На большую рецензию не хватает духу, но впечатление сильнейшее. «Глас Господа» — производственный роман не больше, чем набоковское «Бледное пламя». Не без огрехов: Лем начинает роман как мемуары, а чем дальше, тем больше срывается на повествование от первого лица.

Тем не менее, более реалистичной фантастики просто не существует. Лем настолько высоко поднял планку SF, что после «ГГ» даже произведения Азимова воспринимаются как литературные сказки. Язвительное, беспощадное произведение-паззл о возможностях человека, об упорном труде и добытом в поте лица хлебе. О вкусе этого хлеба и о нестерпимом желании съесть целый сендвич.

Бывают книги, с которыми не ясно, что делать после прочтения – то ли совать в руки всем и каждому, приказывая немедленно прочесть, то ли, чувствуя, что никто все равно не оценит, спрятать ее в сундук с сокровищами и любоваться своим экземпляром по ночам при закрытых шторах и дверях. «Птица малая» из таких романов. Расселл никогда не достичь популярности Мартина или «культовости» Уоттса. Она вообще писатель не жанровый, а, скорее, свободно дрейфующий от фантастики к реализму и обратно – этим мне она напоминает Улицкую.

На что «Птица Малая» похожа? По силе воздействия каждого отдельного эпизода – на «Эйфельхайм» Майкла Флинна. По мастерству работы с характерами – на «Шурика» и «Штайна» той же Людмилы Улицкой. По тому, как ошарашивающе и громко звучит финальный вопрос без ответа – на «Искупление» Макьюэна.

ПМ – это не верх литературного совершенства. Есть и сюжетные нестыковки, и вопросы к научной составляющей; в конце концов, не идеален перевод. Но в какой-то момент просто перестает хотеться все это подмечать. Остается восхищение живыми персонажами, сложностью композиции, неожиданностью сюжета. Можно долго упражняться в эпитетах для ПМ: «Иов в космосе», «Глас Господа» Лема в прочтении Ле Гуин», «Поющие в инопланетном терновнике», — но все они будут лишь частью правды, противоречивой правды. В книге нет отрицательных персонажей, но это книга жестокая. К роману невозможно прибавить ни строчки, но он требует продолжения (и оно есть). Каждая строчка лучится добрым юмором и одновременно режет по живому. Равно атеисты и верующие сочтут, что книга отражает именно их мысли.

И еще один момент.

В «Птице малой» параллельно развиваются две сюжетные линии – собственно, миссия иезуитов на другую планету и ее последствия. Главный герой, иезуит Эмилио Сандос, мучительно исповедуясь, рассказывает первую половину событий «Птицы малой». Но остается вторая половина книги, и, пока я вчитывался в последние страницы романа, проскользнула мысль – «КТО ИСПОВЕДУЕТСЯ ЗДЕСЬ?» И мне стало страшно…

Один из рецензентов упомянул С Лема, и, мне кажется, очень правильно. «Эйфельхайм» — НФ-притча с тех же космических скрижалей, что и «Эдем» и «Возвращение со звезд». А еще это исторический роман. А еще бытописание современной академической среды. А еще апология христианства и науки — честная, искренняя, какую могли бы написать Честертон с тем же Лемом, объединенные тоской по небу — каждый по своему. Добавьте к этому широчайший охват проблем — космогонических, этно-исторических, даже лингвистических. В какой-то момент становится невозможным определить, какая же из обсуждаемых проблем основная: контакта? веры? поисков пути домой? социальных связей? В «Эйфельхайме» есть второстепенные персонажи, но нет второстепенных проблем — у каждой будет своя сольная партия, выход на бис и заплывы в свете рампы.

Идеальная книга? Таких — как мы знаем — нет, поэтому Флиину пришлось чем-то все-таки жертвовать.

Во-первых, в ход повествования вплетено немало условностей — особенно касающихся общения пришельцев с жителями деревни. Во-вторых, для деревенских жителей персонажи чересчур хорошо подкованы в вопросах теологии и философии. И то, и другое, впрочем, не главное. Если вы примете правила игры Флинна, ближе к середине текста каждый эпизод «средневековой линии» будет вас бить наотмашь, а каждый персонаж — обретать новые черты и объем. Интерлюдии Том + Шэрон будут давать отдых эмоциям, но заставлять работать ум. Кстати, не ленитесь заглядывать в Британнику, пока будете следить за научными дискуссиями гуманитария и физика.

Если бы «Витражи патриархов» уже не были названы повестью, их могли бы назвать поэмой.

Если бы существовала другая реальность, в которой не было бы Громова и Ладыженского, «Витражи патриархов» стали бы в ней симфонией Сибелиуса или картиной Врубеля.

В нашем мире слово – серебро, а молчание – золото. В мире «Витражей» слово ценнее золота.

«Витражи» нельзя ни пересказать, ни экранизировать. «Витражи» практически невозможно перевести на европейские языки, только на азиатские.

Чтение «Витражей» не требует ни уединения, ни аудитории. Чтение «Витражей» требует только перечитывания.

А еще о «Витражах» не хочется много говорить. Разве что с самым близким другом.

Какое-то время назад мы с приятелем, тоже любителем НФ, развлекались, придумывая каждому фантасту своего «ангела»-философа. Например, у Азимова им мог бы быть позитивист Огюст Конт, у Ф.К. Дика – очевидно, епископ Беркли, у Хайнлайна – Томас Мальтус и т.д. Если продолжить эту аналогию для Грега Бира, то мне приходит в голову либо Майстер Экхарт, либо Блез Паскаль. Даже скорее второй – оба были мистиками, но в отличие от Паскаля (и Грега Бира), Экхарт наукой не особенно интересовался.

К чему я, собственно, это? Удивительно, как Биру удаётся совмещать твердую НФ с интересом к мистико-религиозным и эзотерическим мотивам. Мы, читатели, вроде как привыкли, что раз твердая НФ – то либо атеизм Питера Уоттса, либо агностицизм. А у Бира – нет, не проповедь и не агитка, а именно его личное осмысление символов религии: перерождения, воскрешения, творения и бессмертия.

Сборник практически идеален как по содержанию, так и по композиции, где каждый следующий рассказ сложнее и многограннее предыдущего. Единственная просто крепкая вещь – «Petra», все остальные чудо как хороши (все названия буду писать по-английски, т.к. читал в оригинале).

“The Wind from a Burning Woman” — история о терроризме, простая, но мудрая: грех лежит на одних, взрывают себя другие, безвинно гибнут третьи.

“The White Horse Child” – современная миракль-сказка, которыми так увлёкся Нил Гейман несколькими годами позже. Те, кому нравятся «Океан в конце дороги» и «Осторожно, триггеры» будут удивлены, насколько совпадают мотивы Геймана с этим рассказом Бира.

“Petra” – твердое фэнтези на католические темы о жизни общины внутри грандиозного собора.

“Scattershot” – сюрреалистическая фантастика о перевоплощении, сексе, войне полов и обретении своего пути. Ближайший аналог из знакомых мне – «Гиннунгагап» М. Суэнвика.

“Mandala” – грандиозная повесть о том, как изгнанникам почти удается обрести потерянный человечеством рай внутри умных городов. На самом деле, и изгнанники не те, кем кажутся, и города «не шибко умные», и рая уже не случится. Грустная и многогранная вещь. Прочел её дважды, всякий раз от нарисованных Биром образов захватывало дух.

“Hardfought” – еще одна сложная вещь, построенная по принципу история внутри истории внутри истории с очень четкой моралью о том, откуда берутся войны и насколько познание несовместимо с агрессией. А заодно – это грустная история о любви в космосе. Чем-то похоже на линию «бродяг» в «Гиперионе» Симмонса (давнего друга Бира, кстати), только лаконичнее и сложнее.

Что сказать в заключении? Читая Азимова или Силверберга или Дика, все равно чувствуешь, что писали люди из прошлого века (хотя и блестящие!). Грег Бир, похоже, один из первых авторов, который писал так, как пишут фантастику более молодые авторы сейчас. Честное слово, прочти я тот же «Hardfought» в каком-нибудь сборнике Дозуа за 2010-ые годы, ничуть не удивился бы. Это одно из самых приятных моих литературных впечатлений за прошлый год.

Свет чувствовал себя неуютно в комнате с задрапированном тяжелыми занавесками эрекером. Он нашел союзника только в настольной лампе, остальные вещи его к себе подпускали с опаской и некоторой брезгливостью. Вещам претило, чтобы свет задевал что-либо помимо лакированного покрытия и пачкал их тусклыми отблесками.

Лучше всего с задачей справлялось пять кресел, расставленных в форме кремлевской звезды в центре комнаты. Тяжелая обивка со знанием дела поглощала свет, к немалому неудовольствию последнего. На подлокотнике одного из кресел в полумраке лежала книга. Если бы свету дали возможность разглядеть ее, он смог бы оценить яркий оранжево-золотистый переплет. Свет и переплет — они бы наверняка подружились. Свет приложил бы все усилия, чтобы книга сверкала и переливалась, а переплет благосклонно бы принимал лучистые дары и старался бы больше времени проводить на свету. Радовать глаз Читателя.

Рассевшимся по креслам, впрочем, до переплета дела не было.

Первым подал голос зрелый мужчина с лицом ребенка. Запинаясь и потея, он нес восторженную чепуху, выдавал одну притянутую за уши аналогию за другой, строил мессианские теории и зачем-то призывал включить роман в школьную программу. Видимо забыл, что сидит не в комитете по образованию. Он верил каждому написанному слову и наотрез отказывался признавать в книге фантастику. Ему бы пришелся по душе термин «магический реализм», если бы он его знал. Ему бы пришлось по душе что угодно, лишь бы не пришлось краснеть под осуждающими и снисходительными взглядами редких гостей, заинтересовавшихся его библиотекой. Он с радостью бы сменил яркую обложку на строгую пуританскую. Его любимое место в книге – история Йона Орфи. Читатель, которым я был.

Вторым говорил в бороду грузный лысеющий старик. Он досадовал, что пришлось отвлечься от нянчения любимых внуков и вернуться к беллетристике, в которой заведомо нет ничего нового, которая опостылела еще десять лет назад. Он читал внимательно и с ленцой в голосе признавал, что роман написан бойко. Но в остальном его раздражало все – количество Больших Букв в именах, топонимах и явлениях, количество героев, тон повествования и в особенности дурацкая современная сюжетная линия о попавших в отросток. В глубине души он скучал по временам, когда никто ему не мешал читать, что вздумается, чувствовал тоску по ненаписанным им самим книгам. Его любимое место – стилизованная под Стругацких история Ничейного Дома. Читатель, которым я не хотел бы однажды стать.

Затем скромно и тихо привел свои доводы засидевшийся без научной степени аспирант в потертом твидовом пиджаке. Он говорил о том, что авторы ставят очень смелые эксперименты со структурой, заставляют больше думать и внимательнее следить за текстом. Он, немного смущаясь, указывал на мастерство владения слогом, на изящные конструкции и моменты, когда проза поет и льется музыкой. Его доводы были разумными, а голос успокаивал, Если честно, он бы с большим удовольствием пропустил вперед следующего оратора, но установленный порядок менять не хотел. Его любимое место – история дельфина Ринальдо и поэтический спор об Аннабел Ли. Читатель, который всегда был мне симпатичен.

Следующим высказался атлетически сложенный юноша с капризным ртом и длинными волосами. Он изредка фыркал, слушая доводы Третьего Читателя, и теперь, когда больше ему никто не мешал, чувствовал себя на коне. С тщательно выверенными нотками артистизма в голосе он язвил, что вместо того, чтобы читать нормальную мужскую литературу, люди увлекаются какой-то безыдейной, нежизненной, ничему не учащей мутью. Что от этого все беды в личной жизни, проблемы на работе, и в итоге профуканная жизнь. Наиболее удавшимся эпизодом, и то – откуда-то заимствованным – он считал историю бегущего Эдди. Читатель, который не-я.

Последним говорил мужчина лет тридцати двух, широкоплечий, с намечающимся брюшком. Из Сидящих в Креслах он читал меньше всех – молодые годы прошли в беготне за юбками подмосковных красавиц, на археологических раскопках и за барабанной установкой на репетиционных базах. Он внимательно слушал собеседников. Он не находил нужных доводов в защиту романа. К тому же оказывалось, что те места, которые он сам хотел покритиковать, были для кого-либо из Сидящих любимыми. Он говорил совсем немного, а молчал – об одном. Он узнал себя в каждом герое.

Слушая собеседников, Читатели иногда поглядывали на переплет. Каждому что-то осталось непонятно. Читатели ждали продолжения.

Мне очень хотелось написать рецензию на Путь Прилива, в итоге я три дня после того, как перевернул последнюю страницу, ломал голову, с чего начать. Роман, соглашусь с Oswald, не притчевый, и в нем не стоит искать ни морали, ни выводов, ни житейских уроков. Абсолютно. Зачем тогда Суэнвик его писал? Вывод напрашивается — пародии ради. Автор не вынашивал светлых мыслей — он РАЗВЛЕКАЛСЯ в абсолютно пост-модернистском духе. Набрал штампов, накопившихся за 40 лет НФ, намертво приварил их друг к другу и пустил получившуюся монстру к Небуле 91 г. Откуда штампы? — Из самой что ни на есть классики. Во-первых, декорации экопокалипсиса на отдельно взятой планете — да, впечатляющие, но вместе с тем гротескные, совсем не страшные. Градус пафоса при описании грядущего прилива — на нуле, еще и гэгам место нашлось. Во-вторых, хайнлайновское либидошничание. Тут Суэнвик поиздевался и над страхом импотенции и в особенности — над любимым фантастами образом высасывающей мужиков женщины-вамп. В-третьих, успевшие к 90-ым поднадоесть антиутопии. Главного героя зовут «чиновник». Думаете, потому, что он обезличен? Ничего подобного! ГГ — вполне зрелый образ, полноценная личность, со своим мнением, черточками и ego. Автор, имхо, совсем не хотел показать безликость вышедшей на орбиты цивилизации — наоборот, скажем, глава «Разговорчики во дворце загадок» (трибьют Пауэрсу?) больше напоминает чаепитие за столом у Шляпника, чем замятинско-оруэлловские бюрократические кошмары. ПП относится к гуманитарной НФ? Возможно, да, но за «мягкостью» содержания скрыт саркастический яд.

Пара слов о тексте — я бы не стал называть Суэнвика писателем, который корпит над своим стилем. Но, избежав самолюбования, автор легко играет с очень вкусным слогом. С самого начала поразило, насколько текст насыщен информацией. Очень советую при чтении не проглатывать предложения — иначе вы рискуете просто не уловить интересных сведений о мире ПП, а то и потерять нить повествования.

Суэнвик, возможно неосознанно, создает полную иллюзию театра — заметьте, что действие каждой главы разворачивается приблизительно в одних декорациях (максимум одна смена «фокуса»), с ограниченным количеством персонажей. Словом, ПП можно запросто сыграть в авангардистском театре — и роман от этого нисколько не потеряет. Отсюда, кстати, вторая рекомендация — читайте строго по главам и по возможности не прерывайтесь. Отдельный поклон М. Пчелинцеву за роскошный перевод — один из тех, которые действительно запоминаются.

ПП — фантастика для фантастов. Роман показывает, в конечном итоге, что в литературе (не только фантастической) от торжественного до комичного путь недолгий, и чем чаще по нему ходишь, тем короче он становится.

«Антиэпическое» фэнтези… Руки чешутся навесить именно такой ярлык на «Северную границу». Хочется множества героев? Хроник растянутых на десятилетия событий? Переплетающихся сюжетных линий? СГ показывает трендам славянскую дулю. Ознакомьтесь: менее 400 страниц, десяток-полтора персонажей (статисты не в счет), максимум полгода на весь сюжет, одна генеральная линия – и всё. В фокусе внимания – военная кампания, оборона пограничья от «тварей из-за бугра», иными словами, жизнь солдат на рубеже. С одной стороны, жаль, что эта вещь не была переиздана вместе с остальными – на мой взгляд, она по мастерству превосходит Громбелардскую Легенду и, сохранив уровень Короля Просторов, избавляется от присущих второй книге недочетов – излишней брутальности, скомканности отдельных сюжетных линий. С другой стороны, «Северная Граница» уже не совсем формат «ЧФ». Военное историческое фэнтези чистой воды, без мрачной поэзии ГЛ, без сорвиголового авантюризма КП.

Обычно писатели, занятые в военной беллетристике, концентрируются на технических характеристиках вооружения и тактических приемах – поэтому выглядят рядовыми, которые наслушались за 2 года службы лекций, и бросились строчить прозу для охранников. На их фоне, да и на фоне более именитых коллег, вроде Тартлдава, Крес – самый настоящий офицер рангом не ниже майора. Все затронутые темы – не в бровь, а в глаз. Про те самые овраги, пройденные и политые кровью, пусть и забытые на бумаге. Про границы человеческих возможностей. Про патриотизм в окопах, и разумеется, про честь и долг. По предыдущим частям «Книги всего» мы знаем Креса как автора сурового и немного надменного, готового казнить героев без суда и следствия, если того требует поставленная задача. Так вот, в «Северной Границе» участники повествования изначально поставлены в настолько жесткие условия, что Крес уже не решился добавлять от себя «для перца» ни лишнего натурализма, ни столь любимых им «анти-роялей» в кустах. В итоге СГ вписала, получается, одну из самых справедливых страниц в Книгу Всего. Уж если «Игру Эндера» рекомендуют для ознакомления в Вооруженных силах США, то «Северная Граница» тем более обязательна к прочтению.

Мы привыкли, что в эпическом фэнтези речь идет о спасении мира или, как минимум, о переделе миропорядка. В предыдущих томах «Книги Всего» эта тема так или иначе присутствовала, но каждый раз как-то странно припаивалась к сюжету и смотрелась несколько «козо-баянно». У героев, мол, выше крыши проблем, все хотят друг другу зла, кстати, чуть не забыл, — говорит Крес, — неровен час, мир Шерни накроется очередным рагнареком. Уже такая постановка вопроса кажется то ли нелепостью, то ли издевкой, но в СГ автор идет еще дальше. Здесь идея угрозы мирозданию и вовсе получает хорошего пинка, сродни тому, который был отвешен в финале Громбелардской Легенды, но еще более дерзкому. В ста фэнтезийных книгах из ста игнорирование пророчества – это прямой путь к погибели. То, как этот штамп обыгран у Креса, у меня сначала вызвало оторопь, а затем смех с аплодисментами.

И последнее: по какой-то феноменальной иронии судьбы имя одного из главных героев СГ – сотника Равата – прочитывается почти анаграммой кемероновского Аватара. Попробуйте прочесть «Северную Границу» (написанную в 95 году!!) как антитезу американскому 3D блокбастеру – это стоит того.

Псссстт! Фантлабовец! Надоели бесконечные трилогии? Недоизданные циклы? Не хочется читать очередную «Каштанку», растянутую на объем «Тихого Дона»? Переходи к нам, в общество любителей старой фантастики! У нас есть хорошие книги! И [заглядывая в тумбочку]… печеньки! Вот, например, Роберт Силверберг – даже не печенье, а этот… торт «Полёт»! Со вкусом космоса, как советский пломбир!

Вот если шутки в сторону – конечно, сейчас тоже уйма прекрасных писателей, но в XXI веке мне как-то не хватает НФ-текстов, построенных по принципу «ничего лишнего». «Откройте небо» — как раз из таких. Роман можно прочесть за пару дней, хотя по сути – это полноценная эпопея. В том же 1967 году, что и «Небо», у Силверберга вышло еще несколько книг, в одной из которых – «Наблюдателях» — он походя, но неласково прошелся по последователям Л. Р. Хаббарда. У одаренных людей все идет в переработку, так что мысль про «саентологию здорового человека» пошла развиваться дальше. Что если бы действительно удалось совместить религию и науку в качественно новом симбиозе? Внешний лоск культа, научная работа на благо человечества, бессмертие для каждого и выход в космос для человечества? Лично я не со всеми идеями Силверберга согласен, но не могу не признать, что с художественной точки зрения он большой мастер.

Так что же можно при умении и желании уместить в роман в мягкой обложке? Псевдорелигии и пророки, генетические мутации и психотехники, промышленные шпионские игры и терраформирование, истории о богоискательстве и мысли об экуменизме. Пять новелл, объединенных общими персонажами и охватывающие историю длиной больше века. Научная фантастика высокой концентрации, при том вполне в духе «новой волны». Внимательный читатель найдет параллели с очень разными книгами – «Основанием» Азимова и «Молчанием» Сюсаку Эндо, романами Ф.К. Дика и «Империей атома» Ван Вогта.

При том, что «Небо» написано в 1966-67 годах, все темы, попавшие во внимание Силверберга, успешно эксплуатировались (в хорошем смысле слова) американскими фантастами еще четыре десятка лет. И Нил Стивенсон, и Грег Бир, и Дэвид Брин, наверняка, сказали в свое время искреннее «спасибо» таким книгам.

Стоит ли читать это в XXI веке? – Да, однозначно стоит. Кинематографичный, острый, умный роман, своей актуальности за полвека не растерявший. Ну, а если не понравится, то вы просто потратите пару вечеров и пойдете искать дальше чтение себе по вкусу )) Это лучше чем жевать книжные сериалы в поисках крупиц таланта.

Можно по пальцам одной руки пересчитать тех, кто, работая в жанре фэнтези, брезговал крупной и очень крупной формой. Почти все авторы любят эпики, но не все умеют их писать. В этом смысле, лаконичный Крес дает фору в пару томов практически любому сопернику: пятьсот страниц КТП вмещают в себя столько событий и тематических пластов, что поневоле начинаешь серьезнее относиться к самоуверенному до нахальства названию цикла – «Книга Всего». «Короля» вполне можно читать как самостоятельное произведение: отсылки к «Громбелардской Легенде» минимальны. В то же время, его достаточно многое роднит с первым томом цикла.

Как и в Громбелардской Легенде, события КТП ложатся во временной отрезок почти десятилетней длины.

Легко узнается стиль: герои объясняют свои мотивы неохотно, в лучшем случае бегло и сквозь зубы, зная, что никому доверять под небом Шерни нельзя. А читатель, в свою очередь, знает, что и самим героям веры на слово нет и быть не может. Ни о каком раскрытии внутренних переживаний, как несложно догадаться, речи даже не идет.

Наконец, как и Громбелардская Легенда, КТП вышел скорее серией новелл, чем романом.

Вернее всего было бы, наверное, проводить обратные аналогии, учитывая то, что ГЛ, как мы ее читаем сейчас, вышла спустя 8 лет после КМП. Тем удивительнее, что «Король», по сути, вышел более зрелым произведением. Книгу нельзя назвать трилогией – она слишком мала для этого, поэтому уместнее сказать «триптих». Три новеллы – три жанра. Чернушный «Бесстрашный демон» — чисто пиратская вещь (ничего более брутального Крес, по-моему, не писал). Интриганские «Сестры», где градус «мяса» падает, уступая место борьбе характеров и амбиций, — «темное» авантюрное фэнтези. «Рубин дочери молний» — эпическая картина с заявкой на серьезный исторический подход. И здесь начинаются различия между КТП и ГЛ. «Легенда» — героика, эпос, очень условная реальность, в два счета обрастающая мифами и различными трактовками недосказанного. «Король» ведет речь об очень конкретных событиях, происходящих не где-то в горах дремучей, забытой имперской провинции, а под носом у властей, — о подготовке восстания в только остывающем от войн регионе. Соответственно, в КТП меньше магии, меньше поэтики и космогонии, зато больше политики, авантюры и экшна. Не самый вдохновляющий коктейль? Зато Крес готовит его действительно на высшем уровне. В КТП хватает и несуразных «фантастических допущений», и мелких неточностей, но в игре по-крупному Крес великолепен. Суть, методы и изнанка восстания подмечены с ювелирной точностью – автор бережно перенес на страницы «Книги Всего» опыт европейской истории, не изменив внутренней логике повествования. Получился архетип, эдакий «сферический бунт в вакууме». При желании в нем можно найти отголоски и войны греческих островов против Османской Империи, и восстания Гарибальди, и каперской кампании Дрейка. Автор не бравирует начитанностью, он показывает логику событий и подмечает общие черты.

По-прежнему странно видеть фэнтезийный мир без обрядовой религии: конечно, большинство героев КТП и в христианском мире ни во что не верили бы – судя по тому, на что они готовы, ради достижения желаемого. С другой стороны, видно, что Крес, будучи польским паном, вполне вписывается в русло католической традиции, по крайней мере, имеет представление о природе греха. В КТП получает интересное развитие идея о том, что произойдет, если религия займет место науки – по мнению автора, ей бы действительно занимались ученые мужи, отрекшиеся от мирского и ушедшие в «отшельническую резервацию» ради познания высших сил. Миру от них многого не нужно, и их все слабее интересует мир.

Не стоит думать, что автор рассказывает устами героев о своей философии, презирает любовные чувства или балуется мировоззренческим релятивизмом. Просто Крес придумал мир с иными понятиями о справедливости и этике. Еще Громбелардская Легенда показала, что позиция автора в том, что никто не обладает полнотой правды, но каждый имеет возможность свою правду отстоять. Пока существуют конфликты между этими силами, держится мир «Книги Всего». Поэтому КТП получился вещью, которая дает уроки и из которой, вместе с тем, почти убрано морализаторство и прописные житейские истины.

Есть фантасты, рисующие максимально непохожие на нашу реальность миры. Лукин – из тех, кто фантастику в свои произведения пропускает аптекарскими дозами. По всей видимости, это одна из любимых «фишек» Лукина – максимум одно фантастическое допущение на единицу прозы. Каждый раз эта толика нереального «вскапывает» нашу бытовуху и показывает … нет, не то, чтобы ее подноготную (это было бы слишком просто). Скорее уж – насколько абсурдно то, что мы привыкли каждый день видеть, и насколько в этой каше органично смотрится мазок сверхъестественного.

Как и «Слепые поводыри», ЗС – о российской провинции «успокаивающихся» девяностых, времени, когда деление народного хозяйства близится к концу, жизнь успокаивается, но память о сорвавшемся с цепи криминале еще жива. «Слепые поводыри» были повестью о неприспособившихся к этим условиям, «Зона справедливости» — о сумевших приспособиться, но ценой осознания своего бессилия и бесполезности. Главный герой не вызывает симпатии? Безусловно, он в делах и поступках мелок, зависим, тешится самооправданием. Достоевский писал, как грешат те, кому все позволено. Лукин пишет, как грешат те, от которых ничего не зависит. Грехами, совершенными без страсти, почти с неохотой, и не получающими – по своей мелочности – воздаяния.

Но вместе с тем, как много в образе ГГ от – прошу прощения за собирательность – всех нас! Он читает тех же Шекспира и Борхеса, так же равнодушен к «новокаину для народа» наподобие спиритизма и так же пересыпает речь и внутренние монологи цитатами из классики. (Кстати, поэтому ЗС – одна из самых насыщенных литературными аллюзиями книг Лукина – читать одно удовольствие). ГГ ироничен, порой язвителен и весьма неглуп в суждениях. Лукин мог бы оставить эти суждения себе, автору, однако подарил их своему герою – наверное же, не случайно! В итоге получаем персонажа дельно мыслящего, но живущего убого, на сплошных компромиссах с собой. Не обитает ли (извини, школьная программа) маленький Алексей Колодников в каждом человеке с интеллектом выше среднего?

Когда читатель улавливает, что хотел сказать автор, он способен написать хорошую рецензию. Когда читатель улавливает то, чего автор говорить не собирался, это может характеризовать как читателя (вообразит себе, что умеет между строк читать), так и книгу, прирастающую смыслами. По мне ЗС – не пессимистичная, но очень грустная вещь. Почему-то по прочтении подумалось о том, как должно быть грустно стареть и видеть, что жизнь проходит впустую, без свершений и падений. Интеллекта у главного героя как раз достаточно, чтобы это понять — не хватает смелости и сил для того, чтобы грести против течения. Остается созерцать…

Ирвинг — писатель уникальный. Он с самого начала писал удивительно хорошо, уже в первом романе «Свободу медведям» представил читателю свою стилистику, и с тех пор, пожалуй, ей не изменяет. Разве что иногда дополняет. «Сын цирка» написан после двух хрестоматийных хитов — «Мира по Гарпу» и «Правил дома сидра», и данный факт, в общем-то, повлиял на роман. «Сын цирка» ничуть не слабее: в нем, наоборот, чувствуется раскрепощенность писателя, добившегося признания и имеющего возможность писать для души.

Читать книгу легко — не в смысле языка, о котором ниже, а в смысле, скажем так, хода повествования. С одной стороны, композиционно «Сын цирка» — не самая простая вещь Ирвинга: есть и экскурсы-флэшбеки, и несколько пластов повествования, и даже несколько главных героев. С другой стороны, автор явно не из когорты интеллектуалов, одержимых идеей, что читатель обязан держать в голове каждую написанную букву. Вы забыли важную для сюжета деталь? Не проблема — Ирвинг с удовольствием и изящно ее напомнит, не заставляя пролистывать обратно восьмисотстраничный том. Снижает ли это качество романа? Абсолютно нет, так как автору важнее донести мысль, чем играть с читателем в осаду неприступной крепости текста.

Что же так хотел сказать Ирвинг? В основу повествования положен эпизод из жизни врача-индуса, эмигрировавшего на Запад и на короткое время вернувшегося в Бомбей. Это история человека без родины, обеспеченного и счастливого в личной жизни, но «чужого среди своих». Стремление понять родную страну, желание сделать для нее что-то особое, поиски Индии настоящей в Индии реальной (sic) — вот основные «надежды и чаяния» врача Фарука Даруваллы.

Впрочем, не только поиски родины занимают Ирвинга. Как известно, автор «Сына цирка» помимо беллетристики занимался (и продолжает заниматься) написанием сценариев для кино — как и главный герой книги. Возможно поэтому — сначала незаметно, а потом все увереннее — в книге звучит тема творчества и творца. Начинается все довольно невинно — автор периодически делится секретами того, как жизнь вокруг писателя преломляется в написанном им тексте, откуда берутся сюжеты и персонажи, где следует отчеркнуть реальность от вымысла и пр. Но чем дальше, тем более усложняется проблема. Сценарии в книге пишет не только Фарук Дарувалла. И главный злодей словно выдумывает сюжеты своих убийств, досконально планируя их. И детектив Пател пишет сценарии к уже состоявшимся картинам — полицейские отчеты. С другой стороны, актер Джон Д., играющий в кино полицейского, сливается в одно целое со своим персонажем, и в реальной жизни говорит и действует как герой фильма.

Но Ирвинг берет еще выше! Проблема творчества и творца выходит на метафизический, религиозный уровень. Не сценарист ли Бог? Или даже так — не ограничивается ли Бог только написанием сценария? Не мы ли актеры, которым поручено играть себя? Что будет, если мы сыграем не по тексту, а ударимся в импровизацию? При этом ничего заумного в книге открытым текстом не сказано. Ирвинг нигде не перегибает палку с пафосностью и надрывом — все подается в практически комедийном ключе, но все равно берет за душу. Эффект достигается и за счет того, что, в отличие, например, от садиста Фаулза и апатичного Кутзее, Ирвинг по-настоящему любит своих героев. Кажется, что главным действующим «Сына цирка» мог бы стать практически любой персонаж — настолько внимательно к каждому характеру относится Ирвинг.

Удовольствие от чтения, к сожалению, испорчено посредственным переводом — сквозь русский текст приходится продираться, что при легком стиле Ирвинга само по себе абсурдно. Переводчик грешит направо и налево — плохим знанием английского, русского и общей лингвистики (уважаемый, alley — это НЕ аллея, а pathetic совсем необязательно переводить как патетический, в это слово мы с американцами вкладываем разные значения). С. Ребко к месту и не к месту старается подбирать синонимы именам собственным, чтобы избежать путаницы с «он»-«она», но делает это настолько топорно, что текст прямо-таки расползается по швам. Корректура хромает на пару с переводом. Я, честное слово, не старался выцепить как можно больше фолов — мне в первую очередь все-таки интересен Ирвинг. Но, с Вашего позволения, пара примеров:

Не хочется заканчивать рецензию «в миноре», поэтому напоследок еще раз: книга хороша. Повторно пролистав роман, могу сделать вывод, что огрехи при издании не мешают получить от СЦ кайф. Вещь, действительно, для многократного прочтения.

Отзыв для еще не читавших

Если думаете, читать или не читать Паланика, начните с этой вещи. Она подобна фильтру — сразу отсеет тех, кому Паланик против шерсти. Удушье брутально: по первости ощущение, что автор возвел в принцип идею «чем гаже, тем лучше». Но Паланик не был бы писателем выше среднего уровня (а он, в общем-то, выше), если бы одной грязью и ограничился.

Во-первых, книга — квинтэссенция паланиковского принципа-идеи «это-ближе-чем-вы-думаете». В каждой книге автор рушит стены комфортабельных жизней, но в «Удушье» по этим стенам он работает не отбойным молотком, а «шар-бабой». Извращенцы, психически нездоровые люди, что-угодно-голики — они, по Паланику, совсем близко: учат детей и лечат других людей, едят в тех же забегаловках и отовариваются в тех же магазинах. Маргиналы — настолько значительная часть социума, что своей активностью и одержимостью перевешивают «нормальных». Кстати, есть ли последние вообще?

На метафизическом уровне: книга по своей сути очень добрая и жизнеутверждающая история, несмотря на весь груз фекалий. Она не об извращенцах и маньяках, не о грязи. Она о природе любви, самопожертвования, дружбы. О том, что, отвергнув Все, в конечном итоге приходишь к Нему обратно. Обретение смысла через его отрицание. Усиление через отмирание...

Чак Паланик нарисовал прекрасную картину...

Удивительно – пока толпы писателей заняты обыгрыванием (кто как горазд) существующих мифов, Олди с какой-то потрясающей легкостью создают собственные. «Дорога», первый роман цикла, буквально трещала по швам от количества новых легенд. Авторы швырялись ими с щедростью юного гения, дорвавшегося до инструмента, бросали наполовину законченными, поднимали, когда придет в голову, и двумя-тремя штрихами завершали. Получалось виртуозно. В «Сумерках» Олди как будто берут пару приглянувшихся сюжетов и показывают, что могут не только работать в технике «двух небрежных росчерков», но еще и прорабатывать их, крутить с разных сторон, смотреть под разными ракурсами на конфликт(ы).

Что особенно здорово, Олди показывают полную жизнь своих сюжетов – от зарождения, когда мы видим грязь и кровь, из которой они вырастают, через их триумф, когда они возносятся на пьедестал и там застывают золотыми изваяниями, к развенчанию этих мифов самими героями – вернувшимися специально из небытия, чтобы победить своего последнего врага, самих себя вековой давности. В этом смысле линия бессмертного гладиатора Марцелла страсть как хороша. По сути ведь «Сумерки мира» — это самая настоящая героика, только из нее выкинуты привычные нам «детально проработанный мир», «магическая система» и карта. Они не нужны, они не работают. За них работают мощные зрительные образы, оставленные десятки страниц назад загадки, вдруг встающие на свое место в «паззле».

Авторов совсем не хочется панибратски хлопать по плечу, снисходительно подмечать неточности, журить за выисканные с трудом огрехи. Я, честное слово, ничего кроме гармонично льющегося текста не замечал. Хотелось бы думать, что за кажущейся легкостью были годы кропотливого, изнуряющего труда, иначе, честное слово, на кой черт сдались словари, энциклопедии и собрание сочинений Борхеса.

Есть писатели, которых я не люблю читать, но на которых люблю писать рецензии. А Олди я, наоборот, читаю с удовольствием, а рецензии все как-то не пишутся. Чаще всего потому, что их книги – вещи в себе. И что-то добавить к сказанному в тексте для меня, как правило, проблема.

Сами Олди часто показывают рецензии о себе в духе «соавторы исписались», «то ли дело было раньше». Мне же кажется, что в 2015-2017 вышли их лучшие книги – «Побег на рывок», «Сильные», «Бык из машины» (более поздние не читал ещё). Очень высокая плотность текста при достаточно сложной структуре сюжета. Красоты стиля уступают место экономности. Проскочил глазами через строчку – уже потерял что-то. Я как читатель сейчас это стал ценить.

Да, конечно, Олди повторяются, используют наработанные приемы, от которых у их старых читателей может начаться зевота. Но эта вялость – мнимая. Я и сам начинал читать некоторые поздние вещи Олди, преодолевая скуку. Не сразу, но она проходит. А в «Быке» сюжеты встраиваются один в другой – где тут заскучать? Смотрите: книга начинается довольно жесткой чернухой, потом камера чуть отъезжает – уже нуар-детектив, еще чуточку отъезжает – шпионский, политический роман, еще раз меняет фокус – семейная драма, еще раз – древнегреческая трагедия в духе «человек против фатума, воли богов». Опять Олди избегают работы с одним главным героем (последняя их книга, про которую можно уверенно сказать, что у нее есть один главный герой – Urbi et Orbi).

Что нового? Чем старше становятся писатели, тем более важную роль в их книгах, кажется, играет секс. Удивительно, но и вызывает уважение. При этом про половую жизнь они пишут действительно достойно, сочетая и красивую эротику, и секс как он есть в нашей грешной жизни. Ещё Олди становятся… менее консервативными что ли… Их постоянный мотив «горячий, неразумный ученик и спокойный, знающий мастер» получает в «Быке» немного другую трактовку: «спокойные мастера» из «Быка» съели столько кислого винограда, что у всех молодых и горячих героев – оскомина, прямо по пословице, во всю книгу.

Впрочем, мотив морально искалеченных суперменов – тоже частый гость на страницах книг Олди. Рецензенты жалуются, что у них не получается сопереживать героям? Так не потому ли это, что герои не жалуются, а молча действуют – вопреки обстоятельствам. Тут не столько про сопереживание, сколько про умение превозмочь и разобраться. Найти, так сказать, выход из Лабиринта.

Если бы «Бездну голодных глаз» Олди написали не в начале, а в конце своего творческого пути, цикл обрел бы поистине культовый статус, и кто-нибудь наверняка бы провозгласил пришествие русского «Властелина колец» или – еще вероятнее — «Мультиверсума». «Страх» — маленький, но важный элемент витража БГГ. Действие повести не просто перенесено в реалии раннемусульманского мира – это фактически первый росток Кабирского цикла: те же топонимы, та же культурно-религиозная среда, например, в «Я возьму сам». При этом в «Страхе» всячески подчеркивается, что речь идет именно о реальном Ближнем Востоке века, так, XIV-XV-го: упомянутые мадьяры, Зевс, Конфуций, Генуя и пр. позволяют говорить, что повествование равивается отнюдь не в выдуманном мире.

А еще запутавшимся в текстах читателям «Страх» доказывает, что цикл «Бездна» — это калейдоскоп, который можно крутить в любую сторону и читать вещи в самой разной последовательности. Хронологический круг замыкается: отошедший от дел Марцелл, герой постапокалиптических «Дороги» и «Сумерек мира», в средневековом «Страхе» спивается и латает сапоги. Из чего нетрудно сделать вывод о том, что весь цикл написан в «обратной перспективе», с нарушением представлений о времени едином и линейном.

Вообще, подсказок и аллюзий в тексте повести немало. Я не решился бы комментировать ни один роман из цикла, но на повесть, пожалуй, замахнусь:

1) Горы Тау-Кешт и квартал Ас-Самак упоминаются в кабирских «Я возьму сам» и «Дайте им умереть».

2) Евнух-великан Лала-Селах упоминается в «Самак-айаре», персидском романе-легенде X века. Разумеется, скандинавское происхождение персонажа – домысел Олди.

3) В повести «вечный воитель» цикла Сарт назван Ожидающим. Сравним с вышедшим годом позже романом «Ожидающий на перекрестках» из того же цикла, где Сарт – не Ожидающий, но бросающий вызов Дому, Ожидающему на перекрестках.

4) Фра Лоренцо у Шекспира – священник, венчающий Ромео и Джульетту. Параллель неочевидная, зато капитан гвардии Лоренцо, охотящийся за разбойником Фра Дьяволо, фигурирует в одноименной опере Д.Ф. Обера.

5) Момчил-мадьяр, эпизодический персонаж Орнамента повести. Сравним с Момом, вечным другом-противником Сарта из «Войти в образ».

6) Хотя секты Вечного Отсутствия в реальности не существовало, само учение вполне в русле какого-нибудь раннесуфитского движения.

Через пару лет опять сниму эти томики с полки, потому что прочесть «Бездну голодных глаз» один раз – значит не прочесть ее ни разу.

Похожая на «Эдем» тема — невожможность контакта с инопланетными цивилизациями, отсутствие общих «платформ», языка, логических параметров познания и т.д. А также — крушение прочих идей-штампов об инопланетянах — их возможностях и целях посещения Земли.

Все это в красочных, жутко реалистичных декорациях. Фантастика неинтеллектуальна? Попробуйте потренировать воображение и представить себе описанное Лемом. Вчитываясь в каждое слово. Запоминая все детали. Строя логические цепочки из образов и оброненных слов.

А потом — в преддверии зимы — наклейте ярлык «топливо» на 80% sci-fi у себя на полке.

Премия Небьюла за 1994 год (роман обошел «Одинокий октябрь» Желязны и «Зеленый Марс» К.С. Робинсона) — это не кот начхал. А при этом ни одной рецензии на Фантлабе. Непорядок! Исправляем.

Аннотация может создать впечатление, что перед нами история революции а-ля «Луна жестко стелет», с анархистами, пламенными бунтарями и пафосом новых горизонтов. Вообще нет. Даже где-то «Марс» Бира — антитеза романтике Хайнлайна. Что же это за книга?

Как мне видится, Грег Бир за 80-ые годы успел стать настоящим профи в нескольких сюжетах:

* описание планетарных катастроф, порой на грани сюрреализма (Молот Бога, Эон)

* сочетание личных драм с событиями колоссального масштаба (Музыка в крови, опять Молот Бога)

* описание трагичных лав-сторис, очень красивых и щемяще-обреченных (За небесной рекой)

Все эти мотивы получили свое развитие в «Марсе», в котором как в матрешке история студенческого бунта оказывается «завернута» в историю любви и расставаний двух очень разных людей -> которая в свою очередь «завернута» в историю большой политики -> которая оказывается частью войн изобретений и совсем уж космогонических прозрений героев. Первый пласт — наименее интересен, на уровне средненькой повести из антологий Г. Дозуа. Второй — при скудости изобразительных средств оставляет пронзительное впечатление, как набросок карандашом, в котором больше скрыто, чем нарисовано. Третий — «политика» — описан подробно и со вкусом. Это — настоящая политика, не только «грязное дело», но и конфликты, трения, соревнование весов. По сюжету немного похоже на то, что было бы если бы США конца XVIII века были колонией самих же себя образца века XXI-го. Крайне познавательно, советую прочесть всем, кто хочет чему-то в политике научиться. Ну а четвертый, самый фантастический, пласт — это то, что Бир знает как делать лучше всех коллег своего поколения — от Дэна Симмонса до Дэвида Брина. Невероятные концепции, жонглирование мирами и изменение законов физики волею человека. Космический ужас в его исполнении дает сто очков вперед любому автору хоррора.

Заслужена ли премия? Безусловно, хотя есть ощущение, что «Марс» был чуть-чуть написан «под премию». Расстановкой «фигур» Бир занимается очень неторопливо. Прежде чем события начнут греметь, пройдет три «интро». (Зато уж когда грянет... ух!) Я предпочитаю из этого цикла совсем не похожую на него «Королеву ангелов», психопатический технотриллер про личность и ее границы. Но и Moving Mars — сам по себе хорош, как тессеракт, где самые мелкие события вдруг выдвигаются на первый план, чтобы потом уступить место новым мотивам — и так до конца книги. Хорошая пища и для эмоций, и для мозгов.

Чего боялся половозрелый мужчина полвека назад? Список коротким точно не получится: импотенции, женщин-вамп, рано повзрослевших детей, ножей в спину на работе, «вражеских» сверхдержав, в конце концов, крушения годами вырабатывавшихся идеалов. Разница с нашим временем, в общем-то, невелика. Бёрджесс не предлагает готовых методов борьбы с этими страхами, но с удовольствием доводит их до гротеска. «Трепет намерения» — это пародия не только на шпионские романы, но еще и на психозы белого мужчины. Вслед за Набоковым автор делает из пародии настоящее искусство, которое требует ювелирного владения словом, и потому у романа привкус не дешевого балагана, а абсурдистских комедий европейского кинематографа. Все триста страниц Берджесс хулиганит и дурачится: немного злого глума, немного интеллигентной иронии, и – чудо из чудес – гэги и каламбуры, подобранные к месту. Мы привыкли к тому, что писатели шутя говорят о серьезных вещах, как, например, Пратчетт. В «Трепете» этого нет, как нет и столь же привычного бичевания пороков. Берджесс слишком уважает читателя, чтобы читать мораль. Он считает, что его аудитория достаточно взрослая, чтобы без лишней чопорности зайти в комнату с кривыми зеркалами и просто посмеяться над собой. А все остальное автор сказал в предисловии — емко и, как обычно, с ехидцей.

Отдельное спасибо хочется сказать переводчику, очень бережно отнесшемуся к оригиналу. Разве что имя главного героя – Хильер (Hillier) – следовало бы перевести на русский как «Гиллер», чтобы сохранить аллюзии на одного исторического персонажа.

Наверное, нет второго такого писателя, как Бёрджесс. Вряд ли он когда-нибудь будет издан собранием сочинений, но немногие из писателей XX века заслуживают этого так же, как он.

P.S. Фанатам «Заводного апельсина» — в тексте обнаружены следы «надсата». Чем не доп. аргумент прочесть отличную вещь?

Майкл Суэнвик писал, что подобно тому как Один расплатился за свое могущество глазом, Гарднер Дозуа заплатил за редакторский авторитет своей безвестностью в качестве писателя. Этот сборник — доказательство того, что цена была огромна. Хотя в каждом из рассказов есть что-то от НФ, по сути это очень близко к мейнстриму двадцатого века со всеми его атрибутами: фокусом на внутренней жизни героев, неторопливыми, но пугающими описаниями антуража, поэтическими образами и своеобразным ритмом прозы. Какое до всего этого дело иному американскому фантасту? Боюсь, что большинству — до сих пор никакого. А вот Дозуа так писал уже в начале карьеры. В качестве приблизительных ориентиров на ум приходят рассказы Джина Вулфа, некоторые вещи Роберта Блоха и Джона Апдайка.

Что ещё?

Хотя Дозуа и не пишет пост-ап, практически все его рассказы разворачиваются в мире антиутопии или уже случившегося катаклизма.

Хотя Дозуа и не пишет как New Weird или Ф.К.Дик, ему тем не менее интересна экспериментальная проза с нелинейными сюжетами.

Хотя Дозуа и не пишет хоррор, он пишет об очень страшных вещах: о сползании в сумасшествие (The Last Day of July, The Storm), о добровольном и не очень отчуждении от мира (Horse of Air, The Kingdom by the Sea, The Visible Man), о том, как рушится несовершенный, но все-таки знакомый мир вокруг (Flash Point, Where No Sun Shines). Собственно Стивен Джонс с мясом бы вырвал любой из этих рассказов для своих антологий ужасов.

Только в предпоследней повести сборника A Stranger Kind of Morning начинает теплиться надежда на лучшее в человеке. Огонек разгорается дальше в Chains of the Sea, но вместо такого очевидного хэппи-энда Дозуа опять обрушивает на читателя безнадежный финал.

Сборник предваряет великолепная вводная статья Роберта Силверберга об авторе: я бы не смог лучше рассказать о его таланте, чем это сделал создатель Маджипура.

Я бы сказал, что к уникальным по поэтичности «Витражам» невозможно написать сиквел, но Олди смеются надо мной, переворачивают доску и творят. На харьковский дуэт вообще тяжело писать рецензии, а уж в отношении «Бездны Голодных Глаз» это и подавно неподъемный труд. Буду честным – я не понял, не уловил, не смог связать в единое всего, что хотели сказать Олди, видимо, как и многие рецензенты до меня. Чем дольше я листаю роман, тем больше убеждаюсь: там необязательно все понимать. Обвинять дуэт в замороченности не более разумно, чем говорить, что в картинах Ван Гога нет фотографической точности. Это как пытаться выучить Третью симфонию Рахманинова, чтобы было что насвистывать ее в душе. Олди пишут очень сложный текст, который не хочется разбирать по словам и темам – для этого есть Симмонс, Дяченко, Вулф… Олди пишут атмосферу. Чтобы читатель А уловил один мотив (например, «проповедник среди варваров / непонимающих») и нанизал на него все остальные, а читатель Б зацепился за другой (пусть будет «вера в собственную роль»). Измерений у ВвО столько же, сколько читателей (плюс два автора). Обычно у писателя мы видим одну-две основные проблемы и несколько возможных решений, дилеммы, выбор и пр. У Олди – один «сеттинг», одна декорация на книгу (дорога, храм, человек и зверь) и несколько проблем, которые к этим декорациям можно отнести. В «Войти в образ» сама сцена и есть декорация и сеттинг.

Сказав все это, надо, наверное, поведать, что увидел в этих декорациях я сам, а то будет нечестно. Для меня смысловой центр романа в коротком рассказе в самом конце произведения – «Пять минут взаймы». Он относительно прост, при этом изящен и выверен. Он – неделимый элемент, атом ВвО. Он рассказывает о самопожертвовании во имя искусства или высшей цели. На всех остальных героев я смотрю сквозь эту призму: на актера, тратящего свою жизнь, чтобы сыграть чужую, на зрителя, тратящего свою жизнь, чтобы посмотреть на чужую, на автора, на стражей сцены, на бездну глаз, которая ничего не тратит и хочет все обрести. Олди – милосердные (хоть и не мягкосердечные) творцы: всем, кто чем-то жертвует, дается второй шанс. Не в этом романе – так в другом.

Олди на протяжении всего цикла рисуют геометрически невозможную фигуру. От этого не менее красивую.

Все, что я тут говорю – неверно. Читайте сами, чтобы понять, почему я неправ…

То, что я только что написал, — тоже неверно…

В высоком фэнтези рыцарь побеждает дракона, потому что у рыцаря храброе сердце, верный конь и любящая принцесса.

В черном фэнтези дракон убивает рыцаря, потому что рыцарь убил принцессу, которая убила коня.

В реалистичном фэнтези дракон просто сильнее, поэтому, что делать с рыцарем решает он, а не авторская прихоть.

ГЛ все-таки относится к последней категории, несмотря на все подмеченные рецензентами условности повествования. Мне приятель рекомендовал томик Креса со словами «Круто. Там вообще все сдохли», поэтому, открывая книгу, я ожидал распоследней чернухи и мяса. Честно сказать, не обнаружил. Все жестко и со сдвинутыми бровями, но не беспробудно депрессивно. Скажем, «Физиогномика» Форда, тоже причисляемая к фэнтези, на меня произвела куда более гнетущее впечатление.

На ГЛ достаточно много негативных либо сдержанных отзывов. Мне не улыбается заносить Креса в фавориты, но защитить попытаюсь. Брутальность, безусловно, на страницах романа присутствует, и персонажи гибнут весьма часто. Описания шокируют? Крес просто честно показывает, что такое смерть: мы бы смотрели на гибель людей теми же глазами, что и автор. Так же видели бы боль, грязь и вонь умирания. В Громбелардской Легенде нет элегантно и трагично страдающих со стрелой в груди эльфиек. Нет фальшиво красивых смертей в объятьях друзей, со слезами, дрожащими губами и обещаниями вечно что-нибудь беречь. (Только со смертью главной героини вышел перегиб. По непонятной причине она описана с какими-то баркеровскими нотками смакования – выбивающимися из тональности, неестественными.) С другой стороны, пускай для персонажей ГЛ смерть буднична, для автора – отнюдь нет, именно поэтому он умеет донести до читателя ее суть. Уход каждого персонажа – это жертва во имя чего-то. Жертва может быть напрасной и ненапрасной. Она может быть принесена во имя чего-то стоящего и во имя иллюзии. Цена человеческой жизни – вообще, одна из центральных проблем Легенды, при этом автор подходит к ней с неожиданной стороны: «Во сколько сам человек оценивает свою жизнь?». У Креса нет бессмысленных смертей, потому как каждый персонаж – за исключением статистов – сам наполняет свою гибель смыслом.

Автора упрекали и в слабой проработке персонажей, и в том, что некому сопереживать, ибо каждый готов на подлость. Действительно, действующие лица описаны скупыми мазками, но так ли все плохо с образами? Отправившийся на поиски жены аристократ, который не протянул бы и пары дней в Громбеларде, но который, тем не менее, ради достижения цели выучился выживать и обороняться. Мудрец, некогда отвергнутый высшей силой, но продолжающий служить ей и стремящийся ее понять. Телохранитель, потерявший своего господина, ради которого был готов умереть, и поэтому готовый умереть (практически) за первого встречного. Крес не показывает душевных переживаний своих героев; это бы глупо смотрелось в жестком фэнтези. Он раскрывает персонажей через конфликт, через ситуацию, притом, как мне кажется, сам конфликт его интересует даже больше. У Кресовского героя всегда есть альтернатива, он всегда выбирает из нескольких возможностей: «сделать» – «не сделать», «уйти» — «остаться». «Распутье перед камнем» Кресу, если позволите, интереснее «витязя на коне».

Оценка реалистичности громбелардского антуража во многом зависят от того, какого реализма читатель ищет. Что до меня, то я обнаружил достаточно честно и со знанием дела описанную далекую имперскую провинцию. Возможно, Крес не уделил достаточно внимания укладу жизни или социальному устройству Громбеларда, но он очень точно уловил суть жизни на отшибе цивилизации. Правители далеко. Те, которые близко, либо занимаются своими делами и пускают жизнь подчиненных на самотек, либо ведают своим маленьким участком ответственности и – опять-таки – не лезут в реформаторы. Разбойничья вольница вполне уживается с купцами и регулярной армией. Порядок и власть олицетворяют три гарнизона, еле справляющиеся с тем, чтобы держать под контролем сообщение между собой. Отчего бы в таком месте – скучном и унылом – не родиться легенде?

Что не понравилось. Крес иногда заигрывается с сюжетом и рисуется. Его герои любят вставать в пафосные позы и совершать героические поступки – весьма нелогичные, как было неоднократно отмечено рецензентами. Это простилось бы автору, пиши он высокое фэнтези или хоббовские angstики. В случае с Громбелардом контраст очень бросается в глаза.

Во-вторых, с уникальностью своего мира — Шерера – Крес в чем-то перегнул палку. Здесь вообще нет религии, только космогония. Высшие силы присутствуют, но им не поклоняются. Оригинально, но нереалистично, особенно с учетом того, ЧТО эти силы – как следует из повествования – могут выкинуть.

Наконец, не знаю, стремился ли Крес сделать ГЛ романом, но романа как такового не получилось. Получился сборник историй разного качества и назначения – что-то писалось ради хронологического «мостика», что-то — ради сохранения логики одной из центральных линий. Вышла сага, вроде компиляции легенд о Робин Гуде, рассказываемых то солдатом, то ученым школяром, то хронистом. Книга, «перпендикулярная» устоявшимся представлениям о фэнтези, не лишенная поэтичности, неглупая, но в своем стремлении быть оригинальной не обошедшаяся без первопроходческих неудач.

Недавно почерпнул у К. Маккалоу красивый афоризм: «Боги любят атеистов». До какой степени верно обратное, трудно сказать, но свидетельства тому, что честно верующим людям приходится тяжко, найти нетрудно. Повесть Трускиновской как раз о том, что дорога в рай не только ничем не вымощена, но и вообще в транспортные сети как-то не вписывается. И о том, что значит идти этой дорогой, не имея представления, куда она ведет. «Ксения» — повесть христианская, и пока читатель этого не примет, он будет разговаривать с автором на разных языках. Православие получилось без хоругвей и великодержавия, по-современному интимное, не желающее выставляться напоказ, по-женски взывающее к чувствам. Я не могу отнести себя к знатокам современной российской литературы и, если конкретнее, фантастики, но рискну предположить, что аналогов подобной религиозной прозы нет – не исключая цикла «В час, когда луна взойдет» Чигиринской — Кинн — Оуэн.

Не могу согласиться с утверждением, что «Ксения» — литературное переложение жития святой. Во-первых, собственно, нечего перекладывать – о юродивой до нас дошло разве что изустное предание. Жизнеописания как такового никогда не было, а потому автор выбирала для повествования те элементы, которые ей были нужны в первую очередь. Во-вторых, Ксения у Далии Мейеровны получилась почти что богоборцем, что с понятием «святой» в канонической интерпретации плохо увязывается. В-третьих, линия юродивой в повести отнюдь не единственная, что опять-таки непозволительная роскошь для жизнеописания. «Ксения» — это прежде всего притча, урок земной и небесной любви, женственный, задумчивый взгляд ангела. И одновременно – повесть об упорстве, сжатых зубах и самоотрицании – даже не самоотречении.

«Ксения» – повесть жестокая (среди героев практически нет счастливых людей), но без литературной грязи: ее вполне компенсирует грязь петербургских улиц. Что удивительно, при всем драматизме Трускиновская ведет повествование очень плавным слогом, имеющим вкус вишневой наливки и томика Куприна. Если вы считаете, что женская вера – это наивные старушки-богомолки, не откажите себе в удовольствии немного поразрушать иллюзии, возьмите книгу, почитайте о том, что женской вере присуща ярость там, где у мужчин возобладает смирение.

Острова в Тихом Океане. Бесконечная война разделенного народа «в юбках из лиан». Война с применением самых современных достижений ВПК: от авианосцев до стелс-самолетов. К этим островам подходят каравеллы европейцев XVII века...

Наверное, нашим фантастам в небесных скрижалях предначертано хорошо писать про насаждаемое сверху счастье. Не обязательно насильственное, но обязательно сверху спущенное. У западных коллег так не получалось и не получается – не было схожего личного опыта. А у Лукиных вышло здорово. Удивительно, но, несмотря на то, что Миссионеры писались в начале 80-ых, а изданы были под самую перестройку, авторы смогли избежать ненужной злободневности. Тема «насаждаемого счастья» обошлась без антисоветчины, а в описании гонки вооружений не прослеживается прямых аналогий с реалиями биполярного мира. Нежелание писать на конъюнктурном материале у меня вызывает уважение.

Есть мнение, что хорошая повесть – это сильно сокращенный роман, а плохая – раздутый рассказ. В случае с «Миссионерами» все наоборот – сюжетно вещь вполне могла бы уместиться в двадцать страниц, но от этого только проиграла бы. Значительная часть текста посвящена описанию военных действий и попытках описать, чем живут люди, которые смысл жизни видят в смерти. Читать непросто – язык иногда тяжеловесен, но вязкое начало повести компенсируется полетом писательской мысли ближе к концу, когда перестаешь замечать что-либо, кроме живописного повествования.

Несмотря на динамику, порой жестокие повороты сюжета, у «Миссионеров» послевкусие спокойной мудрой притчи. Мораль не высказана, но тем притча и хороша, что добавить к сказанному Лукиными нечего.

«Миссионеры» были мудрой притчей о «победоносных» попаданцах и плодах их идей и экспериментов. «Слепые поводыри», хоть и связанные с Миссионерами одним сюжетом, оказались ядовито-горьким памфлетом против российской действительности 90-ых. Злободневным и злым. Вообще, СП звучат почти приговором, даже приговором в квадрате, потому что осуждают осуждающих.

Почему так? Чтобы объяснить, придется спойлерить. Говоря о наших 90-ых, мы по привычке помимо прочего вспоминаем паханов в малиновых пиджаках да замызганных бомжей по подворотням. В СП есть и тот, и другой экземпляр — и оба они вызывают чуть ли не наибольшую симпатию. Бомж Сувенир и бизнесмен Имяреков, безусловно, не идеальные персонажи — но их интересы сугубо прагматичные: одному водка, другому — прибыль. Каждый умеет добиваться искомого и своё регулярно получает. Но при этом каждый блюдет свой кодекс: Сувенир, например, принципиально отказывается пить на халяву, а Имяреков, пускай и не против сверхприбыли, но складов конкурентов ради нее не взрывает.

А на другой чаше лукинских весов — три главных героя, те самые интеллигенты, которые в нашей реальности криво морщатся при виде обоих помянутых персонажей. А также любят порассуждать о том, куда христопродавцы загнали Россию-матушку. Их прагматизм — это прагматизм идеалистов, не ищущих материальных благ. Именно они оказываются готовы ради взлелеянной на кухне Большой Идеи идти по трупам. А если труп «получился» до Большой Идеи, то все равно важность и необходимость трупа обосновать «сумеется». Отсюда и подзаголовок (даже с него «капает» яд сарказма!) — Повесть об осознанной необходимости. Главные герои, пользуясь терминологией старого литературоведения, — это «новые лишние люди», те, которые оказываются ненужными в своем городе и стране. Они оказываются лишними везде, потому что вместо того, чтобы искать места под Солнцем для себя, ищут место для своих Идей.

Почему-то мне кажется, что в 80-е годы автор еще не вынашивал идеи такого «приквела», а вернулся в мир Миссионеров специально спустя 10 лет. С циклом это сыграло злую шутку — его фактически нет, так как каждое произведение имеет собственный посыл и форму изложения. РЗЛ, СП и Миссионеров можно читать в любом порядке, как можно вертеть в любую сторону калейдоскоп — картинки и впечатления все равно будут разными.

Если бы мир Шерера действительно где-нибудь существовал, Креса бы ждала слава Мориса Дрюона, а «Книгу Всего» – соседство на книжных полках с «Проклятыми Королями». Поскольку Шерер еще нужно выдумать, Крес получает подзатыльники от эстетов, а «Королева Войны» пылится по магазинам в опасной близи от каких-нибудь сумерек. Справедливость прямо в духе Шерни (см. любой роман цикла)…

Позади остались эксперименты «Громбелардской Легенды», эклектика «Короля просторов» и миниатюрная жемчужина «Северная Граница». «Королева войны» получилась, пожалуй, самым амбициозным проектом. Крес замахнулся на полноценную историческую реконструкцию, такую, которую не создашь, натаскав сведений из энциклопедий и налепив из них по тексту куличиков. КВ держится не на голых фактах из европейского средневековья. С другой стороны, нет и «больших идей»: ни милитаризма, ни пацифизма. Если бы удалось реализовать все задуманное, по миру Шерера уже корябали бы фанфики МТА.

У Честертона была такая фраза: «Цельтесь в небо, и Вы попадете хотя бы в землю. Целясь в землю, Вы не попадете никуда». КВ, пусть в небо и не попала, целилась высоко, и автор многое сумел сделать и сказать. Во-первых, Крес окончательно доказал, что у него есть свой голос, и этот голос обретает своеобразие не за счет натурализма и чернухи, а за счет особого слога, логики текста, и построения причинно-следственных связей. Честное слово, увидев незнакомый отрывок, Вы безошибочно определите Креса, он узнаваем, как узнаваемы Олди, Муркок и Пратчетт. Одно это дорогого стоит. Справедливости ради стоит сказать, что автор сам становится иногда заложником своей манеры письма и рискованно повторяется. Но самоплагиат – всегда лучше, чем плагиат, кроме того, болезнь не приобретает необратимого характера, пока автору есть, что сказать.

Во-вторых, как было сказано выше. Королева Войны лишена любимых ошибок литературных реконструкторов истории: «Я-надел-большой-шишак-выкованный-при-помощи-особого-изогнутого-молота-и-украшенный-по-ободу-меандровым-орнаментом-которому-кузнеца-научили-приехавшие-с-Балкан-мастера». В текст не впихиваются мертвые сведения. Если Кресу надо дать справку, он останавливает действие, на пару абзацев превращается в лектора по истории средних веков, потом спокойно возвращается к сюжету с того места, где оставил своих героев. Пускай мир Шерера не совсем похож на Западную Европу – не важно. Автора интересует логика средневековой истории, а она, в общем-то, безболезненно переносима на другую территорию. Если в Короле Просторов Крес продемонстрировал логику восстания, то в КВ – логику войны. Параллели с нашей реальностью самые очевидные. Войны, катализатором которым служат случайные, глупые смерти, в другое время преспокойно бы забытые. Битвы, в которых одна из сторон теряет половину войска, а другая вынуждена отступить, и непонятно, кто выиграл, а кто проиграл – т.н. «одержанные поражения». Торговля как часть конфликта, когда в одно мгновение у сторон заканчиваются деньги на войну. Много ли авторов, пишущих военное фэнтези, замечает такие вещи? По-моему, единицы. Добавляем «вишенкой на торте» любимую Кресом космогонию Шерера, понятную максимум на интуитивном уровне, и получаем творение настоящего гуманитарного ума.

Есть один момент, который меня смущает, но каждый читатель сам определит свое отношение. Беда в том, что сам Крес время от времени нарушает логику, в остальном столь убедительно отстаиваемую. На реальной войне, конечно, тоже случаются и странные поступки командования, и неожиданные переломы в кампании, когда недодавленный противник перехватывает инициативу. Но в Королеве Войны таких нестыковок довольно много, и автор почему-то ленится объяснить их природу, просто констатирует факт – «случилось так-то». Лектору по истории такое бы простилось – он вправе не знать всего в точности, но Крес – демиург, и порой кажется, что нестыковки объясняются нежеланием давать одной из сторон конфликта перевес. Автор моделирует условную ситуацию, понимает, что если события пойдут развиваться по накатанной, то война очень быстро закончится победой одной из сторон, при этом держит в уме, что ему еще писать и писать, поэтому резко тормозит развитие событий за счет «анти-рояля». К запрещенным приемам приходится прибегать не от хорошей жизни – на мой взгляд, Кресу просто не хватило… карты. Я, конечно, не измерял, но на глаз весь Шерер с островами – это при самом благоприятном раскладе Франция плюс Пиренеи. На такой территории непросто развернуться с описанием полномаштабной кампании и еще труднее соблюдать достоверность, когда война ведется фактически в вакууме – без соседних государств, на территории, занимающей значительную часть архипелага.

Немного субъективных впечатлений: суровый со своими героями Крес милостив к читателям и не карает тех, кто не прочел предыдущие тома цикла. КВ вполне можно читать как самостоятельное произведение: сюжетно по большому счету она ни с одним из романов не пересекается. Зато фанатам Крес щедро дарит пасхальные яйца – в КВ пересекается около десятка ранее фигурировавших персонажей. Я не смог сдержать улыбки, встретив его благородие А.Б.Д. Байлея, пожалуй, самого симпатичного мне героя Громбелардской Легенды. Внимательный читатель наткнется и на Раладана из Короля Просторов, хотя в романе по имени он не назван. Как обычно, не обойдется без котов.

Такой получилась Королева... Обычно в романах находишь одну-две удачных находки и столько же нестыковок – и все. Вещь, которую сразу хочется за многое покритиковать и за многое похвалить, редко встречается. Уже это выделяет Креса из массы, ему действительно хочется пожелать однажды вернуться в беллетристику – всё должно получиться.

Какие книги труднее всего критиковать? Я думаю, те, которые ни на что не претендуют. Как тогда злостно развенчивать профессионализм автора? Где выискивать неточности? Со стороны эти старания нелепы как визит санэпиднадзора в клуб байкеров.

Вот и «Добрые феечки…». Казалось бы, никто не возбраняет понудеть, что, мол, панки в книжке какие-то незлые, даже смахивающие на хиппи. Или что сюжет высосан из пальца. Или еще каких гадостей наговорить… Мимо цели – можно даже не пытаться. От каждой страницы веет добродушным пофигизмом, а лучшего щита против скучных критиков не придумать. Так что ну к псам эту рецензию – и айда плясать с работягами и крохотным народцем.

Да, последнее: Идеальный отзыв на «Феечек» должен состоять из одного слова – «ништяк» Если вы все еще читаете эту рецензию, то вы такой же зануда как автор этих строк, и все что отсюда и ниже специально для вас — тезисами.

1. Слог Миллара совсем не похож на пратчеттовский. Ближайший аналог – Том Роббинс, в свое время бодро выходивший в астовской «Альтернативе».

2. Юмор-юмором, а все-таки заметьте, что у Миллара вышел достаточно закрученный сюжет с хитроумными комбинациями, «обманками» и шутовскими колпаками для тех, кто повелся. Кто сказал, что комедия – простой и низкий жанр?

3. Опять-таки юмор-юмором, но сбор пасхалок-трибьютов никто не отменял. Муркок, Йейтс, Марк Твен… Ищем. Время пошло!

4. Еще раз хочу напомнить, что я тоже зануда, но вы мне только что дали фору в несколько секунд, так что виски мне достанется больше. Муа-ха-ха!

Не хотелось бы кидать свои дрова в спор: прав Паланик или не прав. Потому что главный смысл Бойцовского Клуба — спровоцировать, и, кажется, сам автор это прекрасно понимает. На первый взгляд, БК — это инструкция к действию: да! — саморазрушению, да! — разрушению цивилизации, да! — разрушению связей между себе подобными. Призыв упростить уравнение до элементарного. Сбросить шелуху с себя, чтобы осталось... в общем, чтобы остался самец, охотящийся на оленей в развалинах Рокфеллер-Центра. Вот почему у «БК» много фанов среди сильного пола и в разы меньше среди читательниц. Потому что роман про самодостаточных самцов. Настолько самодостаточных, что одного хватило бы на двоих.

Если вчитаться, видно, насколько панк-литература Паланика самоиронична: чего стоит эпизод, когда берут за яйца самого Тайлера / Джека. или разговор с Марлой «был ли у нас секс?». Финчер сделал из этих кусочков маленькие кульминации, а в романе они прочитываются как чистой воды стеб.

БК — роман-уловка. Объясните себе, чем настоящие мужчины Тайлера Дердена отличаются от настоящих мужчин, например, Ромена Гари — и вы сможете спокойно спать, оставив себе БК в качестве пособия по химии.

Литературные достоинства? можем ли мы судить о языке и владении словом автора «Апрельских тезисов»?

Теперь все любят «темное» фэнтези.

«О, любители пощекотать себе нервы… Странный народ. Мои практики предпочитают проводить досуг в обществе бутылки или прелестниц из дома терпимости».

Кто-то ищет особой атмосферы, кто-то хочет реализма и натурализма, кто-то устал от штампов высокого фэнтези и еще не успел разглядеть те же штампы в фэнтези чернушном. Мне все-таки кажется, что несмотря на все презрительные взгляды в сторону друг друга, «высокое» и «темное» фэнтези работают в одном направлении: они так или иначе дают надежду.

«Какая ирония. Те же практики обычно ее забирают».

Просто те, кто пишет «темное» ходят по очень тонкой грани: лучик надежды в конце туннеля не должен быть слишком ярким, иначе это не лучик, а прожектор пафоса, который совсем не к месту. Если же этого лучика совсем не будет, получится «чернухус вульгарис».

«Хм… Я бы назвал этот метод реализмом».

Условно реалистичным Фаулзу и Бегбедеру позволено писать безо всяких лучей, задача фантастов сложнее. Аберкромби подошел к проблеме не без изящества и написал роман о надежде без справедливости. Или, скажем так, о справедливости неожиданной.

«Эээ…. Я точно не ослышался?».

Пока я читал «Первый Закон», дал себе зарок поменьше использовать в рецензии слово «реалистичный». Текст Аберкромби может быть каким угодно – озорным, мрачным, саркастичным, вызывающим. Но реализма в ПЗ нет: в основу трилогии положена такая же сказка, как и например, в «Колесе Времени». Просто Аберкромби покрутил штампы, поменял акценты и рассказал историю, которую ни за что не услышишь в обычной волшебной сказке – с полным эффектом присутствия. Мне кажется, что очень важна разница: три-дэ формат в литературе не обязательно означает реализм. Тем трилогия и хороша. Или наоборот – плоха. Если в иное фэнтези не веришь, потому что все уж очень хорошо, то в мир Круга Земель не веришь именно потому, что там все и везде плохо.

«Ну почему же всё? Плохо только то, что я остался жив. Остальное вполне сносно».

В адрес Аберкромби звучали обвинения в издевательстве над традициями фэнтези. Мне кажется, что он издевается не над классиками, а над современниками, над шаблоном «обязательная смерть нескольких второстепенных героев, чудесное спасение главных – и над миром встает новая заря». Сравним с «Первым законом»: «смерть нескольких второстепенных героев, чудесное спасение главных – и все в мире продолжает рушиться». Причем, смерть главных героев никак бы не повлияла на происходящее в Круге Земель. Все бы дальше шло, как на картине Брейгеля, своим чередом.

Мне по-прежнему сложно оценить трилогию. Если Аберкромби не напишет ничего лучше ПЗ, для меня он останется наделавшим шума, толковым середняком. Но если он не напишет ничего хуже, его можно будет поставить в ранг настоящей звезды «нулевых». Ну и конечно: хочешь сказать о Джо Аберкромби, скажи, что он умеет выдумывать персонажей.

«Да-да. Вот уж с кем я бы пообщался в инквизиторских застенках по поводу выдумки».

Какой же все-таки Краули тяжеловесный! Как будто над его текстами висит проклятие: он может рассуждать на самые интересные темы, строить сложнейшие композиционные структуры, оттачивать стиль – и все равно, не цепляет! Еще при чтении «Маленький, большой» мне пришло в голову, что Краули – это писатель-художник, безуспешно пытающийся стать писателем-сказочником и рассказать, в конце концов, волшебную историю. Если это так, то ближе всего к успеху, наверное, Краули был в «Эгипте». РЛБ же – продукт чистого интеллекта и, несмотря на название, не столько роман, сколько лекция по культурологии.

Итак, перед нами трехуровневый текст: собственно, роман начала XIX века, комментарии к нему середины того же века и переписка наших современников, работающих над рукописью. В русском издании есть еще 4-ый уровень – комментарии М. Назаренко, которые, собственно, мне больше всего и понравились. Думаю, что переводчик не меньше Краули изучал эпоху и биографию лорда Байрона, но по уровню подачи материала он… увлекательнее, что ли. Если, собственно, у автора получился роман, похожий на комментарии, то у Назаренко – комментарии, похожие на художественное произведение. Почему-то в голову пришли ассоциации с Вандермееровским «Амберским глоссарием», не столько по взятой «тональности», сколько по уровню присутствия комментатора в комментариях. При этом Назаренко явно высоко ставит Краули как писателя (чего о себе сказать не могу), а потому мои комплименты, буде он их прочтет, могут показаться сомнительными.

Переходя от субъективного к объективному: РЛБ – все-таки не просто литературная игра. За интригой текста – «кто же в итоге написал Вечернюю Землю?» — кроются серьезные, настоящие проблемы, действительно, близкие всем нам: расколы в семье, воспитание ребенка одиноким родителем, выбор между призванием и близкими людьми. Пускай чересчур витиевато, но Краули говорит о насущном. Поэтому книгу действительно стоит прочитать: говоря на одном языке, она учит интеллектуалов, парящих в облаках знаний и забывших о важности простых проблем.

С одной стороны, странно читать отзывы в духе «поленился понимать, чего там авторы накрутили, поэтому не понравилось». С другой, не могу не признать, что «Живущий в последний раз» — самая сумбурная повесть цикла.

Плюс в том, что в сто страниц авторы «вжали» полноценный роман, притом немаленький. От этого роман не стал конспектом, он стал литературной «черной дырой» с колоссальной плотностью текста, не оставляющей шансов понять вещь с наскока. Без «Сумерек мира» уловить, в чем суть интриги, практически невозможно. Если не читали – готовьтесь к тому, что потерять слово значит потерять оттенок смысла. Потерять предложение значит потерять нить повествования. Потеряли абзац – можете закрывать книгу. Вы проиграли и можете переходить к последнему сохранению. Жестокое, но справедливое возмездие на головы глотающих книги по килограмму в день.

Минус в том, что сумбурность ЖВПР – не от избытка информации (с этим всегда можно справиться), а от избытка структуры-каркаса. Умом я понимаю (или стараюсь понять), что Олди таким образом еще больше запутывают читателя, играя с ним в «догадайку» 20 уровня, за что им, конечно, читательское «спасибо». Душой я чувствую, что подзаголовки («Лист», «Чет», «Нечет» и др.) напрочь убивают ритмику произведения, хотя, по всей видимости, призваны служить обратному. Скорость развертывания текста все время остается высокой – а вот слова «привычный» и «ритм» наотрез отказываются сосуществовать. Это при том, что по сути повесть – самая что ни на есть «лав стори». Метод борьбы один – перечитывать, тем более, что удовольствие от текста растет с каждой перевернутой страницей. Олди провоцируют, дразнят и практически заставляют возвращаться к циклу тех, кто привык доделывать дела до конца.

Все-таки авторы нечестно играют. ЖВПР напоминает мне игру в шахматы на нескольких досках с гроссмейстерами и мастерами спорта. Только втянулся, понял темп речи, как – хлоп! – запоминай, где остановился, и переходи к другой доске. А пока с тебя, обдумывающего, куда деваться из очередного цуцванга, градом катится пот, гроссмейстер улыбается и вводит в бой еще одну фигуру…

Апокалипсис бывает разный. Экологический, эсхатологический, социальный. У каждого писателя своя манера писать, как все накрывается медным тазом – разная форма тазов и зона покрытия. Успенский выбрал не самый простой путь и написал книгу об абсурдном конце света. Язык не поворачивается назвать «Райскую машину» сатирой – она богаче, чем заезженное «обличалово». Получился «маскарадопокалипсис»: ГГ оказывается в центре бразильского карнавала, упорно движущегося к бездне. Мелькают маски, балагуры, провинциальные актеры, клоуны, и – правда, значительно реже, чем в Рио, — женщины. При этом абсолютно по-карнавальному ни капли достоверности – сюжет абсурден, герои даже не стремятся походить на полноценные личности, от них этого и не требуется. Недочет? Пожалуй, что нет – гамлетам тяжело найти себя у Гоцци и Гольдони.

О чем же в таком случае книга, если и сюжетом, и героями автор жертвует? Во-первых, она о движении к концу света, о сознательном выборе народов и государств в пользу ухода из бренного мира. Этим и отличается апокалипсис Успенского: людей никто не толкает в бездну. Все сами, на добровольных началах и с песней. Прослеживается что-то древнеегипетское; мысль о том, что земная жизнь – лишь подготовка к другой, более важной, получает в мире Райской Машины второе рождение. На фоне такого заката и бегают по подмосткам ряженые в маски дикаря, блаженного, пламенного революционера и даже князя лжи.

Во-вторых, и наверное, в-главных. РМ – это книга об адаптации. На схожую тему любил и любит писать Евгений Лукин – еще один блестящий «провинциал» от фантастики. Есть нынешняя действительность, и есть люди, которых так и не поехали по пост-перестроечным рельсам, хотя любви к советскому строю, возможно, никогда не питали. «Райская Машина», на мой взгляд, — это и есть попытка показать, как видят «неадаптировавшиеся» мир вокруг нас. И не просто видят, а пытаются хоть сколько-нибудь вписаться в непонятные рамки. Они наблюдают, как обесцениваются накопленные знания (отсюда в РМ римские холмы, наполеоновские генералы и пр.), как «непонятно-куда» и «непонятно-зачем» уходят друзья и любимые, как одиноко в конце концов становится в непонятном мире, который непредсказуемо жесток, непредсказуемо ласков, а по большей части туп и индифферентен.

Язык оказывается под стать карнавальному повествованию – он так же брызжет афоризмами, каламбурами – все через край, с превышением допустимой концентрации на погонный метр. Где-то Успенский просто забавен, где-то повторяется, где-то открывает ногами двери в золотой фонд едкой мысли. Фраза «у нас любое время –советское» достойна, на мой вкус, звания самого злого афоризма нулевых и семинара по лаконичности на филфаке.

Странное чувство возникает, пока читаешь – вроде смешно, а ощущение при этом как будто Успенский задает читателю (и чуть ли не лично мне) нещадную порку.

«Киберпанк XXI века»? Ой ли? На самом деле «Счет над головами» на киберпанк смахивает не больше, чем «Заводной апельсин» на Вархаммер. Нет «кибера», ибо развитие технологий в мире СпГ не унесло погрязшее в разврате человечество в виртуал. «Панка» тоже нет: движущими силами становятся не отщепенцы, противопоставившие себя системе, а вполне законопослушные, рядовые граждане, неожиданно для самих себя оказавшиеся в водовороте событий, не совсем понимающие, куда из этого водоворота плыть. Чтобы унять зуд расклеивания этикеток, по аналогии со сборником Ди Филиппо, роман можно назвать «социофанком».

У Марусека есть два козыря. Во-первых, он терпеть не может штампы. Я не нашел в «Счете по головам» ни одного затасканного сюжетного хода и на середине книги бросил тщетные попытки предсказать, что будет через пару страниц. «Фантазия кукловода» у автора не хуже «фантазии демиурга». По умению строить сюжет он вполне тягается с Желязны, хотя справедливости ради скажем, что местами так же сумбурен. «СпГ» — это целый арсенал, развешанный по стенам – никогда не знаешь, какое ружье и когда выстрелит. Соответственно, к концу романа накапливается куча «невыстрелившего» задела на продолжение. К сожалению то, что СпГ выиграл в сюжете, он проиграл в атмосфере мира – несмотря на все старания автора, какой-то разреженной и карандашно намеченной.

Второй козырь: Марусек не хочет читать мораль, как бы ни хотелось увидеть в отдельных «почти-нравоучительных» пассажах смысл книги – его там нет, или, вернее, он не там. Роман не прогноз и не предостережение. Не ради басен Марусек построил практически нереальную, но в то же время достоверную и продуманную модель общества. Он собрал всего понемногу, отдал дань уважения Юнгу (тема клонов-архетипов) и Шекли (тема бессмертия), помечтал об освоении космоса и оставил новое человечество привязанным к земле, пожертвовал всеми сюжетными ферзями – и все равно выиграл. На менее чем пятистах страницах содержится эпик размером с Ойкумену Олди.

С точки зрения особенностей текста, тоже получилось любопытно. Представьте, что человеку начала XIX века, не объясняя терминов и назначения прочно вошедших в повседневную жизнь приспособлений, читают, как мы живем в начале века XXI. Гость из прошлого может лишь приблизительно догадываться о значении слов «аэро», «порт», «микро», «волны», «теле», «передача» и пр. Марусек играет в ту же самую игру со своим читателем. Только к середине книги, и то в лучшем случае, вы запомните все марусековские «новояз»-ки и нарисуете относительно четкую картину.

У книги, при всех ее достоинствах, будет непростая судьба. Поскольку она ни на что не похожа, непонятно, кому ее рекомендовать. И все же дайте автору шанс: вчитавшись, свою станцию в метро легко пропустите.

Многочисленные фанаты моих отзывов (моя двухлетняя дочь и приятель, чьи любимые книги – это Вархаммер 40к) знают, что я к Муркоку отношусь как мышь к кактусу: ем, читаю, колюсь и плачу. Зачем мне это, видимо, знает только мой будущий психоаналитик. Но в отношении «Шхуны» я постараюсь быть объективным – вероятно, это лучшая вещь раннего Муркока. Вообще, 1969 год выдался для британца довольно удачным. Помимо кошмарного «Рунного посоха», по сравнению с которым комиксы про Капитана Америку могут показаться «Вишнёвым садом» АПЧ, у него вышла крепкая НФ- сатира «Черный коридор» и не менее удачная «Ледовая шхуна». Да, это героика, но лишённая громогласного пафоса предыдущих работ Муркока, атмосферная и действительно холодная. Тут не про нанизанные один на другой подвиги, а про то, как меняет героя дорога к цели, а герой своими поступками либо бездействием – саму цель. Идея не только любопытная, но и успешно реализованная: в описания городов в ущельях и кораблей, бороздящих ледяные поля, несмотря на весь сюрреализм, как-то веришь. Скрип такелажа, снег в лицо, иней на бороде и таинственные всполохи на горизонте… красота! Кому хочется после «Террора» Симмонса еще померзнуть во льдах – добро пожаловать сюда. Я не удивлен, что этот мир пришёлся по вкусу Киту Робертсу, автору великолепной «Паваны», который в своём духе продолжил цикл двумя красочными и мрачными рассказами.

Второй роман из цикла «Слепые поводыри» не следует сюжетной линии первого. Зато он следует той же сверх-концепции: замкнутое пространство (в Миссионерах — острова, в РЗЛ — оазисы в пустыне), конфликт внутри ойкумены (в Миссионерах — сплошная война, в РЗЛ — хрупкий, эфемерный мир после очередного переворота), выход культуры из замкнутого пространства под воздействием внешнего фактора. И там, и там автор рисует мир накануне «вскрытия» — или, как модно сейчас говорить, накануне глобализации. И дает читателю представить, каково это, когда на место войны локальной приходит война мировая. Представьте себе, что по шахматной доске с интересной партией запустили шаром от боулинга. Впечатление от финала РЗЛ приблизительно такое же.

В остальном роман к хронофантастике имеет мало отношения — Лукин написал практически идеальное историческое (читай — без магии) фэнтези в ориентальных — домусульманских — декорациях. Оазисы и города, если я все верно понял, — вымышленные, но имеющие реальные прототипы в истории Аравийского полуострова. Политика и даже экономика присутствуют в полной мере. Персонажи — несмотря на звучавшую в рецензиях критику — на самом деле очень здорово прорисованы. Честное слово, мне в экшн-литературе давно не попадался такой характерный и честно выписанный ГГ — которому хочется симпатизировать, про которого можно сказать «цельный образ». Обычный для своего времени человек, но не обезличенный — таких героев сейчас мало. Он абсолютно не теряется на фоне более сильного женского характера — Алият, а сам дуэт получается не только эффектным, но и реалистичным. Иными словами, именно так, как показано в РЗЛ, общаются такой мужчина и такая женщина, оказавшись бок о бок, — хоть в оазисе, хоть на космолете, хоть в офисе в пределах третьего транспортного кольца.

Как и в случае с Миссионерами — «хроно»-тема романа и стандартные для нее проблемы имеют мало общего с повествованием. Для того, чтобы показать отношения высокоразвитой цивилизации с ойкуменой жителей пустыни, совсем не обязательно было развертывать сюжетную линию так, как это сделал Лукин. И опять-таки, именно этим и хороша книга: чтению морали автор предпочел изящную стилизацию и хорошую историю.

Помните Герцогиню из кэролловской «Алисы в стране чудес»? Такая добрая старушка, которая в нашем мультике поднималась вместе с Алисой во дворец и через реплику вставляла: «Отсюда мораль! ....». С. Логинов, по правде, очень похож на нее: бОльшая часть рассказов сборника содержит Нравоучение. Четкое и разночтений не допускающее. В наше время, когда каждый сам себе голова и к чтениям морали относится брезгливо, «Закат» далеко не всем придется по вкусу. Вы привыкли к неоднозначным финалам? Вам нравится, когда персонажи ведут за собой писателя, а не наоборот? Тогда придется пропустить две трети книги, и зря, между прочим. С другой стороны, чем ближе к концу, тем более эстетскими, вкусными становятся зарисовки, тем реже Логинов делит персонажей и события на «белое и черное». Я остался в целом равнодушен к первому блоку, т.н. «исторической фантастики», где ни истории, ни фантастики толком нет, остальное читал бы и читал.

Немного об отдельных рассказах:

«Живые души» стоит прочитать как верующим, так и атеистам. Великий соблазн с великим подвохом. Не скажу для кого именно.

«Фазовый переход» иначе как стихотворением в прозе не назовешь.

«Второй» — практически Борхес в космосе. История-архетип.

«Сослагательное наклонение» — эссе, совершенно справедливо вынесенное из блока «исторической фантастики», и куда более близкое к настоящей истории. Интеллектуальная игра с ориентированием на местности.

«Одиночка» — то ли дружеский шарж, то ли пародия на Олди, при этом даже без отсылок к харьковчанам — отличный рассказ, с ностальгической ноткой, неожиданным сюжетом и вниманием к деталям. Нолановское «Начало» по-питерски.

И ещё. По пословице «ломать не строить» среднестатистический писатель в первую голову умеет покритиковать неугодные явления, а как зайдет речь об утверждении своего мировоззрения — начинается манная каша на бумаге и в голове. У Логинова все наоборот. Когда в десятый раз читаешь про лицемера-попа, словно кочующего из рассказа в рассказ, фанатично и узколобо верующего обывателя, какого-нибудь противника всего нового и неизведанного — эффект убедительности теряется, энергичные кивки головой «так-конечно-нельзя» уступают место скуке. Напротив, когда Логинов бытописует деревенскую жизнь, либо копается в культурных слоях матушки-Земли, либо ходит по интеллигентским квартирам восьмидесятников, его рассказы сияют россыпью бриллиантов.

Мой Топ-5 (алф.): «Машенька», «Одиночка», «Раз, два, три, четыре», «Фазовый переход», «Яблочко от яблоньки».

«Костры Эдема» продолжают начатую еще «Песней Кали» тему белокожего рационалиста в экзотических бывших колониях, где его, в общем-то, не очень ждут, особенно местные боги. Но если «Песнь Кали» — пробный камень, то в «Кострах» Симмонс уже заслуженный мастер, настоящий сказочник. Кинематографичность повествования зашкаливает. Персонажи выписаны как в лучших романах Хэйли. Добавьте к этому немного криптоистории по-американски (Mark Twain vs ancient evil, anyone?), неповерхностные экскурсы в тихоокеанскую мифологию и щепотку юмора. Настоящий гавайский коктейль! В целом нам, суровым любителям достоевщины и напитка имени Менделеева, на вкус книга может показаться сладковатой, но это Гавайи.

«Костры Эдема» — настоящий гимн храбрости: персонажей, которые хоть как-то стремятся дожить до конца книги, можно пересчитать по пальцам, и каждый по крайней мере однажды совершает смелый поступок. Инстинкт самосохранения у героев Симмонса бывает периодически бит более весомыми мотивациями «разобраться», «довести дело до конца», «послать превосходящие силы противника по маме».

Предполагаю, что «колониальная проза» — все-таки больше поденная работа Симмонса, чем продукт вдохновения. Но это работа добротная, честная и не тяжеловесная. Возможно, лучшее, что можно читать в транспорте и на отдыхе.

В идеальном мире, думаю, Муркока бы больше ценили за такие книги, чем за бесконечную череду небрежно написанных героев с мечами, посохами и прочим шмотом. Горький, провокационный, экспериментальный роман-мозаика о веке-волкодаве. Каждая глава как один поворот калейдоскопа: с единой структурой, ритмом и дыханием.

В некотором смысле — как и Сага о Вечном Воителе, эта книга об инкарнациях. Только воплощается каждый раз не Воитель, а просто белый мужчина, который оказывается в разных десятилетиях и на разных континентах под одним и тем же именем, но с разной судьбой. То палач, то жертва обстоятельств, то безмолвный свидетель страданий. Отчаявшийся, иногда надеющийся, почти всегда боящийся.

Почему-то на ум пришла аналогия с романами Андрея Валентинова о ХХ веке (Око силы, Аргентина и т.д.). Обоим авторам интересна судьба человеческой песчинки в жестоких жерновах истории, только у Валентинова как раз отчаянные герои, об которых эти жернова, бывает, ломаются, а у вроде как набившего руку на героике Муркока — наоборот, в каждой новой главе рок перемалывает именно человека. (Веришь при этом обоим.)

Кого не пугают гомоэротические интерлюдии в обильном количестве, тем стоит прочесть, чтобы еще раз окинуть взглядом двадцатый век и задуматься вслед за автором о природе ненависти, разделения, чувства вины и скорби. Материал, увы, для этого подобран богатый.

Плохая криптоистория всегда построена по принципу «сейчас-расскажу-вам-как-все-было-на-самом-деле» (еще хуже — «как-должно-было-бы-быть»). В основе хорошей криптоисторической вещи должны лежать совсем другие идеи.

Автор (как и мы) точно знает, что его гипотеза неверна. Он не подтасовывает факты, чтобы показать вероятность своего допущения. Он знает историю лучше среднестатистического читателя, подстраивается под ее ритм, пусть даже чуть приукрашивая или мелко жульничая (какая ж «крипто-« без этого).

Получается интеллектуальная игра — наподобие драки на надувных мечах между профессиональными фехтовальщиками. Все в шутку, с хитрым прищуром, мол, знаем, что враки, но ведь могло-то быть и так. По первой части Алюмена видно, что «хитрый прищур» — метод, давно отработанный и Олдями, и Валентиновым. Когда в книге речь идет о каких-то вкусных фактах из истории (очень важная часть романа), они рассказчики. Когда на первом месте «экшн» — скорее комментаторы. Повествованию это придает фирменно олди-евский стиль. После «Ойкумены» можно было бы его окрестить «кукла-герой vs кукловод-автор».

В том, что касается слабых мест романа, присоединяюсь к уже отметившим их рецензентам. Некоторая сумбурность сюжета, особенно в первом «акте», и главные герои без четкой проработки характеров. Второстепенные персонажи получились более живыми.

После первого тома осталось ощущение, что фигуры только-только расставлены по доске. Иногда толком и не поймешь, кто куда и как ходит, зато партия интересная. В общем, дебют сыгран, переходим к миттельшпилю.

Якитория от Дэвида Митчелла!

Из ингридиентов японского Макдо Митчелл умудрился сделать изысканный обед на 9 персон.

В качестве васаби откушайте главу «Отвоеванная земля», для имбиря, который — как известно, должно есть между основными блюдами — подойдет «Обитель сказок».

Сон № 9 — это не реальная Япония, а Япония глазами европейца или нас с вами. «Медведь, матрешка и водка» по-японски. Но при этом, медведь умильно танцует, матрешки мастерски расписаны, а после водки — никакого похмельного синдрома. Да, большинство характеров — кукольные, да, антураж и сюжетные перипетии не сильно реалистичны и не слишком оригинальны. И характеры, и смена декораций в конечном итоге — фон для солирующего ехидного, наблюдательного и остроумного Эйдзи Миякэ. Или, соответственно, для самого Д. Митчелла, делающего все, чтобы читатель не заскучал, слушая монолог японского паренька.

Литература легкая, требующая не столько кропотливой работы глазами и мозгами, сколько игривого и воздушного настроения.

На Мураками, кстати, совсем не похоже.

Майкл Муркок + Филип К. Дик = ...Роберт Силверберг!

Ниже мелким почерком – «это такая шутка, в которой есть доля шутки, а теперь надо объясниться».

«Прыгунов во времени» Роберт Силверберг посвятил Майклу Муркоку, на тот момент еще практически дебютанту, только-только придумавшему Элрика. При этом за спиной Силверберга уже был не один десяток романов – не идеальных, конечно, но уж кто-кто, а будущий автор Маджипура умел учиться на своих ошибках и совершенствовать стиль. Для «Прыгунов» он взял у Муркока, пожалуй, не слог и не композиционные приемы, а остросоциальную тематику. (Муркок, как известно, придерживался сильно левых взглядов с креном в анархизм и этим выделялся из плеяды американских фантастов 60-ых.)

Зато сюжет – прямо-таки оммаж Ф.К. Дику. Судите сами, но на мой вкус завязка идеально «диккианская»: чиновнику глобального полицейского управления (эскаписту по душевному складу) поручено расследовать отток людей с перенаселенной Земли в прошлое – а в это время неизвестные распространяют среди безработных «низов» карточки с предложением помощи от некоего Ланоя. При этом рассказ ведется с точек зрения нескольких персонажей, а некоторые из них окажутся перед неприятным выбором из двух зол – тоже приемы в духе автора «Убика». Дальше Дик бы пошёл своим путем – наворотил что-нибудь внезапное про телепатов, изменения реальности и химические воздействия на мозг. Силверберг же не отклоняется от принятых им же правил игры и в рамках единственной реальности разыгрывает достаточно интересную «партию». Сюжет не провисает, читается легко, хотя в некоторые события не слишком-то верится.

Почему это стоит читать в XXI веке? «Прыгуны» — это интересный микс из темпоральной и социальной фантастики от эрудированного писателя (аллюзии на Древний Рим, эпиграф из У.Х. Одена – такое уже к палпу не отнести). А проблемы распределения ресурсов и концентрации слишком большой власти в одних руках актуальны до сих пор.

Почему это не шедевр на все времена? Увы, роман не лишен логических нестыковок и написан немного небрежно.

Если очень коротко: эта книга — не для фанатов Лавкрафта. Для них — труды Джоши и первоисточники.

Лавкрафт — писатель с колоссальной посмертной славой, тут нечего и спорить. Но все равно из читающих людей далеко не все знакомы с его работами. И далеко не все, кто знаком, остались в восторге. Эта книга — для них. Кем был ГФЛ, Де Камп объясняет в соответствующих координатах обычным людям, которые читают не Дерлета или Лиготти, а Брэдбери и Толкина. И с этой задачей он прекрасно справляется. Отсутствие пиетета просто позволяет Де Кампу увидеть и передать драму жизни Лавкрафта, а это, как мне кажется, для аудитории ценнее, чем если бы он встал в позу и воспевал безвременно ушедшего гения.

И еще это взгляд состоявшегося при жизни писателя на коллегу по цеху, которому не суждено было испытать того же.

Хотя Де Камп и не стал фигурой величины ГФЛ, он, думаю, своей карьерой, своим здравомыслием и успехом был вполне доволен (его непростые отношения с наследием Р. Говарда вынесем за скобки).

«Право на ответ» связывает сразу три магистральные темы в творчестве Берджесса, о которых вряд ли знают читатели, знакомые с автором только по «Заводному апельсину». Первая линия, начатая еще «Малайской трилогией» — Восток и Запад с их вечным непониманием друг друга, конфузами, трагедиями и комедиями этого диалога. Вторая – сатирическая эротика (или эротическая сатира?), с темами вечного недопонимания, трагедиями и комедиями диалога полов. Про это, конечно, писал каждый первый писатель ХХ века, но с сарказмом, переходящим в черный юмор (британский, аутентичный) умеют работать далеко не все. А третья – шекспировское наследие, уважение и интерес к которому Берджессу были присущи всю жизнь. Собственно, к постмодернизму роман можно отнести, потому что все эти амурные перипетии английских провинциалов середины века, если копнуть чуть глубже, открывают «погреб» с аллюзиями на пьесы Шекспира от «Отелло» и «Короля Лира» до «Венецианского купца». Я читал не слишком въедливо, возможно, что-то упустил.

Если субъективно – то это временами очень смешная, а временами шокирующая история, поведанная едким рассказчиком, который опасно балансирует на грани отчаянного цинизма и почти не выходит из амплуа стороннего наблюдателя. Для второй после «Малайской трилогии» пробы пера роман весьма зрелый.

Если в отечественной литературе роль национального сатирика-мизантропа закрепилась за Виктором Пелевиным, то среди подданных британской короны в деле уязвления читающей публики нет равных Мартину Эмису. На этом, впрочем, их сходство плюс-минус заканчивается. Пелевин – сюрреалист, Эмис работает в реалистичной традиции. Пелевин – буддист, Эмис – атеист на полпути к агностицизму. Пелевин – затворник, редко общающийся с прессой. А Эмис – сам журналист на полставки и, например, в 80-ые годы часто брал интервью у селебрити, писал для журналов.

Собственно, эта книга и есть компиляция щедро перчённых статей Эмиса об Америке 70-80-ых, интервью с американскими знаменитостями и писателями, обзоры романов и документалистики. В некотором смысле, извините за штамп, энциклопедия американской жизни и литературы – только вместо пушкинской иронии XIX века чисто британский ядовитый сарказм. Если угодно – литературный «Роллинг Стоун». Разброс тем действительно широкий: от Пресли-мании до светской криминальной хроники, от телеевангелистов до предвыборной агитации Рональда Рейгана, от жизни геев в эпоху СПИДа до жизни империи Хью Хэффнера и самогó главного плейбоя. А кроме этого – раз уж «Роллинг Стоун», то какой же это «Стоун» без звезд? В роли таковых, часто весьма скандально, выступают у Эмиса писатели и режиссеры. Курт Воннегут и Джон Апдайк, Брайан де Пальма и Стивен Спилберг, Норман Мейлер и Гор Видал – кого-то мы все раньше читали, о ком-то имели сносное представление, но, думаю, что “The Moronic Inferno” преуспевает именно в том, чтобы эти фигуры (и многие другие) расставить, как на шахматной доске, в общем культурном поле.

При этом, не стоит забывать, что Эмис – настоящий британский панк (в изначальном смысле слова, т.е. без ирокеза, но с тем, что сейчас называют «strong opinions»). Единственный, перед кем по-настоящему робеет автор – интеллигентный, но тоже острый на язык Сол Беллоу. Со всеми остальными, даже с теми, кого Эмис ценит (Хеллер, Видал, Апдайк), он легко обходится без пиетета. Неудобные вопросы, едкие, порой уничижительные характеристики книг – в общем, этот ядовитый британец знает, как наступать на больные писательские мозоли.

С другой стороны, Эмис знает, где остановиться в своем сарказме, и доказывает, что умеет писать и по-настоящему человечные статьи без капли пренебрежения. Две наиболее удачные – о распространении СПИДа среди американских геев и об убийствах в Атланте (про них особенно полезно прочесть сейчас, если есть желание проследить корни Black Lives Matter). Здесь автор не интервьюер в стиле «заноза-в-**пе», а наблюдатель и резонер, который вместе с читателем пытается разобраться, а не оценить и не наклеить штамп.

На десерт – несколько цитат:

«Я не читаю романов Гора Видала. Видит Бог, они такие длинные, а жизнь такая короткая!».

«Когда слава приходит к британскому писателю, он покупает новую печатную машинку; когда слава приходит к американскому писателю, он начинает новую жизнь».

«Первый же роман Мейлера «Нагие и мертвые» был невероятно, невозможно взрослым; вся незрелость у него была ещё впереди».

«Романы Филипа Рота выглядят в точности как обычная жизнь, которую искусство еще не успело преобразить в нечто большее».

«Дрезден – прекрасный город музеев и зоопарков, жемчужина человечества… И в один миг его стирают с лица земли. Тот налет ни на день не приблизил окончания войны, не освободил ни одной живой души из лагеря… Все ради выгоды одного человека… — Кого же? – Меня! За каждого мертвеца я выручил несколько долларов. Только представьте!» (Курт Воннегут в интервью Мартину Эмису).

В «Механизме Пространства» отличий от первой части немного. Авторы решили не определяться с главным героем, оставив всем основным персонажам приблизительно равные доли. Скажем, Андерс Эрстед оказывается чаще в центре внимания, зато нам почти не показывают его внутренних конфликтов, так и оставляя вместо полноценного портрета карандашный рисунок. Совсем другое дело — линии Огюста Шевалье или Торбена, которые занимают куда меньший объем, но «крови-любови-метаний-исканий» там с избытком. При этом secondary cast, как и в первой книге, все равно куда весомее и интереснее.

Меня слегка коробит то количество исторических личностей, типа Диккенса или Гарибальди, с которыми — положа руку на сердце — авторы позволяют себе лишнюю вольность. Приходится делать скидку на законы жанра... все-таки криптоистория, а не хроника. Удовольствия от чтения это не портит — обаяние «хитрого прищура» было в полной мере перенесено из одного Механизма в другой.

Ни сеунды не жалею, что прочел. Книга перпендикулярная русскоязычной фантастике, и это видно даже не по «фантастическим допущениям», а по построению сюжета. Там, где у большинства писателей удобно располагаются ответы на ВСЕ вопросы, у Дяченок — вырванные страницы и недосказанности:

Это Фрол был за рулем самосвала?

Почему Влад в итоге смог оградить Богорада от уз, периодически с ним встречаясь (при том что Анжеле удается в людном супермаркете «поймать» охранника одним жестом)?

Старичок, залезший в номер к Анжеле, — случаен?

Почему после встреч с Владом выжили и сохранили рассудок Иза и Агния?

В остальном приятна подчеркнутая нефантастичность характеров и ситуаций, разве что «послужной список» Анжелы великоват. Отношения между главными героями четко продуманы и не срываются ни в банальщину, ни в эксцентрику «потому-что-так-хотел-писатель». Кстати, было бы здорово в каком-нибудь романе Дяченок обнаружить пару цитат из пятой или шестой книги о Гран-Грэме. :)

Лучшее место в книге: кухня Фрола с замечательными кругами на скатерти.

Брошенное Королевство – по сути анаграмма Громбелардской Легенды, и первая вещь из Книги Всего, в которой Крес открыто занимается самоцитированием. Гуманизм Креса по отношению к читателю на БК закончился: хотите понять, о чем книга, – извольте читать предыдущие. Если бы не этот факт, БК была бы идеальным началом для желающих ознакомиться с творчеством пана Витольда. Литературные приемы отработаны, вещь не затянута, сюжет заплетен в аккуратные «косички». С книгой складывается парадоксальная ситуация: те, кто осилил предыдущие тома, не найдут почти ничего нового – разве что последят за судьбами героев. Рискнувшие же начать с середины цикла смогут оценить, насколько Книга Всего отличается от других фэнтези, но будут продираться по сюжету как по зарослям ежевики.

«Почти ничего нового» не значит «совсем ничего нового». БК – первая книга без главного героя, или, точнее, с несколькими. Каждому из персонажей дали постоять в центре сцены, пусть никто так и не смог гордо помахать пальмой первенства. Автор собрал практически весь доживший до пятого тома secondary cast и соорудил из их судеб книгу, как делают винегрет из остатков с праздничного стола. Второе, и совсем неожиданное: БК пропитана чувством ностальгии: постаревшие – а иные еще и поумневшие – герои время от времени смахивают скупую слезу, вспоминая, как прыгали молодыми и глупыми по Громбеларду времен «Легенды». Крес и сам потихоньку начинает становиться сентиментальным, даже позволяет себе вытаскивать полюбившихся персонажей из заварушки. Хотя видно, что сам себя одергивает, хмурит брови, кого-нибудь жестоко убивает, чтоб, не дай бог, читатель не подумал, что автор теряет хватку.

Все это, действительно, позволяет провести параллели с Громбелардской Легендой. Видя, что история охотницы Карениры получилась чересчур завернутой, Крес как будто выступает апологетом самого себя, пытается прокомментировать неясные места, придает больше формы тому, что так и осталось на карандаше и ретуширует неточности. Примеры: более точно раскрыта мотивация принявшего решение покинуть Громбелард Глорма, еще раз воспомянуты события последней части ГЛ, когда был живая воля человека бросила вызов мертвой силе сверхсущности. Сравните, как Крес обыгрывает рождение легенды о Басергоре-Крагдобе в сравнении с легендой Карениры. Как противопоставляет деятельность рассудительного Тамената в БК бездействию импульсивного Готаха в ГЛ. Таких параллелей можно привести немало: иррациональная «Громбелардская Легенда» оказалась богатейшей почвой для домыслов и интерпретаций.

Все остальное – «в очередной раз». В очередной раз автор нас убеждает, что править – дело женщин, а воплощать задуманное и завоевывать – мужчин. В очередной раз читает историософскую лекцию на тему миропорядка в Шерере, снова блестящую. В очередной раз вскрывает подноготную имперской политики – на сей раз не военную, а судебно-административную. В очередной раз смотрит на одни и те же события глазами разных людей и демонстрирует, насколько разными могут быть правды каждого.

P.S. Да, чуть не забыл – королевство – брошенное, конечно же не только потому, что Громбелард – забытая унылая провинция. В названии обыгрывается аналогия с Брошенными Предметами – бесполезными для высших сил, но еще могущими пригодиться смертным, что их подберут. Это книга о власти, валяющейся на дороге, и временах, когда ни у кого нет достаточной воли, чтобы поднять ее.

«Песнь Кали» — первая проба пера Симмонса в большой форме – и моя первая «проба» Симмонса. Себя отношу к неторопливым читателям, и, честно скажу, не вспомню другого случая, чтобы книга так быстро проглатывалась. Что это – признак «фаст-фуд» литературы или талант писать захватывающе? Наверное, и то, и другое. Слабость автора – в его силе (и наоборот). С одной стороны, в угоду темпу повествования приносятся логика действий и достоверность ситуаций. Приводить примеры не стану – их отметит любой прочитавший «Песнь Кали» абзац за абзацем, не перескакивая. Против автора действует и то, что в похожей манере пописывают «триллерки» сотни литературных коммерсантов. «Неожиданные» смерти делящихся сведениями secondary cast, неразбериха с благожелателями, галлюциногенные встречи с мистическим злом – не правда ли, это канон, успевший порядком поднадоесть? Но Симмонс здесь – не последователь канона, а один из тех, кто его формулировал: роман все-таки написан в начале 80-х, когда Дэна Брауна еще пускали в католическую церковь (с родителями).

И при этом, какой, черт побери, драйв! Сюжетные ходы, пусть нелогичны, зато интересны, да и к тому же завернуты в красивый фантик атмосферности. Калькутта показана с киплинговским пафосом и лавкрафтовским отвращением, красочно, с щекочущими нервы подробностями и, надо полагать, достоверно. Думаю, за 30 лет в городском быте немногое изменилось, разве что в описываемом отеле заменили кондиционеры и провели интернет на ресепшн.

Лучшие страницы романа – последние главы «после-возвращения»: Симмонс не отделался двумя абзацами, а честно дописал судьбы героев, показав, что попытка смириться с трагедией и жить дальше – испытание не менее суровое, чем выживание в городе фанатиков и древних, голодных до крови дам.

Из почти сентиментального «Брошенного Королевства» Крес кинулся с головой обратно в чернуху – таково первое, впрочем обманчивое, ощущение. Щит Шерни (аутентичное и постыдно проигнорированное ЭКСМО название) не столько антитеза БК, сколько «перпендикулярное развитие» прошлых идей. Парадоксальная логика: чем гуманнее, тем кровожаднее. ЩШ местами – чистый сплаттерпанк, но при этом книга несет мощный заряд веры в человека. Получился то ли «Заводной Апельсин» в средневековье, то ли «Q» Лютера Блиссета с правками Рэя Брэдбери. Непривычно, попахивает эклектикой, местами раздражает, но в целом не вызывает отторжения.

Еще в Брошенном Королевстве Крес стал уделять больше внимания персонажам и меньше – истории. В ЩШ с историей совсем туго, остались только герои, совершающие забеги по карте Шерера. Не то, чтобы отсутствие исторического реализма само по себе было плохо, просто Крес тем самым развязал себе руки. Мир Книги Всего стал напоминать шахматную доску с расставленными фигурками. В Громбелардской Легенде, например, была статичная камера, направленная на один регион, как на театральную сцену. Герои приходили и уходили, но Громбелард с его спецификой был в центре внимания всегда. Щит Шерни построен на обратном принципе – камера всюду следует за героями в их броуновском движении по карте Шерера. Перемещения подчинены прихоти автора и напрочь лишены логики. Я до сих пор не понимаю, откуда во второй главе во Внутреннем море Шерера взялись аж три пиратских судна, да еще и плывущих к единственному выходу из него. Ответ один: так было нужно Кресу по сюжету – и баста. В ходе повествования выясняется, что потребность действительно была, но тенденция неприятная – автор откровенно потакает себе. Причина, мне кажется, та же – автору не хватает карты, по мере «роста» персонажей Шерер все чаще оказывается зажатым, тесным мирком, как в шахматах на пять клеток.

И все же Крес не был бы собой, если бы наваял халтуру: персонажи, ради которых были сделаны все уступки, действительно, того стоят. По количеству «крутых» героев ЩШ стоит на одном уровне с Корвиновским Пятикнижием, а по качеству их прорисовки – определенно дает Желязны фору. И разумеется, где много героев – там найдется место и любимому автором конфликту правд, и всегда выгодному приему «у-них-было-меньше-шансов-но-им-удалось», и рассуждениям о том, каково жить в мире мертвого бога. Видно, как Крес по мере написания цикла становится афористичнее и язвительнее. Стали чаще попадаться шпильки в адрес нашей реальности. («Это мир Шерера-то мрачен? На свой посмотрите!») Больше внимания уделяется отношениям между полами. Будет нелишним напомнить, что в первой книге цикла Крес употреблял понятие «любовь» исключительно ради упражнений в остроумии. Появилась чисто житейские «фишки» (в черном фэнтези!). Не поверите: из ЩШ читатель может почерпнуть советы о том, как бороться с облысением и импотенцией, как быстро протрезветь после трехдневных возлияний и достойно вести разговоры с начальством. Конечно, не ради этого писалось, зато четко определена читательская аудитория.

Появились параллели с прошлыми книгами. Крес буквально заимствует у себя сюжетные ходы, слегка их переиначивая: сравните линию Таменат – Алма в «Королевстве» с линией Мольдорн – Хайна. Или конец истории о Каренире («Громбелардская Легенда») с концом истории о Ридарете. Самоплагиат – безусловно. Вероятно, поэтому Крес больше не пишет, а «Книга Всего» пока остается без финального аккорда. И тем не менее, по профессионализму выстраивания сюжета, ярким образам, философской концепции книга неплоха. Пускай не тянущая на концовку эпика, она самодостаточна: к Щиту Щерни стоит как-нибудь вернуться еще раз.

Между прочим, не самый плохой роман Муркока. Если вы вдруг фанат писателя и готовы читать по-английски – стоит обратить внимание. (Вряд ли такое когда-нибудь выйдет на русском, да и в оригинале книга уже сто лет не переиздавалась).

В общем, небольшой ликбез: первая трилогия о Джерри Корнелиусе на мой вкус – дикий, даже намеренно дикий трэш. На протяжении трех книг автор специально делал так, чтобы читатель сам интерпретировал события и пытался найти логику в повествовании по методу «собери сам». Я в какой-то момент бросил это занятие и просто читал как бессвязный психоделический трип. Юмор специфический, и остается ощущение, что где-то треть я не уловил, не зная реалий Англии 70-ых. «Приключения Уны Перссон и Катерины Корнелиус» считать продолжением трилогии не получается, потому что у хаотического повествования просто не может быть продолжений. Но, скажем так, Муркок из тех же персонажей соорудил более удобоваримую историю.

Замысел книги интересный, и я, не навязывая трактовок, просто поделюсь своими наблюдениями.

1. Все события разворачиваются на Земле, но в разных отражениях земной истории в Мультивселенной.

2. Есть два главных персонажа, чьи истории чередуются друг с другом по главам – Уна Перссон и Катерина Корнелиус – друзья, знакомые, иногда любовницы, иногда противники. Героини проводят вместе время в первых главах, но потом их пути расходятся, чтобы сойтись в финале.

3. Уна Перссон – революционер, шпион, боевой товарищ, бунтарь без причины, иными словами. Катерина – нежная красавица, идущая по пути эмансипации и сексуального освобождения. (Между прочим, секса в книге много, очень много.)

4. Уна Перссон – человек, который умеет прыгать по разным мирам Мультивселенной, а Катерина живет все время в одном и том же «отражении». При этом Муркок так строит сюжет, что складывается обратное впечатление: Уна вовлечена в постоянную подрывную деятельность, хотя и в разных «отражениях» Земли. А перемены, которые происходят в жизни Катерины, настолько радикальные, что читателю кажется, будто она оказывается каждый раз в разных мирах.

5. История Уны – это психоделический «Чипполино», если угодно. История Катерины – это психоделическая «Дюймовочка» с садо-мазо и наркотиками.

6. Под конец, когда Муркок снова сводит героинь лицом к лицу, они как будто меняются ролями. Уна вроде как ищет мирной жизни, а Катерина окончательно пускается во все тяжкие.

7. В терминах муркоковской диалектики «хаос – порядок» вроде как Уна должна бы воплощать хаос, а Катерина – порядок, хотя на деле все получается наоборот. Уна своими действиями старается поддерживать равновесие, а Катерину всякий раз шатает из стороны в сторону.

8. В качестве постмодернистского фан-сервиса «для своих» – много колоритных персонажей, перекочевавших из первой трилогии: Принц Лобковиц, Франк и Джерри Корнелиус, их несравненная мамаша (по-вудхаузски великолепный образ), майор Най, Шейди Мо Колье и епископ Брисли.

В «Приключениях» нет особой морали, но есть много интересных вопросов, поднятых автором. О жизни женщин в очень мужском мире. О предательстве и компромиссах. О стремлении вырваться из болота. Просто о жизни британского общества 70-ых годов. Нельзя сказать, чтобы роман был феминистским, но местами Муркок прямо-таки безжалостно и с огоньком топчет мужское ранимое эго. Стоит читать ради нескольких упоительно хороших сцен (поклонники / половые партнеры Катерины, например, один другого краше) и разбросанных тут и там гэгов.