, за внешним фасадом юмора скрывается глубокая ирония, а может и вовсе сарказм…

Иногда мне кажется, что автор этого цикла а также некоторых других — своеобразный альтер-эго другого Желязны, автора гениального «Бога Света» или изящной «Ночи в одиноком октябре». Нет-нет, поэтика и текстуальное богатсво романов, безбрежная фантазия писателя чувствуются и здесь, но как-то отдаленно, тускло и поверхностно (ведь есть же с чем сравнивать!) Что значат эти затертые «тускло и поверхостно»? Судите сами: создать, как всегда, весьма необычный мир, выписать настолько привлекательных героев, и постоянно втравливать их в банальнейшие злоключения; да еще и с таким же завидным постоянством легким взмахом пера вытаскивать их из переделок любой сложности, — все это наводит на пренеприятнейшие мысли о том, что Желязны писал произведения, входящие в «Дилвиш-проклятый» в полсилы и на быструю руку, а оттуда прямиком к определению этого цикла, вместе с его пошленькими — в широком понимании этого слова — персонажами и сюжетом, как второстепенного в творчестве писателя.

Этот коротенький рассказ, как на меня, не совсем удачная попытка выписать метафизическую идею-архетип о «вечном поиске». Втиснув в две страницы весь ее грандиозный символизм, автор практически ничего не добился: тому, кто не знаком с этой идеей, рассказ покажется либо слишком тяжеловесным, либо, несмотря на возможное внешнее понимание, попросту ни о чем; тем же кто знаком с ней и историей ее развития – понимая всю сложность и многоплановость темы – обычной пустышкой…

В аннотации к этой короткой повести писалось, что Бир подвергает инверсии взгляды Стэплдона о том, что цель сверхразума – звезды. Вполне может быть, только вот идеи для сюжета он черпал совсем из других источников: теорию «макрокосма-микрокосма», вытекающую из нее идею о боге и его творении, как внутренне присущему ему, предложили еще античные и средневековые философы, великие мистики Востока; она отразилась и в многих работах их более современных последователей, в частности поэта Уильяма Блейка, — фраза из его стихотворения закрывает финальным аккордом это произведение.

Но давайте детальнее. Сознаюсь, после сереньких «Касательных», я подошел несколько упрежденно к прочтению еще одной обласканной наградами истории Бира. И поначалу мои худшие ожидания только подтверждались: сколь шаблонны там персонажи, столь и диалоги не блещут остроумием; да и строго научный язык, казалось, обедняет столь поэтическую и вдохновляющую воображение идею. Но с раскрытием темы и развитием сюжета эти минусы совсем нивелировались грандиозностью и двусмысленностью происходящего. Все процессы реальности, смоделированные на одном, абсолютно чуждом нам уровне, с точностью, но в уменьшенном временном масштабе копируют эволюцию жизни и цивилизции (в т.ч. в будущее) и на другом, более близком нам. Развязка поражает своей тематической многоплановостью и символизмом, ведь пусковой механизм развития – такое знакомое нам стремление к познанию и обучению — неизбежно приведет к пересечению этих уровней. Тогда выход к новым горизонтам кому-то принесет совершенно невероятные плоды, а кому-то — участь, равнозначную гибели или забвению…

Думаю, Шекли намеренно гиперболизировал ситуацию с кредитами, чтобы более четко выразить стержневую проблему рассказа. Дело не в кредитах как таковых. Они лишь следствие. Причина кроется в вещизме, или в бездумном потребительстве, если хотите, умело вызванном маркетинговой политикой (рекламой) разных корпораций. Если просто: в впаривании потребителю товаров, по большому счету ему не нужных.

Эта тема довольно близка социально-экономической критике великого Эриха Фромма, под влиянием которого Шекли, возможно, и писал это произведение. Если так, он мог бы копнуть и глубже, но надо отдать должное: и после пятидесяти лет этот рассказ более чем актуален в нашем сверхиндустриализированном обществе.

Этот роман — достойный образчик героического фэнтези в стиле историй о Конане-варваре Говарда или Элрике Муркока. Первые три главы, выдержанные в эпическом духе «Старшей Эдды», вызывают симпатию к Дилвишу и Блэку, демону, похожему на железную лошадь, а также неподдельный интерес к сюжетной линии, построенной на противостоянии в этом мире Запада и Востока (никаких намеков!). Продолжи ее автор, понемногу раскрывая суть этой войны и в таком же высоком стиле изложения вплетая в канву все дальнейшие события — книга, возможно, получилась бы куда более красивей, интересней и оригинальней. А так, интерес к роману от приключения к приключению главных героев в их поисках главного злодея для — всего лишь — мести у меня понемногу сменялся равнодушием и желанием побыстрее окончить чтение.